Текст книги "Время расставания"

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

В буре наступило затишье. Земля перестала дрожать. Нетвердой поступью Ева двинулась по подвалу. Наконец она наткнулась на Розмари, которая, съежившись, собственным телом закрывала Соню.

– Розмари! Ответь мне! – воскликнула Ева, хватая молодую женщину за плечи.

– Со мной все нормально… С малышкой тоже.

– Слава Богу! Карл? Карл, где ты?

Вокруг раздавались только стоны и рыдания. Люди со страхом спрашивали, что произошло. Фрау Крюгер схватила лампу и только тогда обнаружила Карла, прислонившегося к стене; его голова склонилась на грудь. Ева опустилась на колени и подняла голову мужа за подбородок. Тоненькая струйка крови текла по виску мужчины, но он еще дышал.

– Карл, очнись!

– Возьмите, в моей фляге осталась вода, – сказала Розмари.

Ева нашла в кармане платок, смочила его и приложила к лицу мужа. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Карл открыл глаза и мутным взором окинул подвал.

В проеме двери появилась чья-то фигура. Мужчина, размахивающий ветрозащитной лампой, прокричал:

– У вас есть еще место?

– Для трех или четырех человек, – ответила Ева.

Мужчина повернулся и сделал знак рукой. В подвал проскользнула женщина с двумя детьми лет по десять. Они сбежали по ступеням и укрылись в углу, на который им указала Ева. Белки глаз сверкали на черных от сажи лицах. Их одежда была покрыта копотью.

– Там, в конце улицы, обрушились дома, – хриплым голосом сообщила женщина. – Аугустусплац лежит в развалинах. Бомбы задели и университет. У нас начался пожар. Мы решили рискнуть и покинули наше убежище, чтобы поискать другое…

– Я никогда не видел столь страшного зрелища, – продолжил ее рассказ мужчина. – От пламени пожаров светло, как среди бела дня. Все горит, дома рушатся один за другим. Это называется ковровая бомбардировка. На шоссе расплываются зеленоватые вязкие лужи… Скорее всего, это фосфор… – Мужчина зашелся в мучительном приступе кашля. – Ах, негодяи! Вот что делают с городами!

Пораженная, Ева заметила, что на незнакомце коричневая форма СА. Его обезумевшая от ужаса жена прижимала к себе детей. Ева ощутила, как в ее душе панику сменяет бешенство. Фрау Крюгер дрожала с головы до ног: она оказалась в этом ужасном подвале вместе с трупом, со старухой-нацисткой, стенающей в своем углу, с членом СА, совершившим немало подлостей, со своей пятимесячной плачущей внучкой, а также с мужем, который с трудом приходил в себя.

– Бог мой, они возвращаются! – внезапно раздался испуганный голос.

И снова послышался низкий гул. Опять раздались взрывы, на сей раз в стороне, но их разрушительная сила явно была не меньшей. Лейпциг был приговорен. Наступил час расплаты.

Ева устроилась между Карлом и Розмари. Она сжала руку Карла, обняла за плечи Розмари, которая согнулась над девочкой, чтобы защитить ее, и повернула лицо к сполохам пламени, которые были видны через щель неплотно закрытой отдушины.

Фрау Крюгер спрашивала себя, удастся ли им выжить. В какой-то момент она вспомнила, как готовилась к концертам, и решила отвлечься, отгородиться от этого сумрачного мира, который превратил ее в узницу.

Мысленно она перенеслась в родной город, который не видела уже долгие годы, к спокойным голубым водам Адриатики, к прекрасным охровым и розовым фасадам Borgo Teresiano[60]60
  Борго Терезиано – район Триеста с элегантными неоклассическими зданиями.


[Закрыть], к оживленным набережным, где по воскресеньям, после мессы, дружно прогуливаются целые семьи. В небе кружат чайки. Еве даже казалось, что она слышит гудки кораблей. Перед ее взором мелькали радостные лица детей, опьяненных морским воздухом и ароматами солнечного Триеста.

Париж, май 1946

Максанс Фонтеруа тщательно закрыл дверь и закрепил ручку стулом. С недовольной гримасой он ослабил узел на галстуке. Затем юноша сел на подоконник, достал из кармана пачку «Лаки Страйк» и чиркнул спичкой. Откинув голову назад, он вдохнул ароматный дым и посмотрел на прямоугольник голубого неба, виднеющийся между домами, выходящими фасадами на авеню Мессии.

Конец войны Максанс пережил, как наказание. Конечно, счастье, что бошей разбили, но победа предвещала юноше разлуку. Он должен был оставить Монвалон, деревья, виноградники, ручьи и лужайки и вернуться в душные классы парижского лицея, отказаться от свободы, которой наслаждался долгих пять лет – срок, кажущийся вечностью, когда тебе еще только исполнится пятнадцать, – и вновь подчиниться правилам мира асфальта, оказавшись в сумрачной серой столице. Больше всего ему не хватало его пса, дворняжки, лишившейся части уха. Мальчик нашел ее повизгивающей от боли – собака попала лапой в капкан браконьера.

Стоило Максансу ступить на парижскую мостовую, как он физически почувствовал себя неважно. Роскошные комнаты на авеню Мессии с мебелью из ценных пород дерева, с высокими потолками с лепниной сразу же показались ему чужими. Его старые игрушки не принадлежали тому молодому человеку, в которого он превратился. Разглядывая книги, выстроившиеся на полке над кроватью, просматривая тетради с рисунками, Максанс чувствовал себя так, как будто вторгся в личную жизнь ребенка, которого не знал. Неужели он играл с этой деревянной лошадкой? Руководил сражениями оловянных солдатиков из гвардии Наполеона? Несколько растерянный, Максанс сложил все эти книги и игрушки в картонную коробку – мать велела отнести их в детский приют.

Из гостиной долетали взрывы смеха. Его мать только что получила награду за участие в движении Сопротивления, и вот теперь к ним пришли друзья, чтобы отпраздновать это событие.

Во время церемонии Максанс страдал от жары в своем шерстяном костюме. Он невнимательно слушал поздравительные речи, глядя то на яства, расставленные на буфете, то на отца, у которого было помятое и уставшее лицо.

Отец… Юноша так и не привык к нему. Для Максанса он остался незнакомцем, редко появляющимся в Монвалоне. Ласковое поглаживание по щеке, доброжелательный взгляд – вот и все проявления отцовской любви. Внешне спокойный человек, он не позволял себе никаких резкостей… Максанс не мог его понять.

То ли дело мама – натура сложная, многогранная, деятельная, вся из углов и колючек, с которыми юноша привык сражаться. Настроение у Валентины было столь же переменчивым, как и небо над холодными морями: то серый сумеречный свет, то яркие солнечные лучи, быстро прогоняющие короткие, но яростные ливни. Как ни странно, молодой человек отлично понимал свою мать, мадам Фонтеруа, хотя она и казалась непостижимой. Да, он страдал от ее раздражительности, нетерпения, от ее решений и приказов, которые хлестали почище кнута, но Максанс был уверен, что после бури его всегда согреет ее нежность и любовь.

Дым от сигареты попадал в ноздри и обжигал носоглотку Юноша думал о своем разговоре с одним из гостей. Во время приема к нему подошел Александр Манокис, и когда мужчина поднес к губам бокал белого вина, Максанс заметил на его руке сетку из тонких белесых шрамов.

В 1943 году Манокис провел десять дней в Монвалоне. Его привезли из Парижа поздно вечером, мужчина был сильно покалечен гестаповцами. Мама попросила сына не шуметь возле комнаты, куда поместили неизвестного, потому что тот нуждался в отдыхе. В спальню гостя носили подносы с едой, иногда бинты для повязок и настойку йода. Не раз после наступления темноты к Александру приходил врач из деревни. Затем Манокис исчез столь же таинственным образом, как и появился, но Максанс этому не удивился. Во время войны у них в доме постоянно останавливались какие-то неизвестные люди. Об этом никогда не говорили – ни между собой, ни, тем более, с посторонними. И никто из этих «гостей» не оставался надолго, за исключением Самюэля, которого вплоть до Освобождения звали Жюльеном. «Слава Богу, и этому удалось ускользнуть из лап фашистов!» – часто повторяла его мать.

Тонкие черты лица и черные с проседью волосы придавали Манокису вид величественный, как у истинного дворянина. Под густыми черными бровями прятался внимательный и умный взгляд голубых глаз. В характере Александра угадывалось бесконечное терпение, и это пришлось по душе Максансу. У грека был глубокий чарующий голос, и даже маленького Самюэля околдовали его истории.

Во время праздника Манокис был необыкновенно предупредителен с Самюэлем. Он слушал мальчика, как будто тот рассказывал о самых необыкновенных вещах в мире. Затем грек подошел к Максансу, и подросток почувствовал себя польщенным, потому что этот серьезный мужчина обращался с ним, как со взрослым, расспрашивал о лицее и планах на будущее. Обычно, когда юноша беседовал со старшим, фальшивое, неестественное выражение его лица вызывало у него раздражение и желание ответить, что всю последующую жизнь он намеревается шляться по свету и волочиться за девочками, ну, не обязательно в таком порядке. Беседуя с Манокисом, Максанс не осмелился повторить грубоватую шутку. И он сам удивился своему ответу:

– Я собираюсь стать фотографом…

К своему глубокому огорчению, произнеся это, Максанс покраснел. Какого черта он это сказал? Но, бросая признание, как вызов, юноша внезапно осознал, как сложится его дальнейшая судьба. И это знание заставило его задохнуться.

До этого момента будущее представлялось юному Фонтеруа весьма туманным. Еще два года лицея, затем экзамены на степень бакалавра. Максанс был уверен лишь в одном, хотя никому не рассказывал об этом: для нормальной жизни ему были необходимы природа, небо, пространство.

Быть может, его откровение объяснялось тем волнением, что он испытал накануне. После занятий, как это случалось довольно часто, Максанс отправился погулять в район Сен-Жермен-де-Пре. Это было единственное место в Париже, которое молодой человек находил сносным, возможно, потому, что улицы вокруг церкви, а также плетеные стулья на террасах «Кафе Флоры» и «Двух маго»[61]61
  Два знаменитых парижских кафе. В первом проходили «Парижские вечера» Гийома Аполлинера. Название второго кафе «Два маго», или «Два магота», связано с находящимися там фигурами китайских торговцев. Маго (от фр. «magot») – гротескная статуэтка, урод, образина.


[Закрыть] напоминали ему о провинции. У юноши здесь даже появились друзья, например старый продавец фиалок в строгом костюме-тройке. Обычно мужчина располагался на бульваре Сен-Жермен и, завидев Максанса, громогласно приветствовал его: «Добрый день, малыш!» Младшего Фонтеруа, как магнит, притягивали бары со стенами цвета шоколада. Иногда из открывшейся двери одного из них доносился низкий голос трубы – там играли джаз. Он представлял себе подвалы в сигаретном дыму, блондинок в черных свитерах, льнувших к плечам писателей с лихорадочно горящими глазами. Как перелетные птицы, которые, следуя зову природы, собираются в стаи, так и сюда слетались стайки девушек и юношей. Они выпрыгивали из автомобилей-торпедо, перекликались со своими знакомыми, назначали встречи. Очарованный их живостью, слишком робкий, чтобы присоединяться к отдыхающим молодым людям, которые не удостаивали его и взгляда, Максанс завидовал их беззаботности и возвращался домой, чтобы послушать на дребезжащем патефоне американские пластинки, с трудом раздобытые в магазине.

Накануне, когда Максанс прогуливался по улице Бак, какой-то прохожий толкнул его, и юноша уткнулся носом в витрину галереи, где были выставлены фотографии женщин. Поборов робость, младший Фонтеруа открыл дверь и провел больше получаса, созерцая игру света и тени, делающую тела на снимках выразительными.

В глубине галереи обнаружился маленький зал, в котором были представлены фотографии обнаженных моделей. Максанс был сильно смущен, но не столько видом интимных частей женских тел, тяжелых и крошечных грудей, крутых бедер, корсетов и сетчатых чулок, которые лишь подчеркивали роскошь плоти, сколько смелостью и даже бесстыдством фотографа.

Девушка, дежурившая в галерее, не обращала внимания на посетителя, и он мог глазеть в свое удовольствие. Молодая особа курила сигарету, чрезвычайно увлеченная книгой, страницы которой она разрезала тонким ножом. Наконец, совершенно оглушенный, Максанс вновь очутился на улице. Оказывается, поблизости всегда таилась совершенно иная реальность, некая скрытая жизнь, удивительно поэтичная, которую следовало ловить на лету и, только остановив мгновение, запечатлеть неверную, мимолетную красоту.

Все это юноша, путаясь и краснея, попытался изложить Александру Манокису, изумляясь, почему он вообще выплескивает столь новые для него ощущения малознакомому человеку, ведь он сам еще не до конца разобрался в своих чувствах. Но, как ни странно, рассказывая о своем открытии Манокису, молодой человек обретал уверенность, ведь мужчина слушал его очень внимательно и заинтересованно. Он не перебивал рассказчика, задавал вопросы лишь по существу, и понемногу Максанс расслабился и даже позволил себе улыбнуться.

К сожалению, его мать прервала их разговор, увлекая Манокиса с собой, намереваясь представить ему дядю Самюэля, прибывшего из Нью-Йорка, чтобы забрать племянника. Когда Максанс узнал, что Самюэль вскоре их покинет, он опечалился, но, учитывая, что родители и старший брат мальчика погибли в Аушвице, казалось правильным, что его дядя по отцовский линии решил взять сироту в свою семью. Перед отъездом из Монвалона оба подростка надрезали свои запястья перочинным ножом, смешали кровь и поклялись в вечной дружбе.

Максансу больше так и не удалось поговорить с Манокисом, но, прежде чем уйти, грек подошел к юноше, чтобы сказать, что он всегда будет желанным гостем в меховой мастерской на улице Тревиз. Максанс растерянно кивнул. Он уже думал о другом. Вскоре младший Фонтеруа укрылся в своей спальне.

Молодой человек раздавил окурок о подоконник и щелчком отправил его во двор. В этот момент в дверь постучали.

– Максанс? – окликнула сына Валентина. – Я бы хотела, чтобы ты вышел и попрощался с гостями.

Максанс со вздохом поднялся, энергично подергал створку окна, впуская в комнату поток свежего воздуха, чтобы мать не почувствовала запаха сигареты.

– Может, ты поторопишься?

– Уже иду! – бросил юноша, закатывая глаза.

В этот момент он позавидовал Камилле, которая два дня назад уехала на весеннюю ярмарку в Лейпциг. Раздобыть необходимые документы для поездки в зону, оккупированную советскими войсками, было нелегко, но девушка категорически отказалась отменить поездку. Максанс спрашивал себя, а не специально ли его сестра подыскала столь благовидный предлог, чтобы не участвовать в торжестве? Быть может, война и закончилась, но молчаливое сражение, которое вели его мать и сестра, продолжалось.

Валентина открыла дверь и была вынуждена поднять глаза, чтобы взглянуть на сына. Женщина никак не могла привыкнуть к тому, что мальчик стал выше ее. Он уже почти догнал Андре, но обещал вырасти еще на голову.

Когда Валентина увидела, что Александр подошел к Максансу, она с трудом подавила недовольство. «Почему я позволила Андре уговорить себя?» – раздраженно подумала она. Когда муж стал настаивать на том, чтобы Александра пригласили на торжество по поводу награждения, Валентина не осмелилась перечить. В годы оккупации ситуация как-то сгладилась, но теперь, когда жизнь вновь вошла в привычную колею, к мадам Фонтеруа вернулись довоенные тревоги. Она очень боялась, что Андре все поймет, увидев Александра и Максанса рядом. Неужели можно не обратить внимания на одинаковый овал их лиц, на густые волосы у обоих, а главное, на один и тот же пронзительный взгляд голубых, почти синих глаз? Но Андре оказался невнимательным, а Александру она безраздельно доверяла. Он никогда не откроет их тайну.

Валентина догадалась, что ее сын курил, но постаралась сдержать улыбку. Самые страшные секреты детей этого возраста весьма легко разгадать. Непонимание приходит позднее, и тогда дети отдаляются, становятся чужими. Она надеялась, что такое никогда не произойдет с ней и ее сыном. Мадам Фонтеруа до сих пор испытывала к Максансу необычайную привязанность, которая когда-то так испугала молодую женщину. Впервые после смерти брата она настолько сильно привязалась к кому-то, но она знала, что скоро наступит день, когда должна будет отпустить Максанса от себя, чтобы совсем не потерять сына. Эта мысль всегда возникала у Валентины внезапно, когда она не ждала ее, вот как сейчас, когда женщина стояла в коридоре их парижской квартиры, с приколотой к лацкану костюма медалью, только что получив поздравления от друзей и знакомых. Вместо того чтобы черпать силы в восхищении окружавших ее людей, она чувствовала себя как никогда уязвимой.

Максанс присоединился к матери, и они вернулись в гостиную.

С гладко причесанными волосами, в строгом сером костюме с черными лацканами, Одиль внимательно слушала, что ей говорил Андре. Глядя на свою подругу, Валентина не могла не думать о тех тайных бедах, что постигли их обеих. Во время войны Одиль пристрастилась к спиртному, так как не могла мириться с тем, что ее супруг сотрудничает с оккупантами, но при этом молодая женщина не нашла в себе сил бросить Венелля. «Почему я осталась с ним? – спросила она у Валентины после Освобождения, и в ее взгляде промелькнула растерянность. – Это любовь или обыкновенная лень?»

Те, кто хорошо знали эту энергичную, уверенную в себе женщину, могли бы подумать, что она первой должна была бы вступить в ряды движения Сопротивления, но Одиль оставалась пассивной, ее будто парализовало. И это в то время, когда многие другие женщины, робкие и сдержанные, выказывали незаурядное мужество, понимая, что им грозят депортация, пытки и даже расстрел. Судьба – капризная дама, и не всегда те, от кого в минуты опасности ждут героизма, его проявляют.

Пьера Венелля судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. На процессе Валентина свидетельствовала в пользу обвиняемого, рассказав о том, как Пьер воспользовался своими связями с оккупантами для того, чтобы освободить из лап гестапо Александра Манокиса. Одиль каждую неделю навещала супруга в тюрьме. Чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, она продала квартиру на Марсовом поле. Андре предложил подруге жены вновь работать на Дом Фонтеруа, но прежнего рвения у нее не было. Очевидно, в душе Одили сломалась какая-то пружина, и Валентина не могла не испытывать к подруге чувства сострадания, смешанного с раздражением. Мадам Фонтеруа никогда не была терпима к людям, покорившимся своей судьбе.

Валентина подошла к Андре, который беседовал с дядей Самюэля. Как и Максанс, она была опечалена тем, что мальчик уже завтра покинет их и отправится в Америку. Но так будет лучше: уехав из Европы, где погибли его родители, ребенок, возможно, обретет покой. В новой, незнакомой стране он начнет заново строить свою жизнь.

Самюэль робко улыбнулся мадам Фонтеруа.

– Вы приедете меня навестить, обещаете? – с некоторым беспокойством спросил мальчик.

– Конечно! Я всегда хотела посмотреть Нью-Йорк.

Затянутый в бежевую форму американской армии, с планками наград на груди, Юлиус Гольдман положил руку на плечо племянника.

– Вы всегда будете для нас самыми дорогими гостями. Наш дом открыт для вас. Всегда.

Их взгляды встретились. Они оба думали о Максе и Юдифи. Валентина не смогла сдержать дрожь. Теперь, когда люди узнали страшную правду, увидели фотографии концлагерей, исхудавшие тела заключенных, растерянные лица немногих выживших в этом аду, их восприятие мира изменилось. Валентина благословляла Небо за то, что Камилла в тот далекий день нашла маленького Самюэля, за то, что Андре сумел переправить его за демаркационную линию, и за то, что сама она смогла прятать малыша так долго и уберечь его от всяких неприятностей до Освобождения. Этот разумный ребенок со светлыми волосами и таким же серьезным взглядом, как и у юного Генриха Гана, которому удалось пережить все бомбардировки Лондона, в то время как его сестра Лизелотта добровольно отправилась на фронт медсестрой и была убита во время блицкрига, стал символом продолжающейся жизни. Потому что нельзя останавливаться, замирать на месте, как это сделала во время войны Одиль. Потому что, остановившись, проигрываешь.

Валентина склонилась к Самюэлю и крепко сжала его в объятиях.

– Максанс и я, мы приедем к тебе через год, во время летних каникул, я тебе это обещаю.

Успокоенный ребенок оплел руками талию Валентины и прижался головой к ее груди.

Стоя на маленькой безымянной площади Лейпцига, Камилла никак не могла унять кашель, раздирающий легкие. Пыль, поднимаемая при уборке строительного мусора, вздымалась клубами в вылинявшее послеполуденное небо. Девушка достала из кармана платок и вытерла губы. Вокруг нее, куда бы она ни взглянула, громоздились разрушенные здания, груды камней и обожженных балок.

Приехав в город несколькими часами ранее, француженка была шокирована царившей здесь опустошенностью. Она остановилась в «Elster», отеле, расположенном недалеко от Центрального вокзала, который отец описывал ей с неподдельным восхищением. Ажурное здание с огромным залом ожидания и десятком платформ, один из самых больших вокзалов Европы, построенный еще в начале века. Сейчас там суетились люди в фуражках, они наполняли строительным мусором вагонетки, прицепленные к небольшим паровозам. Несколько изящных арок все еще тянулись к небу, но они уже не поддерживали ни крышу, ни стеклянные витражи. После одной из бомбардировок здесь из-под балок и камней извлекли более двухсот трупов.

Лейпциг пережил тринадцать налетов. Английские и американские бомбардировщики сбросили на город десятки тысяч фосфорных бомб, тонны зажигательных и осколочных снарядов. Многие здания были стерты с лица земли. Крыша знаменитого «Гевандхауза», где отец Камиллы слушал игру Евы Крюгер, обвалилась, и лишь одна бледная статуя маячила, как призрак, в глубине разрушенного зала.

Вручая Камилле бесценный каталог с именами участников ярмарки, портье из «Elster» поведал девушке, что восемьдесят из ста выставочных павильонов были уничтожены. «Но люди все равно едут», – добавил он, выпячивая грудь, и улыбка озарила его сморщенное лицо. На эту первую послевоенную весеннюю ярмарку ждали посетителей со всей Германии, сюда уже прибыли представители шестнадцати стран мира.

Шагая по улицам, Камилла поражалась тому, сколь велики масштабы разрухи. Конечно, в городе кое-где строительные леса оплели здания железной сеткой, была разобрана часть руин, но в целом картина складывалась фантастически-нереальная.

И хотя это был первый визит девушки в Лейпциг, ей казалось, что она бродит среди обломков своего детства. Вот здесь, на Брюле, ее дедушка Огюстен покупал приглянувшиеся ему шкуры, вот здесь ее отец принимал участие в памятном банкете в Altes Rathaus[62]62
  Старая ратуша (нем.).


[Закрыть], но прежде всего это был родной город Петера, о котором он рассказал ей с таким пылом, когда Камилла спросила у него, почему его родители не покинули нацистскую Германию.

Камилла захватила с собой старенький Baedeker[63]63
  Путеводитель, изданный фирмой «К. Бедекер».


[Закрыть] своего отца, но этот путеводитель в красном переплете ей не пригодился. Некоторые улицы города вовсе исчезли. Следуя указаниям на деревянных щитах, стоящих на перекрестках, француженка сумела разыскать Катариненштрассе. Она испытала небывалое облегчение, увидев издалека, что дом Крюгеров все еще стоит, но, подойдя ближе, девушка поняла, что элегантный фасад представлял собой что-то вроде театральной декорации. Все квартиры всех этажей обрушились одна на другую. В окне первого этажа ветер трепал разорванную штору.

В смятении чувств Камилла бросилась прочь. Пройдя несколько улиц, она обнаружила иммиграционный центр и стала в длинную очередь, состоящую из немцев, которые терпеливо ждали возможности подойти к одному из двух окошек. Очередь двигалась со скоростью улитки. Каждый человек рассказывал служащему всю историю своей жизни. Десятки тысяч семей разбросало по стране, многие попали в разные лагеря. Освобожденные военнопленные, выжившие в концентрационных лагерях, беженцы с Востока – население целой страны продолжало бродить в поисках близких по Германии, разделенной между союзниками. Их лица посерели от усталости. Камилла почувствовала себя совершенно чужой среди этих людей с пустыми взглядами. Только дети без всякого стыда разглядывали француженку, и их жадное внимание окончательно вывело Камиллу из равновесия.

Она должна была послушать отца. Какое бессмысленное решение – приехать сюда вскоре после войны, и это с учетом того, что город занят советскими войсками! Дом Фонтеруа получил достаточное количество пушнины от своих канадских поставщиков, а также приобрел меха на аукционах Лондона и Нью-Йорка. Пройдут годы, прежде чем ярмарка в Лейпциге обретет свой былой размах. «А что касается этих русских, то ни в чем нельзя быть уверенным…» – буркнул Андре, нахмурив брови. Но Камилла настояла на своем. И не столько из-за ярмарки, сколько из-за Петера. С тех пор как они распрощались в парке близ Елисейских полей, она больше ничего не слышала о своем немецком друге. Они расстались, поссорившись, отравленные войной, за которую они не несли никакой ответственности. Их детская влюбленность не выдержала испытаний, и Камилла до сих пор чувствовала свою вину за то, что в тот день повела себя столь резко.

Ее решение было твердым. И в конце концов отец лишь пожал плечами: его дочери исполнилось двадцать четыре года, она была уже взрослой.

Потерявшись в своих мыслях, Камилла медленно продвигалась вперед, но когда наконец подошла ее очередь, служащий захлопнул дверцу окошка: «Мы закрываемся. Приходите завтра». Девушка запротестовала, за что была удостоена злобных взглядов окружающих. Видя, что другие посетители покорно покидают иммиграционный центр, француженка не нашла в себе сил настаивать. Выйдя на улицу, она вновь задохнулась от пыли.

Справившись с очередным приступом кашля, Камилла восстановила дыхание. На город опускались сумерки. Облака, подкрашенные розовым цветом, клубились в бледном вечернем небе. Прохожие торопились по домам. Они проскальзывали мимо Камиллы, не обращая на нее никакого внимания. Где-то вдалеке еще раздавались одиночные удары кирок.

Девушка вновь двинулась в путь, полагая, что движется к отелю. Перед магазином выстроилась очередь – здесь были женщины, сжимавшие в руках свои продовольственные карточки. На чудом сохранившейся улице какой-то старик, сердито клацая, захлопнул ставни на окнах.

Пройдя еще немного, Камилла пересекла широкий проспект и наткнулась на обгоревшие фасады домов. Здесь, прямо посреди шоссе, горели костры, от которых шел белесый дым. В выбитых окнах соседних строений можно было разглядеть призрачный свет спиртовых ламп, тускло светящиеся переносные печки. Тут же у окон примостились дети в коротких штанишках, казалось, они стояли на страже своих разоренных жилищ.

Небо потемнело. На мрачном синем фоне выделялись скелеты каминных труб и обрушившихся крыш. Зияющие окна напоминали пустые глазницы. Нечеткими силуэтами громоздились полуразрушенные стены. Внезапно Камилла почувствовала, как чья-то сильная рука толкнула ее в спину, в то время как другой нападавший вырвал сумку из рук девушки. С криком она упала на мостовую. Послышался шум торопливых шагов, и улица вновь погрузилась в тишину.

Камилла поднялась, осмотрела содранные и кровоточащие ладони, дохромала до скамьи и села. Правое колено горело. Девушка огляделась и поняла, что заблудилась.

Измотанная, униженная, взбешенная, она разрыдалась.

– Fräulein? – раздался через несколько минут чей-то голос. – Fräulein, bitte…[64]64
  Фройляйн, пожалуйста… (нем.).


[Закрыть]

Камилла открыла глаза и увидела пару покрытых пылью военных сапог. Тыльной стороной ладони она вытерла текущие слезы. Над ней возвышался советский военный, погоны и пуговицы на его форменном кителе тускло поблескивали в темноте. Мужчина озабоченно смотрел на девушку. Сердце Камиллы рвануло из груди.

Ей рассказывали всевозможные ужасы о русских солдатах: насильники, солдафоны, не имеющие понятия о чести. Любая женщина становилась их добычей. Валентина утверждала, что понимает их. Победители бесчинствовали во все времена, а русские имели полное право отомстить за те зверства, что совершали немцы на их территориях. Даже отец советовал Камилле опасаться русских.

Девушка дернулась, попыталась подняться, но у нее вырвался крик боли. Мужчина отступил на шаг и сделал успокаивающий жест рукой.

– Nicht Angst haben…[65]65
  Не надо испытывать страха… (нем.).


[Закрыть] – пробормотал он на плохом немецком.

– А я и не боюсь, – отозвалась Камилла на французском языке, но тут же поняла свою оплошность и с гулко бьющимся сердцем повторила на немецком языке: – Ich habe keine Angst.

На лице солдата появилось удивленное выражение.

– Вы француженка, мадемуазель? – спросил он по-французски, с сильным акцентом.

Камилла была так удивлена, услышав родной язык, что принялась говорить без умолку:

– Да. Это ужасно… У меня украли сумку, там были все документы… Господи…

Паника сжала ей горло. Она находилась во власти советского военного, без документов, в чужом городе, где у нее теперь не было ни одного знакомого.

– Вы ранены? – спросил мужчина, глядя на ее руки и колено.

– Это пустяки…

– Пожалуйста, подождите минутку.

Военный повернулся, в несколько шагов пересек улицу и вошел в дом без двери. Он действительно вскоре вернулся, осторожно неся в руках эмалированный тазик. Затем мужчина опустился на скамейку рядом с Камиллой и погрузил в воду свой платок.

– Он… чистый. – На лице русского заиграла довольная улыбка, он явно радовался тому, что смог подобрать нужное слово.

Камилла протянула мужчине ободранную руку, и тот ее очень бережно вытер. Когда ткань коснулась раны, девушка невольно поморщилась.

– Вы очень хорошо говорите по-французски, – мягко сказала она, пока незнакомец занимался ее другой рукой.

– О, это язык поэтов, не так ли? Я выучил его, когда был еще маленьким, а учителем был мой отец. Я очень люблю говорить по-французски, но мне не часто выпадает такая возможность, и я многое забыл.

Сбитая с толку, Камилла покачала головой. Мужчина склонился, чтобы промокнуть ее колено, которое кровоточило сильнее, чем ладони.

– Понадобятся спирт и бинт. Где вы живете?

– В отеле «Elster», около вокзала. Я потерялась…

– Следует немедленно заявить о пропаже документов. Я провожу вас. Вы можете идти?

– Полагаю, что да.

Военный протянул руку, чтобы помочь француженке подняться, и неожиданно залился смехом, а потом шутливым тоном спросил:

– Вы танцуете, мадемуазель?

Камилла улыбнулась. Было слишком темно, чтобы определить цвет волос незнакомца, но девушке показалось, что они темно-русые: шатен с карими глазами. Когда она встала, то поняла, что мужчина намного выше ее. Широкие плечи, портупея, подчеркивающая крепкий торс, – от него веяло надежной мощью. Камилла подумала, что, быть может, такой эффект достигается благодаря форме.

– Позвольте мне представится. Сергей Иванович.

– Камилла Фонтеруа, – пробормотала девушка.

– Очень рад знакомству, мадемуазель Фонтеруа. Сейчас мы отправимся в полицию, а затем я провожу вас до отеля.

На следующий день Камилла проснулась от стука в дверь. Она поднялась и поморщилась, почувствовав, как болят ободранные колено и ладони. Девушка с трудом повернула ключ в замке.