Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
Пытаясь собраться с силами, Валентина прижалась лбом к двери. Тусклая медная табличка гласила: «Александр Манокис, надомный мастер, меха». Что она здесь делает? Что скажет ему? Он примет ее за сумасшедшую. Впрочем, после столь изнурительного дня она, скорее всего, действительно походит на умалишенную. Валентина поправила тюрбан из черного бархата, отряхнула пальто и пожалела о том, что у нее нет с собой зеркала.
За дверью послышались шаги. Все это просто абсурдно! Будет лучше, если она пойдет домой. Женщина уже начала поворачиваться, когда услышала, как щелкнул замок. Дверь приоткрылась, пропуская луч света, заливший лестничную площадку. Валентина повернулась спиной к выходящему мужчине. «Он меня не узнает», – подумала бывшая возлюбленная Александра и с часто бьющимся сердцем устремилась к лестнице.
– Валентина?
Она остановилась, услышав его низкий голос, и ощутила, как напряжены ее плечи и шея.
– Валентина, это ты?
Твердая рука схватила ее за запястье, чтобы не дать нежданной гостье убежать, и Валентина медленно повернулась к Александру Манокису. На нем было пальто. По всей видимости, мужчина собирался уходить. У Валентины создалось впечатление, что он стал мощнее. Плечи у него стали шире, черты лица казались более резкими, а в черных волосах засеребрились седые пряди, придающие греку особый шарм. Темно-голубые глаза, внимательно разглядывающие ее, заставили Валентину вспомнить о голубых глазах Максанса, но этот взгляд был тусклым, тяжелым.
Некоторое время Александр напряженно молчал, а потом прошептал:
– Что ты здесь делаешь?
– Не знаю, – искренне ответила она. – Возможно, я просто хотела увидеть загадочного «грека»?
И Валентина игриво улыбнулась.
Не говоря ни единого слова, Александр увлек гостью в квартиру и захлопнул дверь. Одним движением плеч он сбросил пальто, затем снял с Валентины тюрбан, перчатки, отсыревшее пальто, пропитавшееся запахом тумана. Он целовал ее щеки, губы. Женщина хотела было запротестовать и уперлась руками в его грудь. Но Александр был так настойчив, так увлечен, так опьянен ароматом ее бархатистой кожи, шелком волос, впадинкой на шее, ее плечами, руками… Он действовал нежно, но настойчиво и уверенно. Валентина была потрясена его пылом, его отчаянием, ей льстила мысль, что она настолько желанна. Как убежать от этого половодья чувств, что затопили душу ее бывшего любовника и ярко отразились на его лице? Как оттолкнуть эти нежные руки, прикосновения которых прежде были столь желанными? В ту секунду меж ними не осталось места для стыдливости и приличий. Валентина вернулась в Париж, не предупредив ни мужа, ни дочь, и теперь она отдавалась любовнику, которого не видела долгие годы, и не испытывала ни малейшего стыда. Александр нуждался в ней, как она нуждалась в нем. Да, через час или через два они расстанутся, возможно, это произойдет утром, они расстанутся в любом случае, но, что бы ни случилось, в их сердцах всегда будет жить тот негасимый огонь, что толкнул их в объятия друг друга при первой же встрече.
В комнате было холодно. Александр созерцал потолок. Голова Валентины покоилась на его плече. Он обнимал ее рукой за талию.
Ни единый звук не нарушал звенящую тишину, воцарившуюся в спальне, ни потрескивание паркета, ни шум машины, ни гул огня в печке. Казалось, что они находятся в склепе.
Когда на лестничной клетке Александр увидел Валентину, когда разглядел ее похудевшее, бледное лицо, он понял, что ни на секунду не прекращал ждать возвращения любимой. Он испытал такую всепоглощающую радость, что ощущение стало болезненным.
– Спасибо за юного Симона, – неожиданно сказал грек.
– Я надеюсь, что в дальнейшем его путешествие прошло без приключений. – Валентина вздохнула. – Я общаюсь с людьми всего один или два дня, а затем они уезжают, и я почти никогда не знаю, что случается с ними потом. Однажды один английский летчик прислал мне весточку из Лондона. Я была счастлива, как будто подарок получила.
Рука Александра сжала ее талию чуть крепче.
– Это становится все более и более опасным, Валентина. Возможно, тебе следует остановиться, ведь немцы заняли всю территорию страны.
– Это невозможно. Люди нуждаются в нас.
Манокис вздохнул.
– Я знаю, но все же…
– Иногда у меня складывается впечатление, что я больше не могу, что все эти несчастья отравляют нас, как гнойные язвы тело. И тогда я задаюсь вопросом, а сможем ли мы хоть когда-нибудь обрести былую беззаботность? Самое трудное… – Валентина на несколько мгновений замолкла, а затем продолжила: – Самое трудное – это видеть глаза детей. У меня в доме живет маленький Самюэль Гольдман, ты знаешь, это младший сын Макса и Юдифи. В прошлом году мне привез его Андре, снабдив мальчика фальшивыми документами. Ему всего шесть лет, а он вынужден привыкать к новому имени и к своей новой истории. Этот ребенок все время ждет возвращения своих родителей. Он очень мало говорит. Может часами сидеть, не двигаясь. Иногда, играя, он останавливается и замирает, как будто ему кажется, что он провинился. У меня такое впечатление, что он чувствует себя виноватым в том, что развлекается, в то время как его брат и родители исчезли. Когда начался новый учебный год, я даже опасалась отдавать его в деревенскую школу, я боялась, что другие дети будут жестоко с ним обращаться, но Андре решил, что так будет лучше. Во всяком случае, Максанс заботится о нем…
Она внезапно замолчала. Александр напрягся.
– Как он там? – с напускным равнодушием поинтересовался Александр.
Валентина спросила себя, должна ли она и сейчас отрицать, что именно Александр является отцом ребенка. Но с тех пор, как молодая женщина ступила на тайные тропинки этой нескончаемой войны, она изменилась. Отныне недомолвки казались ей чем-то неправильным, даже неприличным. Александр имел право знать, что его сын умный, веселый и ласковый мальчик. Зачем ей скрывать, что она любит Максанса так сильно, что порой сама страшится силы этой любви?
– У него все хорошо. Это чудесный ребенок. Ты мог бы гордиться им.
Мужчина напрягся. Он так крепко прижал любимую к себе, что ей стало трудно дышать.
– Послушай, возможно, позднее, когда война закончится, я найду способ… познакомить тебя с ним… Конечно, никому не открывая правды, ты ведь понимаешь…
Валентина разозлилась на то, что запинается, как девочка, и замолчала. Быстрым движением Александр зажег ночник, встал и собрал одежду, разбросанную по полу.
– Скоро девять. Я провожу тебя до дома. Поторопись, я должен вернуться до начала комендантского часа, – сказал грек срывающимся голосом.
Валентина, дрожа то ли от холода, то ли от волнения, повиновалась. Неловкими пальцами она натянула чулки, затем надела блузу и костюм. В кухне женщина ополоснула лицо холодной водой. Она чувствовала себя некрасивой и уставшей.
Мадам Фонтеруа вышла к Александру, который курил в мастерской. Внимание Валентины привлекла фотография, вырезанная из газеты и приколотая к стене. Возлюбленная Maнокиса подошла ближе. Ее сфотографировали после бала, в тот день на ней было знаменитое манто «Валентина». Растрогавшись, женщина тронула снимок пальцем. С тех пор прошло уже десять лет, а ей казалось, что целый век. «Как же я была тогда молода!» – подумала Валентина с некоторой гордостью.
В метро они почти не разговаривали. Валентина размышляла о том, что она, должно быть, походит на всех этих женщин с помятыми лицами, которые ехали с ней в вагоне. Внезапно она представила Одиль, которая пила шампанское и флиртовала с немецкими офицерами, гостями ее мужа, и в душе патриотки зародился глухой гнев. Она была не права, покинув Париж так надолго. Валентина лишилась привычных ориентиров. Почему она с такой легкостью приняла решение отправиться в Монвалон? Разве намного рискованней танцевать с дьяволом, чем бежать от него?
У подъезда дома на авеню Мессии Александр вручил любимой ее чемоданчик. Они расстались без слов. Мужчина сокрушенно покачал головой, резко развернулся на каблуках и пошел по улице, засунув руки в карманы и подняв воротник пальто.
Андре пытался слушать своего управляющего мастерской, но у него складывалось впечатление, что Даниель Ворм говорит на иностранном языке.
Лицо управляющего мастерской приобрело восковой оттенок, смотрел он затравленно. Из-за нервного тика дергалось правое веко. Тремя днями ранее Ворм был задержан и интернирован в Дранси, но затем его освободили вместе с другими скорняками, чью работу немцы сочли полезной для Рейха. Мужчина был поражен жуткими условиями содержания заключенных, перенаселенными комнатами, грязью, нищетой и голодом, которые царили в лагере, окруженном колючей проволокой. На вышках стояли охранники-французы.
А еще Ворм видел, как проходит депортация. Каждую неделю, начиная с февраля, подчиняясь неумолимому ритму, тысяча человек в сопровождении конвоя уезжала в неизвестном направлении, не имея возможности захватить с собой даже самые необходимые вещи, лишенные всех своих драгоценностей, денег и, самое главное, собственного достоинства. Мужчины, обритые наголо, дети с табличками на шеях…
– Я не понимаю, зачем они увозят малышей и стариков, – шептал Ворм. Он говорил так тихо, что Андре пришлось наклонить голову, чтобы слышать своего сотрудника. – Зачем увозят больных, пожилых женщин, таких как моя бедная супруга… Разве дети могут работать в лагерях? Я действительно не понимаю, господин Андре. Первый конвой отбыл почти год назад, приблизительно в это же время, в конце марта. Но никто не прислал весточку… Все эти люди, которых отправили на Восток…
Последовала долгая пауза. Андре ощутил ком в горле. Было слышно, как хлопнула дверь в коридоре.
– У вас действительно нет никаких новостей от жены?
Лицо Ворма исказилось еще сильнее. Он нервно провел рукой по редким седым волосам.
– Увы, нет, месье. Я узнал, что она была депортирована месяц тому назад, вместе с моей невесткой. Я надеюсь, что Эстер сможет позаботиться о ней… Мой сын находится в заключении в Германии. Если он узнает о случившемся, это его убьет…
Глядя на лицо управляющего, искаженное страхом и болью, Андре вспомнил о тех солдатах, с которыми он познакомился в окопах Вердена. Однако на сей раз это больше не была лишь «война мужчин», дьявольское сражение велось и против женщин и детей.
– Мне удалось кое-что узнать о чете Гольдманов.
– И что же? – воскликнул Андре, в его глазах вспыхнула надежда.
– Они тоже были депортированы. Отправлены с одним из конвоев. Кажется, месье Гольдмана не было в списках или же его должны были отправить в другой день. Но он пошел к коменданту лагеря и потребовал, что его выслали вместе с женой и сыном. Он устроил громкий скандал. Он не хотел, чтобы они уехали без него.
– Господи Всевышний! – прошептал потрясенный Андре.
Телефонный аппарат задребезжал от пронзительного звонка. Андре подошел к телефону, долго и внимательно слушал, затем положил трубку так осторожно, как будто боялся ее разбить.
– Это моя жена, – сообщил он бесцветным голосом. – Александра Манокиса арестовало гестапо.
Ева Крюгер толкнула дверь своей квартиры. Она задыхалась, как будто после долгого бега. Ее силы убывали день ото дня. Она положила пустую продуктовую сумку прямо у двери, сняла шляпку, но оставила меховые перчатки, пальто и шерстяной шарф. Женщина вошла в гостиную, которой давно не пользовались: в комнате стоял ледяной холод, невзирая на то что Карл утеплил окна с помощью бархатных гардин. Она села в кресло, но свет не зажгла.
С того самого момента, как 3 февраля ведомство Геббельса под торжественные звуки «Пятой симфонии» Бетховена сообщило по радио о поражении немецких войск под Сталинградом, Ева медленно угасала.
«Высшее командование вермахта сообщает, что сражение под Сталинградом завершилось… Жертва, принесенная VI армией, была не напрасна… Воины погибли, чтобы могла жить великая Германия». В память о героических бойцах фельдмаршала Паулюса фюрер велел объявить национальный траур.
С начала ноября они не получили ни единой весточки от Петера. Карл не знал, как успокоить супругу. Порой ей казалось, что она сходит с ума. Ева спала лишь урывками, просыпалась, как от удара, и не могла отличить день от ночи. Теперь она стала бояться темноты. Врач прописал женщине успокоительные капли, но ее сон не нормализовался, а стал лишь более зыбким. Еве чудилось, что ее тело засасывает болото. Язык едва помещался у нее во рту. Иногда она даже двух слов связать не могла.
Однако каждый день фрау Крюгер доползала до завода, где сортировала детали снарядов для минометов. Матери семейств, профессора, артисты, старики – все были мобилизованы на работу на тридцать военных заводов, расположенных вокруг города. На этих же заводах заставляли трудиться иностранцев. Сначала Еве, отлично владеющей итальянским и французским, удавалось обмениваться с беднягами несколькими фразами на их родном языке. Она читала в их взглядах удивление, а затем в их глазах загорались счастливые огоньки, как будто немка проливала целебный бальзам на израненные сердца пленных. Но с февраля фрау Крюгер стала избегать общения с ними и больше не поднимала глаз от рук, почерневших от пыли и грязи. На улице, завидев колонну военнопленных, возвращающихся в бараки, Ева отворачивалась. Хуже всех выглядели русские. Истощенные, постоянно голодные, они бросались к мусорным бакам, чтобы найти там остатки еды. Пианистка равнодушно смотрела на это, она затворилась в своем отчаянии, и никто, даже Карл, не мог вызвать у нее никаких эмоций.
Слушая передачи иностранных радиостанций, чета Крюгеров огораживала радио многочисленными подушками, чтобы не услышали соседи: разоблачение влекло немедленную депортацию. Би-би-си сообщало о девяноста одной тысяче пленных, захваченных под Сталинградом, и о более чем ста сорока тысячах погибших с немецкой стороны. Всего лишь несколько десятков человек смогли вырваться из адского котла до того, как город был взят советскими войсками.
Ева также слушала коммюнике Wehrmacht Bericht[54]54
«Сводки вермахта» (нем.).
[Закрыть]. А когда ей удавалось послушать звуковые послания пленных, транслируемые на волнах «Радио Москвы», потрясенная мукой, звучащей в голосах этих молодых людей, которых гнали в Сибирь, фрау Крюгер задавалась вопросом: не слишком ли это эгоистично – желать, чтобы Петер оказался заключенным, а не погибшим?
Вот Карл повернул ключ в замке. Ева слышала, как он положил вещи у входа.
– Я нашел настоящий чай, дорогая, – жизнерадостным тоном сообщил он жене. – Тот, что ты любишь. Невероятно, не правда ли?
Мужчина зашел в кухню, затем в спальню. Ева знала, что супруг ищет ее. Она устало закрыла глаза. Любовь Карла угнетала. Она не могла больше выносить ни его обеспокоенного взгляда, ни его удручающей заботы. Однажды, когда женщина ощутила полную безысходность, когда существование в этом мире казалось ей бессмысленным, муж буквально вытащил ее. Тогда Карл смог найти слова, которые помогли Еве обрести силу духа. Но теперь все изменилось. Безутешная мать ждала лишь того дня, когда высшее командование сухопутных войск опубликует имена всех солдат, погибших под Сталинградом. Когда она окончательно уверится в том, что больше не увидит сына, она тоже покинет эту бренную землю.
– Почему ты сидишь в темноте? – спросил Карл, наконец обнаружив супругу.
Он зажег лампу. Среди белых чехлов, покрывающих мебель, на фоне огромного кресла она казалась такой маленькой и хрупкой! Когда Ева подняла на Карла абсолютно пустой взгляд, привычная тревога сжала его сердце. После их женитьбы он уже сталкивался с депрессиями Евы. После того как у нее случались выкидыши, Крюгер частенько присутствовал на репетициях оркестра, и тогда он убедился, что многие артисты обладают очень ранимой душой и способны на внезапные вспышки гнева. Страдания Евы причиняли Карлу почти физическую боль.
Он больше не чувствовал в себе той силы, что могла бы поддержать ее, вернуть к жизни. Он и сам был на пределе, шокированный тем неистовством, с каким Германия неслась к пропасти, подстегиваемая лаем одержимых нацистов. Мир сошел с ума, никто не мог остановить эту адскую машину, а скорбь Евы стала почти осязаемой. В какой-то момент Карл устыдился своих мыслей и решил, что недостоин той любви, что подарило ему Небо, любви, которую он испытывает к этой худенькой бледной женщине в поношенном пальто. Если бы он приложил больше усилий, то сейчас бы слушал, как она играет Шопена, и видел бы счастливое выражение на ее нежном лице.
Впервые в жизни Карл сложил оружие, он больше не мог вести непрестанную борьбу, сражаясь за свое издательство, выплачивая зарплату служащим, добывая пропитание, подбадривая Еву, молясь о том, чтобы их сына спасло чудо. В то, что это возможно, Крюгер больше не верил. Скоро его тоже призовут в армию, а затем призовут и мужчин, убеленных сединами. Когда вся молодежь Германии будет уничтожена, солдат станут ковать из стариков, калек и детей. И так до тех пор, пока не останется ни единого человека, кто сможет тянуть руку и кричать «Heil Hitler!».
Не говоря ни слова, Карл погасил лампу и закрыл за собой дверь, оставив Еву в одиночестве.
Когда Карл шел через прихожую в кухню, он остановился и прислушался. Затем мужчина на цыпочках приблизился к входной двери. Ему показалось, что он слышит рыдания. Встревожившись, Крюгер открыл дверь.
Молодая танцовщица, живущая на втором этаже вместе с родителями мужа, испуганно посмотрела на соседа. В руке она держала маленький черный чемодан, другой сжимала концы шарфа, которым повязала голову.
– Благой Иисусе! Розмари, что с вами случилось? Входите, присядьте. Мне кажется, вы сейчас упадете в обморок.
Карл помог молодой женщине сесть на стул в прихожей.
– Скажите мне, что произошло?
– Я сожалею, что побеспокоила вас, герр Крюгер, – пролепетала она, продолжая. – Но родители мужа выставили меня за дверь, и теперь я не знаю, куда идти…
– Послушайте, но это просто абсурд! Почему они так поступили?
Очень медленно Розмари опустила глаза и поднесла руку к животу. Карл проследил за ее взглядом. Когда бедняжка расстегнула пальто, мужчина увидел, что она беременна. Однако она осталась худой, как гвоздь, и ее живот был совсем маленьким. Скорее всего, именно поэтому ей удавалось до сих пор скрывать свое положение. Крюгер представил себе реакцию родителей мужа Розмари: обнаружить, что их невестка «недурно проводит время», и это после того, как их сын героически погиб на фронте! Это было странно, но во время войны многие люди начисто лишились такого чувства, как сострадание. Немецкие женщины были обязаны оставаться стойкими, верными супругами и образцовыми матерями. И сейчас, в отличие от мирного времени, мало кто не был бы шокирован, узнав, что юная, двадцатилетняя вдова солдата отдалась малознакомому мужчине.
– Простите меня… Простите… – повторяла совсем потерянная Розмари.
– Вы можете остаться у нас. Я уверен, что моя жена позволит вам пожить в комнате нашего сына.
Именно в этот момент Карл почувствовал присутствие Евы. Он задержал дыхание, не осмеливаясь повернуться. Мужчина боялся реакции супруги. Ева проскользнула к Розмари, медленно опустилась на колени и взяла руки молодой женщины.
– Это ведь ребенок Петера, не так ли, Розмари?
Их юная соседка перестала плакать. В ее глазах промелькнул страх, как будто она опасалась, что ее накажут. Она кивнула.
Карл переводил взгляд с одной женщины на другую. Последний раз Петер был в увольнении в октябре. Молодые люди понравились друг другу, они частенько ходили куда-нибудь поужинать. Крюгер радовался, что его сын нашел себе столь прелестную спутницу, не сомневаясь, что она скрасит дни его короткого отпуска.
Ева с трудом поднялась с колен. Она покачнулась от слабости, и Карл поддержал ее. Затем она склонилась к Розмари и поцеловала ее в лоб.
Валентина мерила шагами приемную банка Фуркруа. Секретарша сообщила ей, что господин директор отсутствует, но мадам Фонтеруа заявила, что она будет ждать. Она позвонила Одиль, и подруга заверила Валентину, что Пьер, как обычно, уехал на работу и будет дома лишь к ужину. Валентина не сомневалась, что Венелль появится в банке.
«Я буду бегать за ним до тех пор, пока не найду! – поклялась она. – Даже если для этого мне придется отправиться к этим бошам, с которыми он так любит обстряпывать свои делишки!»
Арест Александра поверг ее в ужас. Всего несколько часов назад в дом на авеню Мессин постучала незнакомая молодая женщина. Сара Эйснер работала у меховщика швеей. Этим утром, придя на работу в мастерскую, она узнала от консьержки, что на рассвете люди из гестапо явились за месье Манокисом. Консьержка видела, как его в наручниках затолкали в черный «ситроен», припаркованный у подъезда, офицеры в длинных кожаных плащах.
Стараясь справиться с паникой, которая не давала дышать, Валентина усадила перепуганную молодую женщину. Она налила гостье рюмку рома и попыталась найти успокаивающие слова. Конечно же, все это нелепая ошибка. Обыкновенная проверка личности. Серьезный взгляд, в котором можно было уловить и горькую иронию, заставил Валентину отвести глаза. Сару было трудно обмануть, да и ее тоже. Они обе опасались самого худшего.
Сара рассказала мадам Фонтеруа, что агенты полиции перевернули всю квартиру вверх дном. Складывалось впечатление, что по комнатам пронесся торнадо. Слава Богу, они не нашли ничего компрометирующего: ни листовок, ни фальшивых документов, ни радиопередатчика, они даже не опечатали квартиру.
Валентина проводила Сару до выхода. На пороге молодая женщина обеспокоенно обернулась.
– А вы сами, мадам?
Валентина подавила дрожь. Не надо даже думать об этом. Только не об этом! Враг чуял запах страха так же остро, как его чувствуют животные.
Сразу после ухода Сары Валентина подумала о Пьере Бенелле. Он был единственным человеком, который мог ей помочь. Разве он не вхож в гостиные оккупантов? Тот же Андре намекал ей на это, когда она пересказала ему свой разговор с Одилью. Быть может, Венелль знает кого-нибудь из высшего начальства, кто бы отдал приказ освободить Александра. Нельзя было оставлять грека в руках палачей.
Великий Боже, неужели кто-то донес на Александра? Знают ли немцы о том, что он связан с проводниками, переправляющими людей в свободную зону? Что он принимал у себя в квартире радистов, агентов Лондона? Вспомнив самые жуткие слухи, которые ходили о гестапо, о том, что происходило в зданиях на бульваре Ланн или на авеню Фош, Валентина решила действовать немедля.
Резко открылась дверь, и Валентина вздрогнула.
– Добрый день, Валентина, – самым любезным тоном поприветствовал ее Пьер Венелль. – Мне сказали, что вы ждете меня уже более часа. Мне льстит одна лишь мысль…
Но Валентина не могла терять драгоценное время на обмен любезностями.
– Добрый день, Пьер. Я пришла просить вас об одолжении.
– Вот как! Но мы не виделись много лет. Сначала расскажите мне немного о себе, моя дорогая. Как ваши дела?
Мужчина приблизился к гостье, чтобы поцеловать ей руку, которую она протянула ему после некоторого колебания. Затем Венелль сел в кресло и положил ногу на ногу. «Надо же, а он совсем не изменился», – раздраженно подумала Валентина. Все то же неотразимое обаяние, проницательный взгляд, волосы, соль с перцем, зачесаны назад. Белая рубашка и темный костюм с широкими лацканами, на рукавах тускло поблескивают золотые запонки.
– У меня все прекрасно. Я живу в Монвалоне с сыном. Мне кажется, что сегодня Париж – не то место, где можно воспитывать детей.
– Не вижу особых причин для беспокойства. Сейчас в городе спокойно.
– Давайте обойдемся без шуточек, думаю, так будет лучше. Сегодня утром гестапо арестовало одного бывшего сотрудника моего мужа. Разумеется, это недоразумение. Я хотела бы, чтобы вы назвали мне имя человека, который помог бы освободить нашего знакомого.
Венелль внимательно наблюдал за Валентиной. Но она спокойно выдержала его насмешливый взгляд.
– Вы по-прежнему непредсказуемы, Валентина. Почему вы хлопочете за этого человека? Бывший сотрудник Андре, говорите вы. Скорняк, который даже не работает на прославленный Дом Фонтеруа? Все это выглядит несколько странно, не так ли?
– Манокис талантливый мастер. Я восхищаюсь его работами. Одиль, как и многие дамы из высшего света и известные актрисы, до войны была его клиенткой. Нельзя позволить арестовать безо всякой причины столь одаренного человека.
– Ах! Элегантная дама, которая беспокоится о своих портных, – усмехнулся Пьер. – Вы изменили вашей любимой фирме, расположенной на бульваре Капуцинов? Вы боитесь, что, вернувшись в столицу, будете испытывать нехватку в меховых манто? Да, знаете ли, сегодня мех стал редким товаром. Но существует черный рынок. Там можно найти любые изделия, если, конечно, знать, к кому обратиться. Одиль подскажет вам, где вы сможете приобрести вещи самого высокого качества…
– В отличие от вас, я не собираюсь принимать участие в празднествах, в то время как моя страна находится в руках немощного старика и ее топчут сапоги варваров!
Валентина внезапно замолчала. Она злилась из-за того, что Пьер Венелль считает ее безмозглой ветреницей, но при этом опасалась, что зашла чересчур далеко. Какой же предлог ей придумать, чтобы заставить мужа подруги помочь Александру? Ведь не признаваться же Пьеру, что Манокис был ее любовником! Но, с другой стороны, пусть лучше он заподозрит ее в неверности, чем поймет, что Александр участвовал в движении Сопротивления.
– Вы молчите, Валентина? Раньше вы были разговорчивее.
– А вы мне казались не столь невыносимым, Пьер… Во имя нашей дружбы, я умоляю вас помочь мне.
Она хотела, чтобы собеседник услышал, как дрожит ее голос.
Пьер прищурил глаза и с плохо скрываемым вожделением окинул взглядом хрупкую фигуру женщины.
– А что я получу взамен?
Увидев, что его собеседница задохнулась от возмущения, мужчина расхохотался.
– Ну-ну, это всего лишь шутка! Я никогда не опущусь до шантажа, это было бы дурным вкусом. Назовите мне еще раз имя вашего протеже, я подумаю, что можно сделать. Но у гестапо свои законы. Я ничего не могу вам обещать.
Венелль занес имя Александра в записную книжку и пожелал Валентине хорошего дня. Ни в чем не уверенная, мадам Фонтеруа ушла из банка еще более обеспокоенной, чем явилась сюда.
После ухода Валентины Пьер Венелль долго сидел в одиночестве. В своем темно-синем пальто с лисьим воротником, в темном бархатном тюрбане, украшенном маленьким пером, державшаяся необыкновенно прямо, эта женщина поражала красотой. Казалось, время не властно над этими дивными чертами точеного лица, этой тонкой талией, длинными ногами. Однако красавица была очень напряжена, губы сжаты из-за беспокойства. Никогда ранее Пьер не видел в глазах Валентины столько тревоги, боли, которые даже вытеснили обычное презрение. «Она стала более человечной», – с изумлением подумал банкир.
Итак, безупречная Валентина Фонтеруа спустилась с небес… Вне всякого сомнения, арестованный мужчина был ее любовником. Пьер голову дал бы на отсечение, что это именно так. Интересно, как бы повел себя ее муж, узнав об этом? Этот несчастный преданный супруг, безнадежно влюбленный в свою жену, которая всегда помыкала им. Если бы Валентина принадлежала ему, Пьеру Венеллю, он никогда не стал бы окружать ее молчаливым поклонением, как это сделал Андре. Эта женщина до сих пор будила в Пьере самые безудержные желания.
Он и прежде страстно желал Валентину, мечтал сделать своей любовницей, но при этом был не прочь таким образом досадить ее мужу, которого Венелль презирал за слабость. Банкир думал, что это будет отличный способ отомстить проклятым Фонтеруа, которые довели до самоубийства его отца. Пьер с удовольствием представлял себе гнев, растерянность и боль Андре, узнавшего о том, что его жена наставляет ему рога с сыном несчастного бухгалтера, с презренным нуворишем. Но Одиль нарушила все его планы. Ее гортанный смех, резкие перепады настроения, ее великодушие… Она сумела изгнать из его головы самые темные мысли, отравлявшие существование Венелля. Вопреки своей воле Пьер привязался к этой женщине с пышными рыжими волосами, к женщине, напоминавшей ему непостижимых героинь произведений Густава Климта[55]55
Густав Климт (1862–1918) – австрийский живописец, один из самых ярких представителей стиля модерн.
[Закрыть].
Банкир помнил тот день, когда узнал о смерти старого Огюстена Фонтеруа. Эта новость оставила у него во рту привкус горечи, ведь он не выполнил клятву, данную у тела родителя. Но если он так и не смог отомстить Фонтеруа, то сумел высоко подняться по социальной лестнице, и это восхождение стало его блистательным реваншем. Отлично понимая, что нет смысла мстить несчастному Андре, который в год самоубийства отца был еще ребенком, Пьер, тем не менее, чувствовал угрызения совести, но и странное успокоение, как будто с его плеч упал тяжелый груз.
Пьер покинул гостиную, где принимал Валентину, и вернулся в свой кабинет. Там он достал из кармана ключ и открыл дверь комнаты, куда приглашал лишь самых привилегированных клиентов банка. Именно здесь он повесил три лучшие картины из своей коллекции. На почетном месте, прямо над камином, висела «Нелюбимая», очаровавшая зрителей своей завораживающей наготой. Каждое утро Пьер приходил полюбоваться на это удивительное живописное творение.
Мужчина достал из ящика последний номер «Gazette des beaux-arts»[56]56
«Обозрение изобразительных искусств» (фр.).
[Закрыть]. Он пролистал журнал и нашел свою пометку, сделанную несколькими днями ранее. Торговец предметами изобразительного искусства Курт Мюльхайм сообщал, что начиная с седьмого марта его можно найти в отеле «Риц». Венелль снял телефонную трубку и попросил секретаршу соединить его с отелем.
Ожидая соединения, он закурил сигарету и прислонился к косяку межкомнатной двери. Как завороженный, мужчина смотрел на обнаженное тело юной Валентины Фонтеруа.
Несколькими минутами позже задребезжал телефонный звонок.
– Как дела, мой дорогой друг? – раздался в трубке бас Мюльхайма. – Вы по-прежнему довольны вашим Отто Диксом?[57]57
Отто Дикс (1891–1969) – немецкий художник и график.
[Закрыть]
– Я в восхищении, – ответил Венелль, вспоминая картину, которую он купил у Мюльхайма по баснословной цене.
– Ну, тогда я счастлив. Что еще могу сделать для вас?
– Когда-то вы мне говорили, что один из ваших клиентов интересуется творчеством Людмилы Тихоновой, – начал Пьер и тут же почувствовал, как изменилось настроение торговца. – Он все еще в Париже?
Мюльхайм ответил не сразу. Его жизнерадостность уступила место осторожности.
– Я полагаю, что да, – неуверенно ответил он. – А почему вы спрашиваете?
– Я знаю, что у вас феноменальная память, и потому думаю, что вы, конечно же, помните наш разговор, который состоялся несколько лет тому назад. Речь шла о портрете.
– Да, я что-то припоминаю.
– Если я правильно понял, ваш клиент занимает достаточно высокий пост в структуре СС.
