Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
– Как вы узнали, о ком шла речь? – в голосе Мюльхайма зазвенели панические нотки.
Венелль позволил себе улыбку.
– Ваши коллеги менее сдержанны, мой дорогой. В свое время художница не скрывала от публики, что именно я стал владельцем «Нелюбимой». Я сумел увести эту картину из-под носа всех коллекционеров еще до Осеннего салона, на котором работа имела оглушительный успех. Уже до войны мне не раз предлагали продать холст. И нашептали на ухо некое имя. Но я хотел бы вести дела только с вами, а также узнать, по-прежнему ли Standartenführer Эппинг занимает свой пост в Париже и не изменились ли его живописные пристрастия.
Мюльхайм кашлянул.
– Это не телефонный разговор. Вы не хотели бы пообедать со мной? В час, в отеле «Риц». Вас устроит?
– Разумеется. Я буду счастлив вновь повидать вас. До встречи.
Пьер Венелль положил трубку. Мужчина задавался вопросом, не потерял ли он разум. Отдать «Нелюбимую» за освобождение неизвестного ему человека! Безумие!
В зеркале, висящем напротив кабинета, Венелль увидел собственное отражение. Его глаза блестели. Наконец-то он поймал неприступную Валентину Фонтеруа! Она станет его должницей. Навечно!
Три дня спустя Валентина вновь оказалась в доме Венеллей. Женщина так нервничала, что не могла унять легкую дрожь в руках, когда подносила бокал с шампанским к губам.
Вокруг нее прохаживались дамы в темных вечерних платьях, расшитых блестками, от Марселя Роша[58]58
Марсель Роша (1902–1955) – французский дизайнер, модельер, парфюмер.
[Закрыть] или Скиапарелли. Валентина рассеянно слушала, как они рассуждают о спектакле «Антигона» Кокто, об игре света и теней, используемой как элемент декорации. Видя их веселость и беззаботность, она вновь ощутила презрение и неприязнь. Одиль уже сообщила подруге, что никогда еще парижская светская жизнь не переживала такого расцвета, как в первые два года оккупации.
Валентина остановила свой выбор на длинном платье, сшитом еще до войны из строгого шелкового фиолетового крепа. «Почти траурное», – подумала красавица, примеряя наряд.
Она долго изводила Пьера телефонными звонками, но не узнала ничего определенного, зато получила приглашение, равнозначное приказу, явиться на этот ужин. Валентина поняла, что мужчина решил воспользоваться властью, которую он наконец обрел над нею.
Когда она спросила Андре, знает ли он кого-нибудь, кто мог бы посодействовать освобождению Александра, супруг сокрушенно помотал головой. Расстроенная из-за того, что пришлось обращаться к мужу за помощью, Валентина, избегая его взгляда, ловко уклонилась от вопросов Андре, сильно преуменьшив свою роль в движении Сопротивления. Камилла, закутавшись в шаль, бродила по квартире, как привидение. Она была обескуражена и растеряна, в конце концов поняв, что беда в любой момент может прийти к ним в дом.
Наконец Валентина увидела входящего в гостиную Пьера. Он поприветствовал гостей, извинился за задержку, коснулся губами щеки Одиль. Так как Валентина держалась в стороне, хозяин дома несколько мгновений искал ее глазами. Когда он подошел, мадам Фонтеруа задержала дыхание. Что он ей скажет? «Господи, помоги мне!» – взмолилась женщина, чувствуя, что силы покидают ее.
– Я полагаю, что эта маленькая неприятность скоро уладится, – сообщил Венелль.
У Валентины закружилась голова. Она закрыла глаза и почувствовала, как Венелль сжал ее руку.
– Вы побледнели, Валентина. Быть может, вы хотите присесть?
Она помотала головой.
– Нет… спасибо, – с трудом пробормотала женщина. – Вы нашли кого-то, кто сможет его освободить?
– Вполне возможно. Но придется заплатить весьма высокую цену.
– То есть?
Пьер взял бокал с подноса, который держал подошедший официант.
– Каждому человеку приходится просить о такой услуге, о которой просят только раз или, в крайнем случае, два раза в жизни. И потому следует крайне осмотрительно распоряжаться своими козырями. Оказалось, что у меня есть связи, благодаря которым я вышел на этих господ из СС. И один-единственный козырь. И когда я его использую, то останусь ни с чем. И как знать, не буду ли я в дальнейшем сожалеть о том, что столь рано разыграл свою сильную карту?
Пьер пристально посмотрел на Валентину. Она едва дышала.
– Стоит ли мне рисковать ради неизвестного мужчины? Что он сможет сделать для меня за эту услугу? – выдохнул Венелль.
Возможность шантажировать вдохновляла его.
– Итак, вы никогда ничего не делаете даром? – не смогла удержаться от иронии Валентина.
– Я не верю в бескорыстную доброту представителей рода человеческого. Каждый из нас всегда ищет какую-то выгоду. Даже тот, кто сеет вокруг себя одно лишь добро, очень надеется в конечном итоге попасть в рай. Нет, я не верю в бескорыстность людей. Я таких никогда не встречал.
– А вот я встречала. Более того, в последние годы я сталкивалась с ними достаточно часто. И они не перестают восхищать меня. Это относится и к тому человеку, о котором я хлопочу.
– Надо же, оказывается, ваш любовник – герой! – усмехнулся Пьер.
Уязвленная мадам Фонтеруа испепелила собеседника взглядом.
– Я вам не позволю…
– Нет, Валентина, – неожиданно тихо и зло протянул мужчина. – Вы позволите мне все ради того, чтобы спасти его. И если бы я попросил вас провести со мной ночь, вы бы согласились, не правда ли? Вы пошли бы на это, я уверен.
Холодок пробежал вдоль позвоночника красавицы. Она видела, что Венелль испытывает огромное удовольствие, унижая ее, заставляя страдать.
– Но ваше тело я слишком хорошо знаю, – продолжил он с насмешливой улыбкой. – Я восхищаюсь его великолепием. И опасаюсь, что реальность разочарует меня.
Валентина, ничего не понимая, смотрела на хозяина дома. Может, он свихнулся?
– Тогда вам был двадцать один год, ну же, вспомните… Мы встретились с вами на Монпарнасе. Вы не сказали мне, что делали в этом квартале, так далеко от вашего дома, но мне улыбнулась удача, и я сам все узнал.
Глаза Валентины округлились. Господи, так вот о чем идет речь! Должно быть, он купил картину Людмилы Тихоновой. А ведь она совсем забыла о ней. Мадам Фонтеруа испытала огромное облегчение.
– Бог мой, Пьер, вы напугали меня…
– Вам теперь это безразлично, не так ли? Правда, с тех пор много всего произошло. Но в то время это было немалой дерзостью! Я восхищался вашей отвагой.
Валентина не смогла удержаться от улыбки. Какая ирония судьбы! Ее портрет, написанный Людмилой Тихоновой, через много лет поможет освободить Александра из нацистских застенков. Просто невероятно!
– Если бы я могла это предусмотреть, то стала бы позировать обнаженной для всех художников и фотографов Монпарнаса, чтобы в ваших руках оказалось как можно больше козырей.
Она лукаво улыбнулась. Мадам Фонтеруа вновь обрела обычную уверенность в себе. «Решительно, она неотразима», – подумал Пьер, а в его глазах заплясали веселые огоньки.
– Вы ведь с тех пор не видели картину, не правда ли?
– Нет, только в мастерской у Людмилы. Я даже не могу сказать, почему вдруг решила позировать для нее.
– Вы чувствовали себя пленницей. Вы были дерзкой, безрассудной, но этого было мало, чтобы получить свободу. Вам нужен был муж, прекрасная квартира, положение. Если бы вы последовали за мной тогда, в день вашей свадьбы, я бы предложил вам совершенно другую жизнь.
Валентина медленно поднесла к губам бокал с шампанским.
– Ну да, у вас никогда не было ни прекрасной квартиры, ни свадьбы, ни положения, – усмехнулась красавица, обводя подбородком комнату.
– О, у меня все это появилось совершенно случайно. Я никогда не стремился к этому. И не стремлюсь.
– Тогда к чему весь этот маскарад? Наберитесь смелости и будьте самим собой.
Мужчина наклонился к собеседнице и прошептал ей на ухо:
– Слишком поздно. Я уже выбрал свой лагерь.
– А я свой.
– Досадно. Я всегда полагал, что вместе мы могли бы горы своротить.
Валентина опустила голову.
– Вы не в моем вкусе, Пьер.
– Однако ради вас, быть может, я тоже стал бы героем. Вместо того чтобы…
Во взгляде его серых глаз Валентина прочла скрытое сожаление, и это смутило ее. Пьер всегда вызывал у молодой женщины лишь неприязнь, и она внезапно задалась вопросом: а что толкнуло его на сотрудничество с фашистами? Стремление к власти? Желание выиграть? Уж точно не трусость. Ведь в далеком 1914 году он храбро сражался. «Что он скрывает?» – спросила себя заинтригованная Валентина, но внезапно ее внимание привлек новый гость, вошедший в гостиную.
Мужчина отличался отменной, истинно германской, светлой шевелюрой – признак высшей расы у нацистов. Глядя на него, Валентина не могла сдержать дрожь. Правильные черты лица, голубые глаза, высокий рост, статная фигура… И хотя вновь прибывший был в штатском, его легко можно было представить в черной форме СС. Гость улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать руку Одили. Безупречные манеры.
– А они хороши, не так ли? – прошелестел голос Пьера. – Дьявольское очарование. Ненадежные, коварные, но такие притягательные! Вот спаситель вашего протеже, Валентина. Будьте с ним полюбезнее. За столом вы будете сидеть рядом. Он питает непреодолимую страсть к творчеству Тихоновой. Думаю, когда-то они были любовниками, в ту пору австрийский ефрейтор еще не посеял семена раздора, а мы все были молодыми и полными иллюзий. В его коллекции не хватает центрального полотна. Он ищет его более двадцати лет. И именно я владею этой картиной. Он узнал об этом сегодня утром и был приглашен на ужин. Только взгляните, как он взбудоражен…
Мужчина смотрел по сторонам. Вне всякого сомнения, он искал хозяина дома. Одиль указала гостю на Пьера, который стоял в другом конце комнаты.
– Не говорите ему, что это я, Пьер, умоляю вас! – затравленно прошептала Валентина, глядя на решительно приближающегося ненавистного нациста. Ей казалось, что, завладев ее портретом, он сможет завладеть и ее душой.
Александр приподнялся на локтях и отполз в угол камеры. Темные царапины на стенах, облупившаяся штукатурка. Лампочка, укрепленная на потолке, заливала помещение пронзительным светом. Мужчина вновь съежился, баюкая правую покалеченную руку. Когда они начали дробить ему пальцы молотком, Александр подумал, что больше не сможет сопротивляться. Когда-то он был пугливым ребенком. Физическая боль – он не умел ее переносить.
Его левый глаз больше не открывался, а кровь оставляла во рту отвратительный металлический привкус. Он с трудом дышал, и при каждом вдохе ему казалось, что в грудь вонзаются кинжалы. «Они сломали мне все ребра, сволочи!» – подумал грек, проваливаясь в беспамятство.
Они подняли его на рассвете, затолкнули в машину. Слыша, как колотится его сердце, Манокис размышлял о том, что знает всего три имени. Это Мишель Онбрэ, бургундский фермер, руководитель подпольной организации, это Пьеретта, молоденькая связная, которая приводила к нему людей из Лондона и передавала поддельные документы, но он не знал ни ее адреса, ни фамилии. И конечно же, это Валентина.
От одной мысли, что он может предать Валентину, у Александра стыла кровь в жилах. Мужчина слышал, что некоторые отважные люди кончали жизнь самоубийством, чтобы не выдать имена своих товарищей. Следует ли ему поступить так же? А если ему не представится такая возможность? Зажатый на заднем сиденье черного автомобиля, который несся по безлюдным улицам Парижа, меховщик понял, что он впервые столкнулся с реальной угрозой жизни. И ему, как никогда, захотелось жить.
Когда они прибыли на авеню Фош, его отвели в комнату без окон и усадили на стул. Александр уже не чувствовал пальцев рук. Слишком тесные наручники нарушили циркуляцию крови. Через десять минут в помещении появился мужчина в сером костюме. Он уселся за стол, на котором стоял массивный черный телефон, и оглядел арестованного. Его лицо казалось приветливым. Гестаповец вежливо представился греку, как будто они находились на светском рауте, и Александр понял, что он не сможет тягаться с этими изуверами.
Очень осторожно Манокис оперся затылком о стену. Малейшее движение требовало неимоверных усилий. Болезненная судорога время от времени пробегала по всему телу.
Тогда Александр просидел на стуле несколько часов. Ему не давали ни есть, ни пить, но выводили в туалет. Когда тюремщики сняли с него наручники, онемевшие запястья заныли от боли. В какой-то момент панический страх уступил место странному оцепенению. Человек в сером костюме уходил и возвращался, по-прежнему любезно улыбаясь. Александр разыгрывал невиновного, утверждал, что его арестовали по ошибке.
Когда Манокис уже потерял всякое представление о времени, на него обрушился первый удар, который опрокинул мужчину на пол. Из разбитого носа потекла кровь, голова грохнулась о плитку. Сильнейший пинок ногой в живот вынудил Александра закричать. Они схватили его за ворот рубашки и заставили подняться.
Постепенно грек осознал, что от боли можно абстрагироваться. Для того чтобы противостоять ей, надо всего лишь отделить сознание от тела, от этого жалкого и немощного куска плоти, и тогда можно снести все – побои, пощечины, плевки.
Но когда двое мучителей зажали его руки, а третий разбил мизинец молотком, подпольщик признался, что помогал евреям покидать столицу, но заявил, что не знает, кто изготовлял фальшивые документы.
После того как Александр первый раз потерял сознание, а затем пришел в себя, он назвал имя Пьеретты, ведь по одному имени они никогда не смогут найти девушку. Но оказалось, что его мучители уже давно все знали о связной. С садистским удовольствием они сообщили допрашиваемому, что ее полное имя Пьеретта Ланже, что ей двадцать лет, что она изучает историю в Сорбонне и проживает вместе с матерью на улице Мартель. Александр с ужасом представил себе девушку в руках этих палачей и нашел в себе силы не назвать имен Онбрэ и Валентины. Во всяком случае, пока. Теперь, когда он знал, что его ждет, он не был уверен в том, что сможет быть таким же стойким на втором допросе.
В соседней комнате раздался звук льющейся воды и смех. Затем прозвучал женский крик, полный страха и боли.
Александр не смог сдержать дрожь. Соленые слезы полились из его правого глаза и обожгли разбитые губы.
Камилла прислонила велосипед к решетке, огораживающей двор на улице Тревиз, и поспешила к лестнице. Она несколько раз надавила на кнопку звонка. Сара открыла дверь.
– Как он?
– Приходил врач, – прошептала молодая женщина. – Он сказал, что все не так плохо, но месье Александр не должен двигаться, по крайней мере, несколько дней.
– Я хочу взглянуть на него.
– Я не думаю…
– Что-то не так? – резковато осведомилась Камилла, обходя Сару и направляясь к спальне, где лежал спасенный.
Девушка подумала, что служащая Манокиса просто не хочет, чтобы она видела Александра. Камилла знала, что его пытали, но она должна была убедиться, что ее знакомый все еще жив.
После ареста Александра, все эти четыре дня, ее не оставлял животный страх. Она закрылась в своей комнате и отказывалась покидать дом. Камилла ругала себя за трусость. Но эти монстры из гестапо арестовали хорошо знакомого ей человека! Речь шла не о напечатанных в списках расстрелянных фамилиях чужих людей. Впервые весь этот ужас непосредственно коснулся ее, и юная француженка ощущала себя растерянной.
Перед тем как войти, Камилла постучала в дверь. Шторы в комнате были задернуты, и в спальне царил полумрак. В ноздри ударил резкий запах лекарств. На столике, стоящем у изголовья кровати, горела лампа с опаловым абажуром. Присев на край матраса, над больным склонилась какая-то женщина, но когда Камилла вошла в комнату, она даже не повернулась.
– Принесите мне еще тазик с водой, Сара, – попросила она тихо. – Мне кажется, что компресс приносит ему облегчение.
– Мама! – воскликнула Камилла.
Валентина обернулась.
– Что ты тут делаешь? – выдохнула явно раздосадованная мадам Фонтеруа.
– Папа сказал мне, что Александра освободили… Я хотела узнать, как он…
Камилла была смущена. Она знала, что ее мать что-то связывает с Александром Манокисом, ведь именно к ней грек когда-то обратился за помощью, но она никак не ожидала увидеть Валентину у постели подпольщика, да еще с таким странным выражением лица. На нем читалась не только озабоченность.
– Как он?
Ничего не говоря, Валентина встала и отошла в сторону.
– Бог мой!.. – пробормотала Камилла.
Лицо Александра невозможно было узнать: один сплошной синяк и корка запекшейся крови, едва различимые щелки глаз, распухшая челюсть, разбитые губы. Плотная повязка на торсе. На белой простыне обездвиженные перебинтованные руки.
Камилла прижала к губам дрожащие пальцы. Потрясенная, она с трудом сдерживала рыдания, хотя ее глаза оставались сухими.
– Будьте так любезны, позаботьтесь о моей дочери – она вот-вот упадет в обморок, – попросила Валентина появившуюся на пороге Сару, которая принесла тазик с теплой водой.
Мадам Фонтеруа смочила в воде полотенце и очень осторожно положила его на лоб Александра. Сара приобняла Камиллу за плечи и увлекла ее в кухню.
Камилла не могла как следует вдохнуть. В ушах у нее шумело, перед глазами плыли темные пятна. Видя, что девушка сейчас потеряет сознание или ее стошнит, Сара схватила бумажную выкройку, свернула ее кульком и поднесла ко рту Камиллы.
– Дышите, мадемуазель… Дышите!
Наконец-то Камилла смогла вдохнуть и тут же залилась слезами. Сара крепко обняла юную особу.
– Ну-ну, мадемуазель… Все наладится… Вы очень впечатлительны. Поплачьте, и вам станет лучше. Он вернулся к нам, месье Александр. И это чудо… Доктор обещал, что он поправится…
Камилла вытерла глаза салфеткой, лежащей на столе. Сара плеснула в стакан какой-то настойки.
– Выпейте! Самое лучшее лекарство от нервов, которое я знаю.
С робкой улыбкой Камилла подчинилась. Крепкий напиток заставил ее закашляться.
– Пожалуй, я тоже выпью стаканчик, – сказала подошедшая Валентина и села напротив дочери.
Она взяла стакан, который ей протянула Сара, и залпом опустошила его. Затем она сунула руку в карман своей шерстяной кофты и достала оттуда зажигалку и пачку сигарет.
– Пусть Бог благословит Одиль! Благодаря ей мы никогда не останемся без сигарет. Тебе лучше? – спросила Валентина у дочери.
Камилла кивнула. Почему рядом с матерью она всегда чувствовала себя такой беспомощной, даже в столь драматической ситуации?
После возвращения Валентины в Париж девушке стало казаться, что она вернулась в детство. Камилла надеялась, что совместные действия, направленные против немецких оккупантов, сблизят их. Она гордилась собой, рассказывая матери, как помогала людям выбраться из города, посылая несчастных к Александру. Конечно, это не так много, другие люди оказались более отважными… Отец места себе не находил от беспокойства, а мама восприняла рассказ дочери как нечто вполне естественное.
И вот теперь, в этой кухне с чугунной печью, глядя на грязные тарелки, громоздящиеся в раковине, на маленький помятый оловянный кофейник, примостившийся на этажерке, Камилла внезапно ощутила, что напротив нее сидит совершенно чужая, незнакомая ей женщина.
Ни пудры, ни помады; выступающие скулы, блеклый цвет лица, две скорбные вертикальные складки, пересекающие лоб до переносицы. Строгая линия выщипанных бровей лишь подчеркивала ясный взгляд холодных глаз. Уверенной рукой мадам Фонтеруа завела за ухо прядь черных волос, упавшую на щеку.
– Завтра мы увезем его из города, – тихо сказала Валентина. – Доктор опасается, что при перемещении мы можем повредить ему легкое, говорит, что его пока нельзя трогать. Но я не стану ждать. Здесь слишком опасно.
– Но ведь его отпустили, значит, больше нет никакого риска.
– Мое бедное дитя, неужели ты веришь словам каких-то бошей? – усмехнулась Валентина. – Хотя, если вспомнить, что к одному из них ты когда-то испытывала нежные чувства…
Камилла побледнела, задохнулась. Она вспомнила о всех тех моментах в своей жизни, когда мать вот так же отталкивала ее своей отвратительной холодностью. Мадам Фонтеруа никогда не бывала нежной с дочерью. И даже если порой с губ Валентины и срывались ласковые слова, то как Камилла могла верить им, постоянно сталкиваясь с этой ледяной отчужденностью? Слова любви матери стоили приблизительно столько же, сколько обещания проклятых бошей, которых Валентина так ненавидела.
С лихорадочным взглядом, испытывая душевное смятение, Камилла оттолкнула стул, оставляя царапины на плитках пола.
– Как ты можешь говорить такие гнусные вещи? – процедила девушка сквозь зубы. – Петер был очень хорошим человеком. Да, он мне понравился, это правда, и я нисколечко этого не стыжусь. Мы даже занимались любовью, представь себе… Мне тогда только исполнилось шестнадцать лет. Это случилось в Монвалоне, в то лето, когда он привез к нам Лизелотту и Генриха. А ведь он сильно рисковал, помогая детям покинуть Германию! Этот грязный бош, как ты любишь выражаться!
Щеки девушки горели. Она вся дрожала.
– Мы занимались любовью прямо на берегу реки… и ты знаешь, о чем я подумала, когда он обнял меня? Я подумала: мама была бы в ярости, если бы узнала о том, что я отдаюсь немцу… Потом я жалела об этом поступке, злилась на себя, ведь я использовала Петера, чтобы отомстить тебе. Он, я в этом уверена, он влюбился в меня. Он был искренен. В то время как я всего лишь хотела наказать тебя… – Камилла сжала кулаки. – Потому что ты никогда меня не любила.
Ее голос сорвался. На мертвенно-бледном лице глаза Камиллы пылали. Она посмотрела на мать и встретила бесстрастный взгляд ее зеленых глаз.
Тогда, чувствуя, что у нее сердце вот-вот выскочит из груди, Камилла резко развернулась и выбежала из квартиры. По лестнице простучали деревянные подошвы ее туфель.
Сара все слышала. Взволнованная молодая женщина закрыла входную дверь и вернулась в кухню.
– Мадам, быть может, стоит пойти за ней? Девочка так расстроилась…
Валентина зажгла новую сигарету.
– У нее такой возраст: кровь играет, настроение постоянно меняется. Не волнуйтесь, моя дорогая Сара, скоро она придет в себя, и мы выберем подходящий момент, чтобы объясниться. А сейчас у нас есть более серьезные заботы. Надо подготовить месье Манокиса к переезду. Я вот все спрашиваю себя, возможно, вам следует уехать вместе с ним? На Восточном фронте немцы отступают. Советская армия победит, это уже очевидно. Очень скоро рабочих-скорняков будут вывозить, как и всех остальных евреев. Пострадают даже те, кого не депортировали до сих пор. Вам надо уехать, последовать за вашим братом Симоном. Ждать больше нельзя.
Сара кивнула. Мадам Фонтеруа говорила с такой уверенностью, что ей было трудно возражать. К тому же она была права. Облавы на евреев в Париже не прекращались, и это пугало молодую работницу, как и содержание тех редких писем, что она получала от отца, интернированного в Дранси. Не единожды Сара ездила за город, чтобы передать посылку папе. Она не теряла надежды увидеть знакомую фигуру за колючей проволокой и потому раз за разом присоединялась к другим женщинам, которые выходили из метро на станции Жоре, чтобы пересесть там в автобус. Ей приходилось выстаивать огромные очереди: ведь в машину допускались всего две еврейки. Но с тех пор как отца выслали в Польшу, семья не получила от него ни единой весточки. Сара хотела верить в то, что ее папе не пришлось слишком страдать от тяжелой работы.
С глубоким вздохом Валентина тщательно раздавила в пепельнице окурок. Она потерла глаза и направилась к Александру.
Яростная реакция Камиллы застала ее врасплох. Валентина ругала себя за те дурацкие фразы, но она была в шоковом состоянии, в которое впала, увидев искалеченного Александра. Неожиданное появление Камиллы еще больше вывело женщину из равновесия. И испугало ее. Валентина не хотела, чтобы Камилла подвергалась даже малейшему риску. Разве не достаточно того, что она сама рискует? Положение становилось все более и более опасным. Истории, которые ей рассказывали, приводили в ужас.
«Неужели я действительно плохая мать?» – спросила себя озадаченная Валентина. Хорошо, что Камилла нашла в себе мужество оказать ей сопротивление и высказать всю горькую правду в лицо. У нее сильный характер, Одиль не ошиблась. «Во многом она похожа на меня», – с удивлением думала Валентина. Возможно, ее дочь права. Она никогда не умела любить так, как того хотела Камилла, но ее девочка должна знать, что мама уважает ее.
Несколькими днями ранее в Neues Theater[59]59
Новый театр (нем.).
[Закрыть] на Аугустусплац давали «Валькирию» Рихарда Вагнера. «Это знамение», – с горечью подумала Ева. Именно эта музыка достойна возвестить конец великого Рейха, который должен был просуществовать тысячу лет.
В подвале, ставшем бомбоубежищем, две газовые лампы заливали призрачным светом перекошенные от ужаса лица людей. Напряженные плечи, наклоненные головы, – все ждали низкого гула бомбардировщиков, прилетающих со стороны Англии.
Здесь у каждого было свое место. Сначала Ева удивлялась тому, что люди пытаются отстоять некие иллюзорные права в этом тесном пространстве с потолком, по которому тянутся трубы канализации и отопления, в пространстве, где царят плесень и страх.
Так, старая фрау Шребер, не обнаружив своего складного стула справа от лестницы, около винных полок, от которых осталась одна лишь сетка, потому что все бутылки были давно опустошены, а деревянные планки использованы на дрова, впадала в истерику, обвиняя большевиков, евреев и франкмасонов в том, что они украли ее место. Сумасшедшая старуха до сих пор водружала на грязную серую блузу брошь в виде нацистской свастики. Ева давно отказывалась перемолвиться с ней хотя бы словом. «Именно из-за таких женщин, как она, эта страна будет уничтожена, – говорила фрау Крюгер Розмари. – Это их избирательные бюллетени в урнах позволили Гитлеру взять власть в свои руки!»
Первые бомбы упали на Лейпциг в октябре. На следующий день Ева и Карл отправились посмотреть на дымящиеся развалины первой пострадавшей саксонской церкви. «Отныне мы знаем, чего нам ждать», – прошептал мужчина, созерцая руины.
В ту ночь, около трех часов, их разбудил пронзительный вой сирен. Ева и Карл действовали, как автоматы. Они легли спать полностью одетые, но не потому что боялись воздушной тревоги, а потому что с начала декабря в городе стояли сибирские морозы. Таким образом, супругам надо было только натянуть пальто, тяжелые ботинки и прихватить маленький чемодан со всем необходимым, который уже давно все время стоял рядом с входной дверью. Розмари вышла из своей комнаты: на щеке след от складки на наволочке, на руках крошка Соня, закутанная в одеяло. Прежде чем спуститься в подвал, Ева приподняла край шторы в гостиной. Над крышами в чернильно-черном небе метались лучи прожекторов.
В полной тишине они зажгли карманный фонарик и присоединились к обитателям дома, которые терпеливо ждали перед дверью погребка. Как обычно, старуха Шребер устремилась в бомбоубежище первой, за ней последовали родители мужа Розмари, которые продолжали относиться к молодой женщине с враждебной холодностью и вовсе не замечали ее ребенка. Ева и с ними уже давно не заговаривала.
– Они приближаются… – прошептал кто-то, и вдали послышался раскатистый грохот взрыва.
Малышка Соня захныкала. Розмари принялась ее качать, напевая колыбельную.
Прислонившись к стене, Ева повернула голову к Карлу. Герр Крюгер спустился в укрытие последним, тщательно закрыв за собою дверь. В этот момент, глядя на его усталое лицо, Ева испытала небывалый порыв любви. «Спасибо тебе, Господи, что ты послал мне такого необыкновенного мужа!» – подумала Ева, беря супруга за руку.
– Их цель – заводы на западе и на востоке города, – уверенно заявил мужской голос. – Нам следует опасаться лишь шальных бомб.
Казалось, что Розмари приободрилась.
– Все будет хорошо, моя дорогая, – шептала она ребенку, касаясь губами его лба. – Не бойся ничего, Mutti здесь, она тебя защитит.
Ева любовалась умиротворенным личиком внучки, которой уже исполнилось пять месяцев. Она родилась второго июля, прекрасным солнечным днем. Когда акушерка протянула ей крошечное тельце, Ева чуть не задохнулась от счастья. Она испытала чувство глубочайшего покоя. На сей раз она стала свидетельницей чуда рождения. Беременность Розмари проходила тяжело. Последний месяц истощенная молодая женщина почти не вставала с кровати. Ева и Карл суетились вокруг нее, стараясь раздобыть для беременной хоть сколько-нибудь сносной еды. Супруги Крюгеры отказывались от своей скудной доли мяса и картофеля, чудом доставали овощи и фрукты. И порой Ева не могла скрыть своего раздражения, когда Розмари начинало тошнить, стоило ей проглотить несколько кусочков еды.
Все понимали, что роды будут нелегкими. «У нее такие узкие бедра!» – проворчала акушерка, как только вошла в комнату. Ева уже приготовила горячую воду и чистое белье. Больше всего она боялась, что и мать, и дитя умрут в страшных страданиях. Они не смогли достать ни морфия, ни других обезболивающих средств. Но Соня явилась на свет, словно ангел во плоти. Даже акушерка заявила, что она редко присутствовала при столь благополучных родах. И хотя худенькое личико Розмари приобрело синеватый оттенок, оно сияло счастьем.
Первый разрыв бомбы заставил задрожать землю и вызвал испуганный крик у Розмари. Затем разверзся ад.
Взрывы следовали один за другим. Стены и потолок сотрясались от безжалостных ударов. В глубине подвала лопнула водопроводная труба. Крики ужаса не могли перекрыть страшный грохот. Еву швырнуло на пол, ей казалось, что она слышит, как кто-то кричит: «На помощь!» Что-то тяжелое упало женщине на спину, так что у нее перехватило дыхание. У фрау Крюгер потемнело в глазах. «Я умираю, – подумала она. – Я умру, так и не увидев, как вырастет Соня».
– Ева! Ева!
Ева приложила усилие, чтобы подняться, но ее придавило телом какого-то бедняги. Густая вязкая жидкость заливала шею женщины. Охваченная паникой, пианистка мечтала лишь об одном – избавиться от ужасного груза, который не давал ей дышать. Рыча, она принялась высвобождаться, и в конце концов ей удалось повернуться на бок и сбросить с себя истекающее кровью тело.
Это был их сосед с шестого этажа, уважаемый профессор литературы. Когда Ева встречалась с ним, они всегда обменивались несколькими фразами. Несчастный мужчина страдал от клаустрофобии и потому получил разрешение сидеть на ступенях лестницы, ведущей к выходу из подвала, – так у него создавалась иллюзия, что он в любой момент может выйти на улицу. Подняв глаза, Ева увидела вместо двери зияющий пролом. Скорее всего, дверь выбило взрывной волной, которая и отбросила беднягу метров на пять вглубь подвала. Внезапно фрау Крюгер вздрогнула, как от удара.
– Розмари, где ты? – крикнула она, оглядывая подвал.
Ева почти ничего не видела. Одна из газовых ламп погасла, другая тускло освещала пространство вокруг себя. Снаружи доносился рев моторов. Через отдушину, выходящую на улицу, женщина заметила отблески пожаров. Едкий запах заставил ее закашляться.
