Текст книги "Время расставания"

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Ополоснув лицо прохладной водой, Камилла спустилась по потайной лестнице на первый этаж. В просторном холле немецкий офицер в черных сапогах, с фуражкой в руке беседовал с мадам Женевьевой, старшей продавщицей магазина, которая, водрузив на нос очки, искривила губы так, как будто только что съела целый лимон.

После того как войска оккупантов триумфально вошли в столицу, военные набросились на магазины: шелковые чулки, белье, платья, духи, драгоценности, обувь, меха… Они находили французские товары восхитительными и достойными их невест и жен, оставшихся на другом берегу Рейна. Продажи Дома Фонтеруа резко возросли, но Андре не выказывал никакого удовлетворения по этому поводу. «С этой их маркой, самым беззастенчивым образом приравненной к двадцати франкам, это – грабеж и мошенничество!» – бушевал Фонтеруа. К тому же он был озабочен перебоями с поставкой пушнины.

Камилла нахмурила брови. Решительно, она никогда не смирится с этим. Поражение оставило горький привкус. Самое неприятное заключалось в том, что девушка отлично понимала разговоры солдат, которые думали, что то, о чем они говорят, остается для окружающих тайной. Когда они отпускали насмешливые или скабрезные замечания, Камилла до крови кусала губы, чтобы удержаться от резкого ответа.

Девушка проскользнула к входной двери, стараясь, чтобы ее не заметил офицер. Выйдя на улицу, она направилась к Мадлен. Камилла шла, не поднимая глаз, чтобы не видеть красных знамен с черной свастикой, которые уныло свисали с фронтона особняка, стоящего напротив Дома Фонтеруа. Они заполонили весь Париж и развевались даже на дворце Бурбонов и на Эйфелевой башне. Что уж говорить об учреждениях и отелях – куда бы ни был направлен взгляд, он всюду натыкался на знамена нацистов. Камилле казалось, что у нее украли родной город. Готические надписи на указателях, расставленных на перекрестках, заставляли девушку испытывать жгучий стыд. Как и у большей части парижан, ее взгляд стал блуждающим: он старался избегать вражеских штандартов, фигур солдат в серо-зеленых униформах. А эти вояки прогуливались по молчаливым площадям и длинным проспектам с фотоаппаратами через плечо, любуясь завоеванной столицей. Долгие месяцы обманчивого спокойствия, шестинедельный блицкриг – и вот город пал к ногам захватчиков, как перезревший плод.

Что касается матери, то для нее была невыносима сама мысль увидеть парад немцев-победителей на Елисейских полях. Валентина осталась в городе после объявления войны, она была убеждена, что французская армия сможет сдержать агрессоров, что храбрецы-поляки, несмотря на то что проявили себя героями, просто не были способны оказать достойное сопротивление захватчикам. Увы, через несколько месяцев, узнав об оккупации Нидерландов, Бельгии и Люксембурга, Валентина признала очевидное: ничто не способно остановить разрушительную военную машину вермахта.

В середине мая Валентина приняла решение уехать в Монвалон. «Я хочу, чтобы ты поехала со мной», – сообщила она Камилле, пакуя чемоданы. «Я не могу бросить здесь папу одного, – заявила дочь. – Он никогда в этом не признается, но он нуждается в одной из нас, и раз ты уезжаешь…» Девушка не закончила фразу. Валентина распрямилась, смахнула со лба непослушную прядь волос: «Ты намекаешь на то, что я оставляю твоего отца одного, но я прежде всего должна побеспокоиться о Максансе. Он – ребенок. И мы должны обеспечить его безопасность». «Ну вот и отлично, так как я уже не ребенок, я останусь с папой», – сказала Камилла. Мать как-то странно посмотрела на дочь. «Порой я задаюсь вопросом: а ты когда-нибудь была ребенком?» – прошептала она, прежде чем застегнуть последний чемодан.

По прибытии в Монвалон Валентина сумела дозвониться в Париж. Камилла, которая уже третий день ожидала хоть каких-нибудь вестей от матери, кинулась к телефону.

Но она едва узнала маму. Хриплым, срывающимся голосом Валентина рассказала об ужасной поездке, о переполненных дорогах, по которым текла нескончаемая река ревущих легковых автомобилей и грузовичков. Их кузова были забиты всевозможным скарбом, поверх которого сидели женщины с младенцами; там же громоздились матрасы, кастрюли, потрясенные старики, кожаные чемоданы, перетянутые ремнями, клетки с курами, велосипеды и шляпные коробки. На дорогах царил неописуемый хаос, трагический и патетический одновременно.

Затем, все еще дрожа от страха, мама описала атаки «Штук»[42]42
  «Stuka», «Штука» (от нем. «Sturzkampfflugzeug» – «пикирующий боевой самолет), «Юнкерс Ю-87» – одномоторный двухместный пикирующий бомбардировщик и штурмовик.


[Закрыть], которые пикировали с пронзительным воем на плотные колонны беженцев и расстреливали несчастных людей, вынужденных покинуть родные места. «Я видела одного старика, совсем седого, он выскочил на середину шоссе и пытался стрелять по кабинам пилотов из старенького карабина». Что это было – рыдание? Камилла все сильнее прижимала трубку к уху. «Но с тобой все в порядке, мама?» Еще никогда ее невозмутимая мать не была столь потрясенной и растерянной, и девушку это ранило в самое сердце. «Я прошу тебя быть крайне осторожной, ты меня слышишь, дорогая? Я не думала, что это будет так ужасно». Камилла закрыла глаза, во рту у нее пересохло, она уловила в голосе встревоженной матери неожиданную всепоглощающую нежность.

Теперь, когда их разъединила демаркационная линия, у Камиллы создалось впечатление, что тот невидимый барьер, что всегда разделял мать и дочь, внезапно материализовался и стал непреодолимой преградой. Больше они не могли общаться. Письма и телеграммы были под запретом, телефонная линия не работала. Чтобы увидеться с матерью, Камилла должна была отправиться на улицу Колизе и получить Ausweis[43]43
  Документ, пропуск (нем.).


[Закрыть] от немецких служб. А эти разрешения давали крайне неохотно и лишь в том случае, если причину власти считали действительно серьезной. Но то, что казалось по-настоящему серьезным французам, для немцев не имело никакого значения. Так что сложностей хватало.

Теперь, когда она больше не могла присоединиться к Валентине, Камилла обнаружила, что ей просто необходимо было о многом поведать матери. Вечерами она брала старые школьные тетради Максанса и с обескураживающей непринужденностью писала длинные письма маме. Не имея возможности отослать эти письма, девушка аккуратно складывала их в ящик, и ее мать, ставшая недоступной по вине оккупантов, сделалась для нее очень близким человеком.

Погруженная в собственные мысли, Камилла и не заметила, как столкнулась с кем-то на тротуаре.

– Камилла?

Девушка остановилась как громом пораженная. У нее в ушах возник странный шум, а кровь отхлынула от лица.

– О господи, Петер! – пробормотала она. – Но что ты тут делаешь?

Уже задавая этот вопрос, она поняла всю его абсурдность.

– Сегодня я в увольнении. Мое подразделение расквартировано в южной части Парижа. Я очень хотел встретиться с тобой.

Застывшая Камилла пожирала глазами молодого военного, раздираемая противоречивыми чувствами: она была рада видеть его невредимым, иметь возможность любоваться его улыбкой, мечтательной нежностью его голубых глаз; но тревога охватила ее, как только она обратила внимание на его униформу, сдвинутую на лоб пилотку.

Они не виделись целых два года. Когда-то девушка была покорена его силой, но теперь идеальное сложение немца скорее раздражало ее. Петер был слишком большим, даже внушительным. Ей казалось, что он занимает весь тротуар, и она не смогла удержаться – отступила на шаг.

– Мы могли бы где-нибудь посидеть? – немного смущенно спросил юноша.

– Послушай, я… я не знаю.

Она бросила обеспокоенный взгляд на спешащих мимо прохожих, которые не обращали на них никакого внимания. Ее сердце колотилось, как сумасшедшее, ладони рук вспотели.

– Мне жаль, Камилла, – извиняющимся тоном сказал Петер, снял пилотку и провел рукой по коротким волосам. – Я понимаю, что ситуация весьма щекотливая. Я не хочу, чтобы у тебя из-за меня возникли неприятности. Возможно, будет лучше, если я уйду… Я счастлив снова увидеть тебя.

И молодой человек, понурив голову, развернулся.

– Подожди! – выкрикнула Камилла, удерживая Петера, но как только ее ладонь коснулась сукна униформы, она отдернула руку, будто обожглась. – Давай выпьем чаю в «Трех кварталах», – поспешно предложила юная француженка.

И она решительным шагом двинулась вперед, вынуждая Петера поторопиться, чтобы не отстать от нее. «О чем я буду с ним говорить? – спрашивала себя девушка. – И вдруг нас кто-нибудь увидит вместе?»

Время от времени она косилась на своего спутника. Петер смотрел прямо перед собой, нервно покусывая губы. «Я занималась с ним любовью», – растерянно думала Камилла. Их ласки, их смех на берегу реки – все это затерялось в прошлом, которое сейчас казалось почти нереальным.

В кафе-кондитерской они уселись за низкий столик, который был наполовину скрыт от остального зала густыми живыми растениями.

– Почему ты пришел в форме? – недовольно спросила она.

– У нас нет выбора, мы обязаны ходить в форме.

– Чтобы внушить уважение и страх побежденным, не правда ли? – Камилла не скрывала горькой иронии.

– Это не я объявил войну, Камилла, – печально заметил молодой человек.

Девушка почувствовала себя чересчур язвительной и, как бы извиняясь, пожала плечами.

Подошла официантка в белом кружевном фартуке, чтобы принять заказ. Так как Камилла была немного растеряна, Петер попросил два лимонада и два куска пирога с клубникой. Девушка вжалась в стул, они никак не могла избавиться от ощущения, что глаза всех присутствующих направлены только на них.

– Как поживают родители? – осведомился Петер.

– Хорошо. Моя мама в Монвалоне вместе с Максансом. Отец, конечно же, остался в Париже.

– А ты что-нибудь знаешь о Лизелотте и Генрихе?

Лишь сейчас Камилла вспомнила, что именно благодаря Петеру дети Ганов сумели выехать из Лейпцига. Ощутив некоторое облегчение, она перестала ерзать на стуле.

– Они живут у своей тети в Лондоне. Если верить последним новостям, то неплохо. А что ты знаешь об их родителях?

– Их отец по-прежнему находится в концентрационном лагере. Госпожа Ган проживает в гетто. Все это… так тяжело.

Теперь взгляд Петера затерялся в пустоте. Он вспомнил о последнем письме, полученном от матери. Ева рассказывала сыну, что на Аугустусплац свалено трофейное оружие, захваченное у французов. Фрау Крюгер оказывала правительству «пассивное сопротивление», не желая участвовать ни в каких концертах и соглашаясь лишь на частные уроки на дому. Подобное решение заставляло хмурить брови дирекцию «Гевандхауза».

– Петер?

Немец взял себя в руки и посмотрел на Камиллу. Девушка побледнела.

– Прости меня, я отвлекся.

– Почему ты носишь на своем воротнике изображение черепа? – выдохнула Камилла, при этом ее глаза неестественно округлились.

– Это отличительный знак бронетанковых войск, – объяснил немного удивленный юноша. – Старинная эмблема, ее использовали еще в элитном полку прусских гусар. Но почему ты спрашиваешь?

– Она… выглядит столь зловеще! – ответила Камилла, следя за тем, как официантка расставляет тарелки и бокалы.

– Это совершенно особенный символ, не похожий ни на какой другой. Он свидетельствует о нашем мужестве и презрении к смерти. К несчастью, эту же эмблему позаимствовали войска СС. Но мы не имеем ничего общего с этими типами, ты можешь мне верить, – добавил он тихо, но твердо.

– Вы все из одной и той же армии, – раздраженно бросила Камилла. – И про вас про всех можно сказать, что вы не щадите никого.

Презрительный тон Камиллы больно задел Петера. К тому же ему не нравилось ощущать себя на скамье подсудимых.

– Война никогда не была увеселительной прогулкой. Ты полагаешь, что слова вашей «Марсельезы» менее кровожадны?

За эту критику молодой человек был удостоен весьма недоброго взгляда.

– Я осмелюсь тебе напомнить, что вы – агрессоры.

Петер не знал, что возразить, и его плечи поникли.

– Прости меня. Я не хотел сделать тебе больно. Вся эта ситуация кажется мне просто невероятной.

Немец огляделся. В основном посетителями кафе были дамы в возрасте, которые старательно прятали глаза, чтобы не встретиться взглядом с оккупантом. За столиком возле окна, из которого открывался прекрасный вид на высокие колонны церкви Мадлен, незнакомый пехотинец шутил с молодой женщиной в серой форме. Они непринужденно болтали, как будто находились в Берлине, Гамбурге или Лейпциге, и их заботил только один вопрос: как провести чудесный летний вечер. В эту секунду Петер вспомнил инструкцию начальства: «Избегать контактов с местным населением». Но юноша плевать хотел на всевозможные предписания. Его желание увидеть Камиллу было столь велико, что он забыл обо всем. Однако теперь, когда они встретились, он чувствовал себя скованным, запутавшимся.

Обнаженные икры, элегантное платье в горошек, позволяющее угадать очертания сформировавшейся груди, золотая цепочка на шее – девушка оказалась еще прелестней, чем та, что запечатлелась в его памяти. Петеру хотелось сказать ей, что она прекрасна и что он никогда не забывал ту ночь на берегу реки. Тогда он был почему-то уверен, что больше никогда не увидит свою возлюбленную, и, в каком-то смысле, оказался прав. Беззаботность, восторженность, надежда – все это безвозвратно исчезло. Теперь, встретившись лицом к лицу, они понимали, что уже не были прежними.

Сердце Петера сжалось: он был слишком чувствительной натурой и не мог не заметить смятения Камиллы, но и был не в силах что-либо изменить. Эта униформа – он никогда не стремился надеть ее. Он не мечтал войти победителем в Париж, хотя именно об этом грезили многие его товарищи, ослепленные успехами их танковых дивизий. Он не хотел быть непобедимым. Петеру исполнилось двадцать лет, и он страстно желал поцеловать такие манящие губы девушки, сидящей перед ним, вдохнуть аромат ее тела, услышать ее смех.

– Лично я делаю различие между такими людьми, как твои родители и ты сам, и другими немцами, – тихо продолжила Камилла. – Но это свойственно далеко не всем.

– Твоя мать…

– Моя мать заявила, что останется в провинции до тех пор, пока мостовую Парижа будет топтать хотя бы один немецкий солдат. Когда она услышала о мирном договоре, подписанном маршалом Петеном[44]44
  Анри Филипп Петен – французский военный и государственный деятель. В июне 1940 после разгрома Франции Петен возглавил коллаборационистское правительство (режим Виши). Он управлял южной частью Франции, в то время как северная была оккупирована немцами.


[Закрыть], она самым натуральным образом заболела.

– А ты, Камилла, – внезапно понизил голос Петер. – Как ты живешь?

Он с такой нежностью смотрел на девушку, что та растрогалась. Она вспомнила ужин в Монвалоне, когда их немецкий гость рассмешил всех присутствующих, с юмором описывая, что он будет делать в течение шести месяцев Arbeitsdienst. Она вспомнила также, с какой бережностью, как трепетно он занимался с ней любовью. Он был таким благородным, таким внимательным! Он тогда очень испугался за нее. Глядя на выразительное лицо Петера, читая в его глазах затаенное желание, девушка поняла, что ее возлюбленный тоже ничего не забыл.

– Я учусь ремеслу, которое всегда любила. Я счастлива.

– Ты вспоминаешь обо мне хоть иногда?

– Ну, разве что иногда, – кокетливо ответила девушка. – Но теперь все так изменилось! Ты ведь понимаешь, о чем я? – добавила Камилла и вдруг с ужасом поняла, что не может связать этого молодого военного с тем Петером, воспоминания о котором хранила в своем сердце.

Юноша кивнул, у него был очень подавленный вид.

Молодые люди доели пирог в полном молчании. С тех пор для Камиллы пирог с клубникой приобрел вкус золы, впредь она не могла взять в рот даже кусочек этого лакомства, не вспомнив о тех тягостных минутах молчания. Девушка думала о том, что она предпочла бы больше никогда не видеть Петера, чем встретить его в этой мрачной форме с надраенными пуговицами и отвратительными знаками на воротнике.

Когда к ним подошла официантка, чтобы рассчитаться, Камилле почудилось, что в ее взгляде она заметила презрение. Юная наследница Дома Фонтеруа вздрогнула. Она страдала от того, что не могла оправдаться, не могла объяснить, что Петер отличался от немецких солдафонов, наводнивших город.

Оба совершенно растерянные, они вновь оказались на улице. Дул легкий ветерок, даря в конце дня долгожданную прохладу. Парижане закончили работу и спешили по домам.

Камилла не хотела садиться в метро. Сама мысль о том, что придется протискиваться в вагон, стоять сдавленной разгоряченными телами, вызывала у нее дурноту. Девушке хотелось, чтобы Петер сам догадался уйти, прервать это свидание, которое сделало ее раздражительной и несчастной. Но он стоял рядом, не зная, куда деть руки, и у нее не хватило духа попросить его уйти: ведь Камилла отлично понимала, что, в сущности, ее друг ни в чем не виноват.

– Давай немного пройдемся. Мы можем прогуляться по Елисейским полям до площади Согласия.

Они шли в тени деревьев по дорожкам, вьющимся меж газонами сада. Мягкое вечернее солнце золотило листву. Несколько садовников занимались посадками растений.

Петер начал рассказывать о своих родителях, об их неприязненном отношении к нацистам, о матери, которую часто приходилось призывать к осторожности, потому что она имела обыкновение высказывать при посторонних то, что можно было доверить только самым близким людям. В голосе Петера Камилла уловила волнение и нежность, и это тронуло ее до глубины души.

– Но если их так не устраивает фашистский режим, почему они не уехали в другую страну?

– Ты полагаешь, что это легко – взять и все бросить? – откликнулся юноша и почувствовал, что начинает злиться. – Мой отец унаследовал крупное издательство, которое существует уже больше века. У него есть обязанности, он должен думать о рабочих и служащих. Все мои предки похоронены в Лейпциге. Моя мать поселилась в городе лишь после замужества, а вообще она любит кочевую жизнь. Но у них там квартира, работа, друзья… Нельзя отказаться от прошлого, просто щелкнув пальцами. Вот ты, ты бы оставила Париж, прихватив с собой всего два чемодана, не зная, как и на что будешь жить в другом месте? Неужели ты не понимаешь, как много значит город, который ты любишь, твои истоки, твоя родина?..

Внезапно молодой немец ощутил такое бешенство, что начал дрожать. Эта неожиданная агрессивность удивила Камиллу и задела ее за живое.

– Родина, родина! От вас, немцев, только это и слышишь! Она вас здорово отравила, эта ваша замечательная Vaterlandl[45]45
  Отчизна, отечество, родина (нем.).


[Закрыть]. Твоим родителям следовало уехать, и тебе вместе с ними. Порой лучше пожертвовать всем, но спасти свою честь.

Петер остановился как вкопанный.

– По какому праву ты говоришь мне подобные вещи, Камилла? – процедил он сквозь зубы. – Я никогда не думал, что ты настолько нетерпимая.

Девушка поняла, что жестоко оскорбила спутника.

– Прости меня, – запинаясь, пробормотала она. – Возможно, я кажусь тебе чересчур наивной.

– Ха! Наше поколение недолго будет оставаться наивным, – бросил, горько усмехнувшись, юноша.

Внезапно Петер почувствовал себя опустошенным. Эта встреча с Камиллой лишь показала молодому человеку, что что-то в его жизни пошло не так. В глазах всего мира аспирант Петер Крюгер был блистательным завоевателем этой столицы, притворяющейся спящей провинциалкой. Флаги со свастикой, закрытые ставни, комендантский час, молчаливые улицы, указатели на немецком языке, – неожиданно Петер ощутил всю скорбь и тихую ненависть побежденных.

Он больше не мог терпеть обвинительных взглядов Камиллы. Он подумал, что ошибся, приняв решение разыскать свою возлюбленную, он увидел в ней печаль, поразившую его своей жестокостью.

– Не обижайся на меня, Камилла, но я должен тебя оставить… – нервно извинился Петер. – Ты ведь сможешь добраться одна, не так ли?

Девушка выглядела удивленной, почти раздраженной.

– Конечно смогу, я ведь у себя дома! – почти выкрикнула она.

– Ты совершенно права, и именно в этом заключается вся проблема, не так ли?

Петер последний раз взглянул на юную француженку, как будто хотел навсегда запомнить ее лицо, затем развернулся на каблуках и чуть ли не побежал по улице.

С часто бьющимся сердцем Камилла сделала шаг за ним, но на сей раз она не стала удерживать любимого. Она так и осталась стоять, глядя на то, как он удаляется, исчезает за поворотом. У нее возникло ощущение, что вместе с Петером уходит какая-то часть ее беззаботной молодости.

Андре заметил, что у него при дыхании изо рта вырываются маленькие клубы пара. Это явление, вполне естественное для открытого пространства, показалось мужчине чрезвычайно нелепым в его пустом кабинете на бульваре Капуцинов.

Он откинул плед, прикрывающий колени, поднялся из-за стола, зябко кутаясь в меховое пальто, и направился к печке, которую велел установить в комнате. У него еще оставалось несколько драгоценных брикетов угля, но мужчина, поразмыслив, решил, что температура в кабинете пока терпима и не стоит тратить запас топлива.

Андре посмотрел в окно. Ночью выпал снег. Серое небо нависло над городом и теперь, как тяжелая свинцовая крышка, пыталось накрыть дома, укутанные снежным покрывалом. На белом ковре, выстлавшем двор, выделялись темные следы, оставленные консьержкой из соседнего здания.

Фонтеруа надеялся, что Камилла не простудится, стоя в очереди в мясную лавку. В последнее время, независимо от наличия продовольственных талонов, мясо стало редкостью, но девушка, как и большая часть домашних хозяек города, намеревалась использовать этот шанс. Их старая кухарка Марта страдала от ревматизма и не могла долго оставаться на ногах. Андре видел, как уходила Камилла: шапка, натянутая почти на глаза, теплые лыжные штаны, грубые ботинки и меховые перчатки. Он беспокоился: девочка выглядела изможденной. Время от времени мужчина водил Камиллу пообедать в ресторан, который предлагал постоянным клиентам «укрепляющие» блюда. Два раза в месяц владелец ресторана получал посылки от родственников из Нормандии, а его сын был учеником в Доме Фонтеруа. Но, тем не менее, Камилла продолжала худеть.

Накануне, сраженные холодом, они окончательно покинули столовую, хотя до последнего старались не изменять заведенным правилам. Любой отказ от привычных вещей, каким бы незначительным он ни казался, был еще одной победой оккупантов. Именно поэтому они цеплялись за пустяковые ритуалы, которые теперь обрели в их глазах особую значимость.

Прихватив тарелки с фасолевым супом, отец и дочь укрылись в спальне Максанса. После наступления холодов именно эта комната стала их убежищем. Они поставили в ней два удобных кресла, электрический радиатор, принесли пледы из шерсти ламы и радио. Каждый вечер под непроницаемым взглядом старой деревянной лошадки, притаившейся в углу, ровно в четверть девятого они слушали передачи Би-би-си на французском языке.

Андре тревожился, потому что находил Камиллу подавленной. Он спрашивал себя: возможно, дочери не хватает Валентины?

Быть может, он должен попытаться получить пропуск и отправить дочь в свободную зону? Как бы Андре хотел посоветоваться с женой! Но после введения межзональных почтовых карточек их общение было сведено к минимуму. Камилла регулярно отправляла матери отпечатанные карточки, вычеркивая формальные фразы, которые нисколько не соответствовали сложившейся ситуации. Валентина, в свою очередь, исхитрилась сообщить родным, что не намерена использовать эти гнусные розовые или желтые печатные бланки, которые заставляли ее думать, что она неграмотная. Либо она писала весьма вольные послания, либо не писала вообще. Только Максанс регулярно, каждые две недели, подписывал карточки, порой сопровождая казенный текст некоторыми новостями, разумеется, всегда хорошими.

Когда Андре думал о жене, которую не видел с предыдущей весны, он чувствовал себя брошенным. Конечно, там, в свободной зоне, и она, и Максанс находятся в полной безопасности, утешал себя Фонтеруа, но при этом каждую ночь он мечтал увидеть Валентину. Никогда ранее они не расставались так надолго, и только сейчас Андре до конца понял, как ему ее не хватает. Преданному супругу казалось, что вместе с Валентиной исчезла какая-то часть его самого. Он был зависим от ее решений и ее настроений, порой непредсказуемых, раздражающих, но которые так напоминали Андре о его брате Леоне.

В детстве Андре рос в тени младшего брата. Неистовая энергия Леона, который всегда был на первых ролях, позволяла Андре держаться в стороне. И это делало его счастливым. Робкий неуклюжий мальчик чувствовал себя комфортно, лишь когда на него не обращали внимания. И в некотором смысле задор его младшего брата позволял Андре оставаться самим собой.

Все вокруг считали, что наследником Фонтеруа должен стать тот, кто был наиболее разумным и послушным. Андре был тем человеком, на которого всегда можно положиться. И ничего другого от него и не требовалось, потому что всеобщее внимание приковывал к себе Леон: это он давил на административный совет, ослеплял девушек, очаровывал друзей. Но Андре никогда не испытывал к нему ни малейшей зависти. Напротив, он был даже признателен брату. Затем, когда Леон исчез, Андре пришлось выйти на первый план, и ему казалось, что он лишился надежных доспехов. Влюбившись в Валентину, молодой Фонтеруа неосознанно выбрал ту девушку, которая возместила бы ему недостаток красоты и блеска, за которыми он смог бы укрыться.

Андре никогда бы не осмелился признаться в этом жене, но он испытывал смутное беспокойство, видя, что она потихоньку стареет. Он замечал каждую новую морщинку, появившуюся в уголке глаза. Под влиянием прожитых лет и родов ее тело понемногу изменялось. И теперь, когда Андре обнимал любимую, он старался черпать утешение в этой новой мягкости.

Андре приложил усилие, чтобы изгнать Валентину из своих мыслей и сконцентрироваться на работе.

После подписания мирного договора немцы захватили все, и государственные и коммерческие, экономические структуры страны. Был создан оргкомитет, контролирующий запасы французской пушнины, – прежде всего это был мех кроликов, который больше всего интересовал немецкие власти. Впервые в своей профессиональной деятельности Андре был вынужден подчиняться неким требованиям, независимо от того, хотелось ему этого или нет. Так, часть одежды Дома Фонтеруа была конфискована и исчезла в направлении Рейха.

В дверь кабинета постучали. Андре улыбнулся, увидев в дверном проеме силуэт Макса Гольдмана.

– Макс! Каким ветром? – воскликнул он, вставая.

Его друг был особенно элегантен: двубортный темный костюм, бежевое кашемировое пальто с воротником-шалькой из норки. В руках он держал перчатки из кожи пекари и фетровую шляпу. Густые светлые волосы тщательно зачесаны назад. Должно быть, он шел очень быстро, потому что скулы у него порозовели, но на его лице не было и тени улыбки.

Макс достал из кармана какую-то бумагу и положил ее перед Андре, резко прихлопнув документ рукой. Это было удостоверение личности, на котором крупными красными буквами значилось: «Еврей».

– Бог мой! – прошептал Андре, вновь опускаясь в кресло и чувствуя, как стынет кровь в жилах.

В октябре немцы издали постановление, согласно которому каждый еврей должен был явиться в комиссариат. Даниель Ворм предупредил своего патрона, что будет отсутствовать 19-го утром, так как в этот день принимали людей с фамилиями, начинающимися с последних букв латинского алфавита. Встретив на следующий день управляющего мастерской, Андре был поражен, увидев его удрученное лицо. Ворм рассказал, что в течение часа он стоял в очереди, а затем некий французский чиновник, очень грозный на вид, но стыдливо отводящий глаза, внес в специальный регистр данные о Даниеле, его жене, его невестке и сыне, который находился в заключении в концлагере в Германии.

Андре посмотрел на друга. Каменное лицо, отсутствующий взгляд; Макс стоял почти по стойке «смирно». Казалось, что ему даже трудно дышать.

Андре решительно поднялся, открыл шкафчик и достал бутылку коньяка. Он налил коньяк в два бокала, которые мужчины опустошили большими глотками. После чего хозяин кабинета вновь потянулся за бутылкой.

Несмотря на холод, царивший в комнате, Макс, расположившись в кресле, позволил пальто соскользнуть со своих плеч. Андре ощутил странное облегчение. Его друг немного расслабился, гнев и страдание, заставлявшие его держаться неестественно прямо, на время отступили, теперь на него было не так больно смотреть.

– Они поставили во главе предприятия Гольдмана временного администратора, – наконец глухим голосом сообщил Макс. – Мой бедный дедушка, наверное, в гробу перевернулся! Он уехал из Польши и сумел создать процветающее предприятие, и все потому, что был умен и трудолюбив! Пример для своих коллег – вот что о нем говорили… Он любил рассказывать, что наши предки были торговцами, возившими пушнину из Риги или Новгорода в Лейпциг. Проходили века, они переживали погромы и гонения. И вот мой дед решил поселиться в стране, где чтут права человека. Он хотел избавить своих потомков от несправедливых притеснений.

Плечи Макса поникли. Он нервно провел рукой по волосам. Поперек его лба над самыми бровями залегла глубокая морщина.

– Мою фирму следует сделать арийской, ну, ты сам понимаешь. Надо найти людей, которых наши новые хозяева сочтут достойными. Эти владельцы не должны иметь ничего общего с представителями нечистой, порочной, преступной расы, ответственной за все несчастья родной страны…

– Прекрати, Макс, я умоляю тебя, остановись! – взмолился Андре.

Макс глубоко вздохнул.

– Еврей-владелец может назвать имя покупателя-арийца, который готов заплатить приемлемую цену. Я хотел бы, чтобы этим арийцем стал ты, Андре.

Андре остолбенел. Макс зажег сигарету и нервно затянулся.

– Послушай, старина, – продолжил он, – последние месяцы я живу, как в аду. Сначала я думал, что возможны исключения. Когда я был вынужден вывесить табличку «Еврейское предприятие» у двери моей фирмы, я упомянул под ней о моих наградах, чтобы эти мерзавцы не забыли, что во время последней войны я рисковал жизнью ради Франции. Я проливал кровь за эту страну! Мне велели убрать эти никому не нужные уточнения. Теперь у меня больше нет выбора, но я хотел бы, чтобы о моем предприятии заботился друг, заслуживающий доверия, а не неизвестный мне человек, который развалит все дело.

«А есть ли у меня финансовые возможности поглотить предприятие Гольдмана?» – спросил сам себя взволнованный Андре. И администрация еще должна одобрить предложение. Многие коллеги по цеху заинтересованы в приобретении прибыльной фирмы. В любой области человеческой деятельности существуют люди, которые без зазрения совести готовы воспользоваться подвернувшимся случаем, нажиться на чужом несчастье. Уже не одно предприятие стало легкой добычей для таких дельцов, главная заслуга которых в том, что они принадлежат к «арийской расе».

– Конечно, Макс, если я могу оказать тебе эту услугу… Но я сразу хочу внести ясность в наши коммерческие отношения. Смена владельца – временная мера, вызванная исключительными обстоятельствами. Наступит день, и предприятие Гольдмана будет возвращено законному владельцу.