Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
Они упивались днями славы, гордились головокружительным прорывом… Но затем в этой бесподобной военной машине что-то разладилось и неприятные сюрпризы посыпались один за другим.
Казалось, на них наложили проклятие. Эта непонятная огромная страна день ото дня становилась все больше: равнины, поля, степи и снова равнины, и так насколько хватало глаз. Степь напоминала море, на линии горизонта она сливалась с небом, и когда уже начинало казаться, что вот-вот ты достигнешь ее края, он вновь ускользал. Невзирая на то что русские отступали, а пленных брали сотнями тысяч, несмотря на победы под Смоленском и Киевом, эти проклятые неуловимые советские солдаты продолжали сопротивляться, увлекая армию вермахта все дальше и дальше, вглубь страны. «Империя Иванов» оказалась безграничной. Некоторые солдаты шепотом говорили о колдовстве.
Когда наступила осень, дожди превратили дороги в океаны грязи, в которых бронемашины вязли, как в болоте. Мокрая глина с громким чавканьем с трудом отпускала сапоги бойцов. Злясь на распутицу, Петер дошел до того, что мечтал о снеге, надеясь, что хоть зимой эта чертова земля наконец-то затвердеет.
Впоследствии, зимой 1941 года, молодой человек часто вспоминал о своей наивности. При двадцати пяти градусах мороза двигатели танков замерзали, орудия заклинивало. Порой солдатам приходилось мочиться на пулеметы, чтобы хоть таким способом отогреть их. Но враги, казалось, лишь черпали силы в этом ужасающем холоде, в пронзительных ветрах, режущих кожу, как лезвие бритвы.
В бой вступили прибывшие из Сибири батальоны лыжников, облаченных в белые маскхалаты и поэтому невидимые среди снегов. Лишь счастливый случай и крайняя осторожность позволяли немецким солдатам спасать свою шкуру. Петер уже не мог смотреть, как вокруг гибнут его боевые товарищи. А ведь им твердили, что эти славяне-большевики являются низшей, неполноценной расой! Именно поэтому их сопротивление особенно раздражало, более того – унижало.
Осколком снаряда Петер был ранен в бедро. Оказавшись в полевом госпитале, он чудом, лишь благодаря самоотверженности санитара, избежал гангрены – ноги у него были обморожены.
Молодой человек тяжело вздохнул. Он лежал в бункере, положив скрещенные руки под голову У него оставался еще час отдыха, но Петер даже не пытался уснуть. С тех пор как начались бои в пригородах Сталинграда, немец стал бояться ночи. В темноте русские превращались в настоящих чертей, они стремились захватить противника врасплох, спящим. Как и его товарищи, после наступления сумерек Петер постоянно прислушивался, особо опасаясь гудения моторов вражеских самолетов – они специально на некоторое время зависали над целью и, лишь измотав врага томительным ожиданием, начинали сбрасывать бомбы.
Как-то раз – теперь юноше казалось, что это было безумно давно, – он получил двадцатидневную увольнительную и поехал домой. Но Петер не почувствовал никакого удовольствия от посещения Лейпцига. Трясясь в дребезжащем трамвае, он ощущал себя чужаком в родном городе. Он никак не мог забыть фронт. Отныне война стала частью его самого. И хотя он был награжден железным крестом второй степени за отвагу, хотя получил «зимнюю медаль» – утешительный приз тем, кто пережил жестокие месяцы русской зимы 1941 года, молодой танкист не испытывал ничего, кроме усталости и отвращения.
Однако когда его дивизия была переброшена из Франции на Восточный фронт, в отличие от своих товарищей, Петер испытал облегчение. Ему было невыносимо оставаться в стране Камиллы и знать, что он не может ни увидеть девушку, ни поговорить с ней. Меж ними выросла непреодолимая стена. Сначала Петер цеплялся за надежду, что война вскоре закончится и они снова встретятся, но эта мечта разбилась, когда он столкнулся с реальностью войны на Востоке.
В глубине души Петер разделял мнение отца: конец неизбежен, но он будет ужасен, и ничто никогда уже не станет прежним. Сидя в гостиной дома на Катариненштрассе с тщательно задернутыми шторами – в городе был введен комендантский час, Карл намеками дал понять Петеру, что он думает об этой войне. Пока отец с сыном беседовали, Ева пыталась соорудить ужин, достойный того, чтобы отпраздновать приезд ее мальчика. Во всяком случае, бутылка игристого вина была как следует охлаждена. Для этого было достаточно оставить ее на один час на балконе.
Петер нашел своих родителей похудевшими и напряженными. Одежда висела на матери мешком, а отец превратился в пожилого господина с седыми волосами. После ужина, которому Петер искренне старался отдать должное, хотя жидкий суп почти не имел вкуса, он попросил маму сыграть для него ноктюрн Шопена. Женщина играла уже минут десять, когда в дверь постучали. Родители тотчас застыли, обменявшись встревоженными взглядами. Петер смутился: он совершенно забыл это чувство подавленности и страха, с которым они жили уже не один год. Его близкие относились с недоверием ко всему миру: к консьержке, к соседке, к неизвестному прохожему, который слишком медленно проходил мимо входной двери. Они опасались доносов – ведь всегда мог найтись негодяй, готовый на все ради благосклонности властей. Никто не разбирался, виновен ты или нет, адская машина «возмездия» тут же набирала обороты.
Взбешенный, Петер резко поднялся. Он уже пожалел о том, что, приехав домой, тут же снял форму офицера вермахта. Молодой человек распахнул дверь, заранее выпятив грудь. Пусть они только посмеют прийти сюда, эти негодяи из гестапо или фанатики из СС, чьи «художества» он видел в деревнях Польши и Украины! Пусть только посмеют побеспокоить его родителей!
За дверью Петер обнаружил темноволосую, хрупкую и нерешительную молодую женщину, которая кутала плечи в красную шерстяную шаль.
Захваченный врасплох, Петер смущенно молчал.
«Простите меня за беспокойство, но я услышала пианино. Фрау Крюгер так давно не играла… Вас это не слишком стеснит, если я тоже послушаю музыку?»
Петер смотрел на незнакомку, и ему казалось, что она говорит на иностранном языке. У нее была тонкая шея, изящный нос, выщипанные в ниточку брови и завораживающие, темные как ночь глаза.
«Это невестка нашей соседки, живущей на втором этаже, – объяснила мать. – Входите, фрау, мы всегда рады вам».
Молодая женщина проскользнула в гостиную. Она чуть не задела Петера, и ему почудилось, что от нее пахнет цветами.
«Ее муж был убит шесть месяцев тому назад, – прошептала Ева. – Она танцовщица кордебалета. Она переехала к родителям покойного супруга, потому что не может оставаться одна».
Петер медленно закрыл входную дверь. Гостью звали Розмари, ей уже исполнилось двадцать лет. Они занялись любовью на следующий вечер и встречались каждый день до самого его отъезда. Они не давали друг другу никаких обещаний, в Германии Третьего рейха обещания стали роскошью.
– Они хотят, чтобы мы здесь сдохли, – внезапно раздался хриплый голос рядом с Петером. – Нужно сматываться отсюда, пока у нас еще есть время.
Петер понял, что Ганс, ефрейтор из Дрездена, проснулся в весьма мрачном настроении. Петер откинул свое одеяло. Следовало увести Ганса подальше от спящих солдат. Его нытье не должно достичь ушей доносчика, который был бы особенно доволен тем, что смог изобличить в «пораженческих настроениях» вышестоящего военного. По такому обвинению могли вынести смертный приговор.
Ганс безропотно последовал за другом в убежище, где низкий потолок мешал им стоять в полный рост. Петер поставил керосиновую лампу на землю. Танкисты уселись на деревянные ящики и закурили.
– Я прав, и ты это знаешь, – вернулся к прерванному разговору Ганс. – Нам не дадут уйти отсюда живыми. Ни Иваны, ни наши.
– После пробуждения ты всегда пребываешь в мрачном настроении, – отметил Петер, стараясь успокоить товарища. – Скоро ты почувствуешь себя лучше.
Дрожащее пламя лампы бросало причудливые тени на кирпичные стены, обложенные мешками с песком. На лице Ганса появилась болезненная улыбка. Его пальцы, черные от машинного масла, слегка дрожали, а многодневная щетина делала его лицо еще более растерянным.
– Ты помнишь, Петер, как мы в первый раз увидели Волгу? Мы стояли на башнях танков. Перед нами расстилалась эта легендарная река. А за ней – бескрайние степи. В тот день я подумал, что фюрер действительно гений. Мне казалось, что мое сердце лопнет от гордости. Что мы на самом деле можем завоевать весь мир. Что мы непобедимы.
– Однако к этому времени многие из наших товарищей уже были убиты. Мы не смогли взять Москву.
– Да, я знаю… В тот момент ощущение власти ослепило меня, вскружило голову. В тот момент мне казалось, что нет ничего невозможного.
Петер покачал головой. Такую же восторженность он испытал, когда их корпус пересек советскую границу. Он думал, что наконец-то они станут сражаться за справедливую цель – освободят народы от ярма евреев-большевиков. Сомнения пришли позже.
– Они собираются пожертвовать нами, старина, – пробормотал Ганс прерывающимся голосом. – Нас передавят, как крыс, в этом проклятом городе, который продолжает сопротивляться, хотя от него остались одни развалины…
Ефрейтор замолчал, прижавшись головой к своему автомату, который он задумчиво поглаживал. От грязи и пота светлые волосы Ганса слиплись в тусклые всклокоченные пряди. На его затылке виднелись темно-красные шрамы – он был ранен в голову.
«Мы все такие разные, – думал Петер, – но кто из нас сможет похвастаться тем, что никогда не испытывал страх?»
– Вот увидишь, если они когда-нибудь окажутся у нас, то разрушат наши города, отомстят нашим женам и детям…
– Да заткнись ты, Ганс! – вспылил Петер. – Ты не имеешь права так думать. Лично я хочу жить! Мы выиграем войну…
Ганс цинично рассмеялся.
– Ну, что же, давай попробуем, старина, но ты знаешь, что я прав. Они все нас предали. И фюрер, который обещал вывести нас из этого проклятого места, и Бог, который тоже оставил нас.
Петер сделал последнюю затяжку, поймал вошь в складке своих штанов и тщательно раздавил ее окурком. Он, как и Ганс, был настроен пессимистично, но, в отличие от своего друга, не осмеливался говорить об этом открыто.
– Ну, все-таки за последнюю неделю нам удалось отвоевать некий плацдарм, – пробормотал он.
Одиннадцатого ноября 6-я армия начала очередное наступление. Немцы вновь вышли к Волге между заводами «Красный Октябрь» и «Баррикады». Таким образом, они разделили на две части 62-ю армию русских.
– А, ты говоришь об этом прорыве! – иронично отозвался Ганс.
Петер пожал плечами. Мрачное настроение друга передалось и ему. Раздраженный Крюгер встал с ящика, согнувшись, дошел до отверстия, выходящего в помещение, где он спал. Офицер собрал всевозможную одежду, которая теперь была его обмундированием. Конечно, такой «наряд» не соответствовал уставу, но еще прошлой зимой Петер осознал, что нельзя брезговать ничем, защищаясь от русских морозов. Как и все остальные, он с некоторых пор грабил трупы.
Молодой человек натянул подбитую мехом куртку, которая принадлежала павшему советскому бойцу, взял перчатки и шерстяной шлем солдата, погибшего накануне, а на плечи накинул свою шинель.
Он был голоден, и пораженческие рассуждения Ганса еще больше разозлили его. Петер не желал думать об этой войне. Все, что имело смысл, – это ежедневное задание, которое выдавалось офицерам, отправляющимся на передовую. Петер уже просто не мог вспоминать о тех ужасах, которые видел собственными глазами, не мог думать о слухах, что циркулировали среди офицеров. Речь шла о массовых убийствах мирного населения: евреев, женщин, детей, стариков, которых сгоняли к братским могилам и там безжалостно расстреливали кровожадные шакалы Einsatzgruppen[52]52
Оперативные группы (нем.).
[Закрыть]. Узнав об этом, Петер отправился к командиру батальона. С застывшим лицом майор выслушал доклад своего подчиненного, постукивая пальцами по карте, разложенной на столе. «Вы – офицер вермахта, вы должны исполнять свой долг. И точка. Действия командующих Waffen-SS не имеют к нам никакого отношения». Петер щелкнул каблуками и удалился.
Обо всем этом он не мог говорить со своими родителями. Возможно, молодой человек опасался увидеть в глазах матери тот тайный и горький стыд, что сам он испытывал в глубине души.
Внезапно Петер вспомнил, с какой настойчивостью требовал от своих родителей разрешить ему вступить в гитлерюгенд. Его мать всегда противопоставляла высокие моральные устои тем поучениям, что мальчик выслушивал от своих наставников на собраниях этой молодежной организации. А уж Ева умела заставить себя слушать, как она признавалась, улыбаясь. Теперь Петер сожалел о том, что так и не поблагодарил маму за ее уроки.
Офицер преодолел десять ступеней и вышел на свежий воздух. Пригнув голову, чтобы избежать пули русского снайпера, Петер укрылся за стеной, которая каким-то чудом осталась неразрушенной.
Шел снег. Колючий северный ветер проникал даже сквозь каменные стены. Вдалеке вспыхивали сигнальные ракеты, время от времени раздавался треск пулемета. Последние несколько заводских труб не устояли под натиском Люфтваффе, проводивших бомбардировку на прошлой неделе. Фасады, зияющие выбитыми окнами, как призраки, вырастали из серого тумана. Занимался рассвет. Петер вдыхал запах горелого дерева, серы и покореженного металла, этот запах окутывал город уже много дней. Одно утешало: зимой не так воняли трупы.
Немец засунул руки в карманы и стал топать ногами, чтобы согреться. Он с нетерпением ждал нового приказа. Из собственного опыта молодой человек знал, что все сомнения и страхи рассеиваются, как только окунаешься в кипучую деятельность. Каждая пораженная цель поднимала боевой дух. Самый страшный враг солдата на войне – это ожидание. На фронте часто приходится много думать и ждать.
В тот момент, когда Петер посмотрел на часы, – а по берлинскому времени было двадцать минут шестого – начинался новый день, 19 ноября, – неожиданно раздался ужасающий грохот. На другом берегу запели «катюши».
Земля под ногами дрожала, небо стало светлым, как в полдень: казалось, что вся артиллерия русских начала стрелять одновременно.
С заложенными ушами и часто бьющимся сердцем Петер кинулся к бронемашинам, хорошо видимым в зеленых и белых отсветах сигнальных ракет. Боковым зрением он заметил механиков, суетящихся вокруг танков. Неожиданно рядом с ним возник Ганс.
– Это контрнаступление! – проорал тот, схватив друга за руку.
– Ты что, рехнулся? О чем ты говоришь?
– Мы в ловушке!
И хотя вокруг них бушевал огонь апокалипсиса, Петер застыл на месте, пораженный ужасом, ясно читавшимся в голубых глазах товарища. В эту секунду лицо Ганса, искаженное страхом, походило на лица всех тех парней, которых Петер встречал в течение трех лет, с тех пор как война перестала быть предметом, который преподают в аудиториях, которому обучают на тренировочных площадках в офицерских училищах. Он сталкивался с отважными бойцами, настоящими героями, и с людьми слабыми, терявшими голову под шквальным огнем артиллерии. Кто-то из них, рыдая, звал маму, кто-то жаждал смерти, потому что теперь это был единственный достойный способ покинуть бренный мир, кажущийся таким чужим.
Петер крепко прижал к себе Ганса – ему показалось, что из горла друга вырвалось сдавленное рыдание.
Тут к Петеру подлетел нарочный и протянул ему листок с очередным приказом. Петер кинулся к первому танку, покидающему укрытие.
Но он не успел до него добежать. На углу улицы появилось бронированное советское чудовище, танк Т-34, и дуло могучего 76-миллиметрового орудия нацелилось прямо на немецкого офицера. Петер понял: все кончено. У них не было времени для маневра, к тому же их пушки не смогут остановить русские танки в толстой броне.
И когда мощная взрывная волна подкинула танкиста в воздух, когда его тело рвали на части осколки и пулеметная очередь, он успел в последний раз подумать о юной француженке в слишком коротком платье, открывающем длинные стройные ноги, которая стояла, горделиво подбоченясь, на берегу реки теплой летней ночью и улыбалась ему нежно и задорно.
Ожидание затягивалось. Поезд стоял на вокзале в Шалоне уже более получаса. Валентина сидела у окна в купе, которое она делила с мужчинами, уткнувшимися в свои газеты. Она видела длинную очередь пассажиров, которые предъявляли немецкому офицеру удостоверения личности, введенные в 1943 году. Валентина стала одной из первых, кто занял свое место в вагоне.
Четырьмя месяцами ранее, 11 ноября, ссылаясь на необходимость отразить попытку англо-американских войск высадиться на берег Прованса, немцы вошли в свободную зону. А с первого марта демаркационная линия совсем «истончилась», что позволило письмам и людям передвигаться более свободно. Валентина горько усмехнулась. Разве можно говорить о свободе, пока по французской земле ходит хотя бы один немец! К счастью, ветер наконец-то переменился! Сотни тысяч фрицев погибли под Сталинградом – непобедимый вермахт потерпел свое первое крупное поражение. Германия объявила трехдневный национальный траур. С тех пор Валентина поверила, что победа – всего лишь вопрос времени, но, увы, терпение никогда не было ее сильной стороной.
Несколькими днями ранее в Монвалон заехал Онбрэ. Ему было необходимо переправить в Париж какие-то зашифрованные документы. Он долго со смущенным видом мял в руках фуражку, и Валентина поняла, что мужчина не осмеливается просить ее об этой услуге. Но мадам Фонтеруа не колебалась: конечно же, она поедет в Париж! Онбрэ объяснил ей, что она должна найти бистро «Прибытие», расположенное напротив вокзала. Женщина зашила документы под подкладку пальто.
Получив прикрепительный талон на один из поездов, что оказалось не слишком легким делом, так как в кассах был наплыв пассажиров, Валентина поручила Максанса заботам кухарки, и та пообещала, что будет следить за тем, чтобы мальчик каждый день ходил в школу.
Несмотря на то что учебный год начался, ее двенадцатилетний сын предпочитал «заниматься» на свежем воздухе в компании товарища, который разделял его безудержную страсть к строительству шалашей на деревьях. Как ни странно, Максанс любил природу. Он мог целыми часами пропадать в лесу в поисках раненых птиц, которых заботливо выхаживал, или же собирать листья для гербария. Когда Валентина отчитывала сына за невнимательность на уроках, Максанс смотрел на нее, широко раскрыв невинные голубые глаза, а его лицо становилось непроницаемым, как створки устрицы, и мадам Фонтеруа понимала, что теряет власть над мальчиком.
Раздалось хлопанье дверей, начальник станции отдал короткий приказ, и поезд медленно покинул Шалон-сюр-Сон. Валентина почувствовала, как участился ее пульс. В Париже ее никто не ждал. Она никого не предупредила о своем неожиданном приезде. Она напоминала самой себе бутылку, брошенную в море.
Через несколько часов, после необъяснимых остановок в чистом поле, поезд прибыл на станцию назначения.
Толпа пассажиров хлынула в вестибюль вокзала, голубая стеклянная крыша которого, преломлявшая свет, наводила на мысль о гигантском аквариуме. Мужчины толкались, изнуренные женщины тянули за собой плачущих детей. Молоденькие худые носильщики подстерегали клиентов. Они снимались с места, как стая воробьев, стоило им заметить путешественника с багажом. Немецкие солдаты, сгруппировавшись по двое или по трое, с безразличным видом наблюдали за этой суматохой.
Но стоявшие в конце перрона трое мужчин в плащах внимательно рассматривали прибывших пассажиров. Онбрэ говорил о них Валентине. Этих людей прозвали «физиономистами». Это были агенты гестапо и французской полиции, обладающие феноменальной зрительной памятью. Агенты держали в голове фотографии почти всех патриотов. Вот почему Онбрэ пришел к ней за помощью. Валентина никому не была известна, так что они не должны были остановить ее.
Чувствуя, что нервы натянуты как струны, глядя прямо перед собой, Валентина миновала опасных мужчин, крепко сжимая в руке маленький чемоданчик. Ей казалось, что все вокруг слышат, как шуршат документы за подкладкой ее пальто! Но она без осложнений покинула здание вокзала и вышла на улицу, где наконец смогла перевести дух.
Небо было серым. Только что прошел дождь. Мокрые тротуары блестели, а велосипедисты старательно объезжали лужи. Валентине почудилось, что город изменился. С этими хмурыми растрескавшимися фасадами он стал походить на старую, со всем смирившуюся женщину.
Заметив запотевшую витрину кафе «Прибытие», Валентина пересекла улицу. В прокуренном зале у стойки расположилось несколько мужчин, пришедших сюда пропустить по стаканчику. Какая-то пара, склонив друг к другу головы, шепталась за низким столиком в углу. Следуя инструкциям Онбрэ, Валентина подошла к хозяину заведения, вытиравшему стаканы.
– В это время в Дижоне весьма унылая погода, – сказала она ему.
Мрачный взгляд пожилого человека стал пронзительным. Он покачал головой и ворчливо произнес:
– Здесь не лучше.
Мадам Фонтеруа спустилась в туалет. Затхлый запах канализации пропитал воздух в подвале. Валентина вытащила документы и положила их между страницами «Petit Parisien»[53]53
«Petit Parisien» – «Маленький парижанин» – одна из самых значимых французских газет Третьей республики (фр.).
[Закрыть], лежащей под умывальником. Когда она взглянула в зеркало, то увидела бледную женщину с нервно поджатыми губами и глубокими складками у рта. Валентина заставила себя улыбнуться.
Когда она вновь оказалась на улице, нервное напряжение постепенно спало, уступив место усталости. Опустошенная женщина не нашла в себе сил тотчас отправиться на авеню Мессин и увидеться с Андре и Камиллой. Ей бы пришлось что-то объяснять, рассказывать, что нового в Монвалоне. А Валентине хотелось поговорить о чем-нибудь отвлеченном, не важно о чем, но только не о войне, не о бошах или о том, что очередной молодой человек хочет скрыться от Службы трудовой повинности.
Мадам Фонтеруа устроилась на сиденье желтого такси-велосипеда и продиктовала адрес Одили Венелль. Весьма маловероятно, что ее лучшая подруга окажется дома, и все же… Валентина вдруг ощутила безумное желание снова увидеть молодую женщину, послушать, как она с восторгом болтает о всяких пустяках.
Валентине все это время недоставало Одили. Она получила от парижанки несколько межзональных карточек, в которых не содержалось ничего интересного. Тринадцать напечатанных строчек, дополненных одной-двумя фразами Одили, не могли заменить ей отсутствующую подругу. В начале своего добровольного изгнания в Монвалоне, когда Валентина вела одинокий, почти монашеский образ жизни, она не раз ловила себя на мысли, что не понимает, как Одиль может находиться в Париже. Что с ней сталось? Рыжеволосая красавица по-прежнему подвержена приступам гнева? Раздражается ли она, видя вражеских солдат в ресторанах или на террасах кафе, выказывает ли им свое презрение?
Когда Валентина вышла из такси у подъезда здания на Марсовом поле, она испытала невероятное облегчение.
Валентина разглядывала лучшую подругу, пытаясь понять, изменилась ли она. Ее волосы, собранные на затылке, все так же полыхали ярко-рыжим, хотя, вполне возможно, уже не совсем натуральным цветом. Одиль встретила гостью радостным криком, сжала в объятиях, как будто намеревалась задушить, а затем увлекла в гостиную.
Очутившись там, Валентина почему-то почувствовала неловкость. Здесь все было по-прежнему: коллекция картин Пьера, кресла из светлого дуба, но яркий свет ламп казался слишком резким; его блики играли на стальных остовах стульев и на металлических рамах ширм.
Быть может, ее встревожила излишняя суетливость приятельницы? Одиль нервно поводила руками, постоянно дергалась, как будто ей за шиворот насыпали толченого стекла. Ее лицо было напряженным.
Хозяйка дома достала бутылку коньяка, протянула бокал Валентине, второй поднесла к губам.
– За нашу встречу, моя дорогая! – бросила она с мимолетной улыбкой. – Я просто поверить не могу, что это ты, собственной персоной, сидишь здесь, у меня. Ты ведь уверяла, что не вернешься в Париж, пока последний немец не получит пинком под зад!
– Представь себе, я не видела Андре почти год. Он приезжал на несколько дней в Монвалон лишь прошлой весной.
– И тебе недостает твоего драгоценного супруга? – с иронией спросила Одиль.
Валентина удивилась этой интонации в ее голосе. Одним большим глотком Одиль опустошила бокал и наклонилась, чтобы налить еще. Горлышко бутылки звякнуло о край бокала.
– Время от времени я вижусь с ними, с Андре и Камиллой. Несколько раз мы ходили в театр. Моя крестница хорошеет с каждым днем. Только ей надо сделать стрижку, но она отказывается. Малышка упряма, как осел, но я люблю девушек с характером. Ведь это крайне важно для женщины, ты не находишь?
Валентина смотрела, как ее подруга подходит к дивану. Перед тем как сесть, она сделала странный пируэт.
– Как дела у Пьера?
Одиль, испустив глубокий вздох, откинула голову на спинку дивана с обивкой из ярко-фиолетового сатина. Она долго молчала, и Валентина уловила в вытянутом, расслабленном теле подруги некую отрешенность от всего мира.
– Пьер… Я так и не смогла родить ему ребенка, ну, ты знаешь. Возможно, если бы не это, все сложилось бы по-другому. А ведь я очень старалась! Посещала всевозможных профессоров, поражающих своим серьезным видом: «Немного терпения, мадам. У природы есть резоны, которые наш разум, увы, не может постичь…» – насмешливо передразнила Одиль. – Признаюсь, порой я даже завидовала тебе.
Она подняла голову и внимательно посмотрела на Валентину.
– Ты все еще можешь взять приемного ребенка, – заметила Валентина, ощутив прилив раздражения. – Сейчас так много сирот.
– Маленький еврей, ты об этом? – У Одили из горла вырвался горький смешок. – Хотела бы я видеть лицо Пьера, когда в наш дом войдет крошечная «звезда». И ты думаешь, что он с гордостью представит его своим друзьям в безупречно сидящих мундирах, в великолепных, начищенных до блеска сапогах, друзьям, которые не сомневаются в том, что они являются людьми первого сорта?
Валентина вздрогнула и, в свою очередь, сделала большой глоток коньяка. Она слишком быстро проглотила его и закашлялась. Затем женщина открыла портсигар, лежащий на низком столике.
– Я могу взять одну?
– Ты можешь брать все, что захочешь, – Одиль небрежно обвела комнату рукой. – Можешь выбрать любое вино или заказать кухарке любое блюдо. Мы ни в чем не испытываем недостатка.
Взгляд Валентины стал суровым.
– И это тебя не смущает? – резко бросила она.
Одиль пожала плечами.
– Тебе этого не понять. Ты там отлично устроилась, в своей деревне.
Валентина почему-то не стала протестовать. Она была обескуражена: квартира была слишком светлой, а подруга превратилась в совершенно незнакомого ей человека. В полной тишине раздался звук зажигаемой спички. Снаружи вновь полил дождь. Капли барабанили по оконным стеклам. На город уже упали сумерки, но за окном еще угадывались хрупкие силуэты деревьев. На земле не валялось ни одной веточки. Прохожие собирали их украдкой, они даже отрывали от стволов кусочки коры, чтобы лишнюю минуту погреться у огня.
Одиль полностью погрузилась в свои мысли. Она могла больше ничего не рассказывать о делах мужа. У Пьера Венелля все шло отлично. Вероятно, много лучше, чем до войны. Валентина чувствовала, что все внутри у нее леденеет. Она никогда не любила этого человека, но терпела его присутствие и пыталась найти в нем хоть что-то хорошее, потому что Пьер женился на ее лучшей подруге. Отныне он внушал мадам Фонтеруа только презрение, Одиль же вызывала у нее жалость.
Через приоткрытую дверь столовой Валентина увидела, как двое слуг в полосатых жилетах суетятся вокруг стола, расставляя бокалы и тарелки. Они о чем-то тихо переговаривались.
– Думаю, мне пора, – сказала Валентина, вставая.
Ее подруга тоже поднялась. Теперь они стояли рядом. Валентина заметила, что лицо Одили какое-то одутловатое. На губах лишь бледный след карминовой помады. Казалось, что Валентина смотрит на рыжеволосую женщину сквозь мокрое стекло, и она пожалела, что не может протереть его рукой, чтобы смахнуть с лица близкого ей человека печаль и горечь.
– Мы могли бы увидеться послезавтра, – предложила Одиль. – В посольстве Германии состоится небольшой прием. Если хочешь, Пьер достанет тебе приглашение.
– Я не думаю, что это хорошая идея, – прошептала Валентина, вспоминая о распоротой подкладке пальто. – На самом деле просто плохая.
На улице уже совсем стемнело, и фары одинокой машины тонули в тумане. Несколько робких лучиков света сумели пробиться сквозь светомаскировку на окнах. Поежившись, Валентина подняла воротник пальто и поискала глазами такси. Осознав, что ее попытки остановить машину тщетны, она направилась к входу в метро. Она пробила билет и прошла на платформу. Вокруг нее стояли люди в мокрой одежде, от которой исходили неприятные испарения. И у мужчин, и у женщин были одинаково усталые лица. Плакат на стене призывал французских рабочих записываться добровольцами. Трое немецких солдат с рюкзаками на спине беседовали весьма оживленно. Решительно, шага нельзя сделать, чтобы на них не наткнуться!
Валентина чувствовала смятение. Она не нашла у Одили столь необходимую ей моральную поддержку. В ее воспоминаниях подруга оставалась радостной и беззаботной. Валентина никогда бы не могла подумать, что обнаружит жену Пьера Венелля сломленной. Женщина испытывала одновременно растерянность и гнев, как будто Одиль сыграла с ней злую шутку Как она смогла позволить перетянуть себя в лагерь врага? Какое же большое влияние, оказывается, имеет Пьер на жену! Почему Одиль не сопротивлялась? Потрясенная, Валентина подавила приступ тошноты.
«Я не могу поехать домой, – подумала она, – только не сейчас». Но тогда у кого же ей искать прибежища? Взгляд Валентины задержался на плане Парижа. Надписи на немецком языке вызвали у нее дрожь. Она провела пальцем по линии метро, ведущей к IX округу.
Спустя какое-то время она стояла, подняв голову, и рассматривала почерневший, но элегантный фасад здания на улице Тревиз. Валентина впервые оказалась рядом с новым жилищем Александра. Женщина даже не была уверена в том, что он до сих пор здесь живет. Еще до войны она прочитала в газете статью, посвященную модельеру-меховщику Манокису, и тогда его адрес отпечатался у нее в мозгу.
Валентина пересекла молчаливую улицу. Квартал казался пустынным, каким-то «недоверчивым»: лавочки с закрытыми витринами, слепые, темные окна и тени, скользящие вдоль стен. На одном из домов чья-то рука неразборчиво нацарапала: «Сталинград».
Мадам Фонтеруа позвонила в дверь. Консьержка, остроносая, со строго сведенными бровями, указала гостье на второй этаж и проводила ее подозрительным взглядом. Изнуренная, немного испуганная, Валентина поднималась по деревянной лестнице, машинально переставляя ноги. Теперь ее маленький чемоданчик весил целую тонну. Ноги у нее подкашивались, и женщина вспомнила, что ела лишь накануне вечером. Перед тем как ехать на вокзал, она смогла проглотить только маленькую чашечку напитка из обжаренных ячменных зерен, который заменял ей кофе.
