Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)
– Ты переезжаешь?
– Отличная идея! – в отчаянии воскликнул Тюдьё. – Де Голль говорит о хаосе, и он не ошибается. Если Франция станет коммунистической, я уеду в тот же час, и тебе посоветую последовать моему примеру.
Александр покачал головой.
– Тогда почему такой кавардак?
– Еще до того, как в этой стране все стало с ног на голову, я решил устроить выставку Людмилы Тихоновой, и ее вернисаж был назначен на ближайшую субботу. Мне удалось собрать все картины мастера, но мои служащие исчезли в неизвестном направлении, и вот я остался совершенно один, а мне еще надо все это развесить, – и огорченный мужчина обвел комнату рукой. – Не посоветуешь, как мне поступить?
Совершенно обессиленный Жан Пьер рухнул в кресло и вытер лоб платком.
– Приглашения разосланы месяц назад, открытие послезавтра. Это катастрофа, старина, настоящая катастрофа!
– Ты полагаешь, что кто-нибудь придет на вернисаж?
– Я на это надеюсь! Я не позволю каким-то там революционерам портить мне жизнь, я и так потерял слишком много денег в связи с этими событиями.
– Я помогу тебе. Вдвоем мы управимся быстрее.
– А ты сможешь? – Тюдьё воспрянул духом.
– Мой магазин закрыт уже десять дней. Ничего с ним не случится, если не открою еще и сегодня. И потом, ты был так любезен, согласившись приглядывать за моим бутиком во время моего отсутствия. Я буду рад помочь тебе.
Тюдьё вскочил.
– Ты спасешь мне жизнь! Отлично, начнем с полотен небольшого формата. Это самое незначительное. У тебя есть молоток?
Через час Александр был так же измотан, как и его друг, но большая часть картин заняли свои места на стенах. Несколько натюрмортов и серия поразительных портретов. Тюдьё суетился, перевешивал холсты с места на место, чтобы найти лучший ракурс для каждого, и Александр уже не вникал, что на них изображено: все сливалось перед его глазами в калейдоскоп из глубоких зеленых, насыщенно-синих и мрачных серых тонов.
– Ну вот, нам осталось повесить всего одну работу, но это – гвоздь программы, – объявил запыхавшийся Тюдьё, когда Александр принялся помогать другу высвобождать холст из нескольких слоев бумаги. – Знаешь, такая странная история. Еще в 1921 году это полотно должно было выставляться на Осеннем салоне, но его купили до начала выставки. Затем неожиданная новость: исчезло, пропало. Поговаривали, что это главное произведение Людмилы Тихоновой, истинный шедевр. А так как его никто не видел, в среде коллекционеров оно стало легендой. Пожалуй, пока поставим его вот сюда. Спасибо.
Жан Пьер вздохнул и потер поясницу.
– И вот год назад я был приглашен в качестве эксперта наследниками одного немецкого индустриального магната, который скончался в своем замке на Луаре. И что ты думаешь? В его гостиной я увидел «Нелюбимую». Сначала я подумал, что брежу, но нет, это действительно был пропавший портрет. Невероятно, не правда ли?
Александр нагнулся, чтобы помочь Жан Пьеру снять последний слой бумаги. Услышав название картины, он застыл. Тихонова… Конечно, как же он сразу не сообразил? Он развесил десяток полотен одной из самых известных русских художниц тридцатых-сороковых годов. В последние двадцать лет она несколько вышла из моды. Но во время войны эта женщина, сама того не подозревая, спасла ему жизнь.
Внезапно воспоминания о прошлом захлестнули Александра. С часто бьющимся сердцем он отступил на несколько шагов и присел на деревянный ящик. Только сейчас Манокис заметил, что сложил ладони в молитвенном жесте. Суставы его кистей нещадно болели. Как и двадцать лет тому назад, он чувствовал привкус крови во рту, ощущал страшные удары по почкам и затылку, вновь видел молоток, занесенный над его многострадальными пальцами. А когда греку уже стало казаться, что он добрался до болевого пика, он ужаснулся, заметив бур дантиста, который приближался к его открытому рту, чтобы вонзиться в челюстную кость.
Александр больше не мог дышать, по его спине струился холодный пот. Он ничего не видел и не слышал, все его внимание было приковано к картине, высвобождающейся из скрывающей ее бумаги, к картине, которая спасла его, потому что нацистский офицер мечтал заполучить этот шедевр для своей коллекции и поэтому распорядился отпустить на волю никому не известного участника движения Сопротивления.
Валентина позировала обнаженной. Она сидела на соломенном стуле, бедра раздвинуты, выставляя на всеобщее обозрение голубоватые вены; полупрозрачная кожа шеи, груди; красные губы, набухшие от желания. И взгляд, Бог мой, какой взгляд!.. Сияние зеленой воды, надменность, скрывающая неуверенность. Молодая женщина, которая не знает себя, чье единственное оружие – совершенство тела.
– Александр, что случилось? О! Ты себя хорошо чувствуешь?
Манокис постепенно приходил в себя. Жан Пьер тряс друга за плечо.
– Держи, я налил тебе коньяка. Ты стал белым как полотно. Что на тебя нашло?
– Сколько ты хочешь за эту картину? – глухим голосом спросил Александр.
– За «Нелюбимую»? – изумился Жан Пьер. – Почему ты спрашиваешь? Ты собираешься ее купить?
Александр залпом опустошил бокал, и его лицо вновь приобрело нормальный цвет.
– Так сколько? – продолжал настаивать мужчина.
Грек поднялся, и Жан Пьер протянул руку, чтобы поддержать его. Но Александр оттолкнул протянутую руку, взял лежащий на стуле пиджак и достал из внутреннего кармана чековую книжку. Затем он уселся за стол друга, снял колпачок с черной с золотом перьевой ручки, которая лежала на стопке бумаги для писем, и когда по-прежнему ничего не понимающий Жан Пьер назвал цифру, начал писать.
– Что ты делаешь?
– Ты отлично видишь – я покупаю «Нелюбимую».
Манокис подписал чек и протянул его другу, и тот, потрясенный, посмотрел на указанную там сумму.
– Покупаешь? Вот так, ни с того ни с сего? А ты не будешь потом жалеть? Сумма-то весьма внушительная.
Улыбка тронула губы Александра.
– Возможно, когда-нибудь я тебе все объясню. А пока я хотел бы, чтобы ты убрал портрет из экспозиции. Он больше не продается, а я намерен сегодня вечером кое-кого удивить.
– Поразительно то, что каждый раз, когда кто-нибудь хочет выставить «Нелюбимую», она уплывает, как песок меж пальцев, – проворчал Жан Пьер. – Я знаю несколько человек, которые будут страшно разочарованы.
Но, упаковывая картину, Жан Пьер Тюдьё не мог скрыть своей радости. После месяца застоя дела его галереи вновь налаживались. Покупка «Нелюбимой» – добрый знак.
Александр пытался представить лицо Валентины, когда она увидит полотно. Сегодня вечером он ждал ее к себе на ужин. Как она себя поведет: опешит, смутится, разволнуется?
Вне всякого сомнения, они будут говорить о прошлом, о Пьере Венелле, который умер несколько лет тому назад, об Одили, которая вновь вышла замуж и теперь проводит время, путешествуя. Они вспомнят Андре, он – с уважением, она – с нежностью. У нее будет мечтательный, загадочный взгляд, и Александр подумает, что она так же прекрасна, как при их первой встрече, которая произошла сорок лет тому назад, когда молодая женщина в сером костюме, отделанном горностаем, в шляпке, надвинутой на глаза, вошла в его жизнь, чтобы остаться навсегда.
В тот же самый момент Валентина находилась неподалеку, она поднималась по улице Камбон, направляясь к дому, в котором жила ее дочь. Еще издалека она увидела, что ставни на окнах комнаты Камиллы закрыты.
Валентина колебалась, ей не нравилось, что она так нервничает. Вот уже десять минут она мерила шагами улицу, как праздношатающаяся дамочка. «Это абсурдно, в конце концов, она все же твоя дочь!» – сказала себе Валентина, осознавая, что Камилла всегда смущала ее. В отличие от Андре, мадам Фонтеруа никогда не знала, как реагировать на проявления бескомпромиссного, волевого характера дочери, к тому же Валентина не любила чувствовать себя виноватой, не любила, когда ее осуждали.
Максанс позвонил ей вчера из аэропорта. Он улетал в Лейпциг и волновался за Камиллу. Он не смог застать ее на работе, где мадемуазель Фонтеруа не появлялась уже целых четыре дня, а когда фоторепортер звонил сестре домой, ее телефон не отвечал. «У нее не все ладно, мама. У меня нет времени заниматься всем этим, потому что я отправляюсь на поиски Сони, но если бы ты смогла…» Максанс не закончил фразу, отлично зная, сколь сложны отношения матери и дочери.
Этой ночью Валентине не удалось уснуть. Она ворочалась на кровати, как будто у нее был приступ тропической лихорадки, которая, однажды завладев телом, уже не отпускает его и, стихнув, возвращается вновь через месяц или через год, заставляя человека страдать, гореть в огне, как грешник, лишенный рая.
Она то металась от жара, то дрожала от холода, то отбрасывала одеяло, то съеживалась под ним, а к трем часам ночи, совсем отчаявшись, встала с постели и зажгла все лампы в комнате.
Вот уже многие годы Валентина с Камиллой сталкивались, как два корабля в ночи. Полное непонимание, ранящие фразы. Ими управляли ревность, гордость, самолюбие, эгоизм, и все это заставляло забыть о любви. Порой, глядя на отстраненную красоту дочери, на ее безупречную элегантность, Валентине хотелось схватить Камиллу за руку, увести ее в темную маленькую комнату и прошептать все те слова, которые она никогда никому не говорила. Иногда мадам Фонтеруа сожалела, что она не посторонний для Камиллы человек, тогда у нее появилась бы возможность познакомиться с дочерью заново и начать все с чистого листа.
«Но почему? – спрашивала себя Валентина, а мрак давил ей на виски. – Почему я так и не смогла сказать, что люблю ее?»
Но сейчас, находясь во власти ночи, когда пот выступал на лбу, а тело сводила судорога, женщина наконец признала очевидное: она никогда не любила Камиллу так, как нормальная мать любит свое дитя. Она никогда не чувствовала внезапных порывов нежности, никогда не стремилась защищать, она не переживала тех эмоций, которые движут любой матерью, заставляя сворачивать горы и останавливать реки. По отношению к Камилле Валентина не испытывала той всепоглощающей страсти, что испытала сразу же после рождения Максанса, когда только протянула руки навстречу новорожденному, вдохнула его запах, ласково провела ладонью по нежному темному пуху, покрывающему хрупкий череп.
С самого своего рождения Камилла пробуждала в душе мадам Фонтеруа странные чувства. Смесь опасения, нетерпения и беспомощности. Молодая женщина не понимала, почему так происходит. И тогда, в свои двадцать два года, она выбрала единственный, как ей показалось, возможный выход: бегство.
Валентина доверила младенца гувернантке, славной Жанне Лисбах, которая стала на страже у детской комнаты, а сама мадам Фонтеруа сбежала, сбежала от крошечной девочки со светлым взглядом, так похожим на ее собственный. Затем она сбежала от подростка, такого сложного, неуступчивого, требовательного… О, какого требовательного! Потом она сбежала от молодой женщины, очень одаренной и уверенной в себе.
Но сегодня, в Париже, охваченном лихорадкой, в Париже, где раздавался металлический скрежет дорожных знаков, вырываемых из каменных мостовых, следовало прекратить это бессмысленное бегство.
И вот она стояла у дома дочери. Валентине потребовалось собрать все свое мужество, чтобы прийти сюда, потому что когда имеешь дело с Камиллой, надо быть готовой к любым сложностям. И сейчас не Валентина Фонтеруа поднимала глаза к закрытым ставням квартиры, но юная Валентина Депрель – та, что собирала спелые гроздья винограда, та, что обливала водой из шланга своего старшего брата, та, что грезила о волшебном празднике в чудесном саду, и та, что искала успокоения рядом с портретом дамы в голубом. Та, кому жизнь, быть может, пообещала слишком много, когда она была еще ребенком.
Валентина убедилась в том, что ее бежевый льняной костюм сидит на ней безупречно, пригладила короткие черные волосы, отливающие красным деревом, – цвет, выбранный ее парикмахером, чтобы смягчить слишком суровые черты лица, – и решительно пересекла улицу, намереваясь встретиться с дочерью.
Камилла накрыла голову подушкой, чтобы приглушить невыносимый звук звонка у входной двери, разрывающего такую уютную тишину. Влажная и теплая темнота спальни, задернутые шторы: она не вставала с кровати уже целых три дня, поддавшись слабости, элементарной трусости, которые тисками сжимали сердце.
Опять этот настойчивый звонок! А ведь она предупредила Эвелину, что будет отсутствовать несколько дней – ничего серьезного, обычное пищевое отравление, но ей необходим отдых; ей, которая никогда не брала отпуск, которая покидала Дом Фонтеруа лишь для деловых поездок. Камилла отключила телефон и закрыла дверь на все замки.
Ее не прекращала преследовать одна и та же картина: разбитые витрины, опадающие на тротуар дождем осколков стекла, оскорбительные надписи на стенах, начертанные красной краской из баллончиков: «Сволочи!»
Двумя месяцами ранее, в один из мартовских дней, к ней в кабинет на бульваре Капуцинов без стука влетела Эвелина, потрясая радиоприемником, который держала в руках. Журналисты сообщали, что сотни манифестантов осадили банк «American Express», расположенный рядом с Домом Фонтеруа, на углу улицы Обер. Камилла тут же спустилась в торговый зал, где застала Дютея и Кардо с вытянутыми лицами. «Куда смотрит полиция!» – воскликнул Кардо, заламывая руки. Всего два дня тому назад в представительстве другой крупной американской компании прогремел взрыв.
На улице раздавались вопли манифестантов, пробегающих мимо Дома Фонтеруа. Справа от входной двери пылал «роллс-ройс». Внезапно несколько человек в джинсах и зеленых куртках, с волосами, разметавшимися по плечам, отделились от основной массы бунтовщиков и устремились с железными прутами наперевес к витринам Дома. Продавщицы пронзительно завизжали. Камилла приказала им подняться на второй этаж. Спрятав лица за платками, а глаза за очками для плавания, неизвестные, рыча от ярости, принялись крушить стекла витрин. Какая-то молоденькая девица с длинными рыжими волосами влетела в зал. Ее худенькое тело сотрясалось от ненависти и гнева, она приблизилась к Камилле и швырнула ей в лицо листовку. «Сволочи!» – выкрикнула девушка перед тем, как выбежать из магазина. Дютей потянул Камиллу за руку. «Вам тоже следует подняться на второй этаж, мадемуазель. Никто не знает, что они еще могут выкинуть. Они атаковали Фошона». «Об этом не может быть и речи!» – крикнула Камилла, дрожа от ярости.
Затем, так же быстро, как и пришла, гроза отступила. После того как на улице появились стройные ряды полицейских, манифестантов поглотили пасти метро. Потрясенная Камилла осталась стоять посреди разгромленного зала магазина Дома Фонтеруа, напоминавшего поле битвы. Стены витрин измазаны краской, духи текут из разбитых флаконов на перчатки и шейные платки. Головы манекенов оторваны, и среди осколков стекла валяются роскошные манто.
Нехорошее предчувствие заставило Камиллу содрогнуться. «Это только начало», – подумала она, стараясь унять дрожь в руках. Через несколько секунд мадемуазель Фонтеруа кинулась в туалетную комнату, где ее вырвало.
А потом наступил нескончаемый месяц май, город застыл в томительном ожидании неизвестного. С тех пор как Камилла заняла пост главы Дома Фонтеруа, она еще никогда не чувствовала себя такой растерянной. Она лишилась сна. Ей казалось, что она разлагается, трескается, потихоньку распадается на части.
Когда по радио сообщили, что никто не знает, где в данный момент находится генерал де Голль, Камилла выключила приемник и спряталась под одеяло. Старый политик был прав, и она должна последовать его примеру и на некоторое время исчезнуть. Измотанная, падающая от усталости женщина больше не могла сопротивляться.
Пронзительный звонок продолжал досаждать ей. Нехотя Камилла выбралась из постели. Свет, заливающий гостиную, заставил ее зажмуриться – было больно глазам. Нетвердой походкой мадемуазель Фонтеруа добралась до входной двери. Камилла не могла вспомнить, когда в последний раз ела.
– Кто там? – поинтересовалась она сиплым голосом.
– Это я, Камилла. Открой мне, пожалуйста.
Удивительно, но вместо того чтобы ощутить злость и горечь, которые охватывали женщину каждый раз, когда она слышала голос матери, Камилла с трудом подавила рыдание. Она долго не могла справиться с замком, но наконец распахнула дверь. Когда Валентина увидела дочь, ее лицо исказилось.
– Что тебе надо? – грубо спросила Камилла, внезапно застыдившись своей растрепанной шевелюры, изможденного лица, мятой шелковой пижамы.
Валентина не ответила. Казалось, она просто не могла говорить. Затем мадам Фонтеруа решительно шагнула вперед, открыла объятия и прижала дочь к груди.
Камилла попыталась оттолкнуть мать. «Чего она от меня хочет?» – раздраженно подумала она. Камилла была смущена, чувствовала себя не в своей тарелке. Эта нежданная нежность оскорбляла ее, пугала, она сотрясала устои, меняла привычный мир. Но Валентина все крепче и крепче прижимала дочь к себе, гладя ее по волосам. У нее оказались такие сильные руки, им просто невозможно было противиться, и обессиленная Камилла закрыла глаза, позволив матери убаюкать себя.
Они сидели на диване в гостиной. Камилла опустила шторы, чтобы прогнать из комнаты режущий глаза солнечный свет. Валентина приготовила в кухне чай, принесла тарелку сухого печенья. Она была до глубины души поражена худобой дочери, ее ввалившимися щеками, пустым взглядом. «Должно быть, я слишком долго ждала, – волновалась мадам Фонтеруа. – Я должна была прийти сразу же, но я не осмеливалась». Затем женщина поправила себя: «Я должна была прийти много лет тому назад».
Камилла сидела, поджав ноги, держа в руках дымящуюся чашку с чаем. Валентина видела, как время от времени тело дочери сотрясает нервная дрожь.
– Ты не можешь продолжать вести себя подобным образом, – прошептала Валентина. – Ты истощена. В конечном итоге ты заболеешь. Максанс сказал мне, что ты потрясена последними событиями в городе.
– Это очень мило с его стороны – волноваться обо мне, но я не понимаю, почему он вмешивается в мои дела. Я его ни о чем не просила.
– Именно в этом и заключается твоя проблема – в том, что ты никогда ни у кого ничего не просишь. Но сейчас тебе лучше спрятать гордость в карман.
Камилла слишком устала, чтобы протестовать. И потом, она побаивалась матери. Она всегда ее боялась, потому что Валентина стала первой, кто научил ее понимать смысл слова «страдание».
– И как долго ты собираешь жить вот так? – вернулась к теме разговора Валентина, но на сей раз ее голос звучал много мягче.
Камилла сосредоточилась на том, чтобы поставить чашку с чаем на низкий столик и при этом не перевернуть ее.
– Я не понимаю, к чему ты клонишь, мама. Возможно, будет лучше, если ты уйдешь. В данный момент я себя плохо чувствую.
– Не повторяй ошибок своего отца, Камилла. Не стоит жертвовать своей жизнью ради Дома Фонтеруа. То, что произошло на днях, сильно ранило тебя. Тебе кажется, что эти люди напали непосредственно на тебя, но Дом Фонтеруа – всего лишь некая материальная сущность…
– А вот и нет! У него есть душа, у этого Дома…
– Но он не сможет обнять тебя, когда тебе будет грустно, не скажет тебе, что любит… Ты все отдала этому Дому, и вот сегодня ты осталась одна. Да, ты сама хотела этого, но, возможно, ты наконец поймешь, что не настолько сильна, чтобы прожить без других людей. Когда вы с Виктором Бруком разорвали отношения, он приходил ко мне. Он рассказал мне о вас, о своих несбывшихся надеждах. Он объяснил, что между вами всегда возвышалась непреодолимая стена.
Валентина замолчала. У нее защемило сердце, потому что она увидела, как, буквально на глазах, сморщивается лицо ее дочери. Нервным жестом Камилла завела за ухо непослушную прядь волос. Трясущиеся руки, обгрызенные ногти. Она никогда бы не позволила говорить с собой в подобном тоне, если бы не была так истощена, так уязвима. И Валентина ощутила себя почти виноватой в слабости ее девочки.
– Все дело в Сергее, не так ли? – тихо спросила Валентина. – В Сергее Ивановиче Волкове, сыне Леона. В твоем кузене.
Камилла резко вскинула голову. На ее виске билась голубоватая жилка.
– Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?
– Максанс.
– Ну да, конечно! – саркастически усмехнулась мадемуазель Фонтеруа. – Меж вами нет секретов, полное согласие! Вы всегда все друг другу рассказываете.
– Я долго скрывала от него, кто его настоящий отец. Он долго не говорил мне, что знает это. Но твой брат более снисходительный, чем ты.
– У тебя всегда найдется для него оправдание. Для меня – никогда!
Валентина страдала, глядя на то, как ее дочь съежилась на диване, раздавленная болью и гневом. Мадам Фонтеруа надо было так много сказать Камилле, но за несколько минут невозможно вычеркнуть долгие годы непонимания. И сейчас, впервые в жизни, Валентина должна была думать не о себе, а о Камилле.
– Однажды я постараюсь все тебе объяснить. Это имеет очень глубокие корни и, вероятно, связано с моей матерью, которую я никогда не знала, потому что она умерла в момент моего рождения.
Смущенная женщина покрутила обручальное кольцо на пальце и собралась с силами, чтобы продолжить.
– Маленькой девочкой ты совсем не походила на того ребенка, которого я себе навоображала! Я была такой юной. И такой эгоистичной. А еще несчастной. Порой я бывала несправедлива к тебе, и сегодня я это признаю. Ты была моей дочерью, но всегда оставалась такой чужой. Я не понимала тебя. По правде говоря, я просто боялась тебя… В то время у меня не хватило терпения, чтобы попытаться понять тебя, узнать получше. В этом моя ошибка. И я сожалею о ней.
Камилле было холодно. Она старалась не смотреть на мать, потому что ощущала себя слишком хрупкой и уязвимой. Она не желала ее слушать. Ее глаза горели, ей хотелось расплакаться, но она не могла доставить матери подобного удовольствия. Да и вообще, остались ли у нее слезы? Эти неприятные минуты пройдут, забудутся, как сон. Но если мать опять откроет ей свои объятия, это будет слишком тяжело. Придется все переосмысливать, согласиться с тем, что вся построенная ею жизнь имеет один существенный недостаток. Недостаток любви.
Голос Валентины заставлял Камиллу задыхаться.
– Не все потеряно, Камилла. Ты должна поехать к нему. Даже если тебя ждет поражение, ты все равно должна найти время и поехать.
«Время! – насмешливо повторила про себя Камилла. – А вот времени у меня и нет… Дом нуждается во мне… Я не могу его оставить…»
– Нет незаменимых людей, – продолжала Валентина, будто прочитав мысли дочери. – Послушай меня, ты всегда была предана этому Дому, ты все отдала ему: свою любовь, свою энергию… Но ведь существуешь и ты сама! Не лишай себя возможности быть счастливой. Не кутайся в это одиночество. Ты должна вспомнить о той юной девочке, которая всегда была готова бороться за свою любовь. Я восхищалась ею, хотя в ту пору не знала, как выразить свое восхищение. Сегодня ты должна сражаться ради нее… Она достойна счастья… Я прошу тебя, Камилла, не предавай ее, как предала я!
«Спокойно, спокойно. Неужели она никогда не перестанет причинять мне боль?» – спросила себя Камилла, сжав кулаки.
– Твой отец… Я так и не нашла сил сказать, какие чувства к нему испытываю. А ведь он страдал, я в этом уверена. И ему не хватало не твоего дяди Леона, ему всегда не хватало меня. Я поняла, как сильно люблю Андре, лишь когда его не стало. Я не позволю тебе допустить ту же ошибку. Поверь мне, Камилла, настало время разыскать мужчину, которого ты любишь.
Камилла подняла на Валентину глаза, внимательно посмотрела на нее. Никогда раньше она не видела этого света, этой нежности, и в ту же секунду женщина ощутила, что вновь может дышать. Постепенно, глядя в эти спокойные, сияющие глаза, Камилла обрела новую веру. Все стало ясным и простым, она снова поверила в будущее. Мадемуазель Фонтеруа поняла, что все эти годы требовала от матери невозможной любви. Между ними существовало нечто иное: уважение, восхищение, нежность, которые она не смогла разглядеть. А ведь это не так мало! Она перестала дрожать и почувствовала силу в руках. Она больше не была маленькой девочкой, живущей надеждой, что мать обнажит перед ней душу, она стала взрослой женщиной, которая пережила бури и которой теперь просто надо было набраться сил, чтобы продолжить свой путь. И эти силы ей дарила мать.
– А если он уже устроил свою жизнь? – спросила Камилла срывающимся голосом. – Скорее всего, уже слишком поздно что-либо предпринимать.
– Мы этого не знаем, дорогая, но тебе следует рискнуть, – заключила Валентина.
Мадам Фонтеруа улыбнулась.
– Я не удивлюсь, если узнаю, что он все еще ждет тебя. Ты не из тех женщин, о которых можно забыть, если уж они вошли в твою жизнь.
Черный «ситроен» остановился перед входом в Дом Фонтеруа. Портье поспешил открыть дверцу. Валентина вышла из машины и подняла голову, чтобы взглянуть на фасад здания. Витрины сияли в июньском солнце.
На женщине был красный костюм от Шанель, остроносые туфли на высоких каблуках и любимое жемчужное колье. Она решительным шагом направилась к стеклянной двери, которая распахнулась, пропуская ее. В зале молоденькие продавщицы застыли за прилавками, глядя, как проходит мадам Фонтеруа.
Ей предложили вызвать лифт, но Валентина не захотела воспользоваться им и направилась к лестнице.
Оказавшись в «галерее предков», она медленно двинулась по красному ковру. Женщина впервые так внимательно рассматривала портреты предков ее дочери, и нашла, что большей частью они скучны. Ее взгляд остановился на свекре. Огюстен воинственно свел брови; все тот же неистовый взор, который был ей знаком, когда она еще была юной невестой. Напротив проказливо улыбался Леон. Он сыграл с этими старыми занудами весьма забавную шутку! Валентина надеялась, что он был счастлив, живя на краю света. «Если бы я была моложе, обязательно навестила бы его», – подумала Валентина, представив, как был бы потрясен Александр, если бы она сообщила ему, что собирается сесть на Транссибирский экспресс, чтобы отправиться на встречу с братом мужа. Максанс унаследовал от дяди этот его авантюризм. Ему все-таки удалось вывезти Соню Крюгер из Восточной Германии, и Валентина приютила девушку у себя на авеню Мессин.
Затем мадам Фонтеруа остановилась перед портретом Андре. Он нежно и терпеливо смотрел на жену. Однажды этот помпезный коридор со стенами, обтянутыми красным бархатом, украсит и изображение ее дочери. Камилла станет первой женщиной, которая займет достойное место в этой галерее Фонтеруа. Внезапно Валентина ощутила гордость за свою дочь.
Дверь открылась.
– Добрый день, мадам, – поздоровалась секретарша Камиллы. – Месье ждут вас.
Валентина улыбнулась Эвелине и вслед за ней вошла в большой зал заседаний административного совета. Как сначала показалось Валентине, у стола из красного дерева сгрудились строгие темные костюмы, которые оттеняли рубашки безупречной белизны. Женщина приблизилась к креслу, которое сначала занимал Андре, а затем Камилла, и положила руки на его спинку.
Мадам Фонтеруа обвела присутствующих спокойным взглядом. Администраторы выглядели как… администраторы. В глубине комнаты восседал серьезный, как Папа, управляющий мастерской Дютей, а вот Рене Кардо, блистательного модельера, явно забавляло происходящее.
– Месье, как вы уже знаете, моя дочь Камилла уехала на несколько месяцев. На время своего отсутствия она передала бразды правления Домом месье Эрмону.
Мужчина с седой шевелюрой, высоким лбом и сломанным носом, который придавал его лицу особую выразительность, склонил голову.
– Вы также знаете, что, согласно традиции семейства Фонтеруа, за делами Дома всегда должен следить кто-то из членов этой достойной фамилии. Именно поэтому моя дочь наделила меня всеми своими полномочиями и попросила присутствовать на административных советах. Но не стоит волноваться, я не собираюсь затевать никаких дворцовых переворотов, – с улыбкой закончила Валентина.
Администраторы вернули ей эту улыбку. Эрмон отодвинул для дамы кресло, и Валентина села. Она медленно сняла перчатки и подумала о Камилле. Говорят, что там, в Ленинграде, летом белые ночи, в тишине которых стираются все тени.
Дютей и Кардо стали безликими. Восемь мужчин в сером сели. Валентина бросила тоскливый взгляд на квадрат голубого неба в окне. «Мой Бог, – насмешливо заговорила она сама с собой, – и это я, я, которая всегда так не любила школу, вынуждена сесть за парту, в моем-то возрасте!»
Подавив улыбку, Валентина сосредоточилась на мужчинах, которые внимательно наблюдали за ней. Стоящие на камине часы принялись отбивать время.
– Месье, девять часов, я вас слушаю.
