Текст книги "Время расставания"
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)
Теперь, поскольку оба его старших брата умерли, Александр стал главой семьи, но он вернулся домой не увенчанный славой, как надеялся в день своего отъезда. Все пошло не так, как было задумано. Вместо того чтобы открыть собственный магазин мехов на одной из улиц Нью-Йорка, жениться и стать отцом семейства, молодой грек ютился в крошечной двухкомнатной квартирке в мрачном квартале Парижа, работал лишь для того, чтобы выжить, а встреченная им потрясающая женщина продолжала преследовать его в ночных кошмарах.
После разрыва с Валентиной он встречался с несколькими девушками, которые доставляли ему удовольствие, но так и не принесли утешения: его сердце не дрогнуло. Валентина Фонтеруа не дала ему возможности узнать важную тайну, что помогла бы построить длительные отношения с женщиной. Что необходимо для создания семьи: надежда, доверие? Иногда во время прогулки по берегу Марны, когда Александр, повернувшись к своей очередной прелестной спутнице, рассматривал ее красивое лицо, он вдруг осознавал, что не помнит, как зовут эту девушку. И в такие моменты он испытывал страшное разочарование.
Узкие проходы извивались в воздушной белизне изысканного декора и подчинялись ритму, который задавали скульптурные работы, созданные полетом фантазии Робера Кутюрье. Среди этого феерического леса перед посетителями то тут, то там возникали меховые изделия, подсвеченные самым удивительным образом.
Камилла медленно шла по проходам. Она уже давно потеряла из виду мать, но предпочитала и дальше бродить в одиночестве. Она встретится с мамой позднее у стенда Дома Фонтеруа. Над этим стендом потрудилась крестная мать Камиллы, стремясь представить творения Дома в самом выгодном свете.
На повороте девушка остановилась в изумлении перед необыкновенной накидкой, выполненной из шкурок горностая в мозаичной технике. Раздосадованная тем, что не может рассмотреть этот шедевр поближе, Камилла колебалась всего лишь секунду, а затем перелезла через ограждения и приблизилась к восковому манекену. Очарованная, она опустилась на колени, чтобы внимательно рассмотреть, как выглядит с изнанки край изделия.
– Добрый день, мадемуазель, – произнес чей-то серьезный голос.
Девушка проворно вскочила и откинула назад непослушные волосы, которые не могла удержать тонкая лента.
– Простите меня, я не хотела… Но отделка столь удивительна…
На нее уставились насмешливые голубые глаза. Камилла почувствовала, как заливается краской.
– А это болеро из шиншиллы, вертикальные полосы меха… Это совершенно новые веяния моды…
Александр был заинтригован. Девушка изучала его работы очень внимательно, как настоящий знаток, ее чуткие пальцы ощупывали одежду в поисках недостатков. Казалось, она забыла о его присутствии. Мужчина с улыбкой подумал, что обычно женщины гладят мех по ворсу, незнакомка же комкала его, пытаясь прощупать основу.
– Отличная идея – обшить изделие галуном, проредить волос и тем самым подчеркнуть силуэт… И стыки швов почти незаметны… Эти лисы куплены у Гольдмана, не правда ли? В этом сезоне они особенно пушистые. Они удивительны!
– Это вы удивительны, мадемуазель. Я никогда не встречал столь юных особ, обладающих такими глубокими познаниями. И особенно если эта молодая особа…
Запутавшись, Александр смутился и замолчал.
– Вы хотите сказать – девушка? – подсказала незнакомка. Ее глаза смеялись. – Но я всегда питала страсть к мехам! Порой я думаю, что это сродни лихорадке. Если не считать того, что от этой болезни не вылечиваются.
– Мне льстит, что вы столь высоко оценили мои работы, – вновь заговорил грек и поклонился. – Позвольте представиться. Александр Манокис.
Глаза девушки округлились от удивления.
– А я не узнала вас, месье Манокис. Хотя и вы не узнали меня. Правда, я чуть-чуть подросла… Камилла Фонтеруа. Вы меня помните?
– Бог мой, мадемуазель! Сколько же лет прошло с тех пор, как я потревожил волшебный сон принцессы?
Александр заметил, что девушка старается держаться прямо, но все равно немного сутулится, как будто ей хочется свернуться клубком. В ней еще чувствовалась подростковая неуклюжесть, некая неуверенность в собственном теле. Александр вспомнил, какое мужество надо иметь в этом возрасте, чтобы ходить, расправив плечи.
Камилла была худенькой и довольно высокой девушкой. Она унаследовала ясный взгляд Валентины, ее большой чувственный рот, свидетельствующий о страстности его обладательницы в будущем. Но в целом черты ее лица были не столь гармоничными и изысканными, как у матери. Упрямый выпуклый лоб, крупный нос – все это говорило о сильном характере. И Камилле не хватало дерзости Валентины. Девушка казалась напряженной, как будто постоянно ждала подвоха от окружающих. «Надо же, а ты несчастлива! – с удивлением подумал Александр. – Но ты не признаешься в этом ни за что на свете».
– Вы подойдете к нашему стенду? – спросила Камилла. – Он расположен по второму проходу, с правой стороны.
– Я не знаю… Я не должен отлучаться, – запинаясь, пробормотал Александр.
– В таком случае я еще вернусь к вам. До скорой встречи. И, махнув рукой, она нырнула в непрерывный поток посетителей.
Валентина увидела, как Камилла протиснулась к отцу. Госпожа Фонтеруа потеряла девушку из виду сразу же, как только они вошли в павильон. Она раздраженно нахмурила брови. К пятнадцати годам дочь в совершенстве освоила искусство выводить ее из себя.
Камилла что-то говорила, весьма неженственно размахивая руками, а Андре и Макс Гольдман весело хохотали над ее словами. «И что такого она может им рассказывать?» – подумала Валентина и, как обычно, удивилась, видя, что другие люди перешучиваются с Камиллой. Когда они оставались наедине, дочь всегда выглядела замкнутой, почти озлобленной, настроенной на ссору. Она не выражала своих чувств открыто, но ее вечно дурное настроение, создававшее неприятную, давящую атмосферу, очень раздражало Валентину, потому что она не могла понять свою дочь.
Маленькая ручка скользнула по ее бедру. Инстинктивным жестом женщина погладила по голове прижавшегося к ней сына.
– Мы пойдем погулять, мама? – жалобно спросил Максанс.
– Я могу пройтись с ним, мадам, – тотчас предложила гувернантка.
– Не стоит, Жанна, – ответила Валентина. – У меня у самой есть желание прогуляться и размять ноги.
И она поспешила уйти, пока ее не заметили муж или дочь.
Держа Максанса за руку, чтобы он не потерялся в толпе, молодая женщина двигалась в поисках выхода. Это просто преступление – оставаться в помещении в такую прекрасную погоду! Валентина даже не стала смотреть на выставленные меха: ее раздражало то, что все придают этому такое значение.
С некоторых пор ее не переставал удивлять интерес Камиллы к профессии отца. Как только у девочки выдавалась свободная минутка, она тут же мчалась на бульвар Капуцинов. Она отказалась учиться игре на фортепьяно, хотя занятия должны были проходить у них дома во второй половине дня по субботам. Казалось, девочка была счастлива лишь тогда, когда находилась в окружении этих отвратительных шкурок, которые из-за наличия морды и лапок очень напоминали несчастного зверька. Это было столь же абсурдно, как манера старых жеманниц, оборачивая свои плечи лисицей, укладывать мордочку мертвого животного на выпяченную грудь. По мнению Валентины, мех можно носить лишь таким образом, чтобы ничто не напоминало о том, что некогда он был частью живого существа.
Когда Валентина нос к носу столкнулась с НИМ, она столь сильно сжала руку Максанса, что ребенок протестующе дернулся. «Я должна была предвидеть, что он будет здесь», – упрекнула себя госпожа Фонтеруа.
Александр опустил глаза на ребенка. Он увидел симпатичную мордашку, черную шапку волос и глаза пронзительного голубого цвета, которые сердито смотрели на незнакомого взрослого.
– Мы уже собирались уходить, – пробормотала Валентина.
– Это одна из ваших пренеприятнейших привычек, мадам, – насмешливо заметил грек, не решаясь при ребенке обращаться к своей бывшей любовнице на «ты».
Валентина уже начала разворачиваться, когда Александр взял ее за руку.
– Пустите меня!.. – вымолвила она, тяжело дыша.
Он растерял всю свою насмешливость и теперь пожирал женщину глазами.
– Как дела? – прошептал Александр.
– Прекрасно, все отлично, спасибо.
Теперь она не решалась уйти, околдованная этим мужчиной. Она вспоминала, какую страсть испытывала к нему и какой страх пережила, когда поняла, что уже не управляет своими чувствами, не может влиять на развитие событий. В свое время Александр заставил ее осознать, что она не удовлетворена своей жизнью, и это могло привести к трагедии.
Вскоре после рождения Максанса Валентина завела себе нового любовника: она хотела убедиться, что Александр был всего лишь одним из череды обычных мужчин. Они занимались любовью один-единственный раз, сняв для этого номер в отеле, и Валентина имитировала удовольствие, чтобы как можно скорее закончилась эта пытка. В ванной, глядя на себя в зеркало, молодая женщина сочла себя некрасивой. Она думала об Александре, о тех приступах головокружения, в которых мешались счастье и страх и которые она обычно испытывала после близости, и тогда поняла, что была влюблена не в тело, но в самого человека.
– Мама, мы идем? – потерял терпение малыш.
Александр вновь опустил глаза. Это было какое-то волшебство. У него не было опыта общения с детьми, он не знал, что такое семейная идиллия, но, глядя на этого маленького мальчика в матросском костюмчике, ощущал, что знает его всю жизнь.
– Почему ты скрыла от меня? – потерянно прошептал он, не понимая, что же заставило его задать подобный вопрос.
Но когда Валентина побледнела, Манокис понял, что его догадка оказалась верна.
– Я не понимаю, о чем вы говорите… Я сожалею, но мне надо идти…
– Ведь он от меня, не правда ли? – тихо, но настойчиво произнес Александр.
– Вы сумасшедший. Я не позволю вам…
Они говорили почти шепотом, но, несмотря на шум голосов, отлично понимали друг друга.
– Я хочу знать правду. Я имею на это право.
Лицо Валентины окаменело, губы превратились в две жесткие линии.
– Ты не имеешь никаких прав, никаких, ясно тебе? – процедила она сквозь зубы.
Затем госпожа Фонтеруа повернулась спиной к бывшему любовнику и потянула за собой сына.
Их сына, Александр не сомневался в этом. Но как заставить Валентину признаться? Мужчина был удивлен, что испытывает столь сильное волнение при одной только мысли, что этот маленький мальчик – его сын. Он смотрел на нежный затылок, на белый воротник матросского костюма, и Александру захотелось побежать, догнать ребенка. Потеряв малыша из виду, он почувствовал себя обделенным, лишенным чего-то необыкновенно важного, чем он никогда не обладал.
С выскакивающим из груди сердцем, с дрожащими коленками, Валентина локтями расчищала себе дорогу к выходу. На улице ее ослепило яркое солнце. Максанс устремился к красочным ярмарочным аттракционам.
Каким образом Александр догадался? Конечно, Максанс похож на него, но не настолько явно. Валентина протянула монетку молодому человеку, который следил за каруселью, и помогла сыну оседлать деревянную лошадку. Она велела мальчику держаться крепко.
Под звуки веселой музыки карусель закружилась. А если Александр попытается с ней встретиться? Если будет настаивать на своем? «Что бы ни случилось, я ему ничего не скажу!» – поклялась себе госпожа Фонтеруа.
Детские крики, широко разинутые рты малышей, опьяненных скоростью, – все это проносилось мимо с невероятной быстротой. Валентина поискала Максанса глазами, но не нашла. Ее сын мчался на этой обезумевшей карусели, а она не могла его различить! Женщина почувствовала, что ею овладевает беспричинная паника. Налетевшее облако пыли заставило встревоженную мать закашляться и отвернуться.
Ее взгляд тотчас наткнулся на два огромных строения, возвышающихся одно напротив другого[31]31
Речь идет о советском и немецком павильонах, крупнейших на выставке. Советский представлял собой галерею длиной 150 м. Спроектированное Б. Иофаном здание было облицовано самаркандским мрамором и увенчано знаменитой 24-метровой скульптурой рабочего и колхозницы, созданной по проекту В. И. Мухиной. Вход украшали барельефы скульптора И. М. Чайкова, гербы СССР и 11 союзных республик. Немецкий павильон, по замыслу А. Шпеера, был построен в форме римской цифры III. У подножия башни павильона была установлена скульптурная группа Й. Торака «Товарищество», а верх венчал герб Третьего рейха – орел со свастикой.
[Закрыть], как два чудовищных памятника высокомерию. Казалось, что они бросают друг другу вызов. Перед советским павильоном огромные мужчина и женщина с бугрящимися мускулами противостояли воображаемому ветру, воздев к небу, как оружие, серп и молот. Напротив них, по другую сторону фонтана, высился постамент с бесстрастно взирающим орлом со свастикой, а у подножия похвалялись непобедимой мощью своих торсов скульптуры в стиле Арно Брекера. Валентине показалось, что гигантские статуи сейчас раздавят ее, уничтожат, как уничтожала в 1914 году своих поверженных врагов Германия. Бравурная мелодия била по барабанным перепонкам. Женщина отступила и зажала уши руками.
– Мама! Мама! – позвал обеспокоенный голосок.
Кто-то дернул ее за платье. Очень медленно Валентина открыла глаза.
– Ты заболела, мама?
– Нет, нет, любимый. У меня немного закружилась голова, и только. Тебе понравилось кататься на карусели? Отлично. Теперь мы найдем твоего отца и скажем ему, что возвращаемся домой.
– Уже? Но с той стороны моста еще так много развлечений!
– Никаких капризов, я прошу тебя, Максанс, – нервно выкрикнула Валентина.
– Но мама, ты обещала мне…
Пьер Венелль заканчивал обедать. Немецкий торговец, специализирующийся на предметах искусства, пригласил банкира в берлинский ресторан «Horcher», расположенный на последнем этаже немецкого павильона.
Толстощекий и добродушный Курт Мюльхайм, носивший в петлице партийный значок, любовался видом на эспланаду Трокадеро. В своем павильоне, сконструированном из цемента и стали, нацисты выставили лишь самые лучшие экспонаты, надеясь продемонстрировать всему миру деловые качества, мощь и совершенство Рейха. Пьер Венелль не нашел к чему придраться. Обед оказался исключительным, а предложения немца выглядели чрезвычайно заманчивыми.
«Рейх хочет избавиться от произведений искусства, которые он считает недостойными великой нации, – заявил торговец. – Вы – известный коллекционер. Я думаю, что смогу предложить несколько полотен, которые вас заинтересуют». «Они из немецких музеев?» – поинтересовался Пьер. «В основном», – на секунду задумавшись, ответил Мюльхайм. «И эта продажа, она законна?» – «Абсолютно. Эту сделку поощряют самые высокие государственные инстанции».
Пьер знал, что среди клиентов Мюльхайма есть и члены правительства национал-социалистов. Поговаривали, что Адольф Гитлер, этот неудавшийся художник, отдавал предпочтение старым мастерам и немецкому искусству девятнадцатого века. Художественные пристрастия этих неисправимых милитаристов весьма забавляли Пьера.
«Однако это весьма опрометчиво – избавиться вот так, одним махом, от целого пласта немецкой культуры», – заметил банкир. «Фюрер желает, чтобы искусство было доступно всем слоям населения. А одним из недостатков современного искусства как раз является то, что его весьма трудно понять». – «Ну, это касается лишь тех, кто не хочет думать». Мюльхайм выглядел обиженным. «У нас тоже есть знатоки и любители современного искусства. Даже среди членов партии. Но сейчас они хотят выглядеть… поскромнее». Пьер натянуто улыбнулся, весьма удивленный тем фактом, что Курт Мюльхайм так истово защищает нацистов, и затем пригласил немца назавтра к себе на обед. В маленьких черных глазках торговца тотчас же зажегся алчный огонек.
С сигарой в руке Пьер направлялся к «Павильону элегантности», намереваясь разыскать там Одиль, когда увидел Валентину, склонившуюся к весьма опечаленному сыну.
– Послушайте, не следует разочаровывать такого прелестного мальчика. А ведь он уже готов расплакаться! Позвольте, я оплачу ему билет на карусель.
Валентина была мрачной, но она поразила Пьера тем, что встретила его широкой улыбкой.
– Добрый день, Пьер. Что вы здесь делаете?
– У меня была встреча в немецком павильоне.
– Какая странная фантазия! И чему была посвящена эта встреча?
– Нацисты не любят современное искусство. А я, напротив, коллекционирую такие произведения. Так что у нас нашлись общие интересы. Два билета для мальчика, – сказал он, протягивая деньги служителю.
С радостным криком Максанс взобрался на деревянную лошадку в яблоках.
– Они проклинают «вырождающееся» искусство и изымают из своих музеев картины, «позорящие» нацию, – иронично заметила Валентина. – О, дорогой мой, не стоит смотреть на меня столь удивленно. Как вы знаете, я читаю газеты. И я в курсе того, что происходит на другом берегу Рейна. Меня это нисколько не удивляет. Немцы – варвары. Они уже жгут книги, скоро начнут жечь картины и, весьма вероятно, в конечном итоге станут жечь неугодных им людей.
– Вам не кажется, что вы преувеличиваете?
– Справедливости ради следует отметить, что эти не намного лучше, – Валентина кивнула в сторону советского павильона. – На переговорах в Москве они поладили, это о чем-то говорит. Я беспокоюсь не за них, а за нас. Они уже сталкивались в Испании. Поставьте мордой к морде двух злобных псов, и они в конце концов сожрут друг друга. Гитлер хочет войны. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого.
Пьер с удивлением разглядывал собеседницу. Он впервые видел ее настолько серьезной. Для того, кто привык говорить о пустяках, Валентина проявила редкую проницательность. Но он не должен обманываться ее внешней беззаботностью. Светская дама, которая в двадцать один год рискнула позировать обнаженной для картины такой бунтовщицы, как Людмила Тихонова, не могла быть обычной женщиной.
«Нелюбимая» заинтриговала Пьера, как только он увидел картину. По неизвестной причине добродетельная невеста с украшенной флердоранжем прической раздражала Венелля; но, копнув глубже, мужчина обнаружил, что под маской красивой избалованной девицы скрывается мятежный разум.
Валентина не любила мужа своей ближайшей подруги, и, вне всякого сомнения, именно эта антипатия толкала ее вести себя весьма вызывающе во время их встреч. Пьер сожалел об этом. Было ли это с ее стороны бессознательное стремление удерживать его на расстоянии? Была ли Валентина тем единственным человеком, которому он мог бы открыть свое сердце?
В уголках ее глаз наметились первые морщины; Пьеру казалось, что после смерти отца Валентина изменилась, стала серьезнее, строже. Банкир знал: для того чтобы вернуть все долги, ей пришлось продать дом в Бургундии. Должно быть, она сильно страдала. Но кого оставляет равнодушным смерть родителей? Она вынуждает нас находить новые жизненные ориентиры, иногда заставляет начать все заново.
Он и сам испытал это горе, причем еще в десятилетнем возрасте. Тогда он вошел в темную комнату с закрытыми ставнями и, продвигаясь на ощупь, наткнулся на какой-то странный предмет, который стал раскачиваться, как маятник. На его крик прибежала мама. Она щелкнула выключателем и испустила страшный вопль.
Пьер так и не смог забыть этот крик, исполненный боли и непонимания. Его мать уже давно покоится на кладбище в пригороде Парижа, навсегда разлученная с мужем, который не получил права на христианское погребение: самоубийц никогда не хоронят рядом с порядочными людьми. Однако этот нечеловеческий вопль все еще звучит в ушах Венелля.
А тогда мальчик вскарабкался на скамейку и перерезал веревку, привязанную к потолочной балке. Вес мертвого тела потянул его вниз, и испуганный Пьер, рыдая, упал прямо на живот мертвого отца, и труп издал странный всхлип, как будто почувствовал боль. Затем мальчик дотащил покойного до постели, уложил его на матрас. Откуда взялась у него сила, что была необходима для переноса безжизненного тела? Позднее Венелль не раз задавался этим вопросом. Но он хотел, чтобы его отец и после смерти выглядел достойно, и потому скрестил на груди его холодные руки. Увы, его старания не помогли – нельзя было скрыть перекошенное лицо с вывалившимся распухшим языком. Усевшись в ногах самоубийцы, ребенок так и просидел до прибытия врача, ни разу не шевельнувшись и не проронив ни единой слезинки. Он повторял одну лишь фразу, повторял, как молитву: «Я отомщу за тебя, папа, я клянусь».
С тяжелым сердцем Пьер думал о том, что Фонтеруа так и не заплатили за то, что уволили скромного бухгалтера, обвиненного в ошибке, которую он не совершал. Никто даже не удосужился выслушать его объяснения. Мужчина, безжалостно вышвырнутый на улицу, не смог найти работу. Что стоили его слова против слов всем известного Огюстена Фонтеруа?
Один месяц следовал за другим. Семья часто переезжала, каждый раз оставляя в покинутой квартире мебель и всякие безделушки, но, увы, не воспоминания. Маленький Пьер с радостью бы избавился от них, назойливых и горьких. Он мечтал забыть все: серую рубашку, которою надевал, отправляясь в школу для мальчиков, что находилась на улице Коленкур; лестницу Монмартра, по которой сбегал, не различая ступеней; сверток с пирожными, который по воскресеньям приносили из кондитерской; духи матери, пахнущие фиалкой; спокойный сон отца, его пенсне… Он пытался привыкнуть к новому, безрадостному существованию, а эти воспоминания о счастливых днях только мучили его, и именно тогда он понял, что память избирательна.
Наступил день, когда его отец больше не смог выносить вида растрескавшейся кожи на руках жены, работавшей теперь прачкой, и внимательного взгляда сына, который, не отдавая себе в этом отчета, осуждал родителя за то, что тот не способен накормить их, одеть и защитить.
И бывший бухгалтер решил покончить с опостылевшим существованием. Пьер до этого никогда не задумывался о смерти, но с того дня перестал ее бояться. Во время войны, на фронте, он даже заигрывал с «дамой с косой». Его мужество, а вернее, равнодушие, принесло ему медали и почет, а также уважение командиров. Но в глубине души Пьер презирал все это.
Сидя рядом с трупом отца, он просто забыл, что такое страх. Много позже сама жизнь напомнила ему, что человек, не ведающий страха, – не совсем человек.
Подпрыгивая на ходу, к ним вернулся Максанс, и Валентина внезапно заметила, что Пьер стал странно бледным и молчаливым. Его правая рука дрожала. Он уронил едва начатую сигару. Обескураженная женщина спросила Венелля, не хочет ли он вместе с ней поискать Андре и Одиль. Не говоря ни слова, Пьер предложил даме руку, и Валентина не смогла отказаться.
Курт Мюльхайм внимательно разглядывал картины, развешенные на белых стенах просторной гостиной Венеллей; окна комнаты выходили на Марсово поле. Он чувствовал себя посетителем в музее. Сцепив руки за спиной, немец раскачивался с носка на пятку перед красными и коричневыми треугольниками Кандинского.
С чуть насмешливой улыбкой Одиль наблюдала за гостем, нечувствительная к его приторному обаянию с привкусом угодливости. Торговцы художественными произведениями – а Пьер достаточно часто приглашал их домой – всегда беседовали с женщинами как с потенциальными клиентами, причем источали ровно столько лести, сколько заслуживали банковские счета этих дам и их социальное положение.
Эти же люди преследовали ее все детские годы. Сколько раз приходили они в дом родителей после того, как отец Одили в очередной раз проигрался на бегах, чтобы с пренебрежительным видом оценить ту или иную вещицу! Торговцы никогда не уходили с пустыми руками. После их визитов отец начинал говорить еще громче, как будто таким образом можно было скрыть свободное пространство на стенах и пригасить обвинительные взгляды супруги.
Когда молодая женщина вышла замуж за Пьера, по иронии судьбы эти люди вновь вернулись в ее жизнь. И хотя теперь они держались не высокомерно, а подобострастно, в их присутствии Одиль чувствовала себя не в своей тарелке и потому особо не интересовалась сделками мужа. В банке Пьер хранил несколько полотен, которые его жена никогда не видела. К счастью, равнодушие супруги не сердило Венелля.
– Выпьете чашечку кофе, месье Мюльхайм? – спросила Одиль, вставая с дивана.
Мужчина щелкнул каблуками.
– С удовольствием, мадам. Я восхищен вашей коллекцией. Не могу сказать, что люблю этот период, но я знаю одного или двух человек, которые были бы потрясены, увидев ваши картины.
– Эта коллекция не моя, а моего мужа, – уточнила Одиль.
– Давай будем честны, Одиль, я не повешу ничего, что тебе не нравилось бы, – запротестовал Пьер.
– Ну, этого еще недоставало, дорогой!
– Мне особенно понравилась пантера Людмилы Тихоновой, – сказал Мюльхайм. – Один из моих берлинских клиентов пылкий поклонник ее искусства. С начала ее карьеры он пристально следит за развитием ее творчества, главным образом интересуется ее женскими портретами. У вас есть другие полотна, принадлежащие кисти Тихоновой?
– У тебя в банке есть еще одна ее работа, не так ли, Пьер? – вступила в разговор Одиль, которая уже начала терять терпение.
У нее была назначена встреча с Камиллой: они собирались сходить в кино. Бросив украдкой взгляд на часы, молодая женщина, подняв глаза, наткнулась на ледяной взгляд мужа.
– Я сказала какую-то глупость? – смущенно пробормотала она.
Курт Мюльхайм навострил уши.
– Нет, что ты, дорогая, – сухо ответил Пьер. – Но портрет, который я приобрел, отнюдь не одно из лучших творений Тихоновой. Не хотите ли сигару к кофе, мой друг? – обратился хозяин дома к гостю.
Разговор был закончен, но Пьер не сомневался, что Мюльхайм запомнил его реакцию на слова жены. Разве можно поверить в то, что коллекционер, обладающий отменным вкусом, станет держать у себя посредственную работу мастера? Тем более что Людмила Тихонова славилась безжалостным отношением к своим картинам. Ее агенты утверждали, что художница больше разрушает, чем создает. Пьер с раздражением подумал о том, что Одиль могла бы и промолчать. Настоящий хищник, прислушивающийся к своим инстинктам, торговец рано или поздно воспользуется этой оговоркой.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, Андре и Камилла покинули Дом Фонтеруа и двинулись по бульвару Капуцинов по направлению к Опере. В «Кафе мира» у них была назначена встреча с Карлом и Петером Крюгерами, прибывшими на Всемирную выставку.
Когда Андре попросил Валентину принять Крюгеров дома, его супруга отказалась, сославшись на то, что уезжает в Монвалон. Фонтеруа не стал настаивать. Валентина собрала чемоданы, разместила Максанса в машине и покинула столицу на все лето. Камилла получила разрешение остаться в Париже до конца июля.
После отъезда Валентины их квартира стала казаться пустынной. Обычно Камилла еще утром уезжала вместе с отцом к нему в контору, где и проводила большую часть дня.
В тот день Андре слушал рассказ дочери о ее поездке с Даниелем Вормом к аппретурщику[32]32
Рабочий, занимающийся одной из заключительных операций по обработке кож. Аппретирование – пропитка текстильных материалов или кож различными веществами – «аппретами» (крахмал, клей, синтетические смолы и т. д.).
[Закрыть], работающему в пригороде Парижа. Рассказывая, девушка морщила нос, как будто до сих пор вдыхала тошнотворные запахи хлора и танина.
– Я сделала все возможное для того, чтобы они раскрыли мне состав своей смеси. Напрасно!
Ее отец улыбнулся.
– Ты знаешь, каждый аппретурщик ревностно хранит в тайне свои составы. Я припоминаю, как в 1914 году злился твой дед, и все потому, что должен был обходиться без аппретурщика из Лейпцига, которому не было равных, когда заходила речь о придании блеска меху куницы. Он заявил мне тогда безапелляционным тоном: «Французские химики не хуже немецких. Мы найдем более действенные составы!» Но с чего вдруг тебя интересуют подобные вещи? Ты вроде не химик и не кожевник, насколько я знаю?
– А я любопытная, – ответила Камилла, слегка пожав плечами.
Она размышляла несколько секунд.
– Ты знаешь, папа… Я сожалею о том, что не узнала дедушку как следует. Всегда, идя к нему, я боялась, что он меня отругает. С ним нелегко было общаться, но после него осталась пустота.
Андре подумал, что его дочь очень точно выразила те чувства, что он испытывал после смерти отца, случившейся десятью годами ранее. Андре тоже хотел бы узнать его «как следует».
Огюстена Фонтеруа трудно было назвать милым старичком. Через несколько месяцев после ухода со своего поста он уехал в Монвалон. Добровольная отставка еще больше ожесточила его. Лишь одна Валентина могла развеселить свекра. Однажды его обнаружили лежащим на полу лицом вниз. Он напоминал срубленный дуб. Огюстена Фонтеруа нашли в комнате младшего сына, чье имя он отказывался произносить, кого называл дезертиром, предателем интересов семьи, но, тем не менее, к которому он пришел, чтобы испустить свой последний вздох.
К великому удивлению всех и каждого, комната Леона сияла чистотой. Ни одной пылинки на мебели. Серебряные рамки фотографий начищены до блеска, как и перед войной. Маленькие каминные часы заведены. «Месье Огюстен сам прибирался в этой комнате, но я не знаю, когда он это делал», – прошептала Манон. «Конечно же, ночью», – тихо ответила Валентина таким странным тоном, что Андре с изумлением посмотрел на жену. «Бедный месье Огюстен! – снова заговорила Манон, комкая в руках носовой платок. – Как же ему не хватало месье Леона! К счастью, теперь они встретились на Небесах!»
Андре неожиданно почувствовал себя преданным. Всю свою жизнь он был человеком долга. Он трудился рядом с отцом, затем возглавил Дом Фонтеруа, и при этом Андре никогда не сетовал на судьбу. А Леон делал лишь то, что приходило ему в голову. Эгоистичный искатель приключений, ему были чужды такие понятия, как самоотверженность и добросовестность.
Карл сидел за одним из низких столиков в «Кафе мира», рядом с ним на стуле лежало его канотье. Друзья крепко пожали друг другу руки.
– Я хочу представить тебе мою дочь Камиллу, – с гордостью произнес Андре, забавляясь тем, что девушка явно смутилась, увидев перед собой мужчину с голым черепом и в костюме в клетку.
– Добрый день, мадемуазель, – Карл поклонился.
– А где же твой сын?
– Он пошел купить газету… Да вот он!
Андре увидел, что к ним приближается светловолосый молодой человек с открытым лицом и приветливой улыбкой.
– Бог мой, да вы уже стали настоящим мужчиной! – воскликнул Фонтеруа, разглядывая Петера, который был почти на голову выше француза. – Ну надо же! А во время нашей последней встречи мы ходили с вами в зоопарк.
– И ели мороженое, – смеясь, добавил Петер. – Я до сих пор с удовольствием вспоминаю о том походе. Вы отличались завидным терпением. Мне кажется, я уговорил вас не один раз посетить террариум.
Камилла глаз не могла оторвать от Петера Крюгера, но при этом не осмеливалась рассматривать его слишком пристально, боясь показаться нескромной. Девушка с досадой отметила, что ее щеки зарделись, и она неожиданно позавидовала своей матери – непроницаемая маска никогда не выдавала волнения Валентины. И хотя порой Камилла страдала из-за этого равнодушия, она поняла, что при определенных обстоятельствах оно может оказаться хорошей защитой.
Когда их представляли друг другу, Камилла отважилась посмотреть на молодого человека, не опуская глаз, и у нее сложилось впечатление, что она выиграла сражение с самой собой. Не без гордости девушка отметила, что юноша смотрел на нее со всей серьезностью. Значит, она больше не является особой, недостойной внимания!
