Текст книги "Время расставания"

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Камилла почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Сергей сказал правду, ту горькую правду, которую она старалась не замечать. Да, она боялась… Она боялась, что Леон Фонтеруа внезапно покинет свою тайгу и появится, как джинн из бутылки, столь же неумолимый, как снег, идущий этой ночью. Он появится и потребует свою долю Дома Фонтеруа, законную долю, потому что он – прямой наследник их общих предков.

Быть может, он потребует ее не для себя, а для своего сына.

Молодая женщина попятилась. Но ведь этот разгневанный мужчина, по характеру замкнутый, он ведь любит ее, не правда ли? Почему он вдруг показался ей опасным?

Злясь на себя из-за своей растерянности, Камилла подумала о том, что смерть отца все еще причиняет ей сильную боль и что она не простит дядю, который «сложил оружие» и бросил брата. Молодой женщине нужен был виновник всех ее несчастий, и Леон Фонтеруа идеально подходил на эту роль.

– И что теперь собирается делать твой отец, теперь, после того как он открыл ларец Пандоры? – Камилла усмехнулась, стараясь не показать, какой хаос у нее в голове.

Сергей казался удивленным.

– Ничего. А что он, по-твоему, должен делать?

Француженка горько усмехнулась.

– Как ты наивен! Неужели ты веришь, что он не лелеет надежду получить хоть что-нибудь? Он сделал первый шаг. Я тебя уверяю, что через некоторое время он выползет из своего убежища и заявит право на наследство. Но ему еще придется за него побороться, да и тебе тоже! Я так просто не сдамся!

Постепенно изумление на лице Сергея сменяла сильная неприязнь. И Камилла с ужасом поняла, что ошиблась, что подобная идея никогда не приходила в голову Сергея. Молодая женщина осознала, что зашла слишком далеко.

Ее виски будто тиски сжали. Она задыхалась в этой жаркой комнате с двойными окнами. Она готова была все отдать, лишь бы открыть форточку, эту маленькую спасительную отдушину, чтобы позволить проникнуть в гостиную свежему воздуху.

Ослепленный гневом и разочарованием, которые породила в его душе странная реакция Камиллы, Сергей не мог двинуться с места. Этот разговор он сотни раз прокручивал в своей голове. Он боялся того, что Камилла будет шокирована, узнав, что они принадлежат к одной семье, опасался слишком бурных эмоций, слез, он даже надеялся на то, что она обрадуется. После того как сибиряк привык к новым знаниям, он хотел поближе познакомиться с теми людьми, о которых она ему столько рассказывала, с людьми, которые были и его родственниками. Валентина и Максанс… Его тетка и двоюродный брат… Но Сергей даже представить себе не мог, что его любимая поведет себя столь агрессивно, как будто он намеревается что-то украсть у нее.

Он чувствовал себя преданным, преданным женщиной, которую так сильно любил, но, как оказалось, так мало знал.

– Я думаю, нам больше не о чем говорить. Я провожу тебя до гостиницы, – сказал Сергей бесцветным голосом и повернулся спиной к собеседнице.

Когда Сергей вышел в прихожую за пальто, Камилла почувствовала, как дрожат ее руки. Она хотела попросить у него прощения, но, взглянув на лицо Сергея, прочитала на нем такой гнев и отвращение, что слова застряли в горле молодой женщины.

Уже через несколько минут они оказались на безлюдной ледяной улице. Крупные хлопья снега все еще падали с неба, стирая их следы.

Камилла подняла глаза к темному небу, откуда падал этот жуткий беспощадный снег. И внезапно, впервые за долгие годы, она подумала о Петере, воспоминания о котором жили лишь в отдаленных уголках ее памяти. Когда-то он тоже столкнулся с безжалостной русской зимой и, скорее всего, тоже ощутил, пусть и совсем по другим причинам, жуткое одиночество и страх, сжимающие сердце.

Париж, 1956

Настойчивый шум все никак не смолкал, и в конце концов Камилла проснулась. Кто-то настойчиво жал на кнопку звонка у входной двери.

Она еще чувствовала себя скованной сном, тем томным оцепенением, которое рождает в душе ощущение, будто бы ты спелый плод, обласканный солнцем. Женщина освободилась от руки, которая мертвым грузом давила на грудь, и выскользнула из постели. Мадемуазель Фонтеруа встала и оглянулась.

Несколько секунд Камилла разглядывала массивную фигуру Виктора Брука. Как будто почувствовав взгляд любовницы, он перевернулся на другой бок, шумно вздохнул и вновь уснул. Он вытянулся на кровати, закинув руку за голову, и его широкая грудь ритмично поднималась и опускалась при каждом вдохе. Он спал, являя собой великолепного насытившегося самца. Пока Камилла смотрела на мужчину, в ее теле зародилась легкая дрожь. В комнате плавал опьяняющий стойкий запах пота и удовлетворенных желаний.

Вновь зазвучал настырный звонок. Раздраженная Камилла перешагнула через разбросанную по полу одежду, схватила халат, висящий на вешалке в ванной.

Было всего лишь шесть часов вечера, но в начале ноября на улице уже стемнело. Вскоре они усядутся на красные бархатные сиденья «Petit Riche»[74]74
  «Маленький богач» (фр.).


[Закрыть], одного из любимых парижских ресторанов Виктора. Затем пересекут Сену и окажутся на Монпарнасе, где посетят танцплощадку «Eléphant Blanc»[75]75
  «Белый слон» (фр.).


[Закрыть]. Но и свежие устрицы, и прохладное шабли, и любезность метрдотеля в ночном кафе – «Какое удовольствие снова видеть вас, месье», – а также трубачи и ударник оркестра, звон стаканов со скотчем – все это было лишь пустяковыми развлечениями, призванными заполнить время до тех пор, пока они наконец не вернутся глубокой ночью в комнату с задернутыми шторами.

Как обычно, их жесты будут подчинены лихорадочному нетерпению, будут грубоватыми, отвергающими ложную стыдливость, так как оба любовника стремились к наслаждению с такой горячностью, как будто от него зависела вся их жизнь. Они оба искали забвения в этих объятиях и улыбках.

– Уже открываю! – проворчала Камилла и потянула засов.

И тотчас отпрянула, стянув обеими руками полы халата.

– Мама, что ты здесь делаешь? – спросила Камилла, почему-то почувствовав себя виноватой оттого, что вышла растрепанной, полуголой, оттого, что недавно отдавалась своему любовнику, хотя еще не наступила ночь.

– Я пыталась дозвониться тебе всю вторую половину дня, – раздраженно упрекнула ее Валентина. – На работе мне сказали, что ты не вернулась после обеда, дома твой телефон тоже не отвечал.

Камилла вспомнила, что Виктор, когда они около четырех часов вернулись домой, отключил телефон. Молодая женщина, смеясь, сказала любовнику, что она наконец поняла, как приятно прогуливать школу.

Растерявшаяся молодая женщина почувствовала, как заливаются краской ее щеки. Что делать? Предложить матери войти? Но она не хотела видеть ее у себя, тем более сейчас. К редким визитам Валентины надо было «постепенно созревать», нужны были свежие цветы у входа, чистые пепельницы, ровно лежащие подушки, навощенный паркет. По какому праву она беспокоит ее, являясь без предупреждения?

Камилла не видела мать уже четыре месяца. Они встречались на Рождество и на дни рождения. И тогда даже Камилла не осмеливалась отказаться от праздничных ритуалов, она боялась окончательного разрыва с матерью. Если они встречались в ресторане, на модных дефиле, то вежливо приветствовали друг друга, стараясь не проявить излишнего недружелюбия. И каждый раз Камилле казалось, что злые шипы впиваются ей в сердце.

– Чего ты хочешь? – недовольно бросила Камилла.

– Я могу войти или ты так занята, что я должна присесть на лестничной площадке?

Камилла неохотно сделала шаг назад. Она сразу же отметила элегантность лисьего жакета матери и узнала почерк Александра Манокиса. Валентина бросила жакет на спинку кресла и нервно стянула перчатки. Камилла затянула потуже пояс халатика и прошлась по гостиной, чтобы зажечь лампы. Она успокоилась, увидев, что дверь, ведущая в спальню, закрыта. Должно быть, Виктор проснулся.

Когда Валентина повернулась лицом к дочери, молодая женщина заметила, как бледна мать. Брови, очерченные карандашом, а под ними блуждающий лихорадочный взгляд.

– Максанса арестовали, – выдохнула Валентина.

Каждый раз, когда Камилла слышала о брате, она испытывала странное чувство, в котором были и раздражение, и разочарование, и зависть. Она не понимала, почему после смерти их отца ни разу не получила от брата ни единой весточки. За три года ни письма, ни телефонного звонка. Казалось, что для него она умерла. Максанс игнорировал письма сестры, которые та посылала в Нью-Йорк по адресу, продиктованному матерью. Камилла знала, что раз в год юноша приезжает в Париж, чтобы повидать Валентину, но он ни разу не навестил сестру. Со временем Камилла перестала думать о брате.

Тогда, после смерти отца, мама сообщила ей, что Максанс уехал в Америку, уехал внезапно, никого не предупредив. Камилла вспоминала, что, узнав эту новость, испытала трусливую радость: по крайней мере, он не будет вмешиваться в дела фирмы. Сначала молодой человек работал фоторепортером на «Paris Match», но затем, желая сам выбирать темы репортажей, – «Потому что он от рождения чересчур независимый», – утверждала Валентина. «Правильней сказать, недисциплинированный», – думала Камилла, – Максанс обратился в агентство «Magnum», которое стало заниматься его правами на воспроизведение снимков, в то время как фотограф оставался единоличным владельцем негативов. «Негативы – это самое главное для фотографа, ты понимаешь? Это – его достояние», – объяснила Валентина дочери. Камилла тогда молча пожала плечами.

Некоторое время спустя после разрыва с Сергеем она открыла номер американского журнала «Life», в котором был представлен большой материал о Советском Союзе эпохи Никиты Хрущева. Под репортажем стояло имя Максанса Фонтеруа. На своих фотографиях он запечатлел никому не известных людей с мрачными лицами, искаженными усталостью. Художник добился особого драматизма, фотографируя этих людей на фоне помпезного московского метро, поражающего своей роскошью, длинными эскалаторами, спускающимися в недра земли, мозаичными потолками и мраморными лабиринтами переходов. Чтобы подчеркнуть хрупкость человеческого естества, Максанс сыграл на контрастах черного и белого, на четкой симметрии колонн, на реализме скульптур, украшающих станции метро. Так появились захватывающие снимки влюбленной пары, старого пьянчужки… До этого момента Камилла всегда сравнивала фотографов с ворами, крадущими мгновения чужой жизни. Взглянув на работы брата, она поняла, что талантливый фотограф раскрывает зрителю душу портретируемого.

– Арестовали? – повторила Камилла. – И что он натворил?

– Он в Будапеште.

Камилла посмотрела на мать округлившимися глазами.

– Ты вообще не читаешь газет? – все сильнее раздражаясь, спросила Валентина. – Ты должна была бы знать, что венгры восстали против советских оккупантов. Вполне очевидно, что СССР это пришлось не по нраву. В страну вошли танки, призванные подавить мятеж.

– Конечно, я в курсе того, что происходит в Будапеште с 23 октября, мама, – возразила Камилла, также чувствуя, что закипает. Ее бесило, что мать находит любой повод, чтобы указать дочери на ее ошибки. – Я знаю, что Максанс отправился в Венгрию, намереваясь вести репортажи с места событий. Я видела его фотографии.

Она вспомнила снимок, на котором люди низвергали статую Сталина, лицо ребенка, покрытое копотью, и его широкую улыбку, открывающую сломанный зуб.

– Но я думала, русские покинули столицу Венгрии.

– Да, но они вернулись. Сотни танков вошли в Будапешт. Посмотри…

Валентина взяла газету «Mond», которую принесла с собой, и показала разворот. Заголовок сразу же привлек к себе внимание: «Венгерское восстание подавлено». Во взгляде Валентины читалось беспокойство. Она нервно теребила затейливые жемчужные бусы. В своем твидовом костюме, подчеркивающем хрупкость фигуры, она казалась очень ранимой.

– Ко мне приходил один из его друзей-журналистов. Он сообщил, что Максанса арестовали два или три дня тому назад.

– Сядь, – сказала Камилла. Она никак не могла решить, предложить ли гостье что-нибудь выпить: молодая женщина не хотела, чтобы Валентина задержалась у нее. – Почему ты так за него волнуешься? Он – журналист, и у него французский паспорт. Ему ничего не грозит.

– Твоя слепая вера в порядочность коммунистов наивна. Там никто не гарантирован от тюрьмы. Человека можно обвинить в чем угодно, например объявить его шпионом, и особенно это относится к мальчишкам с горячей кровью, таким, как твой брат, который никогда не позволит себе бездействовать. В этом он похож на тебя – столь же импульсивен. Я пришла просить тебя обратиться к твоему русскому другу. Он должен вмешаться и вытащить Максанса из тюрьмы.

Камилла застыла. Это невозможно! Как она может просить Сергея хлопотать за его двоюродного брата? Тогда всплывет тайна его рождения. Она станет известна Максансу… В конечном итоге все будут в курсе дела. Камилла уже слышала, как перешептываются служащие в стенах Дома Фонтеруа. И каждый будет задаваться вопросом, почему она никому ничего не сказала.

– Сергей Волков ни военный, ни политический деятель. Что он, по-твоему, должен сделать? Тебе лучше обратиться на набережную Орсэ.

– В подобных делах официальные пути никуда не приводят. Тебя встретят среди золоченых панелей, оглушат лестью и поддельным сочувствием, но при этом даже пальцем не шевельнут. С тоталитарными режимами следует сражаться их же оружием: надо быть такими же лживыми, как и они.

Голос Валентины дрожал.

– Возможно, ты не понимаешь, Камилла, но речь идет о жизни твоего брата. Он был дружен с противниками коммунистического режима. Однажды ко мне пришел мужчина… Я предложила ему продовольствие и одеяла. А он попросил меня достать оружие… Быть может, за свободу Максанса придется заплатить. Это как во времена нацистов. Если ты не хочешь звонить этому Волкову сама, то скажи мне, как его найти, и я попытаюсь связаться с ним.

Камилла содрогнулась от одной только мысли, что ее мать и Сергей могут встретиться.

– Нет, я займусь этим… Я обещаю тебе… Завтра же утром, первым делом…

– Я благодарю тебя. Держи меня в курсе.

Валентина взяла свой жакет и набросила его на плечи. Камилла проводила гостью до дверей. Их щеки соприкоснулись в пародии на поцелуй. Когда Камилла вдохнула пудровый аромат духов матери, в ее памяти тут же всплыли детские годы, наполненные молчаливой грустью. Женщина, всегда верная одним духам, несла в их облаке все воспоминания о своей жизни. Кто-то мог обрести в них утешение, кто-то испытывал тоску, кто-то – горечь.

На лестничной площадке Валентина еще раз повернулась. Лента из черного атласа удерживала короткие волосы цвета гагата, выставляя на всеобщее обозрение массивные золотые кольца в ушах.

– Я рассчитываю на тебя, Камилла. Не разочаруй меня.

Ее взгляд был суров.

Почувствовав ком в горле, Камилла кивнула и тихо закрыла дверь. Нет, она не разочарует мать. Всю жизнь она только то и делала, что старалась ей понравиться.

Проводив мать, Камилла ощутила, что вся заледенела. Она укрылась пледом, лежащим на диване, и обняла колени руками. Вот уже три года она ничего не знала о Сергее. После их ссоры молодая женщина больше не бывала в России. Отныне поездки в Ленинград и подборка шкурок были поручены Дютею. Она не ездила и в Лейпциг. Ей больше нечего было там делать. Эта глава ее жизни была дописана и страница перевернута, хотя эти события сильно повлияли на нее.

Теперь, глядя на себя в зеркало, молодая женщина обнаруживала в нем более циничную и несговорчивую Камиллу Фонтеруа. Ясный взгляд стал отрешенным, скулы затвердели, горбинка носа казалась более заметной. Лишившись иллюзий влюбленной женщины, она утратила и былую мягкость черт лица – последний отголосок детства.

Камилла уволила Филиппа Агено, администратора, которого так ценил отец, и сбила спесь с Рене Кардо. Модельер после вспышек гнева и хлопанья дверью все же согласился остаться в фирме, ведь Камилла платила ему астрономические суммы. Между владелицей Дома и художником установился хрупкий мир.

Отныне мадемуазель Фонтеруа сама принимала решения по всем вопросам. Цвет подкладки и форма пуговиц, тенденции новой коллекции, меню в столовой для служащих – все находилось в ведении Камиллы. Чтобы получить свободные денежные средства, она продала часть складских помещений и, по примеру других модельеров, запустила линию духов. Она обратилась к химикам-парфюмерам, известным во всем мире. «Представьте себе: зима, – рассказывала она директору лаборатории, мужчине с белой бородой, который принял мадемуазель Фонтеруа у себя в кабинете, – влюбленная страстная женщина, ценящая жизнь. Она обожает роскошь, путешествия, запах кожи, мехов, драгоценностей. Это соблазнительница…» Парфюмер несколько мгновений молча, по-отечески, смотрел на посетительницу, чем-то напомнив ей доброго дедушку, а затем сказал: «Быть может, ей не следует быть столь напористой, а, мадемуазель? В ней должна хоть немного ощущаться хрупкость. Иначе ее не за что будет любить». Через несколько недель он предложил Камилле восточный аромат с ярко выраженными нотами янтаря и ванили. Кардо назвал духи «Непокорная» и тут же разработал коллекцию плащей с капюшонами и коротких пальто для современных спортивных женщин.

Тремя годами ранее, после возвращения из Ленинграда, Камилла так и не смогла открыть матери правду о Леоне. Для этого ей надо было рассказать о Сергее, о характере их отношений, то есть бросить сибиряка на съедение хищнице. У нее просто не было сил рассказывать об их любви. Проходили месяцы, и это молчание все больше и больше угнетало ее. Чтобы забыться, Камилла с головой окунулась в работу и позволила Виктору Бруку занять определенное место в своей жизни.

Когда она проходила по «галерее предков», то старалась не смотреть на портрет дяди. Мадемуазель Фонтеруа потребовала, чтобы портрет отца повесили на противоположную стену, а не рядом с изображением брата. Таким образом, чтобы посмотреть на Андре, Камилла поворачивалась спиной к Леону. Именно так он поступил по отношению к их семье более сорока лет тому назад.

Виктор просунул голову в дверь комнаты.

– Она ушла? – шепотом спросил он.

– Да, – сухо ответила Камилла.

Мужчина вошел в гостиную, вокруг его бедер было повязано полотенце.

– Я надеюсь, ничего серьезного? – поинтересовался он, закуривая сигарету.

– Нет.

– Ну и отлично. Я приму ванну, и мы можем поехать поужинать.

Похоже, его успокоило то, что не придется выслушивать ненужные признания. У него не было для этого ни времени, ни желания. Именно равнодушие и привлекло в нем Камиллу. Через месяц после разрыва с Сергеем ей в кабинет принесли букет великолепных красных роз с вложенной визитной карточкой: «Я снова в Париже. Ужинаем сегодня вечером у Лаперуза».

Они не любили друг друга. У Виктора были и другие любовницы, в других городах мира. Камилла не испытывала ревности, ее утомили эмоции, которые управляли всей ее предыдущей жизнью. Благодаря Виктору молодая женщина обнаружила, что тела людей могут существовать отдельно от их душ. Никаких привязанностей и требований. Между ними не было ни капли лжи. Его жадные руки обвивали ее, и все тревоги рассеивались. Она, в свою очередь, изобретала ласки, которые никогда бы не позволила себе с Сергеем, потому что уважала его, а не только любила. С Виктором Камилла не боялась никаких экспериментов. Ей нечего было терять. Она пользовалась мужчиной, бесстыдно исследовала его тело, удовлетворяя аппетиты своей собственной плоти. Когда Виктор на несколько дней, а иногда и на неделю приезжал в Париж, Камилла спала лишь урывками. Когда он уезжал, она не испытывала ни облегчения, ни сожаления. Его высокомерие ее раздражало, его фантастическая расточительность развлекала. Он умел угодить ей, а француженка на большее и не претендовала.

Валентина спускалась по лестнице, держась руками за перила. Камилла так отдалилась от нее! Прежде, изнывая под тяжестью слишком требовательной любви, она злилась на дочь. «Я не приспособлена к этому, я не могу терпеть эту диктатуру чувств», – думала она. Сегодня, когда постаревшая красавица готова была слушать, она поняла, что между ней и Камиллой возникла пропасть непонимания и одиночества, и каждое ее слово, каждый взгляд лишь ранили, причиняли боль. Их отношениям не хватало естественности, простоты, сиюминутности. Для того чтобы достичь хоть какого-то взаимопонимания, обе должны были измениться, но каждая из женщин играла свою роль, не желая выйти из образа.

На улице похолодало. Прохожие торопились поскорее оказаться в помещении. Дрожа от холода, Валентина двинулась по улице Камбон по направлению к бульвару Капуцинов.

Ярко горящие окна Дома Фонтеруа отражались в лужах на тротуаре. К вечеру пошел дождь. Казалось, даже асфальт источает сырость. Из магазина, перешучиваясь, вышли две клиентки, за ними шел шофер, нагруженный пакетами. Их беззаботность раздражала Валентину, ее постоянно преследовало видение: Максанс, арестованный в столице Венгрии, подвергшейся артобстрелу. Мадам Фонтеруа слышала, как какой-то журналист цитировал Имре Надя, премьер-министра коалиционного правительства: «Сегодня на рассвете советские войска атаковали Будапешт, имея очевидное намерение свергнуть законное демократическое правительство… Я хочу сообщить об этом всему венгерскому народу и всей мировой общественности…»

Валентина ничего не знала о Венгрии. Она заинтересовалась этой страной, только когда увидела первые фотографии Максанса, опубликованные в газетах в конце октября. Молодой человек, срывающий красную звезду; толпа, сжигающая советские флаги на баррикадах; митинги перед зданием Парламента, которое странным образом походило на здание английского Парламента. Как обычно, Максанс предпочитал фотографировать совершенно незнакомых людей, делая акцент на экспрессии лиц. Валентина ничего не знала об этой стране, но суровые взгляды людей, как и взгляды, лучащиеся надеждой, показались ей знакомыми. Когда немцы заняли Францию, она испытывала ту же непреодолимую жажду свободы.

Максанс был где-то там, в этом городе, где уже погибли сотни человек. Валентина ускорила шаг.

На площади Оперы мадам Фонтеруа толкнула дверь «Кафе мира». Он сидел на самом краешке табурета, в любую секунду готовый вскочить. Как только он увидел Валентину, тут же поднялся. Под его голубыми глазами залегли тени, щеки прорезали горькие складки. Он подошел к женщине, взял ее за руку и усадил за один из низких столиков.

Тотчас рядом с ними возник официант в длинном белом фартуке.

– Мартини, экстра драй, – глухим голосом заказала Валентина.

– Ну что, что она сказала? – спросил Александр.

– Она обещала помочь. Она свяжется со своим русским приятелем.

– Ты уверена в этом?

– Она дала мне слово.

Александр покачал головой. С тех пор как Валентина позвонила ему, чтобы сообщить, что Максанс арестован при весьма трагических обстоятельствах, грек не находил себе места от волнения. Сама мысль, что его сын страдает, а он не может ему помочь, сводила Манокиса с ума. Он также мучился от мысли, что его ребенок может погибнуть, так и не узнав толком своего родного отца.

Валентина маленькими глотками пила свой мартини. Ее колени прижимались к коленям Александра. Она долго колебалась, прежде чем позвонить бывшему любовнику, но в конце концов решилась – узнав страшную новость, Валентина почувствовала себя безмерно одинокой.

Она изучала серьезное лицо собеседника, думая о том, что Александр все так же красив. Почему он так и не женился? Грек по-прежнему жил на улице Тревиз, но теперь его магазин и мастерская занимали видное место на улице Фобур-Сен-Оноре. Валентина вспомнила, как встретила молодого честолюбивого грека около тридцати лет тому назад. Все же он добился успеха. Его талант, его упорство, его мужество – именно благодаря этим качествам Александр стал настоящим мастером. В свои пятьдесят четыре года Манокис, стройный и элегантный, все еще притягивал взгляды женщин. «А я родила ему сына», – подумала мадам Фонтеруа.

– Андре все знал, – внезапно сказала она.

Александр, ничего не понимая, смотрел на свою спутницу.

– Я о Максансе. Это мне Камилла сообщила.

– Но как он догадался? – удивился мужчина, нахмурив брови.

Валентина пожала плечами.

– Даже не знаю. Мне он об этом никогда ничего не говорил.

– Возможно, Камилла ошибается.

– Хотелось бы верить… – Она опустила глаза и только тогда добавила с задумчивым видом: – А ты знаешь, как назвала мой портрет Людмила Тихонова?

– Нет. Ты мне никогда не говорила.

– «Нелюбимая»… А вот мне кажется, что это скорее я никогда не умела любить.

Александр молчал, оставаясь крайне серьезным. Взволнованная Валентина кусала губы. Манокис не попытался ее переубедить. Прежде она бы не приняла даже молчаливой критики, возмутилась бы, оскорбилась. Но сегодня она была благодарна Александру за его честность.

Нервным жестом грек коснулся газеты, лежащей перед ним. Валентина видела, что он страдает. Когда она накрыла его ладонь своей, мужчина схватил ее пальцы.

– Я тебе завидую, Валентина, – прошептал он. – Ты никогда ничего не боишься.

Женщина горько усмехнулась.

– Я… Меня терзают такие страхи, какие вам и не снились.

Вскоре они ушли, оставив на сиденье стула вечернюю газету. Журналист перевел с английского последнее сообщение свободной венгерской прессы, поступившее на все западные телетайпы: «Русские слишком близко… До свидания, друзья… Спасите наши души…»

Стоя в прихожей, Соня Крюгер приложила ухо к закрытой двери, ведущей в гостиную. Тишина. Должно быть, бабушка вновь впала в этот непонятный транс, как и всегда перед концертом. Когда же она, наконец, выйдет? Девочка хотела, чтобы Ева помогла ей с прической.

Соня провела руками по своему темно-синему платью, вновь восхитившись нежностью бархата. Ей исполнилось тринадцать лет, и она впервые надела «взрослое» платье, а также тонкие чулки и туфли на каблуках. Девочка чувствовала себя неловко и была немного испугана. Она подошла к зеркалу, висевшему рядом с вешалкой. Худенькое треугольное личико с выступающими скулами, огромные темные глаза, полные грусти. Ее часто упрекали в чрезмерной меланхолии. Но что она могла поделать? Конечно, она мало улыбалась, стесняясь неровных зубов, а вокруг ее глаз залегали синеватые тени. Когда Соня особенно уставала, то казалось, что ей поставили синяки под глазами, а в последнее время она постоянно чувствовала себя уставшей. «Все потому, что ты растешь, – утверждала бабушка. – Для роста требуется много энергии».

Соня действительно стремительно росла, вытягивалась, как лиана в джунглях. Если верить дедушке, то она все больше и больше походила на Розмари, на маму, которую она совсем не знала. Тонкая, с длинной грациозной шеей, с гордой посадкой головы и хрупкими суставами, Соня и в самом деле была точной копией женщины, чьи фотографии хранились в ее коробке для сокровищ. Иногда вечером, когда дедушка и бабушка уже крепко спали, а самой Соне не давала уснуть странная глухая тоска, девочка доставала коробку из тайника под кроватью и веером раскладывала на матраце десяток фотографий. Затем она брала их одну за другой, за самый уголок, боясь повредить, и внимательно изучала каждый снимок, как будто это было тайное послание, которое молодая темноволосая женщина оставила для дочери.

Она не знала не только мать, но и отца. В школе, где она училась, таких детей было много. В основном ее товарищи потеряли на войне отцов, некоторые, как и она сама, были круглыми сиротами, но никто никогда не говорил об этом. Прошлое было похоронено, мертвые покоились, облаченные в непроницаемое молчание, а живые просто пытались выжить. Соня знала лишь, что ее мать была смертельно ранена во время уличных боев, когда русские войска входили в Лейпциг. «Твоя мать была необыкновенно хорошим человеком, как и твой отец», – говорила ей Ева, и лицо женщины окаменевало. Очевидно, эти воспоминания вызывали в душе бабушки сильнейшую боль. «Не стоит говорить о печальных вещах. Им бы это не понравилось». Но это молчание камнем лежало на сердце Сони.

Дверь гостиной распахнулась.

– Ты можешь войти, Соня. Твое нетерпение ощущается даже через закрытую дверь, – пошутила бабушка, высунув голову в прихожую.

Соня поспешила повиноваться.

– Для двадцать пятого ноября сегодня отличная погода, несмотря на холод, – заметила Ева, открывая шторы. – Тем лучше! Мои бедные суставы ненавидят сырость. Решительно, я начинаю стареть.

Она протянула руки к печке, чтобы согреть их. Соня нахмурила брови: наряд не шел бабушке. Новая белая блузка из синтетической ткани оставляла желать лучшего; что касается черной юбки, то она ниспадала до самого пола, делая фигуру застывшей. Соня сердилась на себя: ведь она обещала бабушке сшить новое платье к концерту, но слишком поздно взялась за работу, и Ева настояла на том, чтобы сначала внучка закончила шить свой наряд. С бархатом работать было сложнее, чем думала Соня.

– Ты очаровательна, моя дорогая, – улыбаясь, сказала Ева.

– Ты так думаешь? – взволнованно спросила Соня.

– Конечно. Иди сюда, я тебя причешу.

Девочка подошла к бабушке и повернулась к ней спиной. Она была уже на несколько сантиметров выше пожилой женщины.

– Бабушка, ты нервничаешь? – спросила Соня, отдаваясь во власть ласковых рук, заплетающих косу.

– Нет.

– Почему?

– Вот уже более тридцати лет я принимаю участие в концертах оркестра «Гевандхауза». Так что его юбилей, сто семьдесят пять лет, для меня прежде всего – это выступление. В любом случае, – добавила она совсем тихо, – после всех пережитых ужасов войны можно сказать, что страх оставил меня. Мне кажется, что этого чувства я лишилась раз и навсегда.

Соня примолкла, смущенная серьезным тоном бабушки. Фрау Крюгер так редко говорила о том трагическом времени!

– Как бы я хотела, чтобы страх покинул и меня тоже, – прошептала девочка.

Ева взяла внучку за плечо и развернула к себе лицом. Затем она охватила ладонями ее лицо.

– Не говори так, моя маленькая. Страх необходим для того, чтобы противостоять этой жизни. Страх дает нам силу. Я не боюсь за себя, это правда, но я беспокоюсь о тебе. Когда я думаю о твоем будущем, я опасаюсь, что ты не будешь счастлива. Иногда ты бываешь такой… молчаливой.

Соня внимательно смотрела на любимое лицо, тонкую, поблекшую кожу щек, коротко стриженные седые волосы, морщины, избороздившие лоб, внимательные голубые глаза. Ее бабушка подарила ей все, что необходимо в жизни: любовь, ласку, мудрость, утешение. Она укачивала малышку в своих объятиях, когда девочке снились кошмары, именно она ухаживала за внучкой, когда та болела пневмонией, когда каждый вдох давался с трудом, а легкие казались подушечкой, утыканной иголками. Тогда Соня была вынуждена провести в постели почти два месяца. Чтобы хоть как-то развлечься, девочка принялась шить из лоскутков платья для своей куклы. Выздоровев, она не оставила рукоделие, а начала шить для себя, делая выкройки из старых газет.