Текст книги "Аналогичный мир - 2 (СИ)"
Автор книги: Татьяна Зубачева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 93 страниц)
– Рад за них, – искренне ответил Михаил Аркадьевич.
– Я тоже. Ну, вот теперь, до свидания.
– До свидания, Игорь. Бумаги все…
– Будут тебе бумаги. Перепечатанные, с красивыми таблицами, графиками и прочим.
Они обменялись рукопожатием, обнялись, и так – в обнимку – Михаил Аркадьевич проводил Бурлакова до двери. Потом вернулся к столу и взял свой листок с нарисованной загогулиной, быстро пририсовал ей крылья, смял бумагу и бросил в пепельницу, поднёс спичку. Листок догорал, когда в кабинет вошёл Никлас и встал рядом.
– Обидно.
– Да, – сразу понял его Михаил Аркадьевич. – Но хотелось бы всё-таки разобраться. Вы помните Ларри?
– Напишите ему, – сразу ответил Никлас. – И посмотрим, разрешат ли ему принять вас у себя дома. Дом ли это для Ларри? И если да…
– Будет интересно, – кивнул Михаил Аркадьевич. – И спешить теперь особо некуда. Хорошо. Теперь… как с Шерманом?
– Жариков выводит его в разряд жертв. Как и телохранителей, – спокойно ответил Никлас.
– Вы не согласны? – быстро посмотрел на него Михаил Аркадьевич.
Никлас молча пожал плечами. Михаил Аркадьевич тщательно размял содержимое пепельницы в пыль и вытряхнул её в корзину под столом.
– Это будет ещё долго болеть.
– Да, я отлично понимаю реакцию Мороза. Это тот индеец.
– Я понял, – кивнул Михаил Аркадьевич.
– Удачно ещё, – улыбнулся Никлас, – что парень не встретил никого из бывших хозяев или надзирателей. Пришлось бы его судить за убийство.
– Да, – Михаил Аркадьевич подмигнул, – будем надеяться, что зимой и в Хэллоуин парень отвёл душу и на этом успокоился.
Никлас негромко рассмеялся и кивнул.
– Отвести душу всегда приятно.
– Да, – вздохнул Михаил Аркадьевич, – разумеется, это удача. А теперь…
Он взял оставленные Бурлаковым листы, а Никлас раскрыл свой блокнот и приготовился записывать.
* * *
Перед рассветом Норма задремала. Их последняя ночь в этом городе, в своём доме. Такого Дня Благодарения ещё не было. Она всегда старалась сделать праздник настоящим, а в этот раз… Ни индейки, ни праздничного пирога. И не до того, и Джинни против, да и дорого. Харленд обещал принести деньги в восемь. Поезд в восемь тридцать, они успеют. Вещи уже собраны. Два чемодана с одеждой и самыми необходимыми мелочами, сумочка с деньгами и документами и сумка Джинни с книгами и кое-какими тетрадями. Девочка уверена, что русские разрешат ей работать учительницей. Разубедить Джинни невозможно, и пытаться не стоит. Джинни упряма. Как Майкл…
– Мама, – ворвался в сон голос Джинни.
Норма вздрогнула и открыла глаза.
– Что, Джинни, что случилось?
– Уже семь часов, мама.
– Да, конечно.
Норма откинула одеяло и села на кровати. Джинни, румяная, весёлая, её девочка…
– Я поставила кофе, мама, и сделала сэндвичи. И сейчас, и в дорогу.
– Да, Джинни, ты молодец.
– Вставай, мамочка, жду тебя на кухне.
– Хорошо, Джинни, я сейчас.
Норма встала и пошла в ванную. Уложив вчера все вещи, спали они сегодня без ночных рубашек. Как – Норма улыбнулась – да, как в молодости, когда Майкл и она обживали этот дом. Она не знает и, наверное, никогда не узнает, где похоронен Майкл, не увидит его могилы. Этот дом хранил память о Майкле, да, теперь Майкл умрёт опять, уже навсегда, уже…
– Мама!
– Иду, – откликнулась Норма, выключая воду и тщательно вытирая лицо. Не надо, чтобы девочка видела её слёзы.
Они пили кофе в полупустой и уже какой-то нежилой кухне. И тишина в доме была не обычной утренней, а мёртвой. Мёртвая тишина брошенного дома. Допив кофе, Джинни сложила сэндвичи в аккуратный мешочек для завтраков, с которым ходила ещё в школу. Сэндвичи, два апельсина, пакетик конфет.
– Ну вот, мама, – Джинни собрала и вымыла чашки. – Мы уже готовы?
– Да, – Норма заставила себя улыбнуться.
Джинни посмотрела на часы.
– Без четырёх восемь. Мы успели.
И почти сразу после её слов, стук наружной двери, шаги в холле, и в кухню вошёл Харленд.
– Доброе утро, миссис Джонс, привет, Джинни, – поздоровался он.
– Доброе утро, мистер Харленд, – ответила Норма.
Джинни сдержанно кивнула.
Харленд оглядел блистающую чистотой полупустую кухню и достал бумажник.
– Право, миссис Джонс, – он отсчитывал кредитки, – я жалею о вашем отъезде. Пожалуйста, пересчитайте. А вот и купчая. Здесь, пожалуйста.
Норма пересчитала купюры и подписала купчую, спрятала деньги в сумочку и встала.
– Благодарю вас, мистер Харленд, желаю вам удачи.
– И вам миссис Джонс. Удачи, Джинни.
Джинни снова ограничилась кивком.
Втроём они вышли в холл. Норма отдала Харленду ключи от дома, он небрежно сунул их в карман, вежливо помог ей и Джинни надеть плащи, они взяли чемоданы и сумки и вышли из дома.
В воздухе стояла мелкая водяная пыль. Не оглядываясь, потому что сзади шёл Харленд, они пересекли лужайку перед домом. Возле маленькой тёмно-вишнёвой машины Харленд поравнялся с ними.
– Я могу подвезти вас. Вам ведь на вокзал, не так ли?
– Да, благодарю вас, – кивнула Норма.
По дороге на вокзал Харленд ещё раз выразил сожалению по поводу их отъезда и пожелал удачи.
Когда он уехал, а они стояли на перроне, Норма сказала Джинни.
– Ты могла быть и вежливее.
– Мама, я видела его зимой, – очень спокойно ответила Джинни. – И слышала, как он стоял за честь белой расы.
– Но в Хэллоуин… – попробовала возразить Норма.
– Был у своей любовницы в её загородном доме, – фыркнула Джинни. – И остался перед всеми чист.
Подошёл поезд, и они вошли в вагон. Второй класс. Вагон общий, но публика приличная. И не слишком дорого. Когда они заняли свои места и поезд тронулся, Джинни сказала:
– Он уже в прошлом, мама. И будем думать о нём, как о прошлом.
Норма кивнула
* * *
Чак сел поудобнее и, сцепив пальцы на затылке, стал равномерно раскачиваться. Чёрт, не мышцы, а тряпки. И суставы как не свои. Парни говорили, что здесь тренажёрный зал есть. Надо хоть немного подкачаться, чтоб там не насмешничали.
Стукнула, открываясь, дверь. Чак настороженно повернулся на звук и улыбнулся. Андре! И опять без халата, а в обычном, как и тогда. Только поверх рубашки серый вязаный джемпер.
– Привет, – весело сказал Чак.
– Привет, – кивнул Андрей. – Ты просил меня зайти. Надо чего?
– Мне сказали, ты болеешь. Выпороли или током протрясли?
– Нет, я простудился, – Андрей вошёл в палату и закрыл за собой дверь.
Чак встал, обтёрся полотенцем и надел белую нижнюю рубашку, тщательно заправив её в штаны и застегнув пуговицы у горла. То, что ему для этого не надо никого звать на помощь, всякий раз наполняло его радостью.
– Ну, так чего надо? – повторил Андрей.
– Поговорить хотелось, – Чак усмехнулся. – Скучно одному.
Андрей молча повернулся к двери.
– Ты чего? – Чак не так обиделся, как растерялся. – Говорить не хочешь? Почему?
Андрей, всё ещё стоя спиной к нему, неохотно ответил:
– А о чём нам говорить?
Чак на мгновение стиснул зубы так, что вздулись на щеках желваки.
– Та-ак, раньше ты не ломался.
Андрей резко повернулся к нему.
– Раньше – это когда? Когда по белому приказу ты нас мордовал? Да, ты же мне рассказать хотел, сколько ты наших забил. Всех вспомнил, подсчитал? Для этого я тебе понадобился?
– Ты заткнёшься? – спросил Чак.
– Заткнулся.
Андрей так же резко повернулся и пошёл к двери. Чак в два прыжка нагнал его и встал перед ним, загораживая собой выход.
– Подожди. Чего ты задираешься, Андре? Я ж обидеть тебя не хотел.
– Это когда ты меня поганью называл, поливал по-всякому…. И остальных наших, да?
– Скажи, какой нежный. От слова рубцов не бывает. А другие, ну, беляки, что здесь лежат, не поливают вас, скажешь? От них небось всё терпите и не трепыхаетесь. Скажешь, нет?
– Скажу, – твёрдо ответил Андрей. – Я с весны в палатах работаю. Слова плохого мне никто не сказал. И остальным. Ты знаешь, каково бинты с ран отмачивать? Мужики, не тебе чета, от боли заходятся. Позвоночник, – сказал он по-русски и тут же поправился на английский, – хребет задет, осколок там или что, его тронуть нельзя, такая боль, а надо повернуть, обмыть, чтоб – и опять русское слово – пролежней не было… Э, да чего тебе объяснять, – Андрей махнул рукой, словно отталкивая что-то. – Они – люди, понимаешь? Вот и всё.
– Они – люди, – медленно, как по слогам, сказал Чак. – Ладно пусть так, хотя беляка человеком назвать… ладно. А мы кто?
– Ты… не знаю. А я – человек.
Чак сжал кулаки, пересиливая внезапно уколовшую локоть короткую острую боль.
– Не задирайся, – попросил он. – Что вы все… сговорились, что ли?
– Ты – палач, – безжалостно ответил Андрей. – А с палачом один разговор. Нам этого нельзя, пока ты здесь. Мы клятву все давали.
– Кому? – сразу заинтересовался Чак.
– Себе. Клятва Гиппократа называется. Что будем только помогать, что не причиним вреда… Все врачи её дают. И все медики. Пока ты здесь, мы тебе ничего не сделаем. И Гэбу.
– А потом? На улице подловите?
– Дурак. Только нам и дела тебя ловить. Уедем мы отсюда, – Андрей улыбнулся. – В Россию уедем. Вместе с госпиталем.
– Увезут вас, а не вы уедете, – поправил его Чак, отходя от двери. – Ну, чего стоишь? Катись. Я с тобой как с человеком хотел, а ты…
Андрей от двери оглянулся на него. Чак сидел на кровати, положив руки на спинку и упираясь в них лбом. И Андрей не смог уйти, повернул обратно.
– Ладно. Чего тебе?
Чак, не поднимая головы, молча дёрнул плечом. Андрей улыбнулся.
– Может, тебе почитать чего принести?
– Чего-о?! – не выдержал Чак и поднял голову. – Ты что, совсем уже того?
– Ты же грамотный, – Андрей словно удивился его вопросу. – Разве тебе не хочется читать?
Чак насмешливо хмыкнул.
– Вот не ждал. Честно, Андре. А что, здесь это можно?
– Можно, – кивнул Андрей. – Есть библиотека. Взял, почитал и вернул. А то и в городе покупаем. Журналы.
– А чего не газеты? – ухмыльнулся Чак. – В журналах картинок больше, так?
Андрей рассмеялся.
– И это, конечно. Ну как?
Чак, не вставая, ногой зацепил и подвинул стул.
– Не люблю, когда надо мной стоят. Садись, поговорим. А ты что, читать любишь?
Андрей кивнул и сел.
– Люблю. Трудно, конечно, слов многих не знаю.
– Это как? – не понял Чак.
– Ну, я по-русски же читаю, – объяснил Андрей.
– Ого! – присвистнул Чак. – Ну, ни хрена себе! А по-нашему?
– По-английски? – уточнил Андрей. – Совсем слабо. Я русский учу. И не увозят нас, а мы уезжаем. Кто хочет.
– А что, есть такие, кто не захотел? – Чак еле заметно сощурил глаза.
– Есть, – кивнул Андрей. – Думают, здесь им будет лучше.
– Ага-а, – Чак испытующе посмотрел на него. – А ты, значить, так не думаешь?
Андрей нахмурился, сведя брови, но сказал спокойно:
– Не лезь в это. Каждый за себя решает.
– Это ты верно, – медленно сказал Чак. – Каждый за себя. Слушай, я вот что хотел спросить. Откуда ты его знаешь?
– Кого? – Андрей настороженно смотрел на него.
– Ну, кто тогда приходил. С фоткой. Ты его даже по имени называл.
А-а! – Андрей облегчённо перевёл дыхание. – Он у нас тут лежал, лечился. Почти полгода. Николай Северин. Его ещё Никласом называли.
– А… – теперь Чак говорил осторожно, словно пробуя слова наощупь. – А от чего его лечили?
– Он, я слышал, попал в СБ. Его пытали. Он долго болел после этого.
Чак потёр лицо ладонями.
– Слушай, Андре… он тогда говорил, что я…
– Ты делал, что тебе велели, – Андрей понимающе улыбнулся. – У тебя не было выбора, так?
Чак хмуро кивнул.
– Так. Но… ты тогда прикрыл меня, спасибо. Тебя сильно вздрючили потом?
Андрей покачал головой.
– Нет, я сам… психанул. Ну и… чуть не замёрз.
– Психанул? – переспросил Чак. – Из-за чего? Из-за того, что на фотке, что ли?
– Да, – ответил Андрей. – Он… нет, не могу об этом.
– Ладно, – понимающе кивнул Чак. – Пошли они все… Ещё говорить об них… ладно. Я только вот что хотел сказать. Мы… мы – телохранители, а не палачи. Наше дело – нападающего вырубить, защитить, понимаешь…
– У Никласа до сих пор следы от кандалов, – задумчиво сказал Андрей. – И ожоги… точечные.
Чак ударил кулаком по спинке кровати.
– Слушай, я делал, что приказывали. Мне велели быть палачом. Велел… если кто виноват, то это… – и запнулся, не в силах выговорить. – Нет, Андре, не могу, но ты же понимаешь?
– Ты про своего хозяина?
– Да, – твёрдо ответил Чак. – Назвать я его не могу, нельзя.
– Почему? – удивился Андрей.
– Нельзя и всё, – буркнул Чак. – Ладно. Ну их всех, – он длинно забористо выругался. – Давай о другом.
– Давай, – кивнул Андрей. – Ты думал, куда пойдёшь?
– Когда?
– Ну, когда выйдешь отсюда.
– Сначала выйти надо, – мрачно усмехнулся Чак. – Я этого не знаю, чего уж о будущем… рабу загадывать нечего.
– Ты же не раб теперь.
Чак встал и подошёл к окну. Постоял так, глядя на двор, и медленно повернулся.
– Андре, ты сам веришь в то, что говоришь?
– Конечно, верю. Ты что?
– Я… я с августа сам по себе жил. И всё равно… Пойми, Андре. Нам ведь не на руку, на душу клеймо кладут. Рабы мы, с рождения и до смерти рабы. Я беляков этих в Колумбии давил, как гнид, сам, без приказа. Они в ногах у меня ползали. А я всё равно раб. И все мы так.
– Ты только за себя говори, – посоветовал Андрей. – Про себя я сам скажу. И ты о другом хотел, а всё про одно и то же.
Чак угрюмо кивнул, медленно вернулся к кровати и сел.
– Всё так. Только… только о чём ещё говорить? Что сожрал и как пороли, больше и не о чём. Вы вот о чём говорите? Ну, когда одни треплетесь?
– Сейчас или раньше? – уточнил Андрей.
– Сейчас, – заинтересовался Чак.
– Ну, кто чего купил, что в городе видели, что на дежурстве случилось, а теперь ещё, как в России жить будем. Ну и… другое всякое.
– Да-а, – усмехнулся Чак, – есть о чём поговорить. Ну, и чего ты себе купил?
– Вот, – пуловер, – Андрей с улыбкой погладил себя по груди.
– Дорогой?
– Очень, – кивнул Андрей. – Мне одолжили, а то бы и на погляд не хватило.
– Парни?
– Нет, – рассмеялся Андрей. – Мы все в складчину бы столько не собрали. Иван Дормидонтович и Юрий Анатольевич, – сказал он по-русски и тут же по-английски: – Доктор Иван и доктор Юра. Врачи. Ты же их знаешь.
Чак кивнул.
– Знаю. Как ты на их именах язык не ломаешь?
– Привык, – улыбнулся Андрей. – Ну вот, теперь буду потихоньку выплачивать.
– И сколько лет? – съехидничал Чак.
– Я курсы уже заканчиваю. У медбрата зарплата больше. Так что… ну, не буду шоколада покупать, на мелочи всякие тратиться, – Андрей засмеялся. – У нас в буфете пирожные вкусные. Придётся без них.
– Сладкое любишь? – ухмыльнулся Чак.
– Люблю, – кивнул Андрей. – А ты?
Чак пожал плечами.
– Мне всё равно. Было бы сытно. И не тяжело. Ну, чтоб тяжести в животе не было.
– Понятно, – кивнул Андрей. – Слушай, может, принести тебе чего из города? Ну, не пайкового.
– А что? – удивился Чак. – Можно?
– Ну, – Андрей пождал плечами. – Пока всё нормально было. Спиртного нельзя, ни под каким видом, а остальное… Мы раненым иногда приносим.
– Да нет, – Чак вздохнул. – Выпить, конечно, стоит, да… подставлять тебя неохота.
– Спасибо за заботу, – ухмыльнулся Андрей. – А пить тебе не нужно.
– Это почему? – насмешливо спросил Чак.
– Если б тебе было это нужно, Иван Дормидонтович сам бы тебе налил.
– Да ну-у?! – преувеличенно удивился Чак. – Такой он добренький?
– Он – врач, – веско сказал Андрей, прислушался и встал. – О, лопать везут.
– Точно, – кивнул Чак. – Ладно…
Дверь распахнулась, и Фил вкатил столик с ужином. Подозрительно оглядел Чака и Андрея.
– Ты в порядке, парень?
– В порядке, – кивнул Андрей.
– Тогда сваливай. Посещения закончены, – и Фил стал переставлять тарелки с запеканкой и салатом на тумбочку.
– Бывай, – улыбнулся Андрей, выходя.
– Бывай, – кивнул Чак.
Когда за Андреем закрылась дверь, Фил строго, даже сурово посмотрел на Чака.
– Отстань от парня, понял?
– Чего-чего? – переспросил Чак.
– Не притворяйся. Будешь к парню лезть… – Фил сделал выразительную паузу, – не проснёшься.
– Нужен он мне, – фыркнул Чак, усаживаясь к еде.
– Раз зазываешь, значит, нужен. Учти, мы не шутим.
– Катись, – невнятно из-за набитого рта пробурчал Чак.
Фил поставил на тумбочку стакан с тёмной сладкой жидкостью, которую называли отваром, а Чак всё как-то забывал спросить: отвар чего, и вышел. Гэба поехал кормить.
Чак ел быстро, словно хотел едой заглушить обиду. Ну, поганцы, одно у них на уме. Что он Андре хочет… да не нужно ему это на хрен, что он… ну, тогда, по приказу и «для вразумления», так по приказу и не то сделаешь, а так-то… ему баб хватает, были бы деньги. Вот сволочи… беляки с этим не лезут, так они… велика беда – поболтает он с парнем. Парень, конечно, смазлив, уж на что никогда таким не баловался, а руки сами чешутся… не потискать, так потрогать. Парню, видно, достаётся, вот и… тогда он его по плечу хлопнул, а Андре психанул сразу, будто уже штаны стаскивают. Но понял же, пришёл, и поговорили нормально. Так нет, вот же сволочь, спальник поганый, полез, они, вишь ли, заодно. Ладно, да ну их…
Чак вытер тарелку остатком хлеба, съел его и уже не спеша выпил сладкую жидкость. Нет, паёк здесь хороший, грех роптать. И сытно, и вкусно, и парни не потаскивают, честно ему отдают. Но спальники – они спальники и есть. Хоть в чём, а сподличают, за что ни возьмись – всё испоганят. Поганцы, погань рабская.
Он составил посуду аккуратной стопкой и встал, надел тёмно-зелёную пижамную куртку. Всё-таки он не спальник, чтоб нагишом бегать, не на торгах и не на сортировке, там-то другое дело. Долго чего-то сегодня с Гэбом возятся. Нет, вон колёса скрипят.
Фил вошёл, оставив столик в коридоре, молча, не глядя на Чака, собрал посуду и вышел.
– Спокойной ночи, – издевательски вежливо сказал ему в спину Чак.
Фил не ответил, но настроение лучше не стало. Дождавшись, когда затихнет поскрипывание колёсиков и щёлкнут двери грузового лифта, Чак осторожно выглянул в коридор. Никого нет. Ну, и отлично!
Начав ходить в уборную и расположенную рядом с ней душевую, он потихоньку использовал коридор для разминок, лёгких пробежек с резкими остановками и ускорениями. Пока его на этом ни разу не застукали.
И сегодня всё обошлось. Он, как следует, размялся и, убедившись, что парни в дежурке, а дверь закрыта, зашёл к Гэбу.
Гэб лежал на спине, глядя в потолок, руки брошены вдоль тела поверх одеяла. Знакомая картина.
– Ну, как ты? – негромко спросил Чак.
– Катись к чёрту, – нехотя разжал губы Гэб.
Чак удовлетворённо кивнул. Жив, значит, Гэб, а то лежал такой… тихий да смирный. – Чувствительности совсем нет?
– Катись, – повторил Гэб и медленно, тщательно выговаривая слова, выругался. Чак хмыкнул и начал было ответную тираду, но тут в палату вошёл Эд.
– Сам пойдёшь или отнести тебя? – спокойно спросил он у Чака.
Чак покосился на его плечи, туго натянувшие халат.
– Нам что, и поговорить нельзя?!
– До отбоя, – флегматично ответил Эд. – Пошёл.
Чак снова выругался, уже с настоящей злобой. Эд кивнул.
– Отвёл душу? Ну, и умница. Пошёл.
– Оба катитесь, – подал голос Гэб.
– Ладно, – согласился Чак, – отдыхай, – и повернул к двери.
Эд молча выпустил его, выключил верхний свет в палате.
– Ночник оставить?
Гэб не ответил. И Эд, понимающе кивнув, вышел. В два шага догнал уже взявшегося за дверную ручку своей палаты Чака.
– Слушай, спортсмен, разминаешься когда, не топай, потолок обрушишь, – и лёгким толчком в плечо поторопил растерявшегося от его слов Чака.
Не спеша, Эд прошёлся по коридору до уборной, осмотрел её и душевую – а то с этого психа станется ещё учудить чего-нибудь – и так же спокойно пошёл обратно в дежурку. Проходя мимо палаты Чака, услышал позвякивание кроватных пружин и усмехнулся: лёг всё-таки. А у Гэба тихо. Ну, пусть спит.
В дежурке Фил сидел за столом и, придерживая пальцем строку, разбирал заданный на дом текст. Когда Эд вошёл, поднял на него глаза.
– Успокоил?
– Без проблем, – Эд попробовал ладонью чайник. – Давно поставил?
– Только что, – Фил вздохнул. – Трудный рассказ какой. Ты сделал?
Эд мотнул головой.
– Нет, только начал. Ночь большая, сделаю. Чего Чак к Андрею лезет?
– Тебе объяснить или показать? – насмешливо прищурился Фил. – Андрей тоже хорош. Ходит, глазами играет. Совсем после болезни опасаться перестал.
– Осмелел, – кивнул Эд. – Как обожжётся, так и поумнеет. А Чак? Осадить недолго.
– Вот пусть Андрей и осаживает, – буркнул Фил, возвращаясь к чтению. – Философ он, понимаешь ли, несёт ахинею и по сторонам не смотрит.
Эд достал книгу, тетрадь и сел за стол напротив Фила. Текст был и впрямь трудный: много новых слов, и, главное, речь идёт о том, чего совсем не знаешь. Эд аккуратно выписывал в тетрадь. Первая строчка – автор… Лев Толстой. Почему толстой, а не толстый? Вторая строчка – название. Пейзаж. И дальше в кавычках: «Война и мир».
Сосредоточенная тишина напряжённой работы, сипение и бульканье закипающего чайника, скрип пера по бумаге, изредка шелест страниц словаря… Словарь – не подмога, по-английски они ещё хуже читают. Лучше уж свои, самодельные, где они русскими буквами записывают английские слова. Падежи, склонения, спряжения…
Рассел лежал и ждал сна. Да нет, это не так, конечно. Ничего он не ждёт. Нечего ему ждать. Горькая холодная пустота. Сотня перегоревших и выживших спальников. Триумф русской медицины и поражение отца. Хотя… всё оказалось элементарно, примитивно просто. Обтирания, обмахивание, питьё с глюкозой, витамины и в тяжёлых случаях сердечные препараты. И вместо ста процентов летальности – ноль процентов. Такой круглый примитивный ноль. Улыбающиеся, довольные жизнью и собой парни, квалифицированный медицинский персонал… Ну что, отец? Я оказался прав? Условия содержания… а все облучения, инъекции, рефлекторные дуги… это так… антураж. Условия содержания… Или нет?
Рассел, не открывая глаз, нашарил на тумбочке пачку сигарет, вытащил одну. Зажигалка должна быть рядом, да, вот она. Закурил и положил зажигалку обратно. Как всегда, слева от пачки. Глупо, конечно, но он с детства старается соблюдать эти мелочные правила. Порядок, размеренность, стабильность… Ладно, это для доктора, тот любит слушать о детстве. «Всё начинается с детства». Как его, этого теоретика? Как раз на его теории и построили систему формирующего воспитания. Раба и господина. Одного с детства учат подчиняться, а другого – повелевать. Как же его всё-таки… Неважно. Не отвлекайся, ты думал о другом. Не позволяй мысли обрываться незаконченной. Да, о спальниках. Если эффективно справляться с горячкой так просто, то почему никто раньше не опробовал эту методику? Видимо… видимо, существующее положение устраивало всех. Включая самих спальников. Избегание боли – основной инстинкт всего живого. Суицидальность, сознательное стремление к смерти – болезнь или… А потому революционеры, стремящиеся к изменению существующего, склонные к самопожертвованию – больные и подлежат изоляции. Так что о другой методике никто не думал, во избежание, так сказать. А сексуальная зависимость позволяла держать спальников в повиновении. Зависимость – как привязь. А отец… зачем он изучал этот процесс. Он – создатель методики изготовления спальников взялся за обратный процесс. Зачем? Просто из интереса? Из стремления к полному контролю? Жаль, что нельзя с ним поговорить, спросить и услышать ответ. Отец…
…Они сидят напротив друг друга, глаза в глаза, разделённые столом с двумя нетронутыми чашками кофе.
– Человек всегда одинок, Рассел. Рассчитывай только на себя.
– А ты? Разве ты одинок? У тебя же есть друзья…
– Нет. Друзья надёжны только в предательстве. Друг предаёт первым, запомни.
– Значит, если ты мне друг…
– Ты всё ещё веришь в то, что пишут в книгах? – отец насмешливо качает головой. – Ты инфантилен. Сколько тебе лет?
– Тринадцать. Ты разве забыл?
– Я хочу, чтобы это помнил ты. Я в тринадцать понимал больше. И я – твой отец. Это совсем другое…
…Рассел усмехнулся. Отец и сын. Отец не женился после… мамы. Не смог, не захотел… Наверное, да, скорее всего, последнее. Чтобы ничто не отвлекало его от работы. Евгеника. Потаённое, почти запретное слово. Говорили: исследования, опыты, эксперименты… да, что угодно. Но все знали, о чём идёт речь. На рабах система дала результат. Достаточно посмотреть на парней. И пока не вмешались русские, никаких возмущений и прочего. Так, отдельные эксцессы. Он не захотел работать с отцом, а значит, под ним, пошёл в технику. И оказался там же. В конечном счёте, он и отец шли с двух сторон к одному. К власти над тем, что человеку неподвластно, не должно быть подвластно. Дифференцированное направленное облучение, медикаментозная обработка, формирование рефлекторных реакций… всё вместе и все пули в одну мишень. А зачем? Спальники для Паласов – прибыльно… не то слово. Золотое дно. Телохранители… тоже золотое дно. Бешеные деньги. За живое автономно действующее оружие. Палачи экстра-класса. Уорринговцы. Киллеры экстра-класса. И тоже со встроенными ограничителями, то есть безопасные для заказчика. И ведь тоже… бешеные деньги. Индивидуальная обработка по индивидуальным заказам. Золотое дно. Бешеные деньги… Золотое дно… Вот привязалось! Но ведь это, если подумать, действительно так. А объекты, явно привозимые из-за границы, когда словесную программу приходилось подбирать на французском, немецком и чёрт знает ещё каком языках, а потом ликвидировать переводчиков. Правда, там он практически не участвовал. Настраивал аппаратуру и уходил. Чтоб не оказаться в одной компании с переводчиком. Но ведь это тоже не за бесплатно, как говорит «белая рвань». Кто-то направлял, координировал, извлекал доход. Да, в этом всё дело. Всё это было очень доходно. Очень выгодно. Кому-то другому. Не отцу. И не отличным парням из исследовательского центра в Гатрингсе. И даже не Грину. Тот, как и содержатели Паласов, получал крохи. Неужели всё это крутилось ради денег? Бумажек. Паласы, питомники, камеры облучения, анатомические залы, сортировки, гинекологические смотровые… и бумажки, зелёные имперские бумажки. На снегу, втоптанные в грязь… бумажки… Отец был к ним равнодушен. Но это ничего не изменило. Ни в его судьбе, ни… Знакомо заныл затылок, боль сразу перекинулась на виски. Да, не стоит об этом. «…Не желай недоступного, не думай запретного…». Смешно. Ни отца, ни Империи нет, а запреты действуют. Смешно. Но смеяться не хочется…
Рассел вздрогнул и сел на кровати. Показалось? Нет, кто-то осторожно трогает замок. Охранник? Зачем? У охранника есть ключ. В это время, ночью…
Сидя на кровати, он в каком-то оцепенении смотрел, как медленно приоткрывается дверь и в получившуюся щель входят, нет, проскальзывают двое… высокие, гибкие, изящные… чёрные тени… нет, это же… в синем ночном свете непроницаемо чёрные тени… для галлюцинации они слишком… это же спальники!
– Что вам нужно? – вырвалось у него. – Кто вы?!
– Не соблаговолите ли узнать нас, сэр?
Тихий красивый, чарующе красивый голос, изысканно вежливый оборот… Всё-таки спальники?! Зачем?!
– Кто вас пустил?
Мелодичный красивый смех.
– Кто нас сможет остановить, когда мы хотим пройти? Надо поговорить, сэр.
– О чём? – Рассел уже спокойно повернулся и сел, спустив ноги и опираясь затылком о стену. – Вы ведь спальники.
– Меня вы тоже не узнаёте, сэр?
Второй, такой же стройный и гибкий, но с менее пышной шапкой кудрей встал рядом с первым. Его голос чуть напряжённее, а лицо светлее. Мулат.
– Вы забыли Джексонвилль, сэр? День Империи. Вспомните, сэр.
– Так, – Рассел смял в кулаке забытую сигарету, не ощутив ожога. – Я понял. Тебя забрали русские. Ты шестой.
– Русские меня спасли. За что вы избили меня, сэр? Вы же знали, что никакого насилия не было.
– Дурак, – устало сказал Рассел. – Я спасал тебя. Тебя бы забили, если бы нашли.
– Меня и нашли. Вы.
А негр улыбнулся, блеснув голубоватой в ночном свете улыбкой.
– От мучений спасает смерть. Не так ли, сэр? – Рассел молчал, и парень продолжил: – Тюремное заключение мучительно. Мы можем спасти вас, сэр. Вашим же методом.
– Нет! – невольно вскрикнул Рассел. – Вы не посмеете…
– Что нас остановит, сэр? – рассмеялся негр.
Мулат молча кивнул. Затылком и плечами Рассел ощутил твердыню стены, её жёсткую неподатливость. Что это, как это… неужели русские сняли блокировки… им нет двадцати пяти, рефлекс так рано не угасает… или перегоревшие… нет, их надо остановить… чем? Страх… чего они боятся?
– Вас расстреляют.
– Смерть во сне, сэр, – улыбнулся негр. – Обычное явление. Даже расследовать не будут.
– Мы это умеем, сэр, – кивнул мулат.
– Я закричу, – глухо сказал Рассел.
– Не успеете, сэр.
Они отделились от стены и не пошли, поплыли к нему, бесшумно скользя по полу.
– Вы… остановитесь, что вы делаете, вы же люди…
– Да-а? – удивился негр, остановившись в трёх шагах. – Вы так думаете, сэр? И давно? А когда вы нас под своих стариков, под белых шлюх подкладывали, мы тогда тоже были людьми?
– Мы – погань рабская, сэр, – улыбнулся мулат. – Спальники.
Рассел беззвучно хватал раскрытым ртом воздух.
– Быстрая смерть – большое благодеяние, сэр, – сказал негр и извиняющимся тоном добавил: – Слишком большое.
Мулат кивнул.
– Мы ещё придём к вам, сэр.
И тем же завораживающе красивым движением они отступили и словно растворились, так беззвучно, плавно приоткрылась и закрылась за ними дверь. Еле слышно щёлкнул замок. Рассел остался один. И тишина, мёртвая тишина…
Рассел вдруг ощутил, что он мокрый, весь покрыт липким противным потом, намокшее бельё неприятно липнет к телу. Неужели он так испугался? И чего? Это же был блеф, они никогда не решатся… неприкосновенность белого – базовый рефлекс. Формируется в питомнике и у спальников закрепляется специальной обработкой. Индеец, просроченный, с угасшим плечом, тогда в Джексонвилле не решился. Джексонвилль… Этот проклятый паршивый городишко не отпускает его.
Рассел заставил себя встать и побрёл в санблок. Надо как-то привести себя в порядок. Хотя бы тело. Потому что мысли… И самая страшная о том, что и он сам не смог выстрелить в индейца, потому что… потому что не было приказа… потому что у него самого, как обмолвился доктор… нет, об этом нельзя… нет… Да, галлюцинация оказалась слишком реальной, а реальность… реальность всё больше становится призрачной. Он содрал с себя влажное бельё и включил воду. Господи, но если они действительно будут приходить каждую ночь, он не выдержит. Сегодня обошлось, а завтра… Рано или поздно они насладятся его страхом и перейдут от слов к делу. Сами сказали, что умеют. Значит… значит, что? Рефлекс не сформирован, не автоматизирован? И это ещё один… не прокол, а провал, крах всей его работы. Нет, думать об этом он не может, хотя бы не сейчас…
Когда они отошли от корпуса с тюремным отсеком, Андрей спросил:
– Ну, как?
– У нас порядок, – улыбнулся Джо.
А Джим, лукаво подмигнув, продолжил подчёркнуто невинным тоном:
– Посидели, поговорили. О России, о жизни. Нам интересно, солдату приятно, – и уже своим обычным голосом: – А у вас как?
– Порядок, – ухмыльнулся Андрей.
