Текст книги "Аналогичный мир - 2 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 93 страниц)

– Вылезай! Стройся!

Они прыгали из грузовика, вставали привычным строем – руки за спиной, глаза опущены – быстро поглядывая исподлобья по сторонам и почти неслышно перешёптываясь.

– Гля, решётки…

– Распределитель?

– Тюрьма, – шепнул Мартин Эркину, а уже от него побежало к остальным.

Рядом выгружалась свора.

– Во здорово!

– Чего?

– А не отпустили их!

– Ага, в одну камеру теперь и потешимся!

– Дурак, это ж тюрьма!

– Ну не по одному ж нас распихают.

– А один к ним попадёшь…

– Тогда хреново…

– А ни хрена, сквитаемся…

– Ты сортировку сначала пройди, прыткий…

– За Мартином смотри, а то его к белякам запихнут.

– Давай в серёдку его…

– Ага, быстро, пока не смотрят…

– И шапку ему поглубже…

Мартин и охнуть не успел, как его быстро передвинули в середину строя. Эркин остался на краю, жадно ловя обрывки русских фраз.

Так… это непонятно, а, нет, это они про беляков… другое крыло… крылья-то при чём? Нет, другое… А, камеры в разных отсеках… нет, непонятно чего-то… сразу по камерам…

– Первые четыре. Марш!

Эркин чуть не выругался в голос. Но кто же думал, что русские отсчёт с этого края начнут? Оказаться в первой четвёрке – хреново… Хорошо ещё, что четвёртым стоит.

Дверь… Тамбур… Комната… Стол… Русский в форме…

– Имя… Фамилия… Год рождения… Место жительства… Кем работаешь… Документы… Что в карманах…

Ну, это не страшно, не так страшно. Они стояли в затылок друг другу и подходили по одному. Когда Роб замялся на вопросе о документах, его не ударили, не накричали, а просто что-то чиркнули в своих бумагах и всё. И Губачу ничего не сделали, хотя у того ни документов, ни имени, ни работы…. Может, и обойдётся. Ну, вот и его черёд.

Эркин, по-прежнему держа руки за спиной, шагнул к столу.

– Имя?

– Эркин, сэр.

Русский быстро вскинул на него глаза.

– Как? Эр-кин?

– Да, сэр. Эркин.

Русский кивнул, записывая.

– Фамилия?

– Мороз, сэр.

И снова быстрый удивлённый взгляд.

– Как-как? Может, Мэроуз?

– Нет, сэр. Мороз. По-английски – frost.

Русский улыбнулся.

– Так может, у тебя и отчествоесть? – спросил он с заметной насмешкой, специально ввернув в середину фразы русское слово.

Эркин напрягся, но отвечал по-прежнему спокойно.

– Да, сэр. Фёдорович.

– Скажи пожалуйста, – удивился русский. – А документы?

– Да, сэр.

Эркин осторожно, чтобы резким движением не навлечь удара, распахнул куртку и достал из кармана рубашки красную книжечку удостоверения, подал её русскому и снова заложил руки за спину.

– В чём дело? Почему задержка?

– Посмотрите, капитан.

Русских уже трое. Вертят его удостоверение, рассматривают его самого, явно сверяя с фотографией.

– Может, ты и русский знаешь?

Спросили по-русски, и темнить уже поздно. Шагнул – так иди.

– Немного понимаю.

– Давно подал заявление?

– Двадцать первого октября.

– Где оформлял?

– В Гатрингсе.

Русские вопросы наперебой с трёх сторон. Эркин отвечал по-русски, стараясь не путаться в словах, спокойным голосом, только пальцы за спиной всё сильнее вцеплялись друг в друга.

– Ладно, – тот, кого называли капитаном, был, видимо, старшим. – Остальное потом. Оформляйте в общем порядке.

– Есть.

Эркин перевёл дыхание. Дальше пошло быстро. Две сотенных кредитки – как это он не сообразил, пока везли, посмотреть, но обошлось, положили к остальному без вопросов – бумажник, несколько сигарет, расчёска – купил тогда в Гатрингсе на толкучке – рукоятка ножа, немного мелочи, обе запаянные в целлофан справки, шапка – всё, больше ничего у него в карманах не было, выдернули ещё пояс из джинсов. Охлопали ещё раз по карманам, отдали расчёску и шапку, а остальное сгребли в пакет. И вот он уже идёт по коридору. Стены глухие, как в лагерном отсеке распределителя.

– Стой.

С лязгом открывается дверь.

– Вперёд.

Эркин перешагнул через порог, дверь захлопнулась, и… и увидел всех троих. Губача, Роба и Длинного, растерянно озиравшихся по сторонам.

– Меченый!

– Чего так долго?

– Бумаги мои смотрели. Вы чего стоите?

– Да чего-то… – промямлил Роб, оглядывая теснившиеся в камере двухэтажные койки.

А Губач ответить не успел. Дверь открылась, впустив Митча, который с ходу заорал, бросаясь к одной из верхних коек у стены.

– Это моя!

Его вопль привёл в чувство остальных. Дверь часто лязгала, впуская всё новых и новых. Расстрел явно откладывался, и надо было устраиваться. В общем, койки занимали без стычек. Поменяться всегда можно, а если друга или брата загонят в другую камеру, то ничего ты уж не поделаешь. А глухая стена вместо решётки позволяла чувствовать себя совсем свободно. Мартина встретили радостным, но тихим – на всякий случай – рёвом.

– Мы уж боялись, что тебя к белякам загонят.

– Нет, их ещё во дворе держат.

Они злорадно заржали. Вошли ещё четверо. Всё, все койки заняты, остальные, видно, в другую камеру попали. Отсутствие простынь и одеял никого не смутило, вернее, многие этого просто не заметили. Отдельная кровать, матрац и подушка… если не верх комфорта, то очень близко к нему. Лечь, вытянуться…

– Ещё пожрать бы дали, так совсем красота!

– А про сортировку забыл?

– А ни хрена! Пока не шлёпнули, жить надо.

– Это да, это ты правильно.

– Пожрать бы…

– Постучи и попроси.

– Во! Сразу дадут!

– Так не ему одному. Нам тоже достанется.

– Ложись, Мартин, ты ж в машине не спал, – сказал Эркин.

Мартин устало кивнул. Посмотрел на часы.

– Долго ехали.

– И где мы? – поинтересовался Эркин.

– Не знаю, – Мартин тяжело лёг на койку и повторил: – Не знаю. Не могу сообразить. Сигареты забрали, чёрт.

Эркин снял куртку, лёг и укрылся ею. Разуваться не стал: днём в любой момент дёрнуть могут, пока не велели спать.

– Меченый, ты в отруб?

– Что не доем, то досплю, – ответил Эркин, закрывая глаза.

Кто-то засмеялся, но большинство тоже стало укладываться, кое-кто уже похрапывал. Эркин повернулся набок, натягивая на плечи куртку…

…– Угрюмый, – шёпот Зибо выдёргивает его из сна.

– Чего тебе?

– Слышишь?

Он сонно поднимает голову. Вроде крики какие-то. Но далеко.

– Ну и что?

Он уже понял – что. Пупсика застукали с Угольком. Доигрались. И надзиратели готовят на завтра… веселье. Трамвай. Их поставят во дворе, всех, по росту. Чтоб все видели. И чтоб надзирателям всех было видно. На балкон выйдут хозяева. Пупсика и Уголька заставят раздеться, привяжут и начнётся. И всем смотреть, и попробуй глаза закрыть – сразу в пузырчатку, а вякнешь чего – сам рядом ляжешь. Зибо всхлипывает. Ему-то чего? Сами виноваты, голову потеряли…

…Эркин заставил себя открыть глаза. Разноголосый храп, постанывание, сонное бормотание и разговоры трепачей сливались в ровный негромкий гул. Эркин посмотрел на соседнюю койку. Мартин лежит на спине, руки под головой, но глаза открыты, смотрят, не отрываясь, в потолок. Эркин сразу занял верхние койке себе и Мартину рядом. Наверху хорошо: не под ногами у всех, и чтоб тебя сонного ударить, придётся лезть вверх, успеешь проснуться. Неподвижный взгляд Мартина не понравился Эркину.

– Мартин, спишь? – шёпотом позвал он.

– Нет, – тихо ответил Мартин. Громче, чем положено в камере, но за общим гулом сойдёт. – Не могу… Глаза закрою… и вижу… опять всё.

Эркин медленно кивнул. Он тоже заставил себя проснуться, чтобы не увидеть того, что было потом. Знал, что на месте Пупсика увидит Женю. И тогда точно закричит. Распределитель – не Палас, конечно, но кричащих во сне нигде не любят.

Лязгнула дверь, и весь шум как ножом отрезало.

– На оправку. Выходи по одному.

Это все знали. И сразу двинулись к выходу, оставляя куртки и шапки на койках.

– Руки назад. Вперёд марш.

Это тоже знакомо. Жалко, стены глухие, не видно, кто в соседних камерах, ну да тут ничего не поделаешь. У русских свои правила. Наличие в туалете не только унитазов, но и раковин так всех обрадовало, что Мартин удивился. Но ему тут же объяснили, что в распределителях раковин не было, ни попить, ни лицо обмыть, а здесь-то… красота! Живём!

Эркин с наслаждением умылся, потом скинул рубашку и обтёрся до пояса.

– Меченый, охренел? Застудишься!

– А ни хрена! – Эркин прямо на мокрое тело натянул рубашку. – Она тёплая.

Удачно он тогда утром надел свою тёмную, ещё из имения, рубашку. В ней и не мёрзнешь, и не потеешь сильно. Как и в джинсе. Тогда, зимой, он даже после общих ночёвок у костра забирался подальше в заросли, раздевался, обтирался снегом, надевал рубашку, куртку и шёл дальше. И ничего, ни хрена он не застудился.

– Всё. Выходи.

Их привели обратно в камеру. Спать уже не ложились. И как в воду глядели. Стукнуло окошко.

– Подходи по одному.

Миска с кашей, два ломтя тёмного хлеба и кружка с чем-то тёмным и даже слегка дымящимся. Кто-то в коридоре наливал, раскладывал и подавал в окошко. Руки были светлые. Неужто беляк? Ну, ни хрена себе! Но думать об этом некогда и незачем. Ели быстро – что заглотал, то и твоё – рассевшись на нижних койках, кто с кем, кому доверял, понятно. Огрызок попробовал трепыхнуться, но ему сразу с трёх сторон дали по шее, что-то неразборчиво рыкнул Арч, привстали, выглядывая шибко хитрого, Эркин и Губач – и вопрос со жратвой был решён окончательно и бесповоротно. Лопай своё, а в чужую миску не заглядывай.

Грязную – только по названию, кто хлебом, а кто и языком вычищал миски – посуду через окошечко в двери отдали и, сыто отдуваясь, разбрелись по камере. Сегодня точно ни Оврага, ни Пустыря не будет. Все сортировки с утра бывают. Но у русских всё не по-людски.

Лязгнула дверь, и рявкнуло:

– Арч, Аист, Алан. На выход.

Трое названых медленно подошли к двери.

– Куртку… брать, масса? – осторожно спросил Арч.

И вдруг незлой и достаточно громкий, так что все услышали, ответ:

– На допрос с вещами не вызывают.

Дверь захлопнулась, и все бросились к Мартину. Так сортировка или что?

– На допросах и отсортируют, – объяснил Мартин.

– Ага, – сообразил Эркин. – Не щупают, а спрашивают.

Мартин невольно улыбнулся и кивнул. Снова лязгнула дверь.

– Эркин Мороз. На выход.

Сцепив за спиной руки, Эркин шагнул через порог в коридор, не оглянувшись, успев только поймать в спину голос Мартина:

– Удачи тебе.

Шли долго. Непривычно – шаги за спиной, а дубинкой не тычут, только голосом командуют. Переходы, лестницы, повороты… Эркин ничего не запоминал. Незачем. Обратно ведь тоже надзиратель отведёт, или в другую, или ещё куда… Совсем другой коридор. Двери деревянные с табличками. Как в комендатуре.

– Заходи.

Стол напротив двери. За столом русский, молодой, вряд ли старше него самого, в форме, показывает на столик посередине комнаты.

– Садись сюда.

Эркин осторожно сел. Стол и стул вместе. Сидишь как в клетке. Быстро не вскочишь, не увернёшься, но и из-под тебя не вышибут. Руки за спиной держать неудобно, и он их осторожно положил ладонями вниз на стол. Окрика нет, значит, можно.

– Я лейтенант Орлов. Буду вести твоё дело, – русский улыбается открыто, без затаённой издёвки, и Эркин, на всякий случай осторожно, пробует улыбнуться в ответ. – Сначала мне надо записать полные сведения о тебе. Назови своё полное имя.

Полное – это с отчеством? Наверное, так.

– Эркин Фёдорович Мороз.

Русский, кивая, быстро пишет.

– Год рождения?

– Девяносто шестой, сэр.

Русский поднимает голову.

– Если хочешь, можем говорить по-русски. Ты знаешь русский?

– Да, сэр. Как скажете, сэр.

– Хорошо, – Орлов перешёл на русский. Интересно, насколько велики познания парня? На чужом языке врать сложнее, трудно следить за нюансами. – Место рождения?

– Алабама, – и добавил по-английски: – Я питомничный, сэр.

Так у них и пошло дальше. Сразу на двух языках.

– В Джексонвилле давно?

– С весны.

– А точнее?

– Я не знаю… месяца. Я болел тогда, – про клетку всё же лучше пока не рассказывать. – Было ещё холодно.

– Листвы ещё не было?

– Нет. Я уже на работу ходил, когда листья появились.

– Ясно. И где жил в Джексонвилле?

Эркин замялся. Адрес тогда записала Женя, он даже не спросил.

– Я не знаю, как улица называется.

– В Цветном квартале?

– Нет, сэр, в белом, – как объяснить, чтобы сразу поняли? – Ну, я… – и как в воду прыгнул. Жене он уже не навредит, чего уж тут. – Я у… жены жил. А всем мы говорили, что я койку снимаю. И плачу деньгами, и всю работу по дому делаю.

– Здорово придумали! – искренне восхитился Орлов.

И Эркин невольно улыбнулся в ответ.

– И никто не догадался, не пронюхал?

– Нет, – мотнул головой Эркин. – Её за другое… убили, – он схватил открытым ртом воздух, как от удара, и заставил себя продолжить. – Она… она пыталась вам позвонить. В комендатуру.

Орлов кивал, не отрываясь от письма. Когда Эркин замолчал, поднял голову.

– Здесь есть графа «состав семьи». Давай заполним. У тебя есть кто из родных?

– Жена… была. Убили, – Эркин старался говорить спокойно, вжимая предательски вздрагивающие пальцы в крышку стола. – Брат… был. Убили.

За спиной стукнула дверь. Эркин замолчал, но не обернулся.

– Ну, как дела? – прозвучал весёлый, ненавистно знакомый голос. – Справляешься?

Мимо Эркина к столу прошёл русский в форме. Обернулся. Эркин узнал его и почувствовал, как по спине поползла холодная волна. И увидел, что его тоже узнали.

– Ага, старый знакомый, – Золотарёв улыбнулся и перешёл на английский: – Бегал, бегал и добегался. Вот теперь поговорим. Подробно и обо всём, спешить некуда.

Опустив веки, Эркин рассматривал свои руки. Зашелестела бумага.

– Ты смотри, какой шустрый, – продолжил по-русски Золотарёв. – Со всех сторон задницу прикрыл и всюду поспел. И жена, и брат…

Орлов молча показал на строчку: «Достаточно свободно владеет русским». Золотарёв кивнул и опять по-английски.

– Хорошо устроился, спальник, – у Эркина напряглось лицо, Орлов удивлённо приоткрыл рот, но Золотарёв жестом велел ему молчать, продолжая по-английски. – Что же ты за растеряха такой, всё потерял? А? И этот, лагерник, тебе не помог. Ты за него тогда на пулю, считай, лез, а он тебя подставил и дёру. И Бредли с Трейси не приехали. Что ж твой… лендлорд ни тебя, ни… семьи твоей не откупил? И ковбою старшему ты не нужен стал. Они там виски пьют, других бедолаг мордуют. Ну, чего молчишь? – и вдруг рявкнул: – Отвечай!

Эркин медленно поднял голову. Застывшее лицо. Широко раскрытые глаза смотрели в стену между Орловым и Золотарёвым. Орлов быстро написал на листке: «Глухо», – и два вопросительных знака. Показал Золотарёву. Тот пренебрежительно мотнул головой.

– Хороший ты парень, – сказал он участливым сожалеющим тоном. – А связался с такой уголовной сволочью. Бредли – шулер, барыга. Не знаешь, что это? В карты жульничает, краденым торгует. Трейси – киллер, наёмный убийца. А лагерник… Ты хоть подумай, сколько жизней надо было загубить, чтобы в лагерь попасть. И в лагере выжить. И для каких дел им ты, спальник, был нужен. Об этом тоже подумай. У тебя же не вся сила в член ушла, и в мозгах хоть что-то должно быть.

Эркин продолжал молчать. Золотарёв, насмешливо щурясь, оглядывал его неподвижное лицо, угадывающийся под тёмной рубашкой с открытым воротом мускулистый, налитый силой торс, спокойно распластанные на столе красивые ладони.

– Русскому тебя ведь лагерник учил. Или ещё кто? Ну? Для какого дела тебя готовили? Для этого и в Джексонвилль привезли. К кому?

Молчание Эркина не остановило его.

– Бабу эту ты хоть сам нашёл? Или тебя к ней в постель Бредли положил? Или это так, для блезиру? Ну да, ты ж перегорел, от тебя сверху никакого толку нет. А снизу ты с кем работал?

Орлов всё с большей тревогой вглядывался в невозмутимое лицо Эркина.

– Николай Алексеевич.

Золотарёв вздрогнул и посмотрел на него.

– Я бы хотел продолжить работу.

Тон у Орлова спокойный, даже чуть извиняющийся. Золотарёв зло улыбнулся.

– Ладно. Не горит, – и опять Эркину: – Ты подумай, парень. Тебе здесь не один день сидеть, мы ещё не раз поговорим.

Когда за Золотарёвым закрылась дверь, Орлов прошёл в угол к столу с графином и стаканами, налил полный стакан воды, молча поставил его перед Эркином, вернулся на своё место и занялся бумагами. Он писал, листал, перечитывал, делал пометки, сортируя и подкалывая исписанные листки и карточки. И подняв голову, увидел настороженное, но живое лицо. Стакан пуст. Уже хорошо.

– Мы остановились на твоей семье. Продолжим?

Помедлив с секунду, Эркин кивнул.

– Давай всё-таки я запишу их. Мало ли что.

– Их убили, – глухо сказал Эркин.

– Ты видел их мёртвыми?

– Нет, – медленно покачал головой Эркин. – Мне рассказали.

– Тогда всё может быть, – бодро сказал Орлов. Самого неприятного не случилось – контакт не разорван. Золотарёв, конечно, ас, ему самому до майора как до неба, но здесь тот явно не в цвет сработал. Ну да ладно. У майора своё дело, а у него своё. У парня пометка в карточке «вожак?». Да, похоже. Смел, выдержан, не теряет головы. Может, удастся получить более полную картину событий в Джексонвилле. А то и в самом деле странно. Тихое захолустье и такой взрыв, настоящие бои.

Золотарёв быстро шёл по коридору. Надо же, какая удача! Приехал взглянуть на старого знакомца – Сторма и напомнить тому кое-какие нюансы, чтобы на амнезию не вздумал жаловаться, прошёлся по кабинетам… И надо же какое совпадение! Ну, теперь он этого чёртова индейца вывернет до донышка. А пока пусть с ним желторотик по мелочам пройдётся, в «доброго следака» поиграет, раз уж решили всех бывших рабов не давить, а упрашивать. Подготовит, так сказать. А потом как врежем по этой наглой морде… расколется, никуда не денется.

Он забежал к связистам.

– Мне есть что?

– Да, майор, – сержант протянул ему карточку с текстом.

Проглядев его, Золотарёв присвистнул, не скрывая счастливой улыбки. Нет, это он молодец, что оставил запрос об извещении. Пожалуйста. Бредли и Трейси взяты на дороге с оружием. И где они? Дарроуби. Занесло их в тот сектор. Но неважно. Ну, голубчики, теперь не отвертитесь. Так. Закончить здесь и в Дарроуби. Ночь в дороге и там с утра как раз. А пока опять же пускай там их подёргают. Так что на лагерника с любой стороны выход есть. А то и с двух. Что совсем даже не плохо. Сдадут лагерника, побрыкаются, но сдадут, все трое молчать не смогут. Ну, полоса удач началась.

Когда Эркин вошёл в камеру, его пошатывало, как после полной смены. Не глядя ни на кого, никому не отвечая, он добрёл до своей койки, подтянулся и сел, свесив ноги. Куртка на месте, а это что?

– Нам тут одеяла выдали, – подошёл к нему Арч. – И ужин. Кашу твою и это пойло мы поделили, а хлеб держи.

Эркин взял четыре ломтя.

– Это по стольку дают?

– Два твоих и два за поделенное.

Эркин медленно кивнул.

– Выводить ещё будут? – спросил он, с трудом ворочая языком.

– Сказали на оправку ещё, и дадут отбой. Разувайся, не бойся. Мы тут все, – Арч усмехнулся, – заодно решили.

И отошёл. Эркин положил хлеб на подушку, разулся, сапоги засунул в изголовье под матрац. Сговориться-то сговорились, но если ночью подменят, то хрен ты что потом докажешь. Портянки… ладно, многие повесили. Он смотал их с ног и повесил на ножную перекладину. Куртка… пусть пока так и лежит. Одеяло… тоже, не холодно. Одеяло хорошее, как те, что были на выпасе, не протёртое. Ладно. Он лёг, вытянул гудящие ноги – с чего бы это, ведь не ходил, а сидел, но ломит – и стал есть. На третьем куске покосился на соседнюю койку. Мартин опять потолок рассматривает. Если запсихует…

– Тебя о чём спрашивали, Мартин?

– Как всех. Что, да кто, да когда, – неохотно ответил Мартин.

– Слушайте, – подал вдруг голос Башка. – Все слушайте. Мартина мы насильно увели. Понятно?

И сразу откликнулись из разных концов камеры:

– Точно.

– Ага, дело.

– Идёт.

– А если спросят: зачем? – задумчиво спросил Арч.

– Как заложника, – ответил Эркин. – И на завале его для этого держали. Прикрывались им.

И опять пошло по камере:

– Правильно, Меченый.

– А так он не при чём.

– Ну, понятное дело.

– Спасибо, парни, – ответил Мартин. – Но не надо. Я сам за себя отвечу. Перед Богом у меня одна вина. Поздно начал этих гнид давить, дураком был. А на людской суд мне накласть.

– Так ведь…А шлёпнут если? – неуверенно сказал кто-то.

– Плевать, – спокойно ответил Мартин. – Здесь у меня никого нет, а там мне есть с кем встретиться.

Эркин дожевал хлеб, вытянулся в полный рост на спине и стал гонять по телу волну, напрягая и распуская мышцы. Он боялся заснуть и увидеть всё заново.

* * *

Элли помешала молоко с яйцами и ещё раз заглянула в книгу. Разумеется, она умеет готовить. Как все женщины. Но не более. Хорошо, что Джимми в этом плане нетребователен. Но специальное питание – это нечто малознакомое. Весьма муторное. И, к сожалению, необходимое. Теперь взбить, вмешать немного сливочного масла и сахара и взбивать до необходимой густоты. Какую густоту можно считать необходимой? И достаточной? Ну вот, это уже похоже на крем. И оставить охлаждаться. Вот так. Она переложила густую белую массу в фарфоровую миску и поставила на стол. Задумчиво облизала ложку. М-м, не так уж плохо. Питательный крем. Высококалорийный и легко усвояемый. Она всегда знала кремы для кожи. Для лица, для рук, для тела… Вот здесь Джимми разборчив и привередлив. Это тоже крем для тела. Но внутренний.

Элли хихикнула и тут же шлёпнула себя по губам. Из-за Джимми она уже стала сама с собой разговаривать вслух. Вернее из-за одиночества. Но в её одиночестве виноват Джимми с его оголтелой ревностью и подозрительностью. Он её доведёт, что она действительно рехнётся. Она ему как-то даже сказала об этом…

…– И что ты тогда будешь делать?

– Не бери в голову, крошка, – он по-кошачьи потянулся под одеялом, похлопал её по бедру. – Прирежу и закопаю в саду, что ещё. Псих хуже пьяного за языком не следит…

…И ведь сделает. Элли вздохнула, поставила кастрюлю в мойку и, вытирая на ходу руки, пошла в дальнюю комнату. Посмотреть, как он там. Сколько времени комната для гостей пустовала и наконец понадобилась. Хоть…

Но она уже вошла, и все мысли и соображения мгновенно вылетели у неё из головы. Потому что он лежал, по-прежнему не шевелясь. С закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. Укрытый до подбородка. Элли подошла к нему, тронула лоб. Прохладный… как неживой. И он никак не откликнулся на её прикосновение. Элли вздохнула…

…– Привет, крошка!

Она ахнула, увидев необычно весёлого Джимми.

– Господи, Джимми! Я так волновалась за тебя. Ты слышал стрельбу?

Он потрепал её по щеке.

– Пустяки, крошка. Я кое-что тебе привёз. Иди и приготовь дальнюю комнату. Я принесу это прямо туда.

Она взвизгнула, поцеловала его в щёку и побежала в дальнюю комнату, как Джимми называл спальню для гостей. Джимми часто баловал её подарками. Если она что-то просила, то обязательно привозил. Не совсем то, но всё-таки… И вот сам привёз… что-то. Что бы это такое было? Она обернулась и ахнула: Джимми втащил и как… как тюк бросил на пол перед ней безжизненное тело. Она даже не разглядела, кто это. Не стала разглядывать.

– О, Джимми, нет!..

– Ну-ну, крошка, – рассмеялся Джимми. – Он жив, но в небольшой отключке. Я спешу, крошка. Теперь тебе не придётся скучать. Займись им. Я наведаюсь через неделю, – он подмигнул ей. – И кое-чего привезу.

Джимми обнял и поцеловал её.

– Прости, крошка, я и впрямь спешу. Да, – обернулся он в дверях, – не вздумай заложить его в ванну. Захлебнётся. А мне он нужен живым.

И ушёл. А она так и осталась стоять над распростёртым на полу телом…

…Элли ещё раз вздохнула и отошла от кровати. Господи, как она с этим справилась? Самой не верится. Раздела, обтёрла влажной губкой и полотенцем. Неужели можно так, до такой степени изувечить человека? Живого места на парне нет. Еле-еле прощупала сердце. Уложила, укрыла. Как она его ворочала, ведь и задевала, и… наверняка ему больно было, а он ни на что не реагировал. Как неживой.

– Как неживой, – с отчаяньем повторила она вслух.

Элли наводила порядок. Убирала, вытирала пыль, переставляла с места на место давно привычные вещи. Её дом. Джимми привёз её сюда два года назад…

…– Ну вот, крошка. Ни бомбёжек, ни чего другого.

– Да, Джимми, спасибо, – она растерянно улыбнулась, оглядывая миленькую, очень уютную гостиную. – Джимми, это не сон? Но…

– Крошка, давай так. Ты делаешь то, чего хочу я. Поняла? Тебе будет хорошо, – он поднял её голову за подбородок. – Пока ты меня слушаешься, тебе будет хорошо.

Он улыбался, но ей стало страшно. А его условия… ни с кем не общаться. Ни с кем.

– Джимми, но ведь мне надо ходить за покупками…

– У тебя всё будет, крошка. Всё, что надо, – он снова улыбнулся. – Я не хочу, чтобы на тебя глазели.

– А соседи, Джимми?

– Они не любопытны.

– Но?

– Запомни, крошка. Никогда не задавай вопросов. Каждый вопрос укорачивает жизнь, – и опять улыбка. – И того, кто спрашивает, и того, кто отвечает. Я не люблю дважды повторять, крошка.

– Но ты даже не спросил меня, согласна ли я?

– А зачем, крошка? Свои проблемы я решаю сам…

…Джимми сдержал слово. У неё было всё. Всё, что он считал нужным.

Элли оглядела безукоризненно убранную гостиную. Очень милый дом. Веранда, холл-гостиная, она же столовая и две спальни. Большая и маленькая. И ещё кухня, ванная, две кладовки для вещей и продуктов. И маленький садик. С лужайкой, клумбой, хозяйственным двориком и высокой – в полтора человеческих роста – густой живой изгородью. Вначале клумбы не было…

…– Давай я сделаю клумбу.

– На здоровье, крошка, – Джимми благодушно полулежит в кровати и пьёт кофе. – Пошарь в кладовке.

– Да, а семена, рассада?

– Будут, крошка, – он отдаёт ей поднос с чашкой. – Только руки не испорть…

…Нет, Джимми ни разу не ударил её, даже голоса не повысил, но она боится его. Хотя… он же любит её. Ведь это же любовь. Он заботится о ней, выполняет все её просьбы… если согласен с ними.

Элли прошла на кухню, попробовала миску. Да, достаточно остыл. Можно попробовать его накормить. Она переложила пару ложек в блюдце, а всю миску убрала в холодильник. Лучше его кормить часто, но помалу…

…– Джимми, я хочу кошку. Или собаку.

– Не хоти, крошка.

– Но почему?

– Чтобы ты не отвлекалась, – смеётся Джимми.

– От чего?

– От меня, крошка…

…А потом привёз ей большого мехового льва с пышной гривой. Она положила его на диван в холле, расчёсывает гриву, чистит мех щёткой. И старается считать это заботой, вниманием, а не насмешкой. А теперь привёз этого парня.

– Сейчас будешь кушать, – весело сказала Элли, присаживаясь на край узкой – не сравнить с её – кровати. – Это питательный крем. Высококалорийный и легкоусвояемый. Ну-ка, попробуй.

С таким же успехом она может разговаривать со львом в холле или с любым столом. Но его губы поддавались нажиму ложки. И он бессознательно глотал. Надо будет сварить бульон или ещё что. По книге.

– Ну вот, правда, вкусно? Сейчас я вытру тебе губы. Вот так. Хороший мальчик. А теперь поспи.

Интересно, может ли заснуть не просыпающийся? Элли поправила ему одеяло и встала.

– Спи. Я ещё зайду к тебе.

И это называется лёгкая отключка? За сутки не шевельнулся. Хорошо ещё, что в неисчерпаемой кладовке нашлось всё необходимое по уходу за лежачим. И хорошо, да, хорошо, что три страшных мучительных года она ухаживала за паралитиком, так и не найдя другой работы. Из того ада её спас Джимми. Сказал:

– Забудь об этом, крошка.

Она с радостью забыла. И подумать не могла, что вспомнит. Вспомнит с радостью. Пожалуй… да, пожалуй, даже большей, чем забывала.

* * *

К вечеру небо затянули тучи и пошёл дождь. Он успокаивающе шелестел по крыше и журчал в водостоках. И Норме Джонс казалось, что она слышит, как шипят заливаемые дождём пожарища. Неожиданно заглянула соседка – миссис Риббок. Не найдётся ли у Нормы несколько прищепок для белья? Она видите ли задумала стирку, а прищепок может не хватить. Норма пожала плечами.

– Разумеется, миссис Риббок.

Она пошла за прищепками, а миссис Риббок осталась в гостиной, оглядываясь по сторонам. Норма принесла прищепки, но гостья не спешила уходить.

– Жизнь ведь продолжается, миссис Джонс.

– Да, конечно, миссис Риббок.

– Живой должен думать о живых, не правда ли? – Норма кивнула, и миссис Риббок продолжила: – Жизнь не останавливается. Конечно, да упокоит Господь в своих объятьях всех ушедших, но живые важнее.

Она болтала, болтала, болтала… и всё одно и то же, как слепая лошадь ходила по кругу. И всё о том, что живой важнее и дороже мёртвого. Конечно, когда оба её племянника в форме и с оружием в руках арестованы русскими… Это её живые, и для неё они важнее чужих убитых. Это так понятно. Разве её Джинни не важнее для неё всех чужих? И живых, и мёртвых.

После её ухода Норма расправила шторы, оглядела гостиную – никаких следов разгрома – и пошла к Джинни.

– Ну, как ты, моя девочка?

– Я сумерничаю, мама. Не зажигай света.

– Конечно.

Норма села в кресло у кровати Джинни. За окном шелестел дождь.

– Это была миссис Риббок?

– Да, Джинни. Она передаёт тебе привет.

– Передай ей мою благодарность.

Показалось ли Норме, или в самом деле в голосе Джинни прозвучала несвойственная ей злая ирония.

– Она волнуется за своих племянников. Её можно понять.

– Конечно, мама. Она беспокоится, что те не успели совершить всё задуманное? Убить всех намеченных. Изнасиловать всех женщин, разграбить все дома… О да, серьёзная причина для беспокойства.

– Джинни! – не выдержала Норма.

– Мама, я же видела их вчера. В нашей гостиной. Разве не так?

Норма поникла в кресле. Она так надеялась, что Джинни никого не узнала.

– Мама, – голос Джинни очень спокоен. – Я же узнала. И вспомнила. Всё вспомнила. Тогда зимой были они же.

– Нет, Джинни!

– Я говорю не о Джеке и Хью. А о них вообще. Те тоже были… в форме.

– Джинни, – Норма не знала, чему ужасаться: спокойному тону Джинни или её словам. – Ты же сказала, что это были… цветные… рабы.

– Нет, мама. Вспомни. Так решили миссис Риббок и миссис Поллинг. А я… я побоялась спорить с ними. А сама я никогда не говорила, кто это был. Они посчитали меня умершей и бросили. Там, на дороге, в грязи.

– Джинни, девочка моя, не вспоминай.

– Нет, мама. Мне и было плохо оттого, что я не сказала правды. Это были белые, в форме. Наши доблестные защитники. Джентльмены, – Джинни остановилась и мягко попросила: – Не плачь, мама. Не надо. Года не прошло, и они всё повторили.

– Их всех арестовали. Русские, – всхлипнула Норма.

– Да. Но русские не будут их держать вечно. Арестованные вернутся. И всё начнётся заново. Мама…

– Джинни, но что мы можем сделать?

– Уехать, – просто ответила Джинни.

– Куда?!

– К русским, – Джинни откинула одеяло и встала, подошла к матери и села на подлокотник кресла, обняла. – Я устала умирать от страха и ждать. Что встречу кого-то из тех, что они узнают меня и поймут, что не добили.

– Хорошо, Джинни, – Норма погладила её по руке. – Мы уедем, я согласна. Но…

– Что, мама?

– Не обязательно же к русским. Можно… ну, скажем в другой штат. Луизиану, скажем, к морю. Или уж совсем далеко, в Аризону.

– К ковбоям? – Джинни рассмеялась, и в этот момент Норма согласилась со всем. Её девочка вернулась к жизни! Но голос Джинни уже стал серьёзным. – Они могут оказаться и там. И потом, мама, они тоже прячутся, бегут. И если наши пути пересекутся… Нет, мама, в безопасности мы будем только у русских.