Текст книги "Аналогичный мир - 2 (СИ)"
Автор книги: Татьяна Зубачева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 93 страниц)
– Сделает всё, как надо. Чертежи у парней толковые.
– Сам смотрел?
– С Дэннисом и, – Фредди усмехнулся, – у него теперь свой архитектор. Бедолага, но толковый. Говорит, что чертежи профессиональные.
– Где это Дэннис раздобыл архитектора? – удивился Джонатан.
– Прикрыл дезертира. И кое-чего подкинул его семье. Бедолага теперь предан ему… – Фредди не закончил фразу, пережидая чьи-то шаги в вагонном коридоре. – Дэннис кое-что рассказал. Он и раньше хотел этим заниматься. Война, стройка выгодна как никогда. Но «Феникс» всё перекрывал. А с капитуляцией «Феникс» исчез. Во всяком случае, не возникает. Дэннис подсуетился, вложил всё, что накопил, и стал шуровать.
Джонатан задумчиво кивнул.
– Значит, «Феникс» погас. Интересно, Фредди. С чего бы это? Ведь знаменитая фирма. Всё строительство в их руках было.
– Да. Дэннис говорит: все остальные имели только то, что им давал «Феникс», и отдавали за это, сиди крепче, Джонни, от шестидесяти до семидесяти пяти процентов от дохода. И все материалы закупали у «Феникса». Ну, Джонни?
– Знакомый почерк, – Джонатан улыбнулся. – Есть о чём подумать. Значит «Феникс»… Интересно. Ты обрисовал Дэннису проблему?
– В общих чертах. Он обещал подобрать цветную бригаду. Во избежание недоразумений.
– С этим тогда всё, – кивнул Джонатан. – Сделаем, я думаю, так. Сейчас домой. Через недельку сгоняю верхом в Бифпит, приглашу Генни. Хочу это утрясти перед аукционами, – Фредди кивнул. – Затем везём Ларри к Юри.
– И как раз подойдёт время завернуть к парням в Колумбию.
Джонатан быстро прикинул в уме дни и согласился:
– Да, как раз около месяца. Строительство уже закончат. Примем работу.
– Подстрахуем парней на приёмке, – поправил его Фредди.
– Да, правильно. Это их дело. Заодно покажешь им, как вести книги.
– Уже, – коротко сказал Фредди.
– Как это, Фредди? Они же неграмотные.
– Цифры они знают, Джонни. Вот я и показал им, как записывать расходы. Что купили, пусть рисуют, а за сколько, пишут, – и передразнил Джонатана: – Резонно?
– Резонно, – рассмеялся тот. – Так, это у нас займёт… ну, к концу октября мы вернёмся и на месяц засядем дома.
– Отлежимся, – кивнул Фредди. – А где-то в середине декабря к парням. Бобби приглашал к Рождеству. Имеет смысл опередить.
– Имеет, – согласился Джонатан. – К Рождеству надо вернуться и заняться контрактами и расчётами.
– Всех будем оставлять?
– Я думаю, да. В принципе команда сработанная. А новых… Посмотрим по обстоятельствам.
– Понятно. Да, вот ещё, Джонни. Что будем делать с мелюзгой? Лето они проболтались, но надо их как-то определить.
– От комиссий они прячутся ловко, – засмеялся Джонатан. – Раз – и нету никого. И тихие сразу. Но ты прав. Сойдёт листва, да ещё снег ляжет…
– Поморозятся, – кивнул Фредди.
– Думаю, когда будем с Генни решать тот вопрос, то и этот заодно.
– Да, в этом Генни можно доверять.
За окном стремительно летели назад зелёные холмы и пожелтевшие рощи. Изредка мелькали маленькие городки. Джонатан откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Фредди шевельнул плечами, устраиваясь поудобнее. Что ж, можно и отдохнуть. С каким вкусом Джонни выговаривает: «дом», «домой». Что ж… Это его дом. Джонатан Бредли, лендлорд…
… Серое, в потёках грязи, с полузасохшей ссадиной под глазом и свежими синяками на лбу – у ковбоев руки тяжёлые, уж коли бьют в лоб, то на совесть – мальчишеское лицо. Ярко-синие настороженные глаза. Серые от грязи слипшиеся волосы. Ковбойка, джинсы, сапоги – всё грязное, рваное. А видно, что совсем другого табуна жеребёнок. Из дома, что ли, сбежал?
– И кто у тебя висит на хвосте, малец?
– Это моя проблема, сэр.
– Не ершись, малец. В одиночку не выживешь.
– Но и никого не подставишь, сэр.
Он кивает. Мальчишка держится из последнего. Сдохнет, но не сдастся. Видал таких.
– Садись рядом, малец, И запомни: сэров здесь нет. За сэра да милорда и врезать можно.
Мальчишка молча кивнул и сел рядом, устало опустил плечи. Камера просторная, но уж больно много натолкали в неё сегодня, ног не вытянуть.
– Мустанг, сыграем?
– Не на что.
Отвалили. Не лежит сегодня душа к игре. Вот и выпил, и в морду кому-то дал. Хорошо дал, раз на трое суток сунули. А тоска не отпускает. Подраться, надраться и трахнуться. Радости ковбойские. А сегодня чего-то… не то. Из какого же табуна такой… светленький? Грязь корой, а видно.
– А ну… исчезни, мелюзга!
Мальчишка дёрнулся, но он тяжело опустил руку на костлявое мальчишеское плечо и поднял глаза на покачивающегося опухшего ковбоя.
– Тебе места мало?
– А тебе что…?!
– Оставь мальца.
– Молод он у стенки сидеть!
Ну ладно. Раз напросился, так и получи. Он вскакивает на ноги и одним ударом отбрасывает приставалу к противоположной стене.
– А ты полежи!
Общий хохот и ругань.
– Ну, Мустанг лягнёт, так лягнёт.
Лязг отодвигаемой решётки, и шериф на пороге.
– Тебе, Мустанг, добавить, что ли?
– Я не жадный, шериф, но что моё, то моё.
Шериф одобрительно хмыкает, а камера дружно хохочет. Над побеждённым. Отсмеявшись, шериф начинает распоряжаться:
– Ты, ты и ты… На выход! Ты тоже. А ты до утра посиди, остынь. Ты… чёрт с тобой, на выход.
Он сидит спокойно. Его трое суток только начались. Взгляд шерифа скользит по его лицу и останавливается на мальчишке.
– А ты чего сидишь? На выход. Ну!
Мальчишка медленно встаёт, оглядывается. И вдруг звонким, аж звенящим голосом:
– Сказали, двое суток…
– Что?! – рявкает шериф. – Щ-щенок! Повадился на казённый счёт ночевать. А ну, пошёл вон! – и, схватив мальчишку за шиворот, выкидывает того в коридор. – А ты… – тяжело переводит дыхание, – ты, Мустанг, посиди. А ещё брыкнёшь, добавлю. Без коня останешься. Сядь, я сказал!
Он сам не заметил, как встал, и теперь медленно нехотя садится. Шериф заканчивает чистить камеру и уходит, заперев дверь. Значит, ночь началась. Ну что ж, трое суток его конь у коновязи простоит, воды поставят, охапку сена кинут. А на четвёртые сутки конь считается бесхозным, бери, кто хочешь. Сволочь шериф, не дал запаса. Теперь хочешь коня сохранить, так сиди тихо. Тяжело одному. Жаль, не сказал мальцу, чтоб, если что, взял Гнедого, он бы расплатился потом. Не успел. А теперь что ж… В камере стало просторно. Шериф оставил с десяток самых… Ну, там свой расчёт и выбор. А десятку как раз улечься. Это на день камеру набивают, а на ночь лишних выкидывают. Что ж…
– Мустанг, эй, Мустанг!
– Что?! – вскидывается он со сна.
Сопя и кряхтя, поднимают головы остальные.
– Не ори, лужёная глотка, – у решётки Билли Козёл, помощник шерифа, с каким-то белым узелком в руке.
– Чего тебе, Козёл? – спрашивает он уже тише.
– Передача тебе, Мустанг.
– Чего-о-о? Ты в своём уме, Козёл? Я ж за такие шутки… Выйду – рога обломаю.
– Выйди сначала, – Козёл смеётся мелким блеющим смешком, за что и получил своё прозвище. – Берёшь передачу или нет?
– Дают, бери, – он встаёт на ноги и подходит к решётке.
Маленький узелок свободно проходит между прутьями и ложится на его ладонь.
– Ушлый у тебя дружок, – смеётся Козёл. – Ухитрился, – и уходит.
А он стоит у решётки дурак дураком с узелком на ладони. И ничего не может понять. Передача. Неслыханное дело. Это ж кто… ухитрился? Дружок? Кто это? Неужели… малец?! Ну… ну…
– Мустанг, покажи, чего там?
Все встали, столпились вокруг. Такое дело, это… от веку такого не было. Он осторожно, по-прежнему держа узелок на ладони, другой рукой развязал узел, расправил концы. Две сигареты, две пресные галеты, круглое печеньице и жёлтая «ковбойская» конфета в прозрачной обёртке. Ну… ну надо же…
– Делите, парни.
– Заткнись, Мустанг, коли ума нет.
– Ты этот узелок себе на шею повесь. Талисманом.
– Точно.
– Это ж сколько он Козлу отдал, чтоб тот передал?
– Ага. Передача на цент, да охраннику доллар…
– Убери, Мустанг.
Когда он завязывал узелок, заметил на уголке следы вышивки, словно… словно две буквы были. Вышивка выпорота, не сама рассыпалась. И можно различить две буквы. J B. Он засовывает узелок в карман. И следующие сутки проходят как-то мимо него. Хотя он и болтает, и ржёт вместе со всеми над бедолагой, угодившим сразу на пять суток. Это ж надо таким дураком быть, чтоб сказать шерифу, по какой-такой причине шерифова жёнушка во все тяжкие пустилась. Ну и сиди теперь с разбитой мордой. Мало ли, что все это знают, а говорить-то зачем? Вон и про тебя, да про всех все всё знают. Не можешь стрелять, так молчи. О передаче не говорили. Попробовали, но он молча посмотрел на болтунов, и те отвалили. Сам ещё не знал, что об этом думать.
– Мустанг, спишь?
Он вздрогнул, открыл глаза. А, Говорун. Серая щетина, выцветшие от старости глаза. Старая, зашитая вкривь и вкось одежда, вытертые до белизны сапоги.
– Чего тебе, Говорун?
– Жеребёнок хороших кровей. В силу войдёт, за ним далеко ускачешь.
– Иди ты…
– Думай, Мустанг. Дважды такая карта не выпадает.
Говорун тяжело встал и пошёл на своё место. А с возрастом и впрямь… говорливым становится. Раньше от Говоруна такую речь год надо было слушать, а теперь за раз выдаёт. Что ж, Говорун всякого повидал. И терял, и находил… Он опять заснул и разбудил его шериф, приведший на отсидку целую толпу из салуна. Большая, видно, драка была.
– Ты, ты, ты, – командовал шериф, тыкая пальцем. – Под кустом доспите. Ишь, цемент казённый пролёживают, – и вдруг указал на него: – И ты пшёл вон.
– Мне сутки ещё, – честно сообщил он, вставая.
– Поучи меня! Смотри, Мустанг, оформлю тебя по совокупности…
– Не грози, – сказал он, выходя из камеры. – Я пугливый.
Десять ступенек наверх, столик у двери. Козёл кидает ему его пояс с кобурой. Он застёгивает ремень, проверяет кольт. Как всегда, патроны вынули, сволочи. Теперь, пока не купишь, ходи голым.
– Денег у тебя сколько было?
– Сколько было, неважно. Сколько есть, Козёл?
– Догадлив, – смеётся Козёл. – Держи, Мустанг, оденься.
И бросает зелёную бумажку. Как раз хватит кольт зарядить. Было… чёрт с ним, сколько было. Жалко: пропил мало, не успел.
– Тебя через недельку ждать, Мустанг, или погуляешь?
– Как получится, – бросает он через плечо и выходит.
Площадь перед отстойником пуста. Рано ещё. Небо только-только от крыш отделилось, даже сереть не начало. Вон и в Розничной лавке светится окно над дверью. Он не спеша, подшаркивая, идёт туда, пинком ноги – руки всегда должны быть свободны – открывает дверь.
– Чего тебе, Мустанг? – тётка Фло как всегда за прилавком.
– Одеться, – бросает он на прилавок бумажку.
Она ловко, одним движением сгребает её куда-то вниз и высыпает перед ним тускло блестящие патроны. И даже вязать при этом не перестаёт. Ловкая баба. И никто её молодой не помнит. Сколько же ей? Она выжидает, пока он зарядит и уберёт кольт, и кладёт на прилавок краснобокое яблоко.
– Не на что, – он уже поворачивается уйти, но его останавливает неожиданная фраза:
– С дружком поделишь.
Он нерешительно берёт яблоко. Дорогая ведь штука. Дармовое всегда опасно, но за тёткой Фло подлянки не водится, не такая она.
– Спасибо.
Она кивает, продолжая громким шёпотом считать петли. Под этот шёпот он выходит на площадь и идёт к коновязи. Вон Гнедой уже почуял его и затоптался, пытаясь развернуться навстречу. И тёмный ком возле салуна зашевелился, отделился от стены и медленно выпрямляется. В сером предрассветном сумраке бледное пятно лица. А Гнедой сыт и напоен, сразу видно. И весел. Значит, не один был, не чувствовал себя брошенным. Он кивает мальцу, и тот, независимо вскинув голову, по-ковбойски враскачку подходит. Он достаёт яблоко, разламывает натрое. Коню, мальцу и себе. Ну… молодец, сообразил, что «спасибо» здесь лишнее.
– Где твой конь?
– Не ожеребилась ещё та кобыла…
Он удовлетворённо хмыкает, оглядывает ряд у коновязи. Ага, вроде вон тот серый.
– Бесхозного высматриваешь, Мустанг?
– Догадлив ты, Джек.
Джек-Хромуля щерит в улыбке беззубые дёсны. Где выбили, где само выпало. За сорок ему, сильно за сорок, доживает уже, болтаясь у коновязи.
– Вон тот, серый, пятые сутки стоит.
Серый костлявый неухоженный конь, уздечка, седловка – всё старое, ободранное, заседельные сумки разворочены.
– Загремел, что ли, Эдвард?
– А может, и спёкся, – пожимает плечами Джек. – Заносчив больно, – и сплюнув, добавляет: – Был.
Он кивает и отвязывает своего Гнедого.
– Бери Серого, малец. Нам здесь делать нечего.
А ничего малец, гриву с хвостом не путает. А вот садится как-то странно, не по-ковбойски. Стремена не по росту… Сообразил. Слез подогнал всё под себя и снова в седло. Ничего, в хороших руках Серый отойдёт…
…Фредди открыл глаза и встретился взглядом с Джонатаном. Уже свеж, деятелен, весел… быстро управился.
– Выспался, Фредди?
– В принципе, да. Что у нас нерешённого?
– В принципе, всё ясно. До Краунвилля полчаса осталось.
Фредди понимающе хмыкнул.
– Хорошо возвращаться, Джонни?
Джонатан молча кивнул.
Поезд замедлился, проходя по полуразрушенному и ещё не до конца восстановленному мосту. Тогда зимой они переправлялись вброд, благо, лёд толком так и не встал. Не здесь, а ниже по течению, где река разливалась по котловине. Кругаля давали… но иного варианта не было.
– Фредди, помнишь, как мы тут зимой барахтались? – негромко засмеялся Джонатан.
– Ещё бы, – хмыкнул Фредди. – Чуть вьюки не потопили.
– А потом до утра на острове сидели, дрожали, не знали, где проход в минах, – Джонатан улыбнулся и подмигнул.
– А их там, на наше счастье, не было. Джонни, аукционы побоку?
– Сойнби только смотреть, – сразу стал серьёзным Джонатан. – Генни предупреждал.
– Ты говорил, помню. А Крокус? Мы же хотели стадом заняться.
– Зиму перекрутимся с этими, Фредди. Нет, посмотреть можно. И даже нужно. Но… Я не хочу трогать счета.
Фредди кивнул.
– Что ж, Джонни, сядем, посчитаем, подумаем.
– Последнее в первую очередь. Тут же ещё что, Фредди. Я думаю, что Дилли уже скоро дойка будет не под силу.
– Да, к Рождеству станет сильно заметно. А там и Молли на подходе, ведь так?
– Думаю, не задержится, – улыбнулся Джонатан. – Так что увеличивать число коров нельзя. Нанимать лишних людей незачем. А вот бычка хорошего… племенного…
– Месячные дешевле.
– Правильно, Фредди. Но там крови важны, а они ценятся во всяком возрасте. Так что у Крокуса всё равно покрутимся. Ладно, подъезжаем уже. Сейчас такси и домой.
– К шерифу не зайдёшь?
Джонатан покачал головой и улыбнулся.
– Домой, Фредди.
– Домой, – кивнул Фредди, вставая и беря из сетки кейс.
ТЕТРАДЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Посещение церкви прошло спокойнее, чем ожидал Эркин. В принципе это оказалось не слишком обременительным. Разумеется, пускать цветных в церковь – белое красивое здание с башней на Черч-стрит – никто не собирался. Для цветных приспособили большой дощатый склад на окраине возле Цветного квартала, оставшийся бесхозным после заварухи. Отмыли, почистили, починили электропроводку, внесли и расставили рядами скамьи – Эркин с Андреем ухитрились даже заработать на этом, подвалив к плотникам – на стене напротив дверей повесили картину с изображением длинноволосого бородатого беляка, замотанного в простыню, а по бокам от картины поставили горшки с цветами. Ну и для священника как положено. И чего ещё цветным надо?
Народу набилось… не продохнуть. Андрей тянул вперёд: интересно же, но Эркин упёрся, и они сели сзади, поближе к выходу.
– От духоты спасаемся? – камерным шёпотом спросил Андрей, когда они сели.
– От твоего языка, – так же тихо ответил Эркин. – Заведёшься ведь и вылезешь.
– Точно, – сокрушённо вздохнул Андрей.
Рядом негромко засмеялись. Но уже на небольшое возвышение с раскладным столиком рядом с картиной поднялся тот узколицый поп, поднял руки успокаивающим жестом, и все, привычно подчиняясь белому, замолчали.
Эйб Сторнхилл оглядывал аудиторию. Не признаваясь в этом никому, даже самому себе, он боялся. Да, он взял на себя этот страшный груз, воистину тяжкий крест, он слаб и греховен для такой ноши, но кто-то же должен пробиться к этим душам. Что бы ни говорили о них, они не бездушны…
…– Я ценю твоё усердие, брат, – и вежливый жест холёной пухлой руки. – Но должен сказать сразу. Их души не спят. Нет. Там нечего будить, брат Эйб. Это скоты. Послушные или нет, умные или глупые, добрые или злые, но скоты. Не люди, нет.
– Мне трудно в это поверить брат Джордан.
– Они похожи на людей, брат Эйб. Очень похожи. Но только похожи. Брат Эйб, – Джексонвилльский пастор Джордан Сноу рассматривает его участливо, как больного, – приходилось ли тебе иметь дело с ними раньше? Не видеть издали, а… – ласковая улыбка, – общаться с ними? Разговаривать.
– Да, разумеется.
– Разумеется, брат Эйб. Но я имел в виду не беседы и проповеди, а изо дня в день. Обыденно.
Он понял и покраснел.
– Я всегда считал рабство грехом, брат Джордан, – и с невольным вызовом: – У меня никогда не было рабов.
– Да, мы – дети и рабы Господа. И человек, делая человека своим рабом, нарушает волю Господню. Самозванствует. Но они – не люди, брат Эйб. Ты сам в этом убедишься. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе. С помещением, со всем остальным… Я скажу своей пастве, чтобы они отпускали своих… работников к тебе по воскресеньям. И вообще можешь на меня рассчитывать…
…Да, брат Джордан сделал, что мог. Пришло много, очень много. Он даже узнаёт некоторых. И зря говорят, что они все на одно лицо. Достаточно приглядеться – и различить тогда совсем не трудно. Вон эта молоденькая мулатка из кондитерской для цветных. Вон тот немолодой с сединой в волосах негр – дворник, с ним удалось неплохо поговорить, оказался довольно толковым, во всяком случае, понятливым.
Эйб говорил, стараясь подбирать самые простые, понятные слушателям слова и всё время оглядывая аудиторию. Да, его слушали, сидели тихо, не шевелясь, не разговаривая между собой. Ни дерзких взглядов, ни насмешливых, а то и глумливых реплик, с чем ему приходилось сталкиваться, трудясь в кварталах бедноты Колумбии, портовых городах Луизианы и ковбойских посёлках Аризоны. Нет, здесь ничего похожего… но чувство отчуждения, чувство стены между ним и аудиторией не проходило, а даже усиливалось. Они слушали его, но не слышали. Ни один.
Ряд за рядом Эйб Сторнхилл оглядывал свою паству. Ничего страшного. Они пришли и слушают. Остальное – его дело. Грузчики со станции сидят все вместе. Хорошо. А этих он не знает, но, значит, им кто-то сказал, и они пришли. Индеец, дворовой работник. Пришёл всё-таки. Тогда, при разговоре, был очень недоволен, но ведь пришёл. А рядом… Господь всемогущий, этот парень белый! Зачем он пришёл сюда? Да, он говорил со всеми, убеждал всех. И с этим парнем говорил. Тот был тогда пьян или с похмелья. Но его место на Черч-стрит, у брата Джордана, а не здесь…
Эркин слушал, не вдумываясь в слова, как всю жизнь слушал надзирателей. Болтает и пусть себе болтает. Сидишь в тепле, а не лежишь связанным или… Нет, перетерпеть свободно можно. Андрей наконец угомонился. А то в начале ёрзал, всё сказать что-то хотел. Пришлось дать ему локтем по рёбрам, чтоб понял: не на перегоне всё-таки…
…Фредди посоветовал им не связываться и не нарываться, и они пошли к указанному дереву. Белых ни одного, а пастухов собралось много. Некоторые косились на Андрея, но со словами не лезли. Беляк оглядел собравшихся и жестом велел им сесть.
– Дети мои…
Андрей фыркнул, невольно прыснули и остальные, но беляк не смутился и замолол примерно то же, что и у костра. Но то дети господа они все, то его. У Андрея хитро блестели глаза, явно чего-то заготовил, но пока молчит. У него тоже на языке вертелось: «Так я твой сын или бога?» – но он ограничился тем, что камерным шёпотом сообщает об этом ближайшим соседям. Те тихо смеются и передают вопрос дальше. Андрей незаметно показывает ему оттопыренный большой палец. Потом уже к ним пришёл чей-то вопрос: «А что, может, он сам и есть евонный бог?». Беляк словно не замечает их перешёптываний и продолжает долдонить своё:
– Христос любит вас, возлюбите и вы Иисуса всем сердцем…
И звонкий голос Андрея:
– А вот вы говорите, сэр. Что он велел, то мы исполнять должны.
– Да, сын мой. Воля Иисуса, Господа нашего, нерушима.
– А вот ведь в Библии сказано: рабы, повинуйтесь господам вашим, так? – невинно спрашивает Андрей. – Это же он сказал.
Беляк не успевает ответить: таким возмущённым рёвом отзываются остальные.
– И что мы все – рабы господа, – продолжает Андрей.
– Чего-о?! – как со стороны слышит он свой голос. Это его ещё у костра царапнуло, но тогда смолчал, а сейчас не выдержал. – Это что, мы – и его рабы, и отца его, и ещё… господские?!
– Мы не рабы!
– Нам Свободу ещё когда объявили!
– Ты чего несёшь, парень, охренел?!
– Это не я, – защищается Андрей. – Это тот, Иисус сказал.
– И я его ещё любить за это должен?! – он вскочил на ноги. – Мотаем отсюда!!
Беляк умолкает и беспомощно смотрит, как они хватают своих коней и уносятся врассыпную к далёким кострам…
…И этот то же самое. Бог, господь, Иисус Христос… Зачем им всем это? Тогда они вернулись к своему костру, и Фредди хохотал до слёз над рассказом Андрея, а потом сказал:
– Ну, парни, заварили вы кашу. Я и не задумывался над этим никогда.
Беляк тот сразу исчез, и больше о боге никто с ними заговаривал. И вот теперь здесь… Когда же эта нудьга кончится? Душно уже стало.
Эйб Сторхилл заканчивал свою речь. Ничего, главное – начать, а там… там он сделает всё, что в его силах. Главное – они слушают, придёт час – услышат. А теперь сбор. Обычно он не собирал деньги сам и прямо в церкви, этим занимались женщины-помощницы, но здесь таких ещё нет. Ничего, будут. Он сказал о деньгах, повторил, что каждый даст по силам своим, сколько может, и ждал вопросов о том, куда пойдут эти деньги. У него был готов ответ. Но ни одного вопроса не прозвучало. Они молча доставали деньги и передавали их друг другу, а передние подходили и клали монетки в жестяную миску на столе. Он следил за этим и радовался. Никто, ни один не отказался дать деньги, ни один не попытался присвоить или под шумок не дать. Пусть монеты мелки, но и заработки их невысоки. И белый парень дал деньги. И индеец. Эйб сказал о службе в следующее воскресенье и призвал всех встать и помолиться Господу в сердце своём, молча. Зачем их смущать, текста они всё равно не знают. Но это дело наживное.
– Идите, дети мои, и благословение Господа на вас и делах ваших.
И с каким же радостным гомоном повалили они на улицу! Эйб невольно улыбнулся. Дети, ну, настоящие дети. Мулатка из кондитерской и ещё две девушки пошептались и робко подошли к нему.
– Мы… мы здесь уберём, масса?
– Натоптали…
– Вы позволите, сэр?
Эйб радостно вздохнул. Разумеется, он приготовил все необходимые вёдра, тряпки и щётки, но готовился убирать самостоятельно, а тут…
– Спасибо вам.
С улицы донёсся взрыв хохота. Одна из девушек быстро подбежала к дверям и выглянула наружу.
– Ну и чего ржёте?! – звонко крикнула она. – Лучше бы вон со скамьями помогли.
– А чего со скамьями? – откликнулся молодой мужской голос. – Треснула, что ли, под твоей задницей?
– Чтоб язык твой треснул! Составить помоги. Мы пол моем.
Эйб, считавший деньги, поморщился, но промолчал. Разговор, конечно, непотребный для церкви, но и винить этих… детей нельзя. Сделать им сейчас замечание – это напугать и оттолкнуть. К его изумлению, несколько парней – в том числе странный белый и индеец – вернулись, очень быстро и ловко убрали скамьи, прислонив их к стене. Искоса поглядывая на Эйба, парни молча подождали у дверей, пока девушки вымоют пол, и снова расставили скамьи.
– Бог да вознаградит вас за доброту вашу.
По губам белого скользнула усмешка, но он промолчал. Девушки, а за ними и парни простились и вышли. Эйб с удовольствием оглядел свою бедную церковь. Начало положено. Мулатку из кондитерской зовут Бьюти, девушку со шрамом на подбородке… да, правильно, Рози. А третью он спросит об имени при встрече. И с парнями теперь есть о чём поговорить. Главное – начать…
От церкви Эркин и Андрей пошли к пруду. По дороге купили себе хлеба и копчёной рыбы. И два больших яблока. Сели у «своего» пня. И только тогда, после первых кусков, Эркин заговорил:
– Обошлось.
– Если б ты меня не держал, – усмехнулся Андрей, – я б пошебаршился, конечно. Он бы покрутился у меня, как уж на сковородке.
– А толку-то? – возразил Эркин. Нахмурившись, он долго разглядывал свою рыбину и наконец поднял на Андрея глаза. – Слушай, бог есть?
– А хрен его знает, – пожал плечами Андрей. – Мне это по фигу.
– А мне нет, – возразил Эркин.
– Чего так?
Эркин не успел ответить: к ним подошли трое негров из ватаги Одноухого, молча поставили на пень бутылку, положили буханку и сели рядом.
– Давай, Белёсый, – Губач выбил пробку, глотнул и пустил бутылку по кругу. – Совсем он нам мозги закрутил, не знаем, что думать.
– А я что, – взъерошился Андрей, – самый умный?!
– Вот смотри, – Эркин мотнул головой, пропуская бутылку, и продолжил: – Я – хозяйский раб. От хозяина меня русские освободили. Русский офицер пришёл, сказал. Всё. Свободен. А от этого, от господа, кто меня освободит? Ведь, беляк этот чёртов трепал, и бессмертный, и всемогущий, и… и…
– И вездесущий, – подсказал Андрей.
– А это что за хренотень? – поинтересовался Род, вгрызаясь между словами в рыбий хвост.
– Везде он, значит, – объяснил Андрей.
– Во, – кивнул Эркин. – Если он такой, от него меня кто освободит? Не хочу я больше рабом. Ничьим.
– А говорят, мы и после смерти… его рабы, – вздохнул Губач.
– Ну, как там после смерти, не знаю, – пожал плечами Андрей. – Помрём когда, тогда и посмотрим, что там и как.
– Тебе, Белёсый, всё шуточки.
– А серьёзно об этом и нечего, – Андрей сделал большой глоток и передал бутылку. – Видеть его никто не видел, так что… – он выразительно выругался.
– Оно-то, конечно, так, – Губач оглядел полупустую бутылку и поставил её на пень: пусть пьет, кто хочет, без очерёдности. – Так думаешь, слова это одни?
– Может, и так, – кивнул Род.
Упорно молчавший всё время Томми тихо, но очень твёрдо сказал:
– Прав, Белёсый. Бога беляки придумали, чтоб нас дурить. Я много хозяев сменил. Били меня… его именем. Покориться требовали… тоже бог так велел. Что хорошего у бога есть, то они себе берут, остальное нам скидывают.
Все кивнули.
– Так что, не пойдём больше? – задумчиво спросил Губач.
– Цепляться начнут, – покачал головой Эркин. – Если это так, трепотня одна, то и хрен с ними, и с попом, и с богом его. Всё равно в воскресенье работы нет. И мелочь наскрести, чтоб подавился он ею, тоже можно.
– Если чтоб не цеплялись… – протянул Род.
– Ладно, – тряхнул кудрями Андрей. – И впрямь… От нас не убудет, и неохота из-за такой ерунды завязываться. Он, дьявол, въедливый, заметно.
– Это да, – Губач взял бутылку. – Допиваем?
– С собой возьми, – отмахнулся Эркин.
Андрей молчаливым кивком согласился с ним. Губач засунул бутылку в карман и встал. Поднялись и остальные.
Эркин и Андрей ещё побродили по Цветному, балагуря и задираясь. О церкви, когда они остались вдвоём, Эркин сказал:
– Я одного боюсь. Что он так и повадится по домам шляться.
– Ла-адно, – протянул Андрей. – Отвадим.
Домой Эркин пришёл уже ближе к сумеркам. Женя была дома.
– Ну как?
– Всё хорошо, Женя, – быстро ответил он.
Забросил свою джинсовку в кладовку и быстро побежал вниз в сарай. Цветному все дни рабочие. В тот раз это его спасло, пусть так и будет. Не станут к Жене цепляться. А про свою церковь она ему за ужином расскажет.
Но за ужином говорили совсем о другом. Женя опять расспрашивала его про перегон и Бифпит. Зашла речь об играх. Он рассказал о щелбанах. И Алиса потребовала, чтобы он её научил. Ей посещение церкви совсем не понравилось. Полдня хорошо себя вести и ничего за это не получить! Алиса была настолько возмущена, что и за игрой пыталась жаловаться Эркину, но быстро сообразила, что это не «ласточкин хвостик», здесь проигрыш грозит лишним щелчком в лоб, постепенно увлеклась и забыла про свои огорчения. Игроков разогнала Женя, отправив Алису спать. Этот момент пришёлся как раз на её проигрыш, и Алиса подчинилась с невиданной готовностью. Эркин не стал спорить: щёлкать Алису в лоб оказалось очень трудно. От напряжения сдерживаемой силы у него даже рука заболела.
– А расчёт завтра, когда доиграем, – пообещала из-под одеяла Алиса.
– Спи, – рассмеялась Женя.
Улыбнулся и Эркин. Женя налила ему и себе по второй чашке чая. Эркин взял свою чашку, охватил её ладонями, будто греясь.
– Знаешь, Женя, у нас было костровое время.
– Как это?
– Ну, вечером. Бычки улягутся уже на ночь, мы поедим и сидим у костра. – Треплемся, – Эркин улыбнулся и сказал по-английски, явно кому-то подражая: – Святое время, – и продолжал опять по-русски: – Понимаешь, говорим обо всём, смеёмся. Свободно говорим. Обо всём.
Женя кивнула.
– Я поняла, Эркин. Сейчас костровое время, да?
Он счастливо улыбнулся.
– Да.
Улыбнулась и Женя.
– Сначала о делах поговорим, правильно?
– О делах, конечно.
– Тогда слушай. За квартиру я заплатила до Рождества. Керосина купила.
– Тоже до Рождества? – усомнился Эркин, прикидывая в уме размер бутылки в сарае.
– Нет, конечно. Нам негде столько держать, но запас должен быть. Вот я и купила ещё бутылку полную. Понимаешь? Одна расхожая, а вторая в запас.
Он кивнул.
– Ага, понял. А себе ты чего купила?
– Обо мне потом, – строго сказала Женя. – Алисино зимнее я посмотрела. На эту зиму ей хватит. Она же растёт сейчас.
– Может… ей куклу купить? – неуверенно предложил Эркин.
– Куклы у неё есть, – улыбнулась Женя. – Я посмотрю из игр что-нибудь. Мозаику там или ещё что. И лучше книгу. Ей пора учиться читать.
Эркин кивнул, но глаза у него на мгновение стали грустными. На мгновение, но Женя заметила и рассердилась. На себя. Как же она раньше об этом не подумала?!
– И тебе надо учиться.
– Для взрослых нет школы, – вздохнул Эркин.
– Я научу, – храбро вызвалась Женя.
Эркин посмотрел на неё с таким радостным изумлением, что она рассмеялась.
– И… и по-русски тоже? – наконец спросил он.
– И по-русски, – кивнула Женя. – Ты чай пей. Остынет.
Он послушно отхлебнул, не отводя от неё глаз. Женя с удовольствием смотрела на него, на его счастливое лицо, на сильные плечи, туго натягивавшие старенькую, выцветшую от стирок рубашку. Удивительно, как ему всё идёт, всё к лицу.
– Теперь давай с тобой. Тебе на зиму…
– У меня всё есть, – быстро сказал Эркин.
– Тебе нужна тёплая рубашка. И не одна.
– Рубашек у меня много, – возразил он. – А куртка тёплая.
– Какая куртка? Джинсовая?
– Да нет, моя. Ну, толстая, рабская. Она очень тёплая.
– Рабская, – повторила Женя.
Эркин на мгновение свёл брови, но тут же улыбнулся ей.
– Мне нельзя выделяться, Женя. Куртки у всех рабские. В эту зиму все их носить будут.
– Ну, хорошо, а если будет очень холодно?
– Я тогда две рубашки надену. Или джинсовую, а рабскую сверху, – тихо засмеялся. – На работе всегда жарко, – и уже серьёзно: – Была бы работа.
