Текст книги "Аналогичный мир - 2 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Зубачева

– Он знает о смерти отца?

– Сам он сказал, что не в деталях.

Михаил Аркадьевич кивнул.

– А детали ему узнать не от кого.

– Да, – согласился Никлас. – Железный Хромец, насколько я понимаю, попал в первые слои «пирога». Там навалено сверху столько, что не пробиться. Да и нужно ли, Михаил Аркадьевич? А мальчишка… Он сделал свой выбор. В лагере у него конфликтов нет, – Никлас негромко рассмеялся. – Вы бы видели, как он кинулся спасать Мороза от меня.

– Представляю, – улыбнулся Михаил Аркадьевич. – Он ведь и тогда не отличался особо ревностным соблюдением расовых законов, так?

– Да. Он врождённо порядочен. Помните эту классификацию?

– Ещё бы. Что ж, – Михаил Аркадьевич отхлебнул кофе. – Вы, разумеется, правы. И как его сейчас зовут?

– Документы у него на Ива Моргана. Скорее всего, будет их переделывать на русский вариант.

Михаил Аркадьевич на секунду задумался.

– Ну, Ив – это, конечно, Иван, а Морган… наверное, Моргунов.

– Возможно, – пожал плечами Никлас и внимательно посмотрел на собеседника. – Это важно?

– Вы правы, Ник. Думаете, надлом срастётся?

– В его возрасте это возможно. Как и у Мороза.

– Так, хорошо. Оставим Ива Моргана жить дальше самостоятельно. Ваше мнение о Морозе?

– В целом, – Никлас допил кофе и поставил чашку на столик, – прежние характеристики верны. Что бы я добавил? Не по характеру, а по биографии. Последние пять лет перед Освобождением он был рабом в Вальхалле, – и видя удивление Михаила Аркадьевича, уточнил: – Это имение Изабеллы Кренстон.

– Нет, Ник, я это помню. Однако… интересно.

– На нём была рубашка Старого Охотничьего Клуба.

Михаил Аркадьевич присвистнул, Никлас с улыбкой кивнул и продолжил:

– Пуговицы сменены, кое-где аккуратно зашита, но герб на кармане цел. Смысла его, по-видимому, ни Мороз, ни его жена не знают, иначе бы выпороли. Думаю, он подобрал её в одном из имений ещё зимой, возможно, в самой Вальхалле.

– Не исключено, – кивнул Михаил Аркадьевич. – Что он говорит?

– Об Изабелле? Английский язык достаточно богат, и парень владеет этим богатством в полном объёме.

– Представляю, – рассмеялся, допивая кофе, Михаил Аркадьевич. – Информации у него много, она интересна, но…

– Но не в оперативном смысле, – подхватил Никлас. – Извинения Шермана его не тронули, хотя он считает Рассела, цитирую, не самой сволочью. Его жена жива, а мотивы поступков Шермана его совершенно не волнуют.

– Вполне объяснимо.

– Да. Доктора Шермана он опознал. Здесь у меня есть варианты.

– Отлично.

Не прерывая разговора, они налили себе ещё по чашке, опустошив кофейник, и перешли в кабинет, за письменный стол. Михаил Аркадьевич подвинул себе под руку чистый лист бумаги и быстро нарисовал в углу маленькую неправильную спираль. Разговор стал уже рабочим, хотя тон беседы не изменился.

– Итак, всё-таки Сторм. С Евгенией Мороз, она же Джен Малик я побеседовал. Версию Сторма она подтверждает, но…

– Но? – заинтересованно переспросил Михаил Аркадьевич.

– Те же факты, но в другой интерпретации. Она уверена, что обманула Сторма, прорвавшись к телефону. Дальше у неё путаница, провалы… – Михаил Аркадьевич понимающе кивнул, – но очень похоже, что «трамвая» не было. Мне приходилось общаться с выжившими. Совсем другая картина и поведения, и воспоминаний. Сторм ловко провернул эту операцию. Застраховался со всех сторон.

– Да, Сторм ловок. Как вы думате, Ник, какие козыри у него ещё в рукаве?

– Предъявлено два. Рассел Шерман и Джен Малик. Я думаю, больше ничего нет. Об Исследовательских Центрах надо спрашивать Шермана.

Михаил Аркадьевич задумчиво пририсовал спирали хвостик и улыбающуюся кошачью мордочку.

– Сторма вы считаете отработанным?

– Какая-то информация там ещё есть, устаревшая, конечно, но… – Никлас пожал плечами. – С ним рвётся поработать Золотарёв. Хочет реабилитироваться.

– Пусть работает, – согласился Михаил Аркадьевич. – Здесь и додавит, и ничего не испортит. Теперь Шерман.

– Да, с Шерманом сложнее. Мороз испугался фотографии.

– Шермана?!

– Да, отца. Вы бы слышали, с каким… ужасом он произносит «учёный», «исследования». Шермана называли Большой Док и Большой Учёный. Для Мороза это клички.

– Понятно. Доктор Шерман работал со спальниками, не так ли?

– Думаю, его исследования были шире. И не только в области физиологии. Здесь, я думаю, вполне можно задействовать парней из госпиталя. Всё-таки Мороз последние пять лет уже не был спальником, многое и забылось, и изменилось. И не хотелось бы его снова отрывать от семьи. А посвящать в такие детали его жену тем более совсем не нужно.

– Понятно, – на листе чуть пониже и левее закручивалась новая спираль, неуловимо схожая и в то же время отличная от предыдущей. – Что ж… На мой взгляд вполне разумно. Вы сразу обратитесь к парням?

– Нет. Я уже думал об этом. Сначала поговорю с доктором Жариковым. Имеет смысл передать ему литературу Шермана и уже после этого выходить через него на парней.

– А не через Аристова?

Никлас покачал головой.

– С физиологией на сегодняшний день вопросов меньше, чем с психикой. Аристов хирург, а Жариков психолог. Широкого профиля.

– Он сейчас очень занят.

Никлас почувствовал, что краснеет под внимательным взглядом Михаила Аркадьевича.

– Вы видели их, Никлас?

Он молча опустил глаза. Надо объяснить, а он даже просто говорить об этом не может. Но кто же думал, что так всё завяжется, что прошлое… вдруг станет почти настоящим. И вдруг тихий, но такой… неожиданно точный вопрос:

– Вы поэтому настаиваете на выписке?

– Да, – сразу ответил Никлас и почувствовал, что отпустило и он может говорить. – Тогда меня… пытали они. Может, не эти самые, но…

– Вы видели их? – повторил Михаил Аркадьевич.

Никлас с усилием поднял глаза.

– Нет. Я… пришёл в их корпус, даже дошёл до их отсека и повернул. Не смог. Я… я не хочу мести, глупо мстить ударившей тебя дубинке. Но и находиться рядом с ними я не могу. И я думаю, нет, я уверен, что и к ним, к их… дрессировке доктор Шерман приложил руку.

– Что ж, – у спирали появились собачья или скорее крысиная мордочка, но почему-то с заячьими ушами и павлиний хвост, – не лишено… совсем не лишено. Хорошо. Займитесь Шерманами, Никлас, обоими. С Морозом вы отработали удачно. Давайте ещё раз пройдёмся по Расселу и наметим линию.

Пока Михаил Аркадьевич говорил, Никлас окончательно успокоился. И дальнейший разговор шёл уже исключительно в деловом тоне.

Ив лежал на спине, глядя в потолок. Сонная уютная тишина. Сопящая, похрапывающая, дышащая. Живая тишина. И блаженное чувство безопасности. Да, вот оно, здесь он в безопасности. И он не один. Ничего нет хуже одиночества…

…Голая продуваемая из конца в конец равнина. Чёрное небо с крупными яркими звёздами. Чёрный камень с белыми прожилками снега, набившегося в трещины. И он на этой равнине. Идёт, падает, снова встаёт и идёт. Хаархан. Мёртвая земля. Лагерный финиш. Как он сюда попал? Куда он идёт? Он один, один на всей земле. Всех убили, всех, всех, всех… «Слоёный пирог». Рядовые убили лагерников, офицеры рядовых, спецкоманда офицеров, спецкоманду… Кто убивает спецкоманду? «Слоёный пирог», трупы слоями и потом из огнемётов… А огнемётчиков? Кто будет убивать огнемётчиков?…

…Ив рывком сел на кровати, огляделся и снова лёг. Нет, все спят, даже этот… Мороз на соседней кровати. Странное имя – Эркин. Индейское, наверное. И все зовут его просто Морозом. Странно, что не проснулся. У спальников сон чуткий…

…Спрашивать о чём-либо отца бывает опасно, и он старается говорить спокойно.

– Зачем он мне?

Отец насмешливо разглядывает его.

– Не собираешься ли ты остаться девственником?

Он чувствует, как кровь приливает к щекам, и, может быть, от этого срывается.

– О какой девственности ты говоришь? Ты же сам ещё когда отвёл меня в Палас и купил мне спальницу.

– Правильно, – кивает отец. – Но я не хочу, чтобы ты был привязан к чему-то одному. Привязанность – это привязь. Поэтому сейчас у тебя будет спальник. Он опытен, и у тебя не возникнет затруднений. Женщина – помеха в нашей работе. Мужчина всегда надёжнее.

Он молча опускает голову…

…Так в его жизнь вошёл Лаки, Счастливчик. Трёхкровка. Его ровесник. Да, по годам они были почти ровесниками. Но он – мальчишка, а Лаки – опытный, вработанный, взрослый, хотя старше всего на год. Он уже старался не показывать… своё отношение к Лаки. Сладкую ведь отец продал именно из-за этого. Лаки хорошо пел. И танцевал. И не смеялся над его гимнастическими упражнениями, даже очень умело страховал на снарядах. И чистил клетки с его птицами. И помогал вычёсывать и кормить собак. Даже огромного Арийца, которого боялись все рабы. Ариец был специально натаскан на цветных. Но он приказал Арийцу не трогать Лаки, и тот даже ни разу не зарычал. И Лаки охотно слушал его рассказы. Ночью в постели они много разговаривали. Вернее, он говорил, а Лаки слушал. Сладкая сразу лезла с поцелуями, гладила его, и он забывал обо всём. А Лаки никогда не лез первым. Он рассказывал Лаки вычитанное из книг, а чаще выдуманное им самим. Он старался скрывать, но отец всё равно узнал. Нет, скорее донесли. Доносчиков в доме хватало с избытком. И Лаки не продали. Лаки убили. На его глазах. И сделали это два отцовских раба-телохранителя. Больше ему никого не покупали. Отец потребовал, чтобы дважды в неделю он ходил в Палас. Как все. Чередуя спальников и спальниц. Как на медосмотр. Он и относился к этому теперь так же. Как к нудной, не очень приятной, но и не слишком противной обязанности. Отец догадался и об этом. И сказал:

– Ты взрослеешь. Это приятно.

Он поблагодарил отца безлично-вежливой уставной фразой. Насмешки и замечания отца его ещё трогали, а похвалы… нет, он давно стал к ним равнодушен. Надо спать. Лаки не вернуть. Как не вернуть никого из убитых. Безвозвратные невосполнимые потери. Необратимые потери. Сколько их у него? Самая первая, которую он заметил, понял и осознал. Да, это Гленна, его няня, ирландка из Аризоны, рыжая веснушчатая, строгая и смешливая сразу. Она всегда была рядом, всё знала, всё умела, с ней было спокойно и весело. Ему исполнилось пять лет, когда Гленна исчезла из его жизни. Он проснулся утром и позвал её обычным:

– Няня! Гленна! Доброе утро.

Но её не было, вместо неё вошёл другой, совсем другой человек. Его гувернёр и наставник. Мистер Стерлинг. И больше он Гленны не видел. Он ещё попытался узнать, где она, куда делась, но все молчали, как будто не понимали или даже не слышали его вопросов. Ответил отец. Кратко и, как он потом понял, исчерпывающе: «Её больше нет». О непроизнесённом вслух: «И никогда не будет», – он уже догадался сам. От Гленны осталась… Да, эта песня, которой она убаюкивала его и которую он больше никогда ни от кого не слышал.

 
Рыжий, рыжий дружище Джекки,
Рыжий, рыжий Джекки О'Нил!
Лучше б ты не родился вовеки,
Только б ты в палачи не ходил.
Будь ты шорник, кузнец и плотник,
Будь разбойник – ищи-свищи…
Будь лесничий или охотник —
Только, Джек, не ходи в палачи!
Рыжий Джек! Твои Дженни и Кетти
Не пойдут за тебя нипочём,
Будешь маяться в целом свете,
Если будешь, Джек, палачом.
Будь моряк, и покинешь сушу,
И отыщешь свой свет в ночи.
А кто спасёт твою рыжую душу,
Если, Джек, ты пойдешь в палачи?
Рыжий Джек! Самый рыжий в мире!
Вот и новые времена.
Ты устал, да и лошадь в мыле.
Брось уздечку и стремена.
Стань бродяга, последний бражник,
Всё пропей – с головы до ног,
Но не будь ни тюремщик, ни стражник —
Это всё палачи, сынок.
 

Может, из-за этой песни отец и убрал Гленну? Может быть. Но и отца убили. Передав ему вместе с кратким известием о смерти последний приказ. Отправиться в Хаархан для участия в операции по зачистке территории. Всё было понятно, и он без вопросов подчинился, зная, что и его убьют. Но ему уже было всё равно. И только песня Гленны назойливо звенела в ушах, заглушая выстрелы и крики. Палачом он не стал. Как? Сейчас уже не вспомнить и не понять, как, из какого слоя дьявольского «пирога» он сумел выкатиться. И остаться живым на мёртвой земле. А живым надо жить. Ему разрешили уехать. Разрешили жить. Этот… Никлас имеет право разрешать. Его разрешение он примет.

Вздохнул под кроватью Приз. Что-то пробормотал, поворачиваясь на другой бок, Фёдор. Ив снова лёг на бок, свернулся в клубок, натягивая одеяло…

…Тонкое поскуливание остановило его. Его шатало от голода и боли. И усталости. Но он остановился и пошёл на звук. Шёл долго. То ли звук далеко разносился, то ли он слишком устал, и каждый шаг давался слишком тяжело. Но дошёл. Очередной лагерь. Месиво обломков бараков, вышек и трупов. В лагерной робе и форме охраны. И среди этого месива тихий жалобный, почти человеческий плач. Да, уже не скулили, плакали. Он ползал среди трупов и обломков, поднимая брёвна и бетонные плиты, отчуждённо удивляясь своей силе. И нашёл. Вытащил. Большое мохнатое тело бессильно обвисало на его руках. Шатаясь под этой тяжестью, он встал и пошёл…

…Ив улыбнулся, не открывая глаз. Его выигрыш. Он взял свой выигрыш, свой приз. Больше он не был один. И не будет.

Эркин потянулся во сне, перекатив голову по подушке, задел локтем спинку кровати и открыл глаза. Нет, всё в порядке, все спят. Ну и денёк выдался! Хорошо, что всё обошлось. Видно, этот… Никлас Женю про «трамвай» не спросил, человек всё-таки. Женя повеселела, будто что очень хорошее от него услышала. Ну и хорошо. Ну и… ладушки. Он вдруг заметил, что и про себя думает по-русски, русскими словами. Смешно. Совсем русским скоро станет. Эркин повернулся набок, поёрзал щекой по подушке и, как Женя, подсунул под голову угол одеяла. И Алиса так же спит. Смешно… Что смешно, он додумать не успел.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕЯТ СЕДЬМАЯ

Бредли оказался прав. С понедельника клиенты пошли, и уже вторую неделю они работали с полной нагрузкой. Роберт заметно повеселел, и, проспорив до полуночи, они решили купить и посуду, и одежду.

– В субботу отработаем и пойдём, – Метьюз встал из-за стола и потянулся, сцепив пальцы на затылке.

Роберт собрал разложенные на столе деньги.

– А в воскресенье в церковь уже в новом.

Найджел кивнул.

– Рубашки обязательно. И джинсы.

– Может, ещё и смокинги? – беззлобно фыркнул Роберт. – На рубашки хватит если, так и на том спасибо.

– Смокинг с джинсами не носят, – возразил Найджел.

– Знаток! – рассмеялся Метьюз. – Но если джинсы, то лопать и дальше из мисок. Так, Роб?

– Так, – Роберт, выходя из кухни, обернулся в дверях. – Из чего мы лопаем, только мы видим, а в чём ходим… – он сделал многозначительную паузу.

– Как говорит Бредли, резонно, – Найджел расставил помятые жестяные кружки. – И сахару меньше класть, верно?

– Как полопаешь, так и поработаешь, – Метьюз взял «кирпич» тёмного хлеба, примерился и отрезал три безукоризненно одинаковых ломтя. – На еде не сэкономишь, Найдж.

Убрав деньги в тайник, Роб вернулся на кухню и сел к столу. Найджел налил всем кофе.

– Ну, по кружечке с устатку, и завалимся, – Метьюз губой попробовал: не горячо ли.

Роберт молча кивнул, устало обхватив кружку большими ладонями.

– Уголь нужно купить, – вдруг сказал Найджел. – У нас ведь под уголь котёл стоит. И столько всего по хозяйству нужно…

– В том-то и дело, – Роберт обвёл их усталыми глазами. – Я ночью проснусь и лежу, считаю, считаю… Голова пухнет. На тепле экономить нельзя. Дело загубим. На еде нельзя. Не будет сил работать. Кремы ещё, растирки… Одна прачечная сколько стоит…

– Самим если стирать… – начал Метьюз.

– Сами мы так не сделаем, – перебил его Найджел. – Говорили уже. И чего мы опять по кругу пошли?

– Так думаем об этом, – хмыкнул Метьюз. – Мы ведь знали, на что шли. Помнишь, Бредли говорил. Нанялись бы, получали б зарплату и ни о чём таком не думали. Ведь сами захотели своим делом жить.

– Да, – кивнул Роберт, – всё так. И я не жалею. И назад не поверну.

– Не о повороте речь, – Найджел допил кофе и встал, собирая кружки. – Хватит, мы сейчас по которому разу пойдём. Ну, хоть по рубашке купим, и то удача. А с посудой тогда подождём. В самом же деле, – он быстро обмыл кружки под краном и поставил их сохнуть, – что важнее? Миска или каша в миске? – и удовлетворённо улыбнулся, услышав смех Роберта и Метьюза.

– Поздно уже, – отсмеялся Роберт. – Пошли на боковую.

Так, смеясь, они и разошлись по своим комнатам.

Найджел быстро разобрал постель, выключил свет и уже в темноте разделся и лёг. На шторы они ещё не накопили, вот и приходится… Первый этаж всё съедает. Но зато сами себе хозяева. А что крутятся они, так все крутятся, перебиваются, как могут и чем могут. Им ещё получше многих. Конечно, аренда, налоги, да ещё ссуда на них висит, но это у каждого своё, и разве тогда они думали об этом? Нет ведь, одна мысль была – выжить…

…Распределитель был набит так плотно, что в камерах даже драк не было. Для драки хоть какой-то простор нужен. И когда его впихнули к работягам, тем, очумевшим от многочасового стояния, было уже всё равно. Хоть спальник, хоть чёрт, хоть… лагерник. Просто ещё один, что место занимает и дышит. Он успел, пока надзиратель даже не вталкивал, вдавливал его в плотную стену из тел, прикрыться руками, и теперь стоял спокойно, стараясь не привлекать внимания. Спальникам везде плохо, а уж джи ещё хуже…

…Найджел недовольно крутанулся на другой бок. Опять это в голову лезет. Давно уже спал спокойно, и вот… Только подумал о прошлом, а оно сразу рядом. Ну его, год уже скоро будет. Он лёг поудобнее, закрыл глаза…

…– Во двор, скоты! Пошёл! Пошёл! Пошёл! Вперёд! Шевелитесь, чёрт вас…!

Крики, свист плетей и дубинок, топот множества ног и сквозь этот шум еле различимые тихие голоса надзирателей, когда они между собой.

– Из-за чего спешка?

– Пойди и спроси.

– Наше дело маленькое.

– Чего СБ надо?

– А я знаю?

И противный холод в животе предчувствия каких-то неизвестных и потому особо страшных неприятностей. С каких это пор сортировка во дворе? И какая это сортировка, когда все вместе: и работяги, и домашние, и спальники, и малолетки? Да, точно, вон детские камеры гонят. И отработочных? Да, вон и они. Что, и лагерники? Но это… это тогда… конец?

– Стоять, скоты, стоять! К-куда, образина?!

Он еле успел увернуться от летящей в лицо дубинки. Серые мундиры СБ, сколько их? Никогда в распределителях не видел таких. Неужели и впрямь конец? И когда их всех наконец выстроили странным непривычным строем: мальцы впереди, взрослые сзади, надзиратели… надзиратели цепочкой впереди и «серые» вдруг развернулись в такую же цепочку и вскинули автоматы… он уже всё понял и замер в оцепенении. Застучали первые выстрелы, кто-то закричал, и вся масса сорвалась с места. И он бежал и кричал, метался вместе со всеми, спотыкаясь о лежащие и перепрыгивая через корчащиеся тела, уже ничего не разбирая… И вдруг труба, чёрное отверстие у земли, большой дворовой сток. Ничего не понимая, он на зверином чутье метнулся к ней, свистнув по-Паласному. И вдруг новая стрельба от ворот. Кто-то бежавший перед ним упал, он перепрыгнул через него, упал на землю и на четвереньках рванул в чёрную пустоту. Извиваясь, обдираясь о шершавые стенки, полез туда, в вонючую глубину. Уткнулся в какую-то плотную, но живую преграду и тут же получил ощутимый пинок сзади. Преграда чуть шевелилась и хрипло дышала.

– Кто здесь? – тихо спросил он.

– Заткнись! – рявкнули сзади камерным шёпотом.

Сзади, над ними, с боков кричали и стреляли. Труба гудела и дрожала. И они дрожали вместе с ней…

…Найджел откинул одеяло и сел на койке. Чёрт, ну почему эта гнусь не отпускает его? Он встал и прислушался. Вроде никого не разбудил, спят. Свет он не включал. Как и все спальники, он хорошо ориентировался в темноте, а уж в своём-то доме… Бесшумно скользя босыми ногами по прохладному полу, он прошёл на кухню, на ощупь нашёл по вмятине у ручки свою кружку и налил воды. Медленно, маленькими глотками выпил. Убрал кружку и снова прислушался. Нет, всё тихо. И пошёл обратно.

Надо думать о другом. Скажем, о тех же тратах, нет, покупках. В первую очередь надо Робу костюм купить, а то ему и в мэрию, и в банк ходить. И плащ, куртку же на костюм не наденешь. И ботинки. Прорва какая-то. Это ж сколько денег уйдёт? Найджел улыбнулся. Роб взовьётся, конечно, но если объяснить, что так нужно для дела, а не для форса, то согласится. Ради дела Роб на многое пойдёт, даже на такие траты.

Всё ещё улыбаясь, Найджел вернулся к себе и лёг. Нет, если удастся подбить Роба на такое, здоровско будет. Да, и шляпу ещё. Он представил себе Роба во всём этом великолепии и тихо засмеялся, фыркнул смехом в подушку. И заснул, уже ни о чём не думая.

* * *

Рассел лежал на койке, повернувшись лицом к стене. Он теперь спал совсем плохо. Ночи напролёт лежал без сна. Всё шло не так, должно было быть по-другому. А как? Ничего не понятно. Где и когда пошло не так? Обрывки воспоминаний не помогают, а только мешают. И от них не избавиться…

…В голосе и взгляде отца явная насмешка, но его это давно не трогает. Он хочет понять.

– Зачем это тебе, отец?

– Я – учёный, Рассел, исследователь. Мне интересно. Для меня этого вполне достаточно.

– Я практик, отец.

– Ты прагматик. Ты неплохой специалист, Рассел, но ты только исполнитель. Жаль. Я рассчитывал на тебя. А ты – простое приложение к аппаратуре.

Он зло дёргает плечом, но молчит. Как будто он не знает, что происходит с теми, чьи идеи не понравились, или наоборот, слишком понравились… тому же отцу. Исполнитель! Как будто отцу нужен рядом… творец? Двум творцам в одной лаборатории слишком тесно.

– Ты, – отец не спеша со вкусом закуривает, – ты можешь очень много, Рассел. Странно, но у меня такое впечатление, что ты не хочешь… мочь. Человек – это то, что он может, Рассел, но важнее, что он смог. Смог. Нереализованные потенции не существуют.

– Не рождённые дети, так, что ли? – пытается он съязвить.

Быстрый внимательный взгляд отца.

– Неплохо, совсем даже неплохо. Мне нравится этот образ. Может, – отец улыбается с более явной насмешкой, – тебе стоило попробовать себя в беллетристике?

Он хмуро отводит глаза. Для отца нет более презренного слова. Насладившись его молчанием, отец продолжает:

– Человек – не б ольшая тайна, чем любое другое существо. Конечно, его физиология имеет ряд особенностей, но в принципе… Все борются с особенностями, пытаются их устранить. Глупо! Физиология сильнее. Я её использую. В этом суть, Рассел, – отец смеётся. – Человек – это та же машина, главное – знать, на что и как нажимать.

Он не выдерживает и резко, едва не опрокидывая стол, за которым они сидят, встаёт.

– Меня… меня ты тоже… используешь?!

– Сядь! – резко командует отец.

И он, не успев даже осознать этого, выполняет приказ.

– То-то, – доволен отец и опять смеётся. – Разумеется, да.

Он переводит дыхание и со старательным спокойствием спрашивает:

– А ты не боишься, что и я использую тебя? Когда-нибудь.

– Это «когда-нибудь» никогда не наступит, Рассел. Ты слабее меня. Кроме того… всегда легче предусмотреть и предотвратить. Тебе это недоступно.

– Нет, – вырывается у него. И отбросив требующую осмысления фразу о предусмотрительности и уже не помня себя от обиды, он срывается и снова встаёт: – Ты тоже… не сложнее. И моя аппаратура справится с тобой, как… как с последним рабом.

Взгляд отца становится серьёзным, даже напряжённым.

– Вот как? Это интересно. Такой аспект… Весьма интересно. И не лишено… совсем не лишено… Как подкрепление… Не основа, а инструмент. Интересно. Садись. Ты не допил кофе.

Приказной, знакомый с детства тон заставляет его снова опуститься на стул и взять чашку. Он пьёт под внимательным взглядом отца.

– Успокоился? Вот и отлично. Ты никогда этого не сделаешь, Рассел. И ты знаешь это так же хорошо, как и я.

– Да. А ты знаешь, почему?

Отец усмехается.

– У тебя не хватит на это силы. Творец всегда сильнее своего творения. Ты слаб. Ты – сильный специалист, но слабый человек. Не обманывай себя, Рассел. Самообман нерационален…

…Рассел повернулся на спину, отбросив одеяло. Да, себя обманывать незачем. Отец прав. В этом – безусловно. Даже выстрелить самостоятельно, без приказа, просто нажать нужный рычажок, привести в действие послушную машину убийства… так и не смог. Хотя в тире и на стрельбище показывал очень неплохие результаты. А в жизни… Да что там, дважды держал под прицелом этого чёртова индейца, накручивал себя и… и не смог. И в наглую рожу Сторма… не смог. И раньше. И объекты для аппаратного воздействия ему приводили. А ведь как хотелось иногда… по своему выбору. И помощники, и стажёры приходили с предписаниями. И уходили, бесследно исчезали… А его даже не ставили в известность ни о причинах, ни… Да… нет, не надо об этом. Это в прошлом. А что ему делать сейчас? Там, в Джексонвилле всё казалось таким простым. Да, он не дал Сторму разыграть себя как карту, но… но Сторм выворачивается. Теперь разыгрывает карту Джен. Джен жива! В это трудно поверить. Сторм утверждает, что тогда только имитировал. Врёт. Просто не рискнул убить Джен. Побоялся. Кого? Индейца? Или русских, всё-таки Джен русская, и за её смерть могли спросить строже. Следователь обещал передать извинения. Смешно, нелепо, но ему и в самом деле важно, что думает о нём… Чёртов спальник! Влез в его жизнь, в его душу. И теперь распоряжается по-своему. Что ж, пусть парень найдёт Джен, пусть останется с ней. Джен не будет одинока. Ничего нет хуже одиночества. Каким же одиноким был отец, если под конец так привязался к спальнику…

…Через день он опять пошёл к отцу. Конечно, если на неделю спальника лишить работы, тот загорится. А домашнему, которого использовали каждую ночь, тому и двух дней достаточно. Тогда, уходя, он не запер парня в камере, а велел хорошенько убрать квартиру. Так как физическая нагрузка столь же необходима спальнику. И выполнение приказа надо обязательно проверять. Чтобы не создавалось опыта бесконтрольности. В конце концов, отец не так уж часто просит его о чём-либо, можно пойти навстречу. Самому себе он не мог признаться в главной причине. Но знал твёрдо и неопровержимо. Его тянуло увидеть этого смуглого парня, ощутить его… Неужели это тоже наркотик? Он слышал о таком, но не верил. Слышал, правда, и о лечении. Восхитительно простом: менять спальников и спальниц каждый день, вернее, ночь. И всё же, всё же… Он открыл своим ключом дверь и вошёл, расстегнул плащ.

– Эй, где ты? – позвал он.

– Я здесь, сэр, – спальник бесшумно появился в холле, склонил голову в полупоклоне и подошёл принять у него плащ, улыбнулся.

И увидев эту улыбку, он забыл всё. Все приготовленные слова, всё тщательно продуманное презрение к спальнику…

…Рассел усмехнулся. Хорошо, что этот визит оказался последним, а то бы дошёл до того, что стал бы перекупать у отца этого парня. А потом… потом всё кончилось. А парень знал, что обречён, и относился к этому спокойно. Во всяком случае, на словах…

…Они лежали рядом, и даже сквозь сон он ощущал тепло этого мускулистого, полного жизни тела.

– Сколько тебе лет? – спросил он, не открывая глаз.

– Двадцать четыре полных, сэр, – последовал мгновенный спокойно-вежливый ответ.

– Ты… знаешь, что тебя ждёт?

– Да, сэр.

Это спокойствие задело его. Он открыл глаза и повернулся к лежащему рядом.

– Ты слишком спокойно говоришь об этом.

И в ответ на прозвучавший упрёк:

– Умоляю о милостивом прощении, сэр.

Он покраснел и отвернулся. В самом деле, разве у парня есть выбор?

– Ладно. Пойди, свари кофе.

– Да, сэр.

Парень мгновенным ловким движением встал и пошёл к двери.

– И к кофе сам посмотри чего-нибудь, – сказал он вслед.

Спальник обернулся в дверях, блеснув улыбкой.

– Да, сэр. Слушаюсь, сэр.

И когда за парнем закрылась дверь, он выругался. И ругался долго, страшной безобразной руганью, пока его не отпустило, пока не почувствовал, что освободился от обаяния этой улыбки.

– Всё готово, сэр, – встал в дверях спальник.

– Подай сюда, – кивнул он, садясь в кровати.

Почти мгновенно парень вошёл с подносом. Он не приказал ему, как в тот раз, одеться и теперь мог любоваться тёмно-бронзовой ожившей статуей, этим телом, необыкновенно сочетающим силу и гибкость. На подносе маленький кофейник, чашка, сахарница, молочник, тарелка с бисквитами. Дорогой сервиз на одного. Парень с привычной ловкостью пристраивает поднос на кровати.

– Принеси ещё чашку.

– Слушаюсь, сэр.

И когда спальник вернулся с чашкой, не фарфоровой, а фаянсовой, простой и явно не из другого сервиза, а обыкновенной дешёвкой, он налил кофе в две чашки.

– Это тебе. Пей. И бери бисквит.

Мгновенный быстрый взгляд бархатно-чёрных глаз и тихое:

– Прошу прощения, сэр. Пригубите, сэр.

Он кивнул и, соблюдая ритуал, коснулся губами края фаянсовой чашки и одного из бисквитов.

– Спасибо, сэр.

Жестом он показал парню, чтобы тот сел не на пол, а на кровать. Ну, ты смотри, какой кофе хороший!

– Ты часто варишь кофе?

– Когда прикажут, сэр.

– У тебя хорошо получается. Молодец.

– Спасибо, сэр, – парень благодарно улыбнулся.

Пил и ел парень красиво. Как всё, что делал…

…Спальник всё делает красиво. Рассел усмехнулся. Он как-то видел, как этот индеец нёс на спине ящик с чем-то явно тяжёлым. Красиво шёл. И потом… даже тогда, лёжа без сознания и потом под дулом, парень был красив. И в ту ночь, когда он пришёл в Цыетной квартал сказать о Джен… Рассел нахмурился. Неужели парень не поймёт, что он не обманывал, что смерть Джен была и для него ударом. Но… но отец и в этом оказался прав: он слаб. Смерть Джен ударила его, и он сломался, а этот чёртов индеец устоял. Он помнит это лицо. Красивое лицо спальника, ставшее жёстким и даже не злым, а исступлённым. Говорят, этот парень многих убил. Что ж, скорее всего, так и есть. Просроченный не перегоревший спальник в раскрутке – страшное явление. Огромная сила, отличное знание человеческой анатомии и никаких тормозов. Это пострашнее даже раба-телохранителя. Те управляемы, а раб в раскрутке – нет. Что ж, если Сторм всё-таки не соврал, и Джен жива, и русские в самом деле отпустили всех цветных, и парень смог найти Джен, то… то пожелаем Джен силы. Душевной. Держать такого в повиновении совсем не просто. Но… но он сделал всё, что мог, предупредил Джен… как мог… поговорил с парнем… хотя нет, они тогда говорили о другом… чёрт, опять всё путается… тёмное строгое лицо индейца… ухмыляющийся Сторм… бледная Джен с заломленными за спину руками и в разорванной на груди блузке…

Рассел со стоном сжал голову руками. Нет, лишь бы не это. Но его уже опять захлёстывал водоворот лиц, обрывки виденного и слышанного. Рассел перевернулся на живот и обхватил обеими руками тощую тюремную подушку, вжался в неё лицом. Опять… Он ничего не может с этим поделать… Все, кого он любил, умерли, а живут те, кого он ненавидит. Чтобы Джен жила, он должен её возненавидеть. Но он не может этого. Джен… Джен… Джен… Он так надеялся, что избавился от прошлого, стал другим, и вот всё рухнуло. И виновата в этом Джен. Ему надо возненавидеть её. Тогда она выживет. У него отняли всех, кого он любил, всех. Начали с мамы и закончили отцом. И он думал, что этим всё кончилось. Он остался один. Остались ненавидимые, презираемые им. Ему было плевать на них. На всех. И на себя. Он был уверен, что этот его мир надёжен. А мир рухнул, рассыпался обломками и осколками. И Джен – только один из этих осколков. Боже, как болит голова. Скорей бы утро. Завтрак, уборка камеры, оправка, допросы наконец, но движение, живые люди… чтобы не думать… ни о чём не думать.