Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Тамара Сычева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

XII

По окончании войны мы все, однополчане, разъехались, не заручившись адресами многих товарищей. У некоторых из нас за годы войны не стало адреса: люди теряли родных, близких, дом, где жили раньше.

Потеряла адрес и я. Дом в Крыму, откуда эвакуировались родные, был разрушен бомбой, квартиру во Львове разграбили, растащили во время оккупации, да я и не собиралась туда возвращаться. И потому адреса своего будущего не знала. Так связь с однополчанами была прервана.

Но в душе каждого из нас навечно сохранилась фронтовая дружба.

Прошли годы, и мне очень захотелось повидаться со своими боевыми друзьями. Первым «нашелся» Фридман. Он писал, что живет в Ленинграде, работает на заводе «Электросила», как и до войны.

Получила письмо от Гали, тоже из Ленинграда. И решила побывать у них.

В Ленинград мы приехали с Трощиловым под Новый год. Радушно встретил нас фронтовой товарищ, бывший начальник штаба Фридман. Он оказался таким же энергичным и жизнелюбивым, каким мы его знали на фронте.

В этот вечер за новогодним столом мы вспоминали трудные, незабываемые дни войны, пели фронтовые песни. Потом Фридман рассказал нам, как он вернулся в Ленинград, на свой родной завод, на котором вырос. Работы после войны было много, каждому пришлось трудиться за четверых.

– Сейчас мы выполняем ответственные задания, – говорил он, – и я счастлив, что работаю на таком крупном первоклассном предприятии, как наш завод, и тоже являюсь винтиком его могучего механизма.

На другой день я встретилась с Галей. Она возмужала, пополнела и как будто даже выросла. Рассказала, что, вернувшись с фронта, сразу продолжила прерванную учебу, получила высшее образование и преподает в институте английский язык.

– Сейчас, – сказала она, – гляжу я на эту веселую студенческую молодежь и часто думаю: счастливая у них молодость. Они смогут отстоять право на жизнь, на мир без войны.

Полулежа в откидном кресле пассажирского самолета, я рассеянно смотрела на плывущие за окном легкие снеговые облака. Волновала предстоящая встреча. Пятнадцатилетняя разлука не стерла из памяти четырехмесячной суровой фронтовой дружбы.

Десять лет упорных розысков – и вот вчера наконец письмо с адресом Саши Ниловой. Она во Львове. Сегодня, через несколько часов, мы увидимся…

Широкая лестница. Большая массивная дверь. Звонок, быстрые шаги, и передо мной такая же, как и была, стройная, с лучистыми глазами, но уже с серебринкой на висках – Саша.

– Вам кого нужно? – спрашивает она, всматриваясь в мое лицо.

Не сдержав порыва радости, я бросилась ей на шею. Ошеломленная, она потянула меня в комнату, к свету.

– Кто вы такая? – старалась узнать она.

Я засмеялась.

– Сычева! – закричала Саша на всю квартиру. – Тамара! Тамара! Ты жива? – радостно обнимала она меня. – А я последнее время почему-то часто думала о тебе. Не знала, жива ли ты? Как же ты меня нашла? – суетилась она, стаскивая с меня шубу. – Ой, как замечательно, что мы встретились!

Но ты очень изменилась, Тамара, – разводила Саша руками, удивляясь моей полноте. – Это ведь болезненность, у тебя нарушен обмен. Сердечко надо подлечить, сердечко. – Покачивая головой, она вспоминала: – А ведь какое у тебя было здоровье! Я как-то выслушивала твое сердце и восторгалась – стальное было. Ну ничего, положу в нашу клинику, полечу. Садись, – отбрасывала она вышитые подушечки, усаживая меня на диван.

– Десять лет я тебя искала, и только приехала, а ты меня уже в клинику хочешь класть, – засмеялась я.

– Не пугайся. Это когда-нибудь. А сейчас рассказывай о себе все, все, я ведь ничего не знаю. Тогда, после госпиталя, я от тебя только одно письмо получила, и то в стихах. Еще помню, всем вслух читала. А больше ни строчки, как в воду канула. Но кто-то мне сказал потом, что ты воюешь на Крымском фронте. Я поверила. «Тамара такая – если немцы в Крыму, обязательно их гнать из своего дома будет», – подумала я тогда. Где ты после госпиталя служила, расскажи.

– Сейчас, Саша, так не хочется говорить о войне, о пережитом, – вздохнула я, глядя, как отражается в полированной крышке рояля стоявший на нем аккордеон. «Ведь Саша любит музыку, – вспоминала я, – и сама хорошо играет».

– Ну хоть кратенько расскажи! – настаивала Нилова.

Я достала из чемоданчика книгу «По зову сердца» и подала Саше:

– Вот здесь половина пережитого.

– Твоя? Ты написала? – удивленно раскрыла она глаза. – Прочту обязательно!

– Ну, а ты где воевала после?

– На Сталинградском фронте.

На столе стояла Сашина фотография. Саша была снята в полной военной форме. Я удивилась:

– Неужели в звании майора была? И орден Ленина у тебя?

– Да, командовала санитарной частью корпуса, за это и получила.

В дальней комнате кто-то настойчиво разучивал гаммы на скрипке.

– А кто это играет?

– Это моя дочь. Я тебя сейчас познакомлю. Танечка! – крикнула она, приоткрыв дверь.

Звуки прекратились, и в комнату вбежала маленькая, лет восьми, сероглазая девочка. Увидев меня, она остановилась.

– Таня, познакомься с тетей Тамарой. Я с ней была на войне.

Девочка смущенно подала мне руки, и я притянула ее к себе.

– Вот эта крошка, – перебирала я маленькие тонкие пальцы девочки, – уже играет?

– Да, – не без гордости ответила за нее Саша. – Она уже во втором классе по скрипке.

– Где же ты работаешь? – спросила я Сашу.

– Работаю сейчас в той самой клинике, откуда ты вывозила раненых в сорок первом. Теперь это клиника мединститута. А знаешь, Тамара, у нас там работает врач, который помогал тебе раненых выносить на машину. Он говорит, что первый взялся за носилки. Коренастый такой, рыжеватый, помнишь?

– Не помню, – призналась я. – Но, правда, некоторые из них очень мне тогда помогли.

Скоро пришел Сашин муж, тоже врач, хирург. Сели обедать. Саша была разговорчива и весела. Разливая по тарелкам суп, она вспомнила, как мы обедали на войне под бомбежками и снарядным обстрелом. Начала рассказывать какой-то смешной случай, но в это время вздрогнул и зазвенел на тумбочке телефон. Лицо Саши сразу посерьезнело, а брови сдвинулись.

– Я слушаю, – ответила она в трубку. – Да. Немедленно сделайте кровопускание кубиков триста, поставьте пиявки. Скажите, что я велела, я сейчас приеду. Надо было раньше позвонить мне!

Тамара, родная, прости, – она бросилась в коридор за пальто. – Так хочется с тобой посидеть, вспомнить, но, понимаешь… старичок тяжелый, надо спасать. А ты развлекай гостью, – крикнула она на ходу мужу и захлопнула дверь.

Пришла Саша поздно. Я уже спала. Утром опять звонил телефон, а внизу ее уже ждала машина. Наспех глотнув чаю, Саша сказала:

– Вот видишь, Тамара, опять бежать надо. Понимаешь, идет у меня борьба за жизнь старичка одного, из могилы хотим вытянуть. Но мы обязательно с тобой обо всем поговорим. За пятнадцать лет много накопилось. Да, – вспомнила она, – наши врачи хотят с тобой встретиться. Они очень заинтересовались, когда я им сказала, что ты здесь.

Мне самой хотелось побывать в той клинике, и я согласилась.

…Вечером, усаживаясь на диван поудобнее, Саша сказала:

– Вот теперь мы поболтаем с тобой, Тамара, вволю. Сегодня я уже никуда не пойду, что бы ни случилось. Тяжелых больных у меня нет, и я отдохну.

– Все равно что-нибудь случится, и она не усидит, – засмеялся муж, махнув рукой. – Дома она гость.

– Не пойду.

Саша с увлечением заговорила о своей работе, о студентах, о больных, о товарищах, о диссертации, над которой работает уже несколько лет.

– Фронт для меня, помимо всего, был и большой практикой, – сказала она в заключение.

– Саша, сыграй мне что-нибудь, – попросила я хозяйку. – Когда-то ты хорошо играла.

– Это можно, – согласилась она и подсела к роялю.

– Удивительное событие, – поднял брови ее муж, когда Саша ударила по клавишам.

Мелодия сразу показалась мне знакомой, и, слушая ее, я вспомнила.

В 1941 году в районе Днепропетровска уже несколько дней шли тяжелые бои. Нас атаковали танки. Там убило командира орудия Наташвили, там ранило и контузило меня.

Лежала я в полевой санчасти полка, вначале в коридоре на полу, вниз лицом, а потом, по распоряжению Саши, меня перенесли в зал и положили на стол.. В большом неосвещенном школьном помещении негде было ступить от лежавших покатом раненых. По стенам, по лицам раненых скользили блики пожарищ.

Мимо, по шоссе, отступали наши войска. У переправы то и дело создавались «пробки», а вражеские самолеты, развешивая ночные «фонари», ожесточенно бомбили их. Тяжелые снаряды противника методическим огнем обстреливали город издалека, но автоматы и пулеметы строчили уже совсем близко, и казалось, вот-вот в город ворвутся немцы.

Прибывающие раненые говорили, что наша оборона прорвана и все поспешно отступают. С мольбой и надеждой в глазах следили раненые за начальником – Сашей Ниловой.

«Не бросайте нас!» – просили они.

Третьего связного посылала Нилова в медсанбат с требованием прислать для эвакуации раненых транспорт, но его все не было. Легкораненых, ходячих она усаживала на попутные машины, а что делать с лежачими? Саша нервничала, хотя старалась держаться спокойней и уверенней.

«Не волнуйтесь, эвакуируем. Не уеду, пока всех раненых не вывезем», – отвечала она бойцам.

Вспомнилось, как подошла она ко мне и прошептала:

«Что делается, Тамара, что делается! Вдруг не приедут за ранеными? Да, пожалуй, теперь уже не пробраться. Вслед за нашими на тот берег переправляются и немцы. А с рассветом они войдут в город… Надень! – кинула она мне какое-то платье. – Одевайся в гражданское, быстро! У тебя ребенок дома. А я, если машины не приедут, останусь с ними», – кивнула она на раненых.

«Саша!» – прошептала я в ужасе.

«Это мой долг, Тамара. Я обязана с ними умереть», – решительно сказала она и отошла.

Я хотела ее остановить, что-то крикнуть, но вдруг голос мой заглушили мощные аккорды рояля.

…Приподняв голову, я увидела у рояля Сашу. Она играла что-то знакомое, но что – я не могла вспомнить. Ее волнение, ее нервная напряженность, казалось, придавали особую силу игре. Все молчали как завороженные…

– Тамара! – окликнула меня Саша.

Я вздрогнула, все еще не в силах уйти от воспоминаний о тех тревожных днях…

– Помнишь?.. – она повернулась ко мне, не отрывая рук от клавиш.

– Да, об этом я и думаю. Тогда музыка была как нельзя кстати. Если бы не рояль, трудно было бы нам ждать машин.

– Да, музыка – великая вещь. Жаль только, нет у меня времени заниматься ею.

И она опять подсела ко мне:

– Ну, Тамара, ты мне еще о себе, о дочке ничего, ничего не рассказала.

В это время опять задребезжал телефон:

– Александра Николаевна, в Яворском районе тяжело болен колхозник. Местные врачи просят помощи. Что ответить? Утром сможете вылететь? – раздался в трубке голос дежурного врача.

– Диагноз известен?

– Не могут установить, предполагают тяжелую пневмонию, ему очень плохо, весь распух. Спасал утопающего в проруби.

– Возраст?

– Пятьдесят лет.

– Сейчас вылетаю, звоните на аэродром.

– Но сейчас нелетная погода, метель, может, лучше утром?

– Нет. Медлить нельзя, через десять минут я буду на аэродроме, – положила трубку Нилова.

– Ну, что я вам говорил, – кивнув на Сашу, сказал ее муж и отправился в свой кабинет.

– Саша! Ну вылетишь утром. Сейчас невозможно и опасно, смотри, какая метель на улице и мороз. Ты окоченеешь в самолете, – убеждала я Нилову.

– Нет, Тамара, нет! Не могу! Пойми, до утра он может умереть. Если просят помощи, значит, ему уже очень плохо. Я должна сейчас же лететь.

– Это редкость, чтобы она ночь спокойно провела. Кровать ее все больше нерасстеленной стоит, – рассказывал Сашин муж, когда она ушла. – А если и дома Саша бывает, то все над диссертацией работает, пока не свалится на этот диван, так и спит одетая. Совсем не жалеет себя, – безнадежно махнул он рукой.

– Вот такой я ее знала и на войне, – задумчиво проговорила я, вспоминая Сашину заботу о раненых. – За это я люблю ее, недаром десять лет разыскивала.

На следующий день я встала рано. Саши еще не было. До обеда я ходила, осматривала город. Каждая улица была знакома и навевала далекие воспоминания. К вечеру пришла домой. Саша спала на тахте, но, услышав мой голос, быстро вскочила.

– Где ты пропала, Тамара?

– Памятные места проведала. Ну, как здоровье твоего больного? – поинтересовалась я.

– Забрала к нам в больницу. У него, кроме пневмонии, еще уремия, простудил больные почки, – покачала она головой. – Надо будет сейчас пойти его проведать.

– Вот видите, у нее каждый день что-нибудь важное, – бурчал недовольно муж.

– Уж молчал бы. Ты и сам такой, тоже часто ночью вызывают, и едешь, – ответила ему Саша.

Через час Саша действительно ушла, а вечером позвонила:

– Все собрались, Тамара. Ждут тебя, хотят встретиться. Приезжай, машина внизу.

И вот я еду в госпиталь, откуда пятнадцать лет назад вывозила раненого Гришу. Опять широкие распахнутые ворота. Объехали круглый палисадничек. «Победа» затормозила. Я вышла из машины и в волнении остановилась.

То же здание, то же высокое крыльцо, люди в белых халатах встречают меня… Даже мороз пробежал у меня по спине. Все так же, как в сорок первом году. Только люди – радостные, улыбающиеся.

Люди эти – мои друзья.

Встреча была волнующей. Нашлись и свидетели событий сорок первого года. Припомнили подробности того памятного мне дня.

После встречи Саша показала мне свои палаты. Большие, светлые, они были по-домашнему уютны. Везде большие вазоны с пышной зеленью и цветами. Полотняные занавески и белье радуют глаз белизной.

В самом углу на кровати сидел маленький, сухонький старичок. Его глаза радостно блеснули при виде Ниловой.

– Ну как, Николай Спиридонович, чувствуете себя? – приветливо улыбнулась она, останавливаясь у кровати больного.

– Спасибо вам, хорошо, – слабым голосом поблагодарил больной. – Но все равно я вас очень ждал, вы улыбнетесь, скажете слово, а мне еще легче.

– Ну вот и хорошо, скоро выпишем, и будете тогда за девушками ухаживать.

Она повернулась к другой кровати:

– Ну, а здесь как дела у Макара Максимовича? – и взяла бледную руку мужчины.

– Плохо, – проговорил он посиневшими губами. – Рвоты. Наверное, не выдержу. Умру.

– Ну что вы! Не может быть, такие, как вы, не умирают. Какая температура вечером? – спросила она у сестры.

– Тридцать восемь.

– Замечательно! Вот видите, температура падает, – значит, идет на улучшение. Знаешь, Тамара, – обратилась Саша ко мне. – Это герой. В прорубь бросился, спасая мальчугана, а потом откачивал его целый час. Ну ничего, – обратилась она к больному. – Сегодня мы получили новое индийское лекарство, завтра начнете принимать, оно вас сразу поднимет. Очень эффективное. Через несколько дней дело пойдет к выздоровлению…

Десять дней я пробыла у Саши и убедилась, что ее муж прав: дома Саша почти никогда не бывает.

Так и не удалось нам поговорить подробно, и даже книгу мою Саша смогла прочесть только во время дежурства в клинике.

– Тамара, родная, вот и не успели мы с тобой по душам поговорить. Торопишься ты уезжать, – говорила Саша, провожая меня на вокзал.

– Приезжай к нам, – приглашала я.

– Приеду летом в Крым в отпуск, уж там наговоримся! – кричала она, помахивая платком, когда поезд Львов – Симферополь тронулся.

Получая письма от нашего однополчанина Петра Осадчука, мы всегда радовались за него. После демобилизации он женился, вскоре у него родился сын. Жил он в городе, в благоустроенной квартире. В одном из писем Осадчук писал, что стал членом одного из отстающих колхозов, живет теперь в самом глухом в районе селе.

Мы не удивились такой перемене в жизни нашего однополчанина. Слишком хорошо знали мы Осадчука – он всегда стремился туда, где труднее.

Большой боевой путь прошла я вместе с Осадчуком. И самое главное, что не забудется никогда: он первый давал мне характеристику и рекомендовал меня в партию.

«Смотри, Тамара, не подведи, помни, что член партии всегда должен быть на передовой».

– Да, – сказала я Трощилову, когда мы прочитали письмо, – это на Осадчука похоже, от него иного нельзя было и ожидать.

И вдруг письма приходить перестали. Долгое время мы ничего не знали об Осадчуке. Встревоженная, я отправила ему несколько писем и наконец получила ответ от его жены. Она сообщала, что Петр тяжело болен. У него рак нижней губы. Ему сделали операцию. Как только вернется из больницы, сейчас же напишет.

О несчастье, постигшем Осадчука, я известила многих наших однополчан. И в маленькое, глухое село в адрес Петра полетели письма. Друзья слали ему адреса известных врачей, специальных больниц и институтов, советовали уехать в город, чтобы быть постоянно под наблюдением врачей-специалистов.

А вскоре пришло письмо от Петра. О себе писал он очень мало. Перенес тяжелую операцию, снова дома, уже работает. Все остальное было посвящено колхозным делам. Петр с энтузиазмом писал нам о своей свиноферме, которой он стал теперь заведовать. Видно было, что в дело свое он влюблен по-настоящему.

– Не понимаю, – возмущался Трощилов, читая его письмо. – У человека рак, ему необходимо серьезное лечение, а он и в ус не дует… Вот что, поезжай-ка ты туда, Тамара, поговори с ним. Дело – вещь, конечно, важная, но и о здоровье забывать нельзя.

Недалеко от села за поворотом неожиданно ослепила меня сплошная желтизна подсолнечного поля. И хотя день был пасмурный, мне показалось, что степь щедро залита солнцем.

– Ох, сколько их, какие большие, и смотрите, все повернулись к солнцу, – сказала я шоферу.

– А воны всегда так, тильки за сонцем и ходять…

По левую сторону остались обрывки зеленых лесных массивов, а под самым селом, правое крыло которого скрывалось в балке, тянулись широкие поля кукурузы.

Въехали в село. Все дорожные впечатления вытеснила одна мысль – о предстоящей встрече. «Неужели я увижу сейчас его, старого фронтового товарища?»

Дома Петра не застала. Жена его радостно захлопотала около меня. Послала мальчугана за отцом.

Пока Аня, так звали жену Осадчука, готовила обед, я рассматривала вставленные под стекло выцветшие фронтовые фотографии. Вот он, Осадчук, высокий, чуть сутуловатый, с удлиненным энергичным лицом. Таким я его хорошо помню. Исполнительный, дисциплинированный офицер, надежный боевой товарищ.

Уж если на соседа идут танки врага, он, не ожидая приказа командира, вступал в бой, хотя и демаскировал этим себя.

Припомнился один бой на Днепре.

Еще с утра комбат мне сказал: «Ожидается большая танковая атака. Рядом с тобой будет стоять взвод Осадчука. Держитесь крепко!»

В полдень, когда старшина привез обед, из-за поворота выскочили две машины. За ними, громыхая и подпрыгивая на кочках, тащились приземистые пушки. На крыле первой машины, уцепившись за кабину, стоял плечистый офицер.

«Лейтенант Осадчук», – крикнул кто-то из бойцов и, отодвинув котелок с кашей, поприветствовал офицера.

«Здорово, Сычева! – крикнул Осадчук и дружески пожал мне руку. – Так что, встретим? – задорно кивнул он в сторону врага. Потом повернулся к своим бойцам: – Разворачивайтесь за бугром. – И, вытащив из-за голенища ложку, подсел к моему котелку. – Угощай, а то и поужинать мне не дали…»

Скрип калитки и быстрые шаги на крыльце прервали мои воспоминания. На пороге появился Осадчук. Остановился, изумленно глядя на меня.

«Не узнает», – мелькнуло в голове.

– Петя! – вскрикнула я и бросилась к нему.

– Ну и изменилась же ты, Тамара, ведь я ожидал худенького лейтенанта увидеть, – смеялся Петр, усаживая меня на диван.

И тут же засыпал вопросами о моей жизни, о майоре Трощилове.

Я рассказала ему, что майор все такой же, правда, тоже располнел, а работает сейчас на транспорте.

Осадчук с интересом слушал меня, но почему-то все время с тревогой посматривал в окно.

– Что, Петя, ждешь кого, – спросила я, – или некогда тебе?

– Знаешь, Тамара, ты меня прости. Очень я тебе рад, и поговорить нам о многом надо, но смотри, что делается, туча какая идет.

Я взглянула в окно. По свинцовому небу плыла, надвигаясь на село, огромная черная туча.

– Отдохни с дороги, Тамара. Аня, командуй тут, а я побегу, нужно убрать хлеб. – И, схватив кепку, он выскочил во двор.

– Вы не сердитесь на него, – заговорила Аня, – для него колхоз – самое главное в жизни.

Долго мы беседовали с ней о здоровье Петра. Она жаловалась, что он не соблюдает никакого режима и не лечится. Правда, в город на осмотр ездит регулярно, но разве достаточно этого…

Пришел Осадчук поздно. Мы долго еще говорили с ним, вспоминали военные годы, фронтовых друзей. Спать легли очень поздно. За окном сонно барабанил дождь. А я никак не могла уснуть. Думала об Осадчуке, о том, что правилу своему – быть всегда на переднем крае – он не изменил и не изменит, наверное, теперь до конца жизни.

Мои размышления прервал резкий стук в окно.

– Осадчук, – кричала какая-то женщина, – пожар! Пожар!

Я открыла глаза. Комнату заливало розоватое зарево. В соседней комнате засуетились. В сенях хлопнула дверь. Набросив халат, выскочила и я.

Холмы у противоположной окраины села освещались вспышками. Даже проливной дождь не мог потушить огромные огненные языки.

– У кого-то сарай горит, надо тушить, чтобы дом не загорелся! – крикнул Петя и бросился на улицу.

А дождь все хлестал и хлестал. Казалось, он вот-вот затопит маленькую деревушку.

Петр пришел под утро очень утомленный, с перевязанной ниже плеча рукой и красными то ли от бессонной ночи, то ли от дыма глазами.

– Что с тобой, – бросилась к нему жена. – Почему рука перевязана?

Петр махнул рукой, промолчал. Только потом удалось узнать мне подробности этой ночи. Колхозница, у которой загорелся сарай, проснулась, когда уже занялся дом. Женщина растерялась. То за вещи хватается, то детей одевает. А перепуганные дети выскочили во двор. Мать за ними. И вдруг все услышали детский плач, доносившийся из дома.

«Ленка!» – отчаянно вскрикнула мать и бросилась в горящую хату. Но Петр, оттолкнув ее, вбежал в дом сам.

Комнаты были полны дыма, разглядеть что-либо невозможно. Девочка забилась под стол, Осадчук с трудом разыскал ее. Когда выскакивал, в дверях обжег руку.

Утро следующего дня было ясное, солнечное. Осадчук повел меня на свиноферму.

– Видишь, Тамара, как чисто у нас, – не без гордости говорил он, – пол чурбачками деревянными выложен, я их паркетом называю, а то на цементе свиньи простуживаются.

Навстречу нам шел невысокий, коренастый мужчина.

– Тамара, знакомься, это тоже наш гвардеец, воевал у полковника Середы. Здесь много наших с тобой однополчан. Работают все они по-гвардейски.

– Петя, я хочу знать, что тебя привело в этот колхоз.

– Его беднота, – коротко ответил он. И продолжал с жаром: – Ты только подумай, почему этот колхоз должен быть хуже других? Почему? Земля хорошая, техника есть, а люди какие… Ты еще посмотришь, мы обязательно в передовые выйдем. Трудно, правда, приходится, очень трудно… Как на фронте. Но до чего же интересно жить, Тамара. Только так интересно жить!..

А мне припомнились слова, которые сказал Петр Осадчук в тот памятный день, когда давал мне рекомендацию в партию: «Помни, Тамара, член партии всегда должен быть на передовой!»

Через несколько месяцев, по приглашению Тулчинского краеведческого музея я побывала на родине своего славного однополчанина Героя Советского Союза Николая Кучерявого. Там повидалась с его матерью. Подробно познакомилась с письмами Кучерявого с фронта. Одно из них хранится в Тульчинском музее, другое находится у матери Героя. Вот они:

«18 июня 1944 года.

Добрый день, дорогие родители! Во-первых, хочу сообщить, что я жив, здоров, того и вам желаю.

В настоящее время я нахожусь на фронте, командую отделением. Вместе со мной мои односельчане Василий Подолян, Петр Подолян, Василий Федоринский, Тимофей Очеретный и многие другие однополчане.

Тимофей Очеретный уже отличился в бою и награжден медалью «За отвагу». Да и все другие наши мазуровцы крепко бьют супостата, крови и жизни своей не жалея. Вот и сегодня, когда кончился бой, командир роты сказал нам:

«Хорошо дрались, хлопцы, молодцы!»

Пока, бувайте живы и здоровы! Написал бы больше, но нет ни времени, ни бумаги. Передайте привет дяде Якову, тете Дуняше, Оле, Верочке и всем, всем нашим. Извините, что плохо написал – ведь письмо писал в окопе, на прикладе автомата…

Жду ваших писем.

Николай».

«30 июня 1944 года.

Дорогой мой отец, мама, родные! Добрый день. Письмо ваше от 20 июня получил, за которое сердечно благодарю. Посылку присылать мне не надо, я ни в чем не нуждаюсь, нас всем обеспечивают.

…Все мы, солдаты, живем одной мыслью: скорее разбить фашистских грабителей, очистить от них нашу родную землю и с победой вернуться домой. Я уверен, что ни у кого из нас не дрогнет рука в боях с врагами. Каждый с честью выполнит свой долг.

Ты пишешь, мама, что ежедневно молишь бога о том, чтобы я вернулся с войны живым, невредимым. Да, мама, мне очень хочется остаться в живых, увидеть нашу победу, встретиться с тобой, отцом, братьями…

Но знай, мама, что твой сын – комсомолец, никогда не будет прятаться за спины других, бежать от опасностей и трудностей. Но будет выполнять свой долг с честью и достоинством, как это делал Павка Корчагин… Ты никогда, мама, не услышишь о своем сыне плохого.

Целую вас. С горячим фронтовым приветом

Николай».

В музее сохранились также письма однополчан Кучерявого и земляков, которые служили с ним в одном отделении.

Вот что рассказывает в своем письме соученик Кучерявого по школе младших командиров Василий Подолян:

«Вместе с Кучерявым мы в то время учились в школе сержантов. Школа была создана при части и находилась в нескольких километрах от передовой. Там мы изучали материальную часть пулеметов, а стрелять выходили на передовую.

Теоретические знания по тактике закрепляли, участвуя в разведках боем. Словом, учились и воевали.

Кучерявому учеба давалась трудно прежде всего потому, что у него было недостаточное общее образование. Помню, на первых порах он получал даже плохие оценки. Но Николай не спасовал перед трудностями, а приложил все силы к тому, чтобы преодолеть их. Не раз приходилось видеть, как поздно вечером после окончания занятий он обращался к командирам, к более успевающим курсантам с просьбой разъяснить непонятные вопросы, помочь в изучении орудия…

Однажды на комсомольском собрании начальник школы похвалил его за усердие. Это словно придало Николаю новые силы. Спустя некоторое время он тоже стал передовым курсантом, начал получать только отличные и хорошие оценки. 9 июня 1944 года ему было присвоено звание младшего сержанта».

Прочитав это письмо, я задумалась. Да, вот в чем секрет героизма. Это сила воли. Если человек найдет в себе силу воли преодолеть стоящие перед ним трудности, он добьется всего. И вспомнилось, как мать Героя Надежда Васильевна Кучерявая рассказывала мне о детстве Николая:

«Неспокойный был он, упорный в труде и всегда делал не то, что хочется ему, а то, что нужно было делать. И никогда он не поддавался никаким дурным влияниям».

А вот письмо, написанное свидетелем подвига Кучерявого Тимофеем Очеретным:

«Это случилось 19 августа 1944 года. В этот день наша славная гвардейская часть вела тяжелый бой по прорыву укрепленного района противника в предгорьях Карпат. К полудню наши подразделения несколько продвинулись вперед…

Неожиданно в балке оказалась четвертая линия проволочного заграждения, заминированного противником, на нем висели мины. Поступила команда: залечь.

– Залечь! – скомандовал и Кучерявый.

К сожалению, обойти это заграждение нельзя было, так как справа и слева возвышались отроги гор. Опомнившись от огня советской артиллерии, уцелевшие фашисты выползали на эти отроги и открывали огонь по нашим залегшим воинам. Нельзя было медлить ни минуты.

И вот послышалась повторная команда командира подразделения:

– Вперед, гвардейцы!

Тотчас же я увидел, как в цепи поднялся невысокий солдат. Это был мой земляк комсомолец Коля Кучерявый. Ветер донес его последние слова:

«Вперед! За Родину, друзья!»

Подняв над головой автомат, он пробежал несколько шагов и бросился на заминированную проволоку.

Сильный взрыв потряс землю. Во все стороны полетели куски проволоки и обломки кольев.

Героическая гибель Кучерявого на глазах воинов подняла всех в атаку».

И последней я прочла копию письма матери Николая Кучерявого, обращенного к солдатам, сержантам и офицерам.

«Дорогие сыночки!!! – писала Надежда Васильевна Кучерявая. – С радостью и волнением читаю я ваши письма. До глубины души трогают они меня. Большое, сердечное спасибо вам за внимание ко мне, за то, что вы не забываете о моем Николае, чтите его память.

Прошло уже больше двенадцати лет с того времени, как командир части прислал мне письмо о том, что мой сын Николай погиб как герой в боях с фашистами, до конца выполнив свой долг. Несмотря на то что прошло уже столько времени, мне по-прежнему очень тяжело сознавать, что его нет в живых. Одно утешает, что погиб он за правое дело, за то, чтобы счастливо жили советские люди, чтобы наша Родина была свободной. Меня утешают и согревают ваши теплые, сердечные письма, ваша забота. Несколько раз к нам в Мазуровку приезжали делегации воинов, и эти встречи никогда не забудутся.

…Желаю вам, дорогие, счастья, здоровья, воинских успехов в вашей службе. Мне бы очень хотелось, чтобы вы были похожими на Николая Кучерявого, так же любили нашу Родину и честно выполняли свой долг».

Несколько дней провела я в Тульчине. Много было встреч с земляками Кучерявого, разговоров, воспоминаний, пожеланий.

Когда ехала обратно, в вагоне мне не спалось. Думалось о прошлом. Снова встали перед глазами трудные и страшные, героические и грозные дни войны, которые никогда не позабыть людям моего поколения. Вспомнила я снова и своих подруг – замечательных женщин и девушек, смело шагавших рядом с отцами, братьями и мужьями через тяжелые испытания к победе. Саша, Аня, Галя, Паша, Луиза, Маня…

Еще тянуло в окно вагона ночной прохладой, но в степи было уже совсем светло, и небо на востоке с каждой минутой все ярче розовело. Еще немного, и горячие солнечные лучи ярко осветили степные дали..

– Что это? – напрягала я зрение. – Куда ни кинь взгляд, всюду уходящие вдаль ровные ряды кудрявых зеленых кустов – виноград! Сколько его! Какие необозримые поля! И все это сделано за последние два-три года. В такой короткий срок поднята вся эта крымская виноградная целина!

Когда около разъезда паровоз замедлил ход, я увидела мелькающие среди виноградных лоз белые косыночки девушек. Они что-то делали, склонясь над виноградными кустами. Уже работают! Так рано!

Девушки оглядывались на проходящий поезд, я видела их загорелые лица, улыбки.

«Это они, их друзья и подруги подняли эту целину, – подумала я. – Вот они, новые люди, наша смена. Они там, где трудно, куда зовет партия и их собственное сердце. В них я узнаю женщин моего поколения. Но они должны быть еще лучше, еще сильнее…»