Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Тамара Сычева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Я был вынужден работать, есть надо было. Я работал так, что больше вредил фашистам на стройке. А связаться с партизанами не мог, потому что я не местный, мне не верили. Ничего не мог сделать. За каждого убитого немца гитлеровцы сжигали село.

– Это не оправдание для воина. Тебя ничего не держало в селе. Мог бы уйти в лес, там нашел бы партизан, или уехать в город и связаться с подпольем. Было бы желание, нашел бы возможность.

Наш разговор прервал связной:

– Товарищ гвардии младший лейтенант, разрешите обратиться.

– Обратитесь.

– Вас вызывает командир батальона, полковник.

– Сейчас приду.

– Разрешите идти?

– Идите.

Пришла к командиру батальона, доложила. Седой полковник испытующе посмотрел на меня, пригласил сесть.

– Ваши документы.

Я подала ему документы, историю болезни и направление на фронт.

– Вы жена моего бойца Жернева?

– Да.

– Видно, повоевали?

– Да, немного.

– Как это могло случиться, что ваш муж пошел добровольно к немцам на службу в стройконтору?

– Не знаю, товарищ полковник. Работали, учились вместе. Правда, характер у него слабый, мягкий, – старалась я найти хоть какое-нибудь оправдание Жерневу. – Не хватило силы воли продолжать борьбу, пошел по пути наименьшего сопротивления… – Но слова мои звучали неубедительно.

– Трибунал. Разжалование в рядовые – очень тяжелое наказание для офицера. На днях мы едем на фронт. Жернев должен будет в боях заслужить звание офицера, – сказал полковник.

Низко опустив голову, я молча сидела перед ним. Мне было невыносимо стыдно за мужа и жаль его. Каждое слово больно хлестало меня по сердцу, будто это я сама смалодушничала и совершила преступление перед Родиной, перед нашим народом. Гриша был виноват, и оправдывать его нечего. Но другой, какой-то внутренний голос снова заставил меня заговорить. Я знала, что такое этот батальон, – там редко кто остается жив. Я не удержалась и решила попросить за мужа.

– Товарищ полковник, я тоже еду на фронт, может быть, придется погибнуть, а у нас есть ребенок. Я вас прошу, посчитайтесь с этим, смягчите ему наказание. Возьмите его хотя бы к себе в штаб, там не так опасно, хотя бы отец остался у ребенка…

Я так просила со слезами на глазах, что старый полковник не выдержал и, подумав, сказал:

– Ну хорошо. Он грамотный, я возьму его к себе в штаб. Только это могу вам обещать, а больше ничего.

Я была и этому рада и, поблагодарив полковника, простилась с ним.

Да, не о такой встрече с мужем я мечтала. Бесследно исчезла радость, которую испытала я, узнав, что Гриша жив. В уме все время вертелись слова, сказанные трактористкой Дуней.

Зашла проститься с мужем. Он по-прежнему сидел у стола, глаза его были красны. Передала, ему разговор с полковником. Он обрадовался возможности попасть на передовую. О просьбе моей я ничего ему не сказала.

Мы пошли на станцию.

– Ты поседела, Тамара, тебе рано седеть, – заметил он.

– Пережил бы ты то, что я пережила, тоже поседел бы.

– Я еще заслужу доверие Родины. Кровью смою свою вину…

В тот вечер, холодно простившись с мужем, я уехала на 2-й Украинский фронт.

XI

Тяжело и пусто было на душе, когда я стояла у окна вагона, переполненного военными. Над широкими украинскими просторами сгущались сумерки.

«…Гриша, неужели это Гриша?»

Что с ним случилось? Я не могла в этом разобраться. Родители Жернева одними из первых вступили в колхоз. В годы первой пятилетки, когда по призыву ЦК комсомола лучшая молодежь Крыма съезжалась в город Керчь на строительство металлургического завода имени Войкова, туда приехал с группой комсомольцев и восемнадцатилетний Григорий Жернев.

Работали мы в одном цехе, состояли в одной комсомольской организации, вместе учились на вечернем рабфаке. Там мы с Гришей и подружились. Вместе со всеми комсомольцами участвовали в строительстве домны «Комсомолка», по нескольку суток не выходили из цехов.

На глазах росла наша красавица домна.

И вот пришел долгожданный час, когда она должна была дать первую плавку. В этот незабываемый летний вечер мы с Гришей стояли, держась за руки, на скале. Внизу под нами чуть слышно плескалось о берег море. Свежий морской воздух обдавал прохладой наши лица. Мы смотрели в сторону завода.

Сегодня первая плавка. Секретарь заводского комитета комсомола Николай Авдеенко, поздравляя комсомольцев, сказал:

– Это наша первая победа.

Гриша каждые пять минут смотрел на часы.

– Ну что же они? – волновался он. – Почему задержка?

Вдруг над морем пронеслись густой грохот и шипение. Гриша схватил меня за руку и, не отрывая глаз от завода, шепнул:

– Смотри! Сейчас…

Небо над заводом осветилось, зарумянились облака, и море отразило зарево первой плавки доменной печи «Комсомолка».

– Эх, Тамара! – взволнованно проговорил Гриша, повернулся ко мне и, не найдя слов, чтобы высказать бушевавшее в нем чувство, засмеялся, схватил меня своими сильными руками, поднял и понес к дому. – Вот так и будем жить и строить. Все вместе, в коллективе, – сказал он, опуская меня на землю.

…Но что же случилось с ним? Как он мог сложить оружие в трудные для страны дни? Неужели смалодушничал, потерял веру в нашу победу? Почему не сказал, как в тот вечер: «Вот так и будем бить врага! Все вместе, всем народом…»

В вагоне давно все стихло, только колеса постукивали о рельсы да кто-то сильно храпел в соседнем купе. А я все стояла у окна, безуспешно стараясь найти ответ на мучивший меня вопрос.

Кто-то, тронув меня за плечо, сказал:

– Товарищ младший лейтенант, вот свободная полка, занимайте.

Очнувшись от тяжелых мыслей, я с благодарностью посмотрела на своего товарища-фронтовика и, измученная переживаниями последних дней, легла и уснула тревожным сном.

В штабе фронта я узнала, что наша часть уже пересекла румынскую границу и продолжает двигаться на запад.

В кузове попутной машины, груженной боеприпасами, кроме меня ехал коренастый старшина. Сидя на ящике, я с интересом разглядывала новые для меня места.

По сторонам долго тянулись поля, пересеченные позеленевшими полосками кукурузной посадки. Потом пошли невысокие горы с перелесками, а в долинах цвели богатые молдавские сады. Свежий утренний ветерок был насыщен ароматом цветов.

Это весеннее утро напоминало мне дни нашей мирной жизни, дом и Гришу, и если бы не чернеющие по дороге остовы обгоревших немецких автомашин и воронки от недавней бомбежки по обочинам, то на время можно было б и забыть об этой ужасной войне и о недавней встрече с Гришей, омрачающей воспоминания о нем.

Перед глазами мелькали указатели с названиями селений и городов, написанными на немецком языке.

На перекрестках дорог – девушки в пилотках и с красными флажками в руках. Они чувствовали себя хозяевами.

В небольших придорожных селениях нас встречали женщины – босые, с изнуренными лицами. Они приветливо нам улыбались. Оборванные, в лохмотьях, черноголовые ребятишки кричали: «Рус… Рус…», а мужчины: «Русский брат! Товарищ!»

Солнце стояло высоко над головой, когда наша машина, зарокотав, выскочила на крутой подъем. На горизонте засверкала голубовато-белая лента реки.

– Прут, – оживился старшина. – Здесь на переправе я был ранен, – сообщил он мне и, оттянув на груди новенькую, видно недавно полученную в госпитале, гимнастерку, не без гордости добавил: – Во, резануло на целую четверть.

– Касательное?

– Да, коснулось так, что и ребра запрыгали, – засмеялся старшина. – А это Черновицы, – указал он на гору, на склоне которой среди пышной зелени красовался живописный городок с красными островерхими крышами и позолоченными куполами.

Город остался в стороне, а наша машина свернула к шлагбауму у пограничного столба с наспех намалеванной по-русски надписью: «Румыния».

Девушка с погонами сержанта, проверяя пропуска и путевки, остановила и нашу машину.

– Начинается Румыния, – сказал старшина и легко выпрыгнул из машины.

Спрыгнула и я. В это время из кабины соседней машины кто-то громко крикнул:

– Лейтенант Сычева!

Оглянулась и увидела шофера из своего взвода. Как близкому родственнику, обрадовалась я ему и, заскочив в кабину, крепко пожала ему руку. Всю дорогу расспрашивала о товарищах из дивизиона и о боях.

Не сводя глаз с дороги, он мне рассказывал:

– Теперь я в дивизион боеприпасы вожу, тоже ответственная работа. И опасная, того и гляди разбомбит.

– Ну, а как там наши? – сгорала я от желания узнать о товарищах.

– Да как? Капитана Питиримова ранило, руку оторвало, жаль, хороший был офицер, всегда с нами на передовой, и геройский. Казалось бы, заместитель командира дивизиона по политической части – читай газеты и воспитывай бойцов, а он нет, – усмехнувшись, покрутил головой шофер, – всегда в самое пекло лезет, всегда с бойцами.

В районе Житомирского шоссе, вскоре после вашего ранения, весь наш дивизион оказался в окружении, – продолжал рассказывать шофер. – Соседи подвели, не выдержали. Танки пошли в обход и отрезали нас от штаба. Положение получилось опасное, все наши батареи попали в окружение. Штабы отошли, а капитан Питиримов отказался отступать.

«Батарею не оставлю», – сказал он в штабе и бегом по Житомирскому шоссе к нам. Ординарец его рассказывал – пять километров бегом бежали. Немецкие танки навстречу им прошли по шоссе, они спрятались за посадкой, прилегли. Проехали мотоциклисты, свернули в село, а они опять бегом. Тут ночь наступила, пошел дождь, дорогу развезло, они уже из сил стали выбиваться, а все бегут, – усмехнулся шофер, не сводя взгляда с дороги, и я заметила на лице его ласковое, теплое выражение. – В Юзовку, где стояли наши пушки, уже въехали немцы, и шел бой, а кольцо все сжималось. Комбаты, потеряв связь со штабом, решили отбиваться до последнего снаряда, но в этот момент прибежал Питиримов.

Приказал собрать всех комсомольцев и коммунистов и объяснил обстановку.

«Такое положение, что можно бы уходить с отступающей пехотой без пушек, но мы, коммунисты, должны, говорит, народные деньги беречь. Я вас призываю спасать орудия. Пробиваться с боем».

Мы, конечно, – с особым достоинством подчеркнул боец слово «мы», – решили пробиваться с пушками и двинули напрямик.

Капитан Питиримов сел в мою машину, она головной шла. А позади нас еще десять машин с пушками, это не шутейное дело, – взглянул он на меня, приподняв брови. – Двигались осторожно, впереди шло боевое охранение. Грязища была невылазная! Машины буксуют, а до рассвета надо выбиться к нашим. Вдруг впереди засветилось небо. На дорогу медленно выползали яркие фары. Боевое охранение донесло: «На нас движется колонна танков».

Тогда капитан скомандовал: «Через кювет и на стерню, замаскироваться за посадкой».

Отъехали немного и окончательно забуксовали, даже цепи не помогали. Пришлось остановиться. А танки все приближались.

Капитан отдает команду: «Всем снять шинели и постлать под колеса». Постлали. Немного продвинулись.

– А холодная ночь была? – спросила я.

– Ночь-то холодная, конец ноября, но нам всем было жарко. Танки приближаются к нам, а машины наши буксуют. Представляете? Десять машин с пушками – это не шутка, а степь голая, все как на ладони.

«Маскироваться за посадкой! – скомандовал капитан. – Орудия к бою!»

Все бросились к пушкам.

Немцы и опомниться не успели, как были обстреляны в упор.

Два танка загорелись, а остальные развернулись и драпанули обратно в деревню. Решили, наверное, отложить бой до утра. Ну, а мы тем временем, подстилая под скаты шинели, выехали на проселочную дорогу – и айда восвояси. К утру вышли из окружения.

– А когда же капитан руку потерял?

– Это позже, зимой… Командира дивизиона майора Капусткина тоже недавно ранило, теперь у нас новый командир, – сообщил боец.

Вдали показались темные лесные массивы. За ними синели горы.

– Карпаты, – сказал шофер. – Теперь уже недалеко. Вон там наши части стоят, за этим лесом, над рекой Молдовой… Немцы здорово здесь укрепились. Наши хотели с ходу прорвать оборону, но не удалось. Люди устали, измотаны в боях, – наверное, придется постоять, – покрутил он головой.

Въехали в лес, сразу стало темно и повеяло сыростью. С трудом различали свежепрокатанную лесную дорогу. Корявые ветви старых дубов и кленов сплелись и образовали сплошной зеленый навес. Проехав лес, остановились на заросшей кустарником опушке, и тут я увидела знакомые лица товарищей.

В дивизионе встретили меня как в родной семье. Товарищи наперебой расспрашивали о моем здоровье, а потом о новостях на родной земле, по которой очень соскучились, об урожае, о новых кинофильмах, идущих на советских экранах.

– А вы что здесь загораете? – спросила я ребят, оглядывая орудия. – Я спешила на помощь, а вам, оказывается, самим нечего делать, вижу.

– Да, – протянул лейтенант Анаденко, смущенно почесав затылок. – Ткнулись в Карпаты, а немец нас не пустил. Там у входа минные поля, бетонированные доты, дзоты, а проволочных заграждений насадили по лощинам – уйму!

– Постоим немного, подготовимся и опять ударим. Не спасется, прорвем и эту оборону, нам не впервые, не то преодолели, – добавил начальник штаба Фридман.

– Так что приехала вовремя, не горюй, – хлопнул меня по плечу Осадчук.

И товарищи рассказали, где они воевали после моего отъезда в госпиталь. Вспомнили, как часть с ожесточенными боями форсировала реку Прут и в числе первых пересекла советскую границу, вступив на территорию Румынии.

Я досадовала, что мне не пришлось участвовать в этом походе.

– А где Аня Балашова? Где комбат Бородин? – спросила я.

– Старший лейтенант Бородин ранен и лежит в госпитале. Сегодня получили от него письмо. Скоро приедет, – сообщил начальник штаба Фридман. – А Аня перешла в стрелковый батальон. С автоматом ей все-таки легче воевать, чем с пушкой. Она уже и там отличилась в боях за Прут.

– Да ну-у? Что же она сделала?

– Полковника взяла в плен. А было так. На наш небольшой участок, занятый группой автоматчиков, немцы бросили в контратаку до батальона головорезов. Гвардейцы дрались до последнего патрона, но не отступили. Это позволило другим нашим подразделениям внезапным ударом опрокинуть противника. Взяли в плен до двухсот солдат и офицеров во главе с полковником. Он хотел удрать на машине, а наша Аня с двумя бойцами бросилась ему наперерез по лощине и залегла у дороги. Только машина показалась из-за поворота, наши дали очередь по скатам, шофера убили. Полковник хотел его выбросить из машины, а сам сесть за руль, но, пока возился, Аня подскочила к нему с автоматом: «Хальт! Руки вверх!» Полковник сдался, и она сама его доставила на командный пункт полка, никому не доверила.

– Хорошая она девушка, жаль, что ушла из артиллерии, – говорили ребята.

Товарищи заметили, что я очень утомлена с дороги, и капитан Фридман предложил:

– У нас в дивизионе есть девушка, санинструктор. Я отведу тебя к ней, пока поживи у нее в землянке. Тем более что тебе придется сейчас побыть в резерве, пока окончательно не поправишься.

Мы прошли опушку леса и остановились перед землянкой.

– Галя! – позвал Фридман.

Показалась черноволосая кудрявая девушка с бойкими глазами и родинкой на правой розовой щеке.

– Галя! Возьми на время к себе младшего лейтенанта, женщину, – сказал Фридман.

Я вошла в уютно убранную землянку, подала девушке руку, представилась.

Черные глаза Гали засияли, она радостно улыбнулась.

– А мне Аня рассказывала о вас, – сообщила она. – Садитесь.

Присев на койку, я сняла сапог, чтобы дать отдохнуть разболевшейся ноге. Галя увидела грязные бинты.

– Я сейчас сделаю вам перевязку! – И она принялась вынимать медикаменты из санитарной сумки.

– Откуда вы родом, Галя? – спросила я, когда девушка, приведя в порядок мою ногу, стала заботливо готовить мне постель, взбивая траву, благоухающую лесными запахами.

– Из Ленинграда, – ответила Галя, тяжело вздохнув.

– А почему вздыхаете?

Галя рассказала, что в Ленинграде она перенесла всю тяжесть блокады и потеряла всех близких. Осталась у нее одна мать. Закончив школу, Галя добровольно пошла в армию. Ей очень хочется стать связисткой, участвовать в боевых действиях батареи.

– Завидую вам, – сказала девушка, взглянув на мои погоны, – вы уже командир. А я еще ничем себя не проявила.

Утром мы спустились умываться к ручейку.

– Эх, и хороша же здесь природа! – воскликнула Галя. – Послушайте, как заливаются соловьи, будто у нас под Ленинградом.

Действительно, вокруг было прекрасно. Мир и тишина. Деревья словно тянулись навстречу восходящему солнцу, подставляя свои ветки под его косые лучи, листья верхушек золотились, соловьи перекликались радостными трелями, будто извещали друг друга о прекрасном утре. Пернатые обитатели предгорных лесов своим пением напоминали о родине, доме; не хотелось думать о войне.

– Посмотрите, какая земляника у ручья! – обрадовалась Галя.

Мы стали собирать спелые, сочные ягоды.

– Когда же кончится эта война? Так хочется домой, к мирной жизни, – проговорила Галя. – И учиться очень хочется…

– Нет, сейчас еще рано, Галя! – сказала я. – Свою страну мы освободили от фашистов. Сейчас надо добить их.

– Я это понимаю… – вздохнула Галя. Мы стали умываться. Холодная, чистая вода освежила нас.

После завтрака в землянку вошел огромного роста, плечистый старшина. Из-под пилотки его были видны гладко причесанные русые волосы, серые, с желтым отблеском, миндалевидные глаза приветливо смотрели на меня, большой рот растянулся в добродушной улыбке. Приложив большую ладонь к пилотке, старшина весело гаркнул:

– Здравия желаю, товарищ младший лейтенант!

Это был старшина Немыкин – один из старых, закаленных воинов нашего дивизиона. Он так возмужал и окреп, что я с трудом узнала его.

Вспомнился бой за правый берег Днепра. Немцы, захватив в плен разведчика Немыкина, хотели увести его с собой. Но старшина не растерялся. Неожиданным ударом он повалил на землю солдат, ведущих его, выхватил у одного из них автомат и стал стрелять. Наши бойцы бросились ему на выручку и помогли уничтожить фашистов.

– Очень рад, что вы здоровы, – улыбаясь, проговорил Немыкин. – Когда вас ранило, я, признаться, не думал, что вы еще вернетесь на фронт. Вы совсем были плохи. В батарее только несколько бойцов осталось из старых, и они передают вам привет.

Я поблагодарила. Мне было приятно, что бойцы не забыли меня.

– Приходите с Галей к нам в гости. Галя что-нибудь споет, бойцы очень любят ее песни.

Я обещала Немыкину навестить батарейцев.

XII

Однажды меня вызвал к себе секретарь партбюро дивизиона Забавленко. Спустившись по земляным, осыпающимся ступеням, я постучала в фанерную дверь. В маленькой землянке было чисто.

– Садитесь, товарищ Сычева, я вас пригласил вот зачем, – сказал Забавленко. – Вы на Днепре подавали заявление о приеме в партию. Из-за вашего ранения мы не успели разобрать его. Подготовьтесь, скоро пригласим вас на бюро. Устав ВКП(б) знаете?

– Конечно, я ведь давно готовлюсь в партию.

– Очень хорошо. Еще я хочу дать вам поручение: через две недели у нас годовщина создания дивизии. К этому времени надо приготовить художественную самодеятельность. Среди бойцов у нас есть настоящие артисты. Сержант Юркевич, например, учился в музыкальном училище, играет на аккордеоне, боец Цимбал – на скрипке. Есть рассказчики, найдутся и танцоры, надо только организовать их.

Сначала показалось обидным, что мне, офицеру, дают такое поручение. На воине – и вдруг заниматься самодеятельностью. Тем более что свое вступление в партию мне хотелось ознаменовать каким-нибудь боевым подвигом. Сказала об этом старшему лейтенанту.

– Это вам партийное поручение. Музыка, песня, танец, веселая шутка очень необходимы сейчас бойцу. Люди устали, надо их подбодрить.

Я горячо взялась за выполнение партийного поручения.

Действительно, талантов в дивизионе оказалось много, и когда наши кружки – хоровой и музыкальный – выступили на вечере в дивизии, мы заняли второе место. Вскоре мы с успехом участвовали в армейской олимпиаде.

Галя была активной участницей хорового кружка, помогала мне организовать людей, часто руководила репетициями.

Как-то раз перед обедом, после спевки хора, Галя предложила:

– Давайте сходим на батарею, вас ведь приглашали. Ну давайте!

Девушка оживилась, ей, видно, самой хотелось побывать у бойцов.

– Это недалеко, – уговаривала она меня, – километра три по лесу, берегом Молдовы.

– Вот пообедаем и пойдем, – согласилась я.

Мы шли лесными оврагами, поросшими густым кустарником. Солнце было где-то за тучами, чувствовалось приближение грозы. Когда мы стали подходить к передовой, Галя предупредила, что местность просматривается противником. Пригнувшись и прячась за кустами, мы продолжали идти. Еще издали Галю заметили бойцы.

– Галя, Галя идет! – закричали они.

Пока бойцы, окружив меня, расспрашивали о здоровье, Галя сделала, кому нужно, перевязки, кому-то дала порошков от головной боли, потом по просьбе бойцов согласилась спеть.

Стоя на снарядном ящике, она пела дорогие всем нам советские песни. Она забыла, казалось, что за небольшим гребнем, в трехстах метрах отсюда, траншеи противника. Оттуда время от времени, передразнивая ее, кто-то пищал:

– И-и-и-и…

На мгновение Галя замолкала, ее черные глаза вспыхивали от досады, и, тряхнув черными кудрями, она продолжала с чувством:

 
И подруга далекая
Парню весточку шлет,
Что любовь ее девичья
Никогда не умрет…
 

Едва она заканчивала одну песню, бойцы бурно аплодировали и заказывали другую.

Когда мы прощались с батарейцами, уже темнело, начал накрапывать дождик, на горизонте сверкнула молния. Мы заторопились. Бойцы просили приходить к ним почаще.

– Галя, ты хорошо знаешь дорогу? – спросила я, когда мы шли по лесу.

– Конечно. Столько раз ходила на батарею…

Вскоре темнота окутала весь лес и стала такой густой, что на расстоянии шага уже ничего не было видно.

Сверкнула молния, мы увидели, что тропка, по которой мы пробирались на батарею, исчезла.

Дождь усиливался.

– Галя, ты сбилась с дороги, мы здесь не проходили! – крикнула я ушедшей вперед девушке.

– Да, эти кусты у нас должны были быть правее, – и голос Гали дрогнул.

Долго мы блуждали по темному лесу, с трудом пробираясь среди колючих зарослей кустарников и могучих деревьев, протянув перед собой в темноту руки, чтобы не наткнуться на дерево и не разбить себе лоб.

Путь нам преграждали бесконечные лесные овраги, и мы то спускались в них, нащупывая деревья и хватаясь за их мокрые стволы, то снова поднимались. Наконец вышли на какую-то незнакомую лесную дорогу.

Дождь прекратился, ноги увязли в жидкой грязи. Вдруг среди кромешной тьмы услышали строгий окрик:

– Стой, кто идет?

– Наши, – радостно шепнула Галя и крикнула часовому: – Это я, Галя.

– Пароль?

– Не знаем пароля.

– Ложись!

– Куда ложись? В грязь? – возмутилась девушка.

– Ложись! – крикнул еще раз часовой и дал выстрел в воздух.

Галя как стояла, так и шлепнулась в грязь, а я спряталась за толстое дерево.

На выстрел прибежал дежурный офицер, засветил фонарик.

– Куда ходишь, Галя, по ночам? – спросил лейтенант, едва сдерживая смех.

Галя пробормотала что-то невнятное, с трудом поднимаясь из липкой грязи.

– Мы были на батарее, – объяснила я.

Долго потом Галя ругалась и бурчала, обижаясь на строгость караульной службы.

Недолго мне пришлось находиться в тылах. Одного командира взвода ранило, а моя рана зажила, и я получила назначение во взвод, которым командовала в боях за Днепр, на батарею только что вернувшегося из госпиталя старшего лейтенанта Бородина.

Он встретил меня приветливо. Сразу же достал список взвода и стал рассказывать о бойцах, которых я не знала.

– Вот смотри, это сержантский состав: командир первого орудия старший сержант Грешилов. Наводчиком у него Осипчук. Человек с высшим образованием, до войны заведовал кафедрой в одном из киевских институтов. Сколько раз ему предлагали работать в штабе – отказывается. Ему трудно примениться к нашей солдатской жизни, но в нем горит жажда мести: фашисты расстреляли в Киеве его взрослого сына. Командир второго орудия сержант Денисенко – хороший артиллерист, аккуратный, исполнительный. Наводчиком у него Юркевич…

Долго еще комбат рассказывал о людях, с которыми мне предстояло вместе воевать, давал указания и советы. Затем встал, надел планшетку:

– Пошли, Сычева, во взвод, познакомиться с народом.

Противник, укрепляя свою оборону, почти каждый день предпринимал сильные артиллерийские налеты на наш передний край и район огневых позиций батареи. Чтобы не демаскировать себя, мы не отвечали, а только изо дня в день вели наблюдение за противоположным берегом, где находилась передовая неприятеля.

Однажды утром, когда я, как всегда, подошла к стереотрубе, дежурный наблюдатель наводчик Юркевич, возмущаясь, проговорил:

– Товарищ лейтенант, я уже не могу больше терпеть. Вот смотрите, – и указал на стереотрубу. – Немцы ходят у нас перед глазами, обстреливают нас, а мы стоим и любуемся ими.

В стереотрубу ясно был виден противоположный берег Молдовы и заросли, в которых стояли замаскированные пушки. Около них суетились немецкие солдаты с котелками – наверное, готовились завтракать.

– Сколько же на них любоваться! – недовольно сказал наводчик. – Многих у нас уже вывели из строя, ждать, пока всех перебьют?

– Будет приказ – откроем огонь, а пока нельзя. До начала наступления они не должны знать, что у нас здесь стоят орудия, – объяснила я бойцу.

Скоро часть стала усиленно готовиться к прорыву обороны врага. Левее нас, на Ясском направлении, гремело – грохотали пушки, рвались снаряды и бомбы. Мы с тревогой вслушивались в грохот канонады и, ожидая серьезных боев, с еще большим упорством готовились к ним. Командование дивизии подобрало для занятий местность, топографически сходную с той, на которой нам предстояло прорывать оборону противника, и мы ежедневно тренировались.

Каждый солдат проходил саперную подготовку, учился обезвреживать мины, подрывать вражеские укрепления.

Отделения и взводы пехотинцев несколько дней атаковали бутафорные доты «противника», устраивали проходы в «минных полях», преодолевали проволочные заграждения.

Разведчики дивизии под командованием Героя Советского Союза майора Зимы тщательно изучали систему огня и укреплений противника, выискивая его слабые места. Гвардейцы отлично понимали, какая ответственная боевая задача стояла перед ними, они готовились к выполнению ее с таким старанием, как это умели делать фронтовики. Мы знали старую солдатскую поговорку: «Больше пота в ученье – меньше крови в бою».

На полигон часто выезжал и командующий дивизией генерал Бобров. Человек большой души, добрый, отзывчивый, внимательный, генерал Бобров пользовался исключительной любовью у гвардейцев. Командир дивизии не на словах, а на деле вникал в нужды каждого солдата и не только в стрелковых полках, но и у нас в дивизионе многих помнил по фамилиям.

Мне часто приходилось наблюдать, как сердечно беседовал с бойцами генерал. Он был в курсе их семейных дел и старался помочь, если это нужно было, не только советом, но и делом.

Несколько таких бесед мне запомнилось.

– У тебя, Погребняк, – спрашивал генерал пожилого наводчика, – после нашего письма в сельсовет наладилось дома?

– Да, товарищ генерал, колгосп дав моим корову.

– А хату починили?

– Починили, спасибо вам, як бы не вы…

– А детей твоих устроили в детдом? – обратился генерал к другому солдату.

– Нет, товарищ генерал, кажуть, миста нема.

Генерал сердито сдвинул брови.

– Вот что, сейчас же поедешь со мной в штаб. Напишем письмо в Прилуки, в наш подшефный детдом. Они твоих детей определят…

Коренастый, подтянутый, с русыми пушистыми усами, генерал походил на казака, особенно когда надевал черную мохнатую бурку и большую серую папаху. Тем, кто не знал его, он мог показаться сердитым и строгим. Но даже в минуты гнева глаза его оставались добрыми, выдавая мягкий характер.

Генерал получил хорошую армейскую закалку, пройдя большой путь от солдата старой армии до командира дивизии, и хорошо знал душу рядового солдата. Веселый по натуре, он любил пошутить, и на привалах часто можно было слышать его раскатистый басок и дружный смех окруживших его бойцов.

Вот уже и август наступил, а мы все еще стоим в обороне – учимся.

Бездействие порядком надоело. Каждый думал об одном – скорее бы в бой.

Однажды рано утром, когда солнце еще не показалось из-за синих Карпатских гор, мы по приказу командования погрузили на машины ящики со снарядами, прицепили пушки и поехали лесными дорогами на занятия.

Перед нами был специально оборудованный «передний край обороны противника» – доты, проволочные заграждения, закопанные в землю танки и даже мишени, изображавшие фашистскую пехоту.

Огневые, которые мы начали оборудовать, были на несколько метров позади окопов пехоты. Там я увидела Аню Балашову и подозвала ее к себе.

Встретились мы с нею как родные.

– Аня, как ты там живешь? Почему ушла из артиллерии? – спросила я девушку после взаимных приветствий. – Ведь тебе нравилось быть наводчиком.

– Знаете, товарищ младший лейтенант, вы оказались правы – в артиллерии все-таки трудно, силенок у меня маловато. А с автоматом удобнее.

– И это все? – не поверила я ей.

– Нет, не все, – смутилась Аня, опустив глаза. – Я здесь земляка встретила. В одном районе жили. Несколько раз виделись с ним перед войной на районных комсомольских активах и на бюро райкома комсомола… И так приятно было теперь встретиться…

– Ну вот теперь понятно, Анечка, почему ты ушла к автоматчикам. А то «в артиллерии трудно»…

Лицо Ани зарумянилось.

– Да нет, вы так не думайте, мы с ним просто товарищи. Он очень хороший парень, – смущенно оправдывалась девушка.

– Ну конечно, конечно, я не спорю, – потрепала я по плечу девушку. – Ты мне хоть покажи его, своего земляка.

– Покажу, он здесь. – Девушка окинула взглядом бойцов, впереди нас занимавших «оборону». – Вот он.

Недалеко от нас, у окопов, стоял боец лет двадцати двух, с открытым энергичным лицом. Он что-то говорил другим бойцам, указывая на мишени.

– Он что, командир?

– Командир отделения и комсорг нашей роты, – с гордостью ответила Аня. – Гвардии сержант Кучерявый. У нас в отделении все комсомольцы, очень хорошие ребята.

Последовала команда «по местам», и Аня ушла.

Целый день мы были на учебной огневой позиции: атаковали «вражеские доты», разминировали «минные поля», поджигали «танки противника», преодолевали «проволочные заграждения».

Вечером, когда закончились занятия, я подошла к Ане. Она сидела на краю окопа рядом с сержантом и о чем-то горячо спорила с ним.

– О чем споришь, пехота – царица полей?

– Да вот, – указала Аня на сержанта, – он доказывает, что надо обязательно с первой атаки взять укрепление. Если, говорит, первая атака сорвется, тогда уже не одолеешь скоро врага. А я ему возражаю. Помните, как на Днепре было: три раза за ночь атаковали какую-то деревушку, а взяли ее только на четвертый.