Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Тамара Сычева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Ясное утро огласилось гулом артиллерийской перестрелки, а позже, когда стрельба утихла, все услышали, как у противника за высоткой заработали моторы. Предстоял ответственный бой. Аня, Балатов и другие готовили снаряды, подносили их к орудиям.

– Я буду во втором взводе у Анаденко, – сказал комбат, проверив нашу готовность к встрече врага.

Через несколько минут наблюдатель крикнул:

– Товарищ младший лейтенант, танки идут!

Я побежала на наблюдательный пункт, увидела ползущие на нас машины и стала считать: один, два, три, пять, десять, двенадцать, двадцать пять… И сбилась со счета.

Солдат-наблюдатель побледнел.

– Что трясешься, как баба! – крикнула я, стараясь скорее подбодрить себя, чем его. – Застегни воротничок гимнастерки!

Переминаясь с ноги на ногу, солдат дрожащей рукой застегивал воротник, а у меня похолодело сердце и дрожали ноги.

Танки приближались, на ходу ведя рассеянный огонь по переднему краю нашей обороны.

Бойцы моего взвода стояли на своих местах. Наводчик первого орудия спросил:

– Товарищ младший лейтенант, можно открыть огонь?

– Рано. Слушать мою команду!

Веду наблюдение, выжидаю, когда танки подойдут к ближним ориентирам. Наконец три танка направились на мою пушку, а два на соседнюю, Анину. Уже видны белые кресты на их броне.

У орудий все притихли. Пора!

– Маскировку! – с ожесточением кричу я.

Мигом из окопа выскочил боец, сбросил маскировку.

– По головному танку, бронебойным, огонь!

Первыми выстрелами танк был подбит. Но второй развернулся и нацелил на нас жерло пушки. Совсем близко разорвался снаряд, наводчик вскрикнул, упал. Я подскочила к орудию, стала за наводку. Выстрел. Недолет.

Бьет Аня из своего орудия. Попадание в гусеницу. Танк завертелся на месте. По нашей батарее стали стрелять другие танки. Недалеко послышался оглушительный взрыв, и я увидела, как колеса пушки, за которой стояла Аня, взлетели в воздух. Аню и других бойцов отбросило взрывной волной. Фашистские машины, прорвавшиеся к окопам, в которых оборонялась пехота, с ожесточением завертелись на месте, как бы стремясь вдавить в землю все живое.

– Сычева, держись! – услышала я над ухом голос начальника штаба дивизиона капитана Фридмана и увидела, как он с гранатами в руках бросился в траншею наперерез несущемуся на нас танку. Раздался взрыв и скрежет металла разбитой гусеницы.

Нервы уже не выдерживали, я была не в силах говорить, только временами облизывала пересохшие губы. Ствол пушки накалился от стрельбы.

Недалеко от нас мчались две вражеские самоходки.

– Заряжай! – приказала я Балатову.

Прицелилась, взяла упреждение и выстрелила. Самоходка остановилась, затем стала медленно отползать в сторону. Но по второй самоходке мы не успели выстрелить. Из ствола ее пушки сверкнуло пламя, сзади нас потрясло землю, меня отбросило от орудия, обожгло и резануло правую ногу. Стала подниматься и почувствовала сильную боль в голени. Из пробитого сапога хлестала кровь.

Оглянулась вокруг. Неподалеку лежало несколько раненых бойцов и старший сержант Балатов. Было ясно, что этим снарядом вывело из строя весь расчет.

Ухватившись за станину пушки, с трудом встала и увидела, что уцелевшая самоходка взяла на буксир подбитую и потащила ее назад.

В это время за своей спиной услышала гул моторов и лязг гусениц.

«Танки нас обошли!» – мелькнуло в голове.

Я оглянулась – действительно сзади по лощине двигались машины.

– Наши танки! – не помня себя от радости, закричала я.

Одна за другой шли «тридцатьчетверки». Они с ходу открыли огонь по фашистским автоматчикам, которые бежали вслед за танками. В воздухе появились наши штурмовики и понеслись в сторону противника. Ряды фашистов дрогнули. Наша пехота с криком «ура» поднялась и ринулась вслед за «тридцатьчетверками».

В глазах темнело, я в изнеможении опустилась на землю, хотела забинтовать себе ногу и наложить жгут, но вспомнила про старшего сержанта. «Неужели Балатов погиб?»

Кусая до крови губы, подползла к нему. Он тихо стонал.

Перевязала ему раненую голову. Хотела заняться своей ногой, но услышала надрывный голос Ибрагимова:

– Товарищ командир, перевяжите… Болит очень…

Он лежал по другую сторону пушки. Зажав остаток бинта в руке, поползла к нему, но не хватило сил. Я потеряла сознание.

IX

Очнулась от резкой боли в ноге. Санитар снимал с меня разрезанный сапог, залитый кровью. Уже вечерело, на машине рядом со мной лежали раненые бойцы моего взвода. Около нас стояли Аня и комбат.

– Как там наши? – спросила я Бородина.

– Атака гитлеровцев сорвалась, наши пошли вперед.

Шофер завел мотор.

– Стойте, генерал идет, – услышали мы взволнованный голос Ани.

– Ну что, Сычева, ранило? – спросил командир дивизии, подойдя к машине. – Э, да тут целый взвод. Молодцы, здорово дрались! По-гвардейски!

Лица бойцов просветлели.

– Всех награжу, – сказал командир дивизии на прощанье. – Смотрите возвращайтесь в мою часть.

Глубокой ночью нас переправили на левый берег Днепра.

В медсанбате врач Вера Ивановна Мишина, осмотрев меня, покачала головой:

– Девушка, вам придется отнимать ногу.

Эти слова поразили меня.

– Как отнимать?

– Да, видно, отвоевалась, начинается гангрена.

– Не дам ни за что!

– Если не ампутировать – умрешь.

– Ну и пусть…

– Я позову главного врача.

Ко мне подошел майор Семен Семенович Кивель. Он осмотрел рану и предложил:

– Пока можно сделать хорошую чистку и вливание крови.

Закатав рукава, Вера Ивановна начала делать чистку. Стиснув зубы, я сначала крепилась, старалась не кричать, но потом боль заслонила все. После укола стало легче. Кость вычистили и наложили гипс.

Нас с Балатовым отправили в госпиталь.

Недалеко от фронтовой линии на санитарный поезд налетели самолеты. Зажигательная бомба попала в третий от нас вагон. Раненые кричали: «Вагоны горят!»

Я подползла к двери. Девушка-санитарка вытаскивала раненых из горящего вагона. Отнесет за насыпь одного, потом возвратится за другим. Упала горящая доска и сбила ее с ног. Гимнастерка на спине задымилась, но девушка поднялась и, хромая, заторопилась к охваченному пламенем вагону. К ней опять потянулись десятки рук, молящих о спасении. Те, кто мог ходить, помогали вытаскивать из вагона тяжелораненых. Загорелся наш вагон. Чьи-то сильные руки схватили меня и понесли. Я повернула голову и увидела старшего сержанта Балатова. Одной рукой он держался за раненую голову, другой тащил меня от линии, стиснув от боли зубы и побледнев.

Вечером аварийная бригада расчистила путь и сцепила уцелевшие вагоны. Раненых потеснили, и нам пришлось лежать на полу. Мне было приятно, что среди других бойцов и офицеров около меня находится человек, с которым мы вместе воевали. Здесь Балатов не был моим подчиненным, мы были равны, как два боевых товарища.

Двадцать дней мы ехали до Ростова и многое пересказали друг другу. Я говорила о Грише, о том, как получила извещение о его гибели, о том, как мстила за него фашистам. Говорила, как дорога для меня его память.

Из Ростова нас отправили в Тбилиси, там распределили по госпиталям. Меня поместили в палату на двенадцать коек. Все лежавшие здесь девушки-фронтовички были медицинскими работниками.

Старшего сержанта Балатова положили в другой госпиталь. Я привыкла к этому веселому парню, между нами завязалась хорошая дружба. Почти каждый день я получала от него письма, в которых он сообщал о своем здоровье, описывал госпитальную жизнь. Когда Балатов стал выздоравливать, ему разрешили навещать меня. В эти дни я брала костыли, выходила из палаты во двор, и мы подолгу сидели с ним на скамеечке. Я очень дорожила этой дружбой. Видела, правда, что Ваня привязывается ко мне с каждым днем все сильнее, что дружеские чувства перерастают во что-то большее. Я не могла ответить на его чувство, слишком ярко жил в моей памяти Гриша.

Балатов много рассказывал о себе, о своих родных, о небольшой деревушке, в которой он родился.

– Что там теперь с моими родными? – часто говорил он, вспоминая о доме. – Отец коммунист, был председателем колхоза, наверное ушел в партизаны, а мать с братишками, видно, в оккупации. Завтра меня выписывают, но заставляют идти на месяц в отпуск. Какой, Тамара, сейчас может быть отпуск? И куда я поеду? Буду ругаться с врачами.

– Ничего не поможет, Ваня, – сказала я, – отпуск тебе придется взять, надо укрепить здоровье.

– Где ж я проведу его? В нашей деревне фашисты.

– Поезжай, Ваня, к моим родным, они живут недалеко отсюда и будут тебе очень рады.

Он согласился.

– Когда мой отпуск кончится, ты тоже уже поправишься, и мы поедем вместе в часть, правда, Тамара? – он взглянул мне в глаза.

– Нет, теперь нам нельзя в одну часть.

– Почему?

– Потому что теперь я для тебя – Тамара, и эта дружба будет мешать нам на фронте.

– Пожалуй, ты права. Ну, отгуляю, тогда будет видно. Пиши родным, поеду пока к твоим.

В последний день я дала ему письмо к отцу, и он поехал в Сталинири. Вскоре я получила от Вани письмо.

«Очень хорошо меня встретили твои старики, – писал он. – Я не чувствую себя на чужбине, такой заботой меня окружили твои отец и мать. Обо мне хлопочет даже маленькая Лорочка. Каждое утро она приносит кружку молока к моей постели и говорит: «Дядя Ваня, пей молоко, выздоравливай». Мы часто ходим с твоей дочкой гулять в горы. Поправляйся, Тамара, и приезжай, отдохнем вместе».

Прочитав это письмо, я стала проситься у врача в отпуск, но мне не разрешили.

– У вас остеомиелит, – сказал врач-ординатор. – Нужно длительное лечение.

Я написала об этом домой.

Было солнечное весеннее утро, когда вошла палатная сестра и сказала:

– Сычева, наденьте халат и выйдите в коридор.

Я решила, что приехал Ваня, так как срок его отпуска кончался. Но в коридоре увидела не только его, но и маму с Лорочкой. Этот радостный день показался мне очень коротким. К вечеру мама с дочкой уехали обратно.

Через несколько дней старший сержант Балатов был зачислен в авиационное училище. Пришел ко мне в госпиталь проститься.

– Тяжело расставаться, Тамара, – говорил он, – но я тоже хочу быть офицером, как и ты. Поеду учиться. Буду летчиком.

– Желаю тебе счастья, Ваня.

После его отъезда я стала скучать, мне было тяжело в госпитальных стенах.

Наша палата всегда с нетерпением ждала сводок Совинформбюро. Репродуктор висел в коридоре, и к половине двенадцатого ночи все замирали. Мы открывали дверь и с волнением вслушивались в слова диктора. По сводкам я знала, что наша часть форсировала реку Прут и стремительно продвигается на запад.

Однажды к нам пришли шефы с завода и среди них – Юлия Заидзе. Встреча была неожиданной и радостной.

Юлия рассказала, что их завод ежемесячно перевыполняет план.

– Сейчас я работаю начальником смены, – сообщила она.

– А я младший лейтенант, командир огневого взвода, – не упустила я случая похвалиться.

Юлия рассказала мне, что ее отец тоже был ранен, но уже поправился и снова вернулся на фронт.

Несколько раз Юлия приходила с комсомольцами завода в госпиталь. Мы все любовались ею: столько бодрости и энергии было в этой девушке. Она организовала концерт художественной самодеятельности и выступала сама. Как она пела грузинские народные песни!

Прошло шесть месяцев со дня моего ранения. В госпитале я поправилась, окрепла, но рана все не заживала. Настроение было отвратительное. Досадовала, что так долго лежу в госпитале. Другие выписываются, а я никак не могу отсюда вырваться.

Однажды около меня положили новую соседку по койке. Электрическое освещение в палате тусклое, читать невозможно, хотела уснуть, но около новенькой сидел парень из другой палаты. Веселый, он все время смеялся. Мы не любили, когда парни приходили к нам в палату, а он околачивался второй день. У меня разболелась голова, и его смех и шутки раздражали.

– Товарищ! Нечего за девчатами сутками ухаживать. Вы нам мешаете, – сказала я, и девушки меня поддержали:

– Правильно, мы не разрешаем, можете разговаривать в коридоре.

Парень и соседка по койке еще громче рассмеялись.

– Вы меня не стесняйтесь, девушки, – сказал парень грубоватым тенорком. И, взяв с моей тумбочки гребешок, начал расчесывать свой кудрявый чуб.

Я возмутилась:

– Ну-ка, марш отсюда!

– Что случилось? – вмешалась дежурная сестра, услышав крик в палате.

– Да вот видите, второй день сидит у нас, мы стесняемся халаты снять, гоним его, а он смеется и не уходит.

Дежурная тоже рассмеялась.

– Да ведь это девушка – Зина Камышева, сестра Лиды Камышевой, – пояснила она, указывая на мою соседку.

Мы были поражены и долго хохотали, слушая рассказ Камышевых о том, что их принимают за брата и сестру…

Утром я разговорилась со своей соседкой. Лида Камышева оказалась моей землячкой, она жила в Крыму. Несколько месяцев воевала под Севастополем, участвовала в керченском десанте, была на Малой земле, но тяжелое ранение вывело ее из строя. Лида потеряла руку. О своем увечье она ничего не говорила, но много рассказывала об институте, в котором до войны училась. Она перешла на пятый курс мединститута и мечтала стать хирургом. Сестра ее, Зина, закончила летную школу. Вся семья Камышевых защищала Севастополь. Отец – командир-подводник, Зина – летчик, а Лида – врач, сначала на кораблях, а позже в морской пехоте.

– Ни разу не пришлось нам встретиться в Севастополе. Дом был разбит, а мать с двумя детьми эвакуирована, – рассказывала Лида. – Когда я попала в госпиталь, мне сказали: «У нас уже лежит Камышева, летчица». Через несколько минут мы встретились с сестрой. А где отец – так и не знаем. Лида рассказывала о родном Севастополе, о замечательных людях города-героя, о их силе и мужестве. Камышеву часто навещали моряки из других госпиталей, ее однополчане.

– Лида – смелая девушка, – говорили они. – Прямо на передовой оказывала помощь раненым. Не один моряк обязан ей жизнью.

Меня удивляло, что Лида никогда не говорила о своем увечье, будто это ее нисколько не тревожило. Однажды я имела неосторожность спросить:

– Лида, что теперь будешь делать без руки?

Подняв брови, она посмотрела на меня:

– Как что буду делать?

Я смутилась, а она, заметив это, продолжала:

– Эх, Тамара, осталось бы сердце. Работу я себе найду, а в работе найду и счастье. Конечно, хирургом мне уже не быть, – грустно закончила она.

Я с Лидой очень подружилась. Присутствие этой девушки скрашивало скучные дни госпитальной жизни.

Ранней весной отец переслал мне письмо родителей мужа. Они были эвакуированы в глубь страны и теперь возвратились домой. Там их ждала большая радость – письмо от Гриши. Они сообщали его адрес: Киевская область, село Вороновка, Тамаре Максимовне Васько, для Жернева.

Гриша жив! Трудно передать, что испытала я при этом известии. Схватила письмо и, забыв о больной ноге, затанцевала по палате.

– Гриша, мой муж, жив! – кричала я.

«Но почему же у него адрес не полевой почты, а какой-то Тамары Максимовны? Наверно, он инвалид, иначе был бы на фронте».

Потребовала, чтобы меня немедленно выписали. Врачи отказались это сделать, так как рана еще не совсем зажила. Но после долгих уговоров и просьб, после того как я письменно подтвердила свой отказ продолжать лечение, меня выписали. Я получила новое обмундирование: гимнастерку, суконную синюю юбку и заказанные мною раньше хромовые сапоги. Сапог на раненую ногу натянула с трудом. Купила новые строевые артиллерийские погоны со звездочкой, на рукав пришила эмблему истребителя танков, а на грудь – три полоски ранений. Я знала, что мой муж не терпит ни малейшей небрежности в одежде, сам всегда щеголеват, и мне захотелось прифрантиться. Волосы у меня отросли, и я сделала мальчиковую прическу с чубом.

«Может быть, Гриша уже полковник, ведь товарищ его, который до войны тоже был лейтенантом, сейчас полковник». Я представляла себе, как вытянусь перед ним. «А может быть, он командовал партизанским отрядом?»

Все эти размышления не давали мне покоя ни днем, ни ночью. Я мечтала об одном – скорее встретиться с мужем. В дороге моя нога распухла и распирала голенище, рана гноилась. Приходилось на станциях делать перевязки. Я ехала на чем придется: то в воинском эшелоне, то в теплушке, то на платформе, то на дрезине.

«Какая же это Тамара Максимовна? Вдруг Гриша женился? Нет, не может быть», – успокаивала я себя.

«Может быть, Тамара Максимовна – хозяйка квартиры, и через нее Гриша хочет связаться с нами, а его адрес секретный, он работает в тылу врага».

Многое мне приходило в голову, но только не то, что было на самом деле.

X

Поезд остановился на маленькой разбитой станции ночью. В комнате дежурного ходики показывали три часа. До Вороновки было несколько километров, но куда пойдешь ночью? Мне не сиделось. Как только забрезжил рассвет, отправилась в путь.

Местность вдоль дороги показалась мне знакомой. Вскоре завиднелись деревенские окраины.

Так ведь это та самая Вороновка, где наша часть вела ожесточенные бои с противником! Здесь я была ранена, здесь был убит старший сержант Бериков и еще двое бойцов моего взвода. Я вспомнила, как моя батарея меткими выстрелами, разбила мост у Вороновки и отрезала путь отступающим фашистам. Да, эти места мне хорошо памятны.

Мои мысли прервал рокот трактора, работавшего в поле. Послышались веселые девичьи голоса. Я подошла.

– Здравствуйте, девчата!

– Здравствуйте.

Трактор остановился.

– С вечера работаем, уже две нормы выполнили. Можно и отдохнуть, – сказала одна из девушек.

Не видя ни одного мужчины, я удивилась:

– А где же ваш тракторист?

– А вот Дуня, – ответили они хором, показав на высокую стройную девушку в комбинезоне.

– Дуня у нас молодец. Когда ее в Германию хотели отправить, она убежала из Вороновки и жила в Киеве до тех пор, пока фашистов из нашей деревни не выгнали.

– Все уже расписали, – недовольно проговорила Дуня.

– А вы докторша, наверное? – присматриваясь ко мне, спросила девушка, стоявшая рядом с Дуней.

– Нет, я не врач. Я артиллеристка. Здесь воевала и была ранена!

– Здесь были ранены? – удивились девушки. – А чего вы сейчас сюда приехали?

– За мужем.

– Или у вас в армии не хватает женихов, что вы сюда едете? У нас их нет совсем, – сказала Дуня.

– За мужем, а не за женихом.

И я рассказала девушкам о письме и спросила, не знают ли они Тамару Максимовну Васько.

– Как же не знаем!.. Не Гришка ли ваш муж?

– Да, моего мужа зовут Гришей, – ответила я.

– Он жил у них на квартире, а потом его забрали наши, как пришли. А Тамара мне сказала, что он женился на ней! – проговорила одна из девушек.

– Как женился? – не поверила я своим ушам. – Он что, с частью останавливался здесь?

– С какой там частью! Он два года жил тут в оккупации.

– Он калека? – искала я оправдания.

– Да нет. Здоровый. Он сам говорил, что у него жена на фронте была, да погибла. Ему сказали, что вы погибли здесь, на Украине, в сорок первом году.

– Что же он делал здесь при немцах?

– Что? Работал у них в строительной конторе.

– Неправда! – крикнула я, сама испугавшись своего голоса. – Не может этого быть!

– Что вы на нас кричите, мы же не виноваты в том, что ваш муж… – начала Дуня, но, взглянув на мое лицо, замолчала.

– Простите меня, девушки, – через силу проговорила я. – Покажите, где живет эта Васько.

Одна из девушек пошла за мной.

«Не может быть, чтобы он работал у немцев, пока я воевала. Нет, это ошибка, не может быть, чтобы он сидел сложа руки и спокойно смотрел, как эти бандиты убивают наших людей, топчут нашу землю. Он не такой», – думала я.

Девушка издали показала мне угловой дом под железной крышей и вернулась обратно.

Я поднялась по ступенькам крыльца и вошла в комнату. Хозяева собирались завтракать. При виде меня они замолчали и насторожились.

– Тамара Максимовна Васько здесь живет?

– Да, – ответили мне.

Из другой комнаты вышла молодая женщина Я ей представилась:

– Тамара Александровна Сычева.

Она смутилась.

– Я хочу поговорить с вами наедине.

Женщина пригласила меня в другую комнату.

– Григорий Жернев здесь живет? – тихо спросила я ее.

– Жил здесь на квартире, – поспешила подчеркнуть она, – а теперь уже три месяца, как его забрали в армию.

– Вы знаете его адрес?

– Нет, не знаю. Писем от него не получаю.

– Он здесь жил в оккупации?

– Да, он попал в окружение, был ранен, мы его приютили. Знаете, он о вас много говорил, но ему передали, что вы погибли. Он рассказывал, как вы его спасли, – торопливо говорила она.

«Не для того я его спасала», – подумалось мне.

Хозяева пригласили меня завтракать. Но я не села к столу. Сказала, что пойду в военкомат узнать, куда направили мужа.

Меня начали уговаривать, чтобы я никуда не ходила, а легла бы отдохнуть после бессонной ночи.

Сдержанно поблагодарив, я взяла пилотку и вышла.

Прошла несколько дворов. Женщина у плетня поманила меня пальцем.

– Пойдите вон в ту хату, там живут старик со старухой, они вам все расскажут.

Видимо, в деревне уже успели узнать о моем приезде.

Поблагодарив женщину, я направилась к домику.

– Ох, доченька, не Гришкина ли ты жена? – засуетилась старуха.

– Да, была его жена.

– Моя родненькая, – чуть не плача, проговорила старуха. – Спасители вы наши, вызволили нас… Заходи в хату, заходи, – пригласила она, а сама побежала на огород звать деда.

В комнате старики начали рассказывать, перебивая друг друга.

– В сорок первом году тут были большие бои, – начала старуха.

– В окружение наши тут попали, – добавил старик.

– Да ты мне не мешай, – рассердилась старуха, – не мешай… Вышла я во двор после боя…

– Еще был бой, когда ты пошла, я тебе сказал – не ходи, а ты пошла.

– Да, еще немцы стреляли, а я вышла во двор, думаю, может, для коровы сена принесу. Слышу, на огороде вроде стонет кто-то. Прислушалась – и вправду стонет, а кругом хаты горят, страх такой! Я перепугалась, прибежала в хату, дух не переведу. «Ты что, – спросил дед, – сдурела?» – «Там на огороде кто-то стонет», – ответила я. «Пойдем посмотрим», – сказал дед.

Приходим – лежит человек, наш офицер. Волосы черные, курчавые, как у нашего Мишки. У нас же сын Мишка – офицер на фронте, письмо получили недавно, уже капитан.

– Ну, дальше, – перебила я старуху.

– Голова у него вся в крови… Дед спрашивает – что делать? Я говорю, надо забрать его в хату, это же наш офицер. Может, Мишка вот так тоже у кого-нибудь на огороде лежит… И мы с дедом забрали его в хату, а он без памяти. Положила его в хате, а деда послали за лекарем, такой хороший у нас лекарь есть. Пришел, сделал перевязку раненому, привел его в чувство. А мы подумали: как придут фашисты, они же убьют офицера.

«Знаете что, я заберу его в больницу, пускай лежит там, к больным немцы не так придираются», – сказал лекарь и ушел. А потом, когда затихла стрельба, приехала линейка и увезла его в больницу, она тут рядом. Скоро пришли фашисты. Что они тут делали!

– Ну а Гриша?

– А он: полгода лежал в больнице, его лекарь укрыл от фашистов, а потом, пока он совсем не окреп, работал санитаром там. Потом мы его опять забрали, он как сын у нас жил, помогал деду. Так было с год, а потом к нам начала бегать Тамарка да звать его к себе. Тогда он перешел к Тамарке. У нее два брата у полиции, полицаями служили. Они и стали его уговаривать: «Чего сидишь, ты же инженер-строитель, а здесь вон строят линию обороны, укрепления. Иди работай, коммунисты больше не придут! Под Сталинградом их вон всех положили!» Пришел Гришка до нас, – продолжала бабка, – и рассказывает: «Вот сегодня я во сне видел свою жену, будто я ей туфли покупал, – может, она и жива?» – «Жива, говорю, Гриша, мабуть жива!» – старалась я его успокоить. Потом как-то опять он мне говорил, что тянут его Тамаркины братья служить к фашистам, у строительную контору. А я ему говорила: «Не ходи к ним на работу, Гришка. Приходи, живи у нас, как сын нам будешь. Деду помогай, пока наш сынок не вернется. А потом партизанов найдем». А он сказал: «Нет! Буду у Тамары жить». Они, мол, зовут, неудобно отказываться. И начали они там – що ни вечер, то пьянка, то гулянка. А мясо, свининку откуда брать? У колхозников полицаи забрали. А той лекарь, шо лечил его, обижався. Каже: «Я думал, что нашего охвицера спасаю, рисковал, немцы могли всю мою семью на первом суку повесить. А он вышел и связался с полицаями и начал грабить колхозников. А ведь я хотел его связать с партизанами, для которых лекарства достаю…. А он, смотрите, еще и укрепления немцам строит!» Потом пришли наши и забрали его и вместе с теми полицаями судили его.

– А где он сейчас? – с замиранием сердца спросила я старуху.

– Да де ж? Тех полицаев у Сибирь присудили, а его в армию забрали.

– А где он сейчас, его адрес вы знаете?

– Я не знаю, доченька. А Тамарка знает.

– Нет, она сказала, что не знает.

– Да как же так! Она вчера мне показывала телеграмму от него и хвалилась. Требуйте, у нее есть адрес.

Простившись со стариками, я снова пошла к Васько.

Вся семья сидела, видно, на совете кругом большого стола. Я вошла, и у меня словно помутилось в глазах: и он, мой Гриша, сидел здесь с ними, с изменниками, за этим столом, с ними жил, с ними ел и пил. А раньше он совсем не был пьяницей…

– Давайте адрес Гриши! – сказала я им, с трудом сдерживая гнев.

– Нету у нас его адреса. Его в армию забрали, и оттуда он нам еще ничего не писал.

– Хватит меня морочить! Давайте сейчас же телеграмму! – закричала я.

– Какую телеграмму?! – вскрикнула Тамара. – Я ничего о нем не знаю!

– Ах, вы еще издеваетесь надо мной! – взбешенно крикнула я и, вынув пистолет, взвела курок.

Мать и отец закричали:

– Дай телеграмму!

Дрожащими руками женщина достала из кармана телеграмму и подала мне.

«Дорогая Тамарочка, поздравляю днем Первого мая. Сообщи, нет ли писем моих родителей. Целую крепко».

Ниже был указан адрес: город Сталино, улица, номер дома.

Я положила телеграмму в планшет и молча вышла. По дороге снова подошла к работавшим на поле девушкам.

– Вы что, еще не отдыхали? – спросила я их.

– Немного поспали – и снова за работу, – ответила за всех Дуня. – Наша бригада комсомольская, надо другим пример подавать. Ну а вы как? Говорили с Васько?

Девушки мне очень понравились, их сердечность настраивала на откровенность. Поделилась с ними своей обидой. Я любила мужа и мстила за него, а он? Попал в окружение и остался у фашистов. Спасал свою жизнь, искал теплого места.

– А теперь, если останетесь живы, будете с ним жить? – спросила одна из девушек, и все посмотрели на меня, ожидая ответа.

– Не знаю, я еще не думала об этом.

– Да что тут думать, – возмущенно сказала Дуня, поправляя сбившуюся косынку, – тут и думать нечего. Если бы мой Мишка не пошел в лес партизанить, а сидел бы у хаты да смотрел, как фашисты народ мучают, я бы его и знать не захотела. На что мне такой муж нужен?.. Что тут думать, – заключила она и, помолчав, добавила: – Когда наши пришли, мой Мишка с партизанами пошел в армию и теперь уже два ордена имеет…

Мне стало стыдно, что я не смогла сразу ответить на этот вопрос, а Дуня так быстро и категорически решила его.

В тот же вечер я уехала со станции на первой дрезине.

В дороге очень болела нога. Давно, уже несколько дней, без перевязки. Бинты промокли, и в сапоге чувствую влажность. Напрасно я забросила палку… «Стыдилась», – укоряла я себя.

Но душевная боль заглушала физическую. Опять стала думать о Грише. «Гриша жив! – шептала я, лежа в тамбуре вагона. – Скоро увижу!» – и сердце заходилось от радости. Вспомнилось, как радовался он, когда я приехала к нему во Львов. Всегда он был веселым и ласковым. Что случилось с ним? Почему его судили? Неужели старуха говорит правду? А может, она наврала? Судили, говорит. Ну а если взяли в армию, – значит, он не виноват! А Тамара Васько?! Что общего нашел он с этой семьей? Скорее бы встретиться! Так всю дорогу ломала я себе голову, ворочаясь с боку на бок, всматриваясь в темноту степи.

В восемь часов утра я приехала в Сталино. Направилась по адресу, указанному в телеграмме. Подошла к казарме, постаралась успокоить себя: думалось, раз Григория взяли в армию, значит, он не совершил преступления перед Родиной, а воевать еще успеет. Интересно, в каком он звании? Увидев во дворе старшего лейтенанта, спросила:

– Скажите, здесь находится лейтенант Жернев?

– Лейтенант в кавычках? Есть такой… А вы кто будете? – поинтересовался он, рассматривая мои погоны.

– Я его жена.

– Как жена? Он рассказывал, что его жена погибла.

– Как видите, жива.

Старший лейтенант обратился к стоявшему неподалеку бойцу:

– Бегите скажите Жерневу – жена приехала.

Боец опрометью бросился в казарму.

«Какой же Гриша теперь?» – подумала я, стоя у столба. В моем представлении он остался таким, каким я его помню перед войной: стройный, подтянутый, щеголевато одетый, с красивыми черными глазами, вьющимися волосами. На губах его всегда играла улыбка.

И вдруг из казармы выскочил солдат, остриженный, худой, в полинялых, старых латаных брюках и грязной гимнастерке, в обмотках. Я еле узнала в нем мужа. «Сейчас наших бойцов так хорошо одевают, почему же он в таком виде?» – промелькнуло в голове.

Григорий остановился, посмотрел на меня, на стоявшего рядом старшего лейтенанта. Вижу, он ищет кого-то другого, меня не узнает. Старший лейтенант сказал:

– Жернев, жена приехала.

А он оглядывается по сторонам, вероятно ожидал встретить Тамару Васько. Я не выдержала:

– Гриша!

Он, заикаясь, крикнул:

– Та-ма-ра! – и бросился ко мне. – Тамарочка, ты? Ты жива? Уже офицер? – удивленно воскликнул он и хотел поцеловать меня.

– А ты кто? – спросила я, уклоняясь от поцелуя.

Он опустил голову и, не отвечая, спросил:

– Откуда ты приехала?

– Из Вороновки, – ответила я, пристально глядя на него.

Гриша смутился и больше ни о чем не спрашивал.

– Зайдите в помещение, – сказал нам старший лейтенант.

Мы зашли в дом, нас оставили в комнате одних. Сели за стол.

– Что с тобой случилось? – спросила я мужа.

– Я в штрафной батальон попал, Тамара, – вздохнул он.

– Чем же ты занимался у немцев?! – спросила я его в упор.

– Тамара, я ничего особенного не делал. Ты же знаешь: я строитель. Очень долго ходил без работы, а потом жить надо было, и я пошел в строительную контору. Строил мосты, дороги.

В этот миг я все поняла: «Помогал фашистам! Трибунал. Штурмовой офицерский батальон?» Комната поплыла у меня перед глазами.

– Ты строил мосты для врагов?!

Я вспомнила задачу, которую мне поставил комбат: разбить мост около Вороновки. Вспомнила погибших там бойцов.

– По этим дорогам, что ты ремонтировал, фашисты возили снаряды. А мосты, которые ты строил, мне пришлось разбивать, – как бы думая вслух, медленно проговорила я.

– Да, по-разному мы жили, – согласился Григорий.

– Ты жил для себя, спасал свою шкуру и стал у оккупантов рабом. Твои старики, прожившие всю жизнь безвыездно в родной хате, и те бросили ее и эвакуировались. А ты, офицер, покорился врагу, попросил у него кусок хлеба. Лучше бы пошел к людям огороды копать, а потом связался бы с партизанами, с подпольем. Я за тебя мстила, думая, что ты честно погиб, лучше бы так и было! – с горечью воскликнула я.