Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Тамара Сычева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

С новой партией отдыхающих в санаторий приехал майор Трощилов.

В этот вечер мне захотелось красиво одеться. Вынула купленные недавно туфли, нарядное платье, надела и долго стояла перед зеркалом, не решаясь выйти в таком виде. Не знала, куда деть руки, смущали высокие каблуки изящных туфелек.

Решившись, я наконец вошла в зал, где уже звучала музыка. Казалось, что я иду строевым шагом и так неуклюже, что все обращают на меня внимание. Лицо горело от смущения. Подошел майор Трощилов, пригласил танцевать.

В этот вечер я много смеялась и шутила. Улыбаясь, майор наклонился ко мне и тихо сказал:

– Платье это вам больше идет, чем военная форма.

Мы долго веселились. Потом майор предложил:

– Давайте выйдем.

От главного трехэтажного корпуса санатория начинался густой старый парк с вековыми деревьями. Его широкие, усыпанные желтым песком аллеи вели к берегу огромного озера Балатон.

Мы не заметили, как очутились на обрывистом берегу. Молча прошли по длинному причалу, выступающему далеко в озеро. У него останавливались маленькие речные пароходы.

– Какая непривычная тишина! – сказала я, оглядываясь на темную полосу парка, из-за которого белело здание санатория. Балкон освещенного зала был открыт, и оттуда вырывались на простор звуки музыки, молодые веселые голоса, смех, шутки.

Трощилов, облокотившись на перила пристани, молчал. Потом, порывисто обернувшись ко мне, сказал:

– Жизнь! Как прекрасна она, Тамара. Не верится, что кончилась война, это ужасное человекоубийство!.. Жизнь начинается снова. Мы вернемся домой, а сколько не вернется! А иным и возвращаться не к кому. – И, помолчав, он с тоской добавил: – У меня не стало отца, замучили…

– Фашисты?

– Нет. Предатели. Кулаки. Он их раскулачивал в тысяча девятьсот двадцать девятом году. А во время войны они вернулись и отомстили.

Мне стало очень жаль майора. Хотелось подбодрить его, но я не знала, как это сделать.

– Да, – сказала я, взяв обеими руками большую руку майора, дружески пожала ее, – много мы потеряли, но раз уж остались живы, давайте думать о будущем!

Книга третья
ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СНОВА

I

…Ожесточенный бой. Фашистские танки мчатся на мою батарею, лязгают гусеницы. Танки приближаются и обдают меня жаром, мне душно, я задыхаюсь…

Подняла отяжелевшие от тревожного сна веки и в первую минуту не могла понять, где нахожусь. Удивила мягкая постель, уютная обстановка и тишина.

«В санатории, на озере Балатон», – мелькнуло в голове. Вспомнился вчерашний вечер, танцы, прогулка к озеру с майором Трощиловым.

Я облегченно вздохнула: как хорошо, что все это – сон: и танки, и лязг гусениц, и грохот разрывающихся снарядов. Все позади…

Через распахнутое окно в комнату врывались яркие солнечные лучи. Осветив полированную поверхность тумбочки, они мягко легли на пушистый стенной ковер над кроватью и наконец подкрались к моему лицу. Я подставила им протянутые ладони, зажмурилась. Казалось, ласковые лучи согревают огрубевшее за годы войны сердце.

«Осталась жива! – пронзила торжествующая мысль. – Прошла через столько смертей и осталась жива!»

Вернусь домой и теперь всегда буду спать на такой вот мягкой постели. И спать будем нормально, и работать, как раньше, до войны.

А работы дома непочатый край! И перед глазами встали лежащие в развалинах города, которые мы оставляли за собой, двигаясь на запад, опустевшие поля, села…

– Ну что ж, – сказала я, – будем строить заново.

Приподнявшись, откинула занавеску и выглянула в сад.

В лицо пахнуло прохладой, свежестью. Только громкое щебетание птиц нарушало утреннюю тишину.

Ах, вон они, те ласточки, под крышей соседнего корпуса, которыми я вчера любовалась. Они тоже заново строят жизнь. Наверное, война разрушила и их гнезда.

Вот так придется и мне все заново строить, и, наверное, без Гриши. Воспоминания о муже взволновали, тоска сдавила грудь. Хотелось его оправдать, пыталась поставить себя на его место: «А не поступила бы и я так же, как он? Ведь я тоже люблю жизнь, ведь рада, что осталась жива, и он также ради жизни шел на все», – но дальше все оправдания обрывались.

«Все он делал только ради себя. Спасался. Цеплялся за жизнь, не думал больше ни о чем. Строил фашистам мосты, дороги, а дети, а их будущее было ему безразлично. Он любил жизнь, – усмехнулась я. – А кто ее не любил?»

Перед глазами всплыли темные фронтовые холодные и дождливые, метельные ночи и образы боевых товарищей, которых теперь уже нет.

…В бою за деревню Вороновку, где лежал на теплой печи мой Гриша, умер молодой боец – поэт Бериков. На берегу Тиссы погиб сибиряк сержант Грешилов… В боях за город Банска Быстрица отдал жизнь доброволец-наводчик Осипчук. На реке Молдова в Румынии во имя победы бросился на мины комсомолец Николай Кучерявый.

Они тоже любили жизнь, но они готовы были отдать ее, если нужно.

А Гриша… Нарушил присягу, предал!

Стало душно. Вытерла вспотевший лоб. Вскочила с кровати и подбежала к крану. Холодная вода освежила.

Скорее к друзьям!

В пустом вестибюле вздрогнула и пригнулась, как от летящей мины, когда с шипением начали звонить огромные столовые часы. На веранде столкнулась с дежурной медсестрой.

– Сычева, что так рано поднялись? Что с вами? – удивилась она, всматриваясь в мое лицо.

– Ничего, – смутилась я, приглаживая взъерошенный чуб. – Утро хорошее, захотелось погулять. Да все, кажется, еще спят, не с кем и поговорить.

– А вон майор из вашей части тоже чуть свет поднялся, – кивнула сестра в сторону берега.

Сквозь кудрявую зелень кустов я увидела широкую спину майора Трощилова.

«Петя!» – впервые про себя назвала я его по имени. Да, этот не просил у фашистов жизни, а завоевал ее. Всю войну на передовой. В сорок первом году по лесам и болотам, раненый, выползал к своим из окружения… Этот на колени не стал бы. И о женщинах в серой шинели никогда бы не сказал так, как Гриша.

По широкой тенистой аллее спустилась вниз, к берегу. Хотела, незаметно подкравшись, закрыть майору глаза, но, зная его строгость, не решилась.

Позабыв, что я в летнем цветном платье, подошла и вытянулась перед ним по уставу. Трощилов рассеянно поднял на меня большие, чуть выпуклые карие глаза:

– Что вы так рано?

– А вы?

– Я страдаю бессонницей.

– А я уже выспалась. Правда, сон какой-то тревожный был. Все воюю. Война не кончается.

– Да-а, – протянул Трощилов, – для нас, фронтовиков, она не скоро еще закончится… Садитесь! – хлопнул он ладонью по зеленой садовой скамейке. Потом нагнулся, поднял с земли плоский камушек и, размахнувшись, бросил его в озеро.

Камень ушел на дно, оставляя на гладкой поверхности медленно расходящиеся круги.

Чтобы прервать неловкое молчание, я спросила:

– Хотите озеро разбудить?

– Нет, пусть оно покоится. Ему в войну досталось крепко. В нашей палате отдыхает офицер из штаба армии, которая действовала здесь, так он нам говорил.

Закурив папиросу и затянувшись, майор, как всегда неторопливо, стал рассказывать:

– Когда наши войска заняли Будапешт, это для немцев было большой потерей, и они задались целью снова овладеть городом. Для этого в марте сорок четвертого года на небольшом плацдарме, от озера Балатон до озера Веленце, на шестнадцати километрах фашисты сосредоточили большие силы: танки, самоходки и авиацию под командованием генерала Вейхса, которые должны были прорвать фронт и овладеть Будапештом.

Вот смотрите, – Трощилов, отломав веточку, стал чертить ею на сыром песке. Нарисовал большой круг и перечеркнул его накрест. – Будапешт мы забрали, а вот восточнее… – и майор нарисовал рядом еще два кружка – один маленький яйцеобразный и над ним написал «Веленце», а второй больше, удлиненный – «Балатон». – Вот два озера. – Соединив кружочки линией, он продолжал: – На этих шестнадцати километрах, соединяющих озера, и задумал противник прорваться к Будапешту. А наш фронт шел восточнее Будапешта. – И он нарисовал большую стрелу, огибающую кружок с крестом. – Здесь артиллеристам было еще труднее, чем нам на Курской дуге. Большое было скопление танков. Говорят, на каждый километр приходилось до сотни «тигров» и самоходок «фердинанд».

– Потому что меньше плацдарм, – подметила я. – Шестнадцать километров всего, а по обе стороны вода!

– Конечно, – кивнул головой майор. – Здесь войска генерала Толбухина сильно оборонялись, мне еще тогда рассказывали участники боев. Фронтального хода танков почти не было, только лобовой, и шли они стальной стеной, почти впритирку. Но гвардейцы отлично держались. Артиллеристы били в упор. Не только противотанковые пушки, но и дальнобойные подпускали танки на сто – сто пятьдесят метров и прямой наводкой расстреливали их… Вот видите, – и майор указал веткой, – какие противотанковые надолбы врыты в землю…

– Да, – сказала я, оглядывая берег, – и каски пробитые в воде виднеются, и котелки…

– Это все следы боев, – кивнул майор на исковерканный, торчащий из воды скелет старой пристани. К ее изогнутым сваям волнами прибило остовы и щепки потопленных баркасов, плотов и лодок. Подальше торчала из воды большая широкая труба грузового катера, затопленного у причала.

– Как же сохранилось здание нашего санатория?

– Чудом. Фашисты его заминировали, но местные патриоты вовремя сообщили нам.

– Это был санаторий?

– Да. В этих местах всегда отдыхали богачи. Это были знаменитые курорты. Сюда съезжались со всего мира. Трудящимся, конечно, эти курорты были тогда недоступны… Особенно живописная местность, говорят, вон по ту сторону озера. Называется Шиофок. Туда ходят катера. Поедемте, Тамара? После завтрака. К тому времени и катер подойдет.

Мне стало как-то тепло и приятно оттого, что майор назвал меня по имени, но от неожиданности я невольно смутилась. Заметив это, он внимательно заглянул мне в глаза и спросил:

– Надеюсь, теперь можно называть вас по имени? Подчиненных ваших здесь нет, и вы меня не обрежете, как тогда, помните, у моста? Мне так было неудобно.

– Иначе нельзя было. Я никому не разрешала называть меня по имени при бойцах, а тем более – старшим командирам.

– Я это понимаю, но все же вы грубо поступили со мной, сконфузили меня, – засмеялся он и уже серьезней продолжал: – Ведь мы с вами еще с Днепра знаем друг друга. Я долго присматривался к вам…

– Вот как? – удивленно покосилась я на него.

– Да. Но воинская субординация не позволяла мне тогда побеседовать с вами откровенно. А теперь мирное время и… Я хочу серьезно поговорить с вами, и не вечером при луне, а сейчас, днем, чтобы честно смотреть друг другу в глаза, вот так, – остановил он на мне свой прямой, пристальный взгляд.

Наступило то молчание, когда рождается в душе что-то новое, большое. Мне стало неловко, я опустила глаза.

– Говорите, я слушаю.

– Я должен знать о вашем отношении к мужу. Свободны ли вы? Я хочу знать – все ли кончено у вас… или еще ведется переписка? – сбивчиво, волнуясь, говорил майор. – Я должен знать все, чтобы…

Последние его слова заглушил пронзительный звонок на завтрак. Я обрадовалась. Казалось, что сейчас еще не время говорить об этом, нужно было еще самой разобраться в моем отношении к мужу. Я поднялась и, стараясь сдержать дрожь в голосе, сказала шутливо:

– Война закончилась, теперь успеем поговорить, а сейчас пойдемте завтракать. Не знаю, как вы, а я проголодалась.

Однако в глубине души я была рада. Майор мне нравился. Он не был красавцем, но его опаленное войной мужественное лицо отражало душевную красоту, благородство и добродушие. В темных кудрявых волосах его не по возрасту рано мелькали сединки.

Грустно посмотрев на меня своими мягкими карими глазами, Трощилов медленно поднялся и как бы про себя сказал:

– Не избегайте, все равно нам не уйти от этого разговора… Ну, а туда, – кивнул на противоположный берег, – поедем?

– Поедем, – охотно согласилась я.

После завтрака мы встретились в круглой беседке у входа в главный корпус, где отдыхающие обычно играли в шахматы и домино. Там был и наш начальник штаба Фридман. Я любила общество живого, веселого и остроумного капитана и всегда была рада встрече с ним. Фридман отдыхал здесь уже второй месяц и часто ходил гулять с нами по саду и на пляж. Много пел, особенно нашу любимую песню «Ой, Днепро, Днепро», и мы вспоминали ожесточенные бои на Днепре.

– Помнишь, Тамара, как трудно было? И Днепр, и горы Карпаты? Но все позади. Остались живы – это счастье!.. Теперь еду домой в Ленинград, – говорил он, укладывая чемодан, – приду на свой завод «Электросила», я там работал с детства. Многих товарищей, наверное, недосчитаемся. Много и работы будет, завод сильно разрушен, пишут друзья… Ну ничего, восстановим, все восстановим!

В тот день Фридман уезжал в часть, и поэтому мы не поехали в Шиофок. Но на следующее утро майор пришел в столовую уже с билетами на катер.

На палубе было прохладно, поднявшийся ветер всколыхнул озеро и гнал большие волны. Катер раскачивало во все стороны. Подъезжая к Шиофоку, мы пересели ближе к борту и стали любоваться зелеными берегами.

– Смотрите, как здесь прекрасно! Какие дачи, санатории! Теперь здесь будут отдыхать трудящиеся Венгрии, – говорил Трощилов.

Наш разговор прервал продолжительный гудок катера. Мы приближались к берегу, от которого далеко в озеро тянулся мол, разделяющий неширокую бухту надвое. Катер пошел вдоль мола по узкому заливу, между парками с белыми резными беседками, маленькими ресторанчиками и кафе, утопающими в зелени.

Над аркой у самой пристани большими буквами было написано по-русски «Шиофок». Откуда-то доносилась веселая музыка.

Долго, мы ходили по тенистым улицам дачного поселка, осматривая парки, памятники и небольшие, окруженные цветниками коттеджи с остроконечными крышами. Узкие дорожки в садиках были аккуратно посыпаны желтым песком, но на многих фасадах и свежевыбеленных заборах еще темнели выбоины и проломы от снарядов и осколков – следы недавних боев.

В Шиофоке мы пробыли до вечера. Нам было приятно вдвоем и весело. Я рассказывала майору о крымских садах и курортах, о фруктах, о море и кипарисах, и он, выросший в курской деревне, мечтал теперь побывать у нас на юге.

В порт мы пришли затемно. Озеро еще больше взбудоражилось. Даже в бухте ходили большие волны. Когда отчалили от берега, нас уже окружала полная темнота. А тут еще началась гроза. Молнии хлестали черное небо огненными кнутами, отчего на секунду освещались палубы и темные, клокочущие волны. На катере испуганные дети громко плакали, а старики венгры крестились.

Ветер с каждой минутой все усиливался, усиливался и шторм. Катер то подлетал высоко вверх, то камнем падал в пропасть. Тяжелые волны с силой били о борт, наклоняя катер в одну сторону так, что все валилось. Деревянный корпус судна трещал по всем швам, и казалось, вот-вот рассыплется.

– Вот буря разыгралась, – усаживаясь возле меня и, видимо, стараясь меня успокоить, заговорил Трощилов.

Но мне было не до разговоров.

К Трощилову подошел офицер из нашего политотдела, майор Мишин, и, заметив меня, весело развел руками:

– Сычева, что это вы в «цивильном» платье?

– Она в санатории, – ответил за меня Трощилов.

– Ах, вот как! – многозначительно взглянул на нас Мишин, садясь рядом.

Трощилов что-то стал весело рассказывать майору, обращаясь временами и ко мне. Но, казалось, ничто не могло меня отвлечь от овладевшего мною страха. Я прислушивалась к раскатам грома, ударам волн о борта катера, беготне на палубе и, прижимаясь к деревянной стене трюма, замирала. Пережитая во время войны на море катастрофа, видимо, не прошла бесследно. Мне вспоминалась та ужасная ночь, взрыв мины, идущий медленно ко дну теплоход и мы трое – я, Маня и Луиза, коченеющие от стужи и от предсмертного страха.

Трощилов, почувствовав, что я вся дрожу, притянул меня к себе, спросил:

– Ну, товарищ лейтенант, что с вами? Грозы испугались? Ну-ка… Взять себя в руки! Это на вас непохоже.

Его мужественный голос и сильная рука на моих плечах подбодрили. Я невольно прижалась к Трощилову.

– Женщина все-таки остается женщиной, – усмехнулся он.

Мишин сдержал улыбку, промолчал, а мне не понравилось это старое суждение о женщине.

– Почему такой вывод? – подбодрилась я и подняла глаза на майора.

– А вот почему, – и он обратился к Мишину: – Вы помните, сколько силы воли и мужества было у этой женщины на поле боя? Я сам не раз поражался. А не успели отгреметь пушки, она надела женское платье, туфли, и с ними вернулись женское кокетство, женские прихоти и даже женский страх!.. А где та Сычева, командир огневого взвода противотанковой батареи, которая день и ночь была под угрозой смерти? Где Сычева-командир, от пушек которой горели и удирали танки? Вот она – трясется, испугалась грома, посмотрите на нее, – смеясь, стыдил меня Трощилов.

– И вовсе я не испугалась, – запальчиво ответила я, подняв голову. – А вот вы лучше скажите, вам когда-нибудь приходилось тонуть на пароходе, который наскочил на мину, и стоять несколько часов по горло в ледяной воде, ожидая смерти или случайного спасения? Приходилось?

– Нет, – смущенно сознался Трощилов.

– Ну так и молчите, – проговорила я и отвернулась.

Спор неожиданно успокоил меня, и я уже не вслушивалась со страхом в шум волн за бортом. Вскоре он стал стихать, и катер подошел к пристани.

Пассажиры засуетились.

Трощилов так больше и не промолвил ни слова, только при выходе молча взял меня под руку.

Вечером, после ужина, провожая меня в палату, он сказал опять:

– Вам необходимо окончательно все решить, вы поняли, о чем я говорю?

Я молча кивнула головой.

В эту ночь я долго не могла уснуть, но не о муже я думала. Мне уже нечего было решать. Он сам все решил своим письмом. Я думала о новом, волнующем меня теперь чувстве к Трощилову.

Следующий день для меня начался весело. Купались в озере, утром оно особенно спокойно. На пляже было очень много купающихся.

После ужина мы с майором, невзирая на изменившуюся погоду, ветер и тучи, опять пошли к озеру.

Трощилов молчал, задумчиво устремив глаза на серые тучи, из-за которых выплывала полная луна. Потом несколько раз затянулся папиросой и, решительно отбросив ее, серьезно спросил:

– Ну, что же вы мне скажете?

Вопрос этот был уже лишним. Трощилов понял это. Он резко повернулся ко мне, взял за руки и, заглянув мне в глаза, взволнованно и быстро заговорил:

– Тамара, я хочу иметь настоящего друга, чтобы он понимал меня, чтобы в трудные дни я мог на него положиться. Таким другом для меня можете стать вы.

II

Утром, гуляя у озера, я увидела подъехавшую к пристани машину. Из кузова выпрыгивали девушки в военном, среди них была и Аня Балашова. Она подбежала, бросилась мне на шею.

– Уезжаю, товарищ лейтенант, сегодня уезжаю. Совсем… Домой… – В глазах девушки мелькнула растерянность. – На Родину, – поправилась она. – Всех девушек демобилизуют и отправляют домой… – Глаза Ани затуманились, тонкие губы дрогнули.

– Но почему же ты плачешь, Аня? Надо радоваться!

– Но вы же знаете. Меня дома никто не ждет. Я же вам рассказывала. Все погибли. И мама, и братики, и отец, – Аня всхлипнула. – А я в армии привыкла. Здесь для меня все как родные. А теперь… – сквозь слезы проговорила она, – я и их теряю.

Мне стало очень жаль девушку. Да, взвод, армия заменили ей родную семью, и теперь ее пугает одиночество. Надо одной, самостоятельно начинать жизнь.

– Не огорчайся, Аня, – попыталась я успокоить девушку. – Езжай на Родину, а там не пропадешь. Скоро приеду и я, спишемся, побываешь у нас в Крыму, – может быть, понравится.

– Вы офицер, вас еще не скоро демобилизуют, а мы уже сегодня едем, и нет адреса, чтобы вам оставить, – огорченно проговорила она.

– Ничего, я тебе дам свой. Если будет трудно, езжай к моим родным на Кавказ. Я им напишу. Они тебя встретят. Запиши адрес, – достала я из кармана карандаш.

– Спасибо. На всякий случай, – сказала Аня. – Приезжайте провожать. Нас будут с Шиофока отправлять.

– Обязательно!

Судьба Ани меня волновала, и, встретившись с Трощиловым, я рассказала ему о ней.

– И вот теперь она, бедняжка, остается совсем одна, что с ней будет? С чего она начнет жизнь? Ведь она совсем ребенок!

Лицо майора было спокойно, и меня это раздражало.

– Что же вы молчите? – спросила я. – Посоветуйте, что ей предпринять?

– Ей можно дать только один совет, Тамара!

Он вынул из кармана коробку спичек, достал одну и подал мне:

– Ломайте!

Пожав плечами, я легко сломала спичку, стараясь разгадать, что это может значить. Потом майор достал из коробки пучок спичек и подал мне:

– А теперь переломите эти.

Поняв его мысль, я засмеялась – как ни старалась, переломить пучка не смогла.

– Вот так посоветуйте и Ане – держаться комсомольского коллектива. И тогда ее ничто не сломит… А домой мы, наверное, все поедем скоро. Я сегодня был на приеме у врача и узнал, что меня, как ограниченно годного, скоро демобилизуют.

– Вот и хорошо, – обрадовалась я. – Наверное, и меня тоже. И мы уедем в Крым.

В Шиофок мы с майором приехали, когда солнце приближалось к горизонту. В садах и парках было особенно людно и шумно. Всюду мелькали военные гимнастерки девушек, поблескивали ордена и медали, звенели веселые, задорные фронтовые песни. Галин голос мы услышали издалека.

– А вот и наши девчата, – сказал мне майор.

Мы подошли.

Обрадовавшись нашему приходу, Галя стала рассказывать, как она приедет домой и осенью обязательно поступит учиться. Теперь мечта ее сбудется. Она станет педагогом.

– Скорее бы мамочку повидать! – Она вынула из карманчика гимнастерки бережно завернутую в бумагу фотографию матери и показала нам.

Аня была по-прежнему грустна и молчалива. Она невольно сторонилась веселой Гали.

– А мне учиться теперь не придется, – тихо сказала она, – работать нужно.

Когда солнце уже стало приближаться к горизонту, раздалась команда:

– По машинам!

Девушки зашумели, забегали, хватая вещевые мешки и чемоданы, и, ловко вскакивая на машины, шумно усаживались.

– Аня! Аня! – кричала Галя на всю аллею. – Где ты? Иди сюда, на первую машину.

Но Аня осталась с нами. Она невольно завидовала веселой, беззаботной Гале.

Еще не выехали из города, как на передней машине грянула знакомая всем довоенная песня:

 
А ну-ка, девушки!
А ну, красавицы!
 

Подхватили ее и мы.

Провожать девушек на станцию пришли представители воинских подразделений. Звучали напутственные речи. Девушкам дарили ценные подарки и просили передать горячий привет Родине.

На перроне собрались местные жители, делегации трудящихся, студентов, особенно много было женщин, девушек. Махая руками, они выкрикивали приветствия на ломаном русском языке. Потом засуетились, и из толпы к вагонам подошла пожилая мадьярка, знавшая русский язык.

Она сказала, что венгерские женщины благодарят русских женщин за ту помощь, которую они оказали советским войскам в освобождении их родины от гитлеровских оккупантов, и просят передать горячий привет всем советским женщинам.

– Слава советским женщинам! – эти слова повторяла вся толпа.

Со слезами на глазах, как с родными братьями, прощалась Аня со старшиной и сержантом своего подразделения.

В последний момент, когда маленький узкоколейный паровоз дал гудок, из окна вагона высунулась кудрявая голова Гали.

– Хотите вашу любимую? – крикнула она нам и громко запела:

 
…Маленький домик на юге,
Чуть пожелтевший фасад…
 

В эти минуты мной овладела ужасная тоска по Родине. Так хотелось в Россию, домой, к Лорочке, но… К горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы, я их утирала тайком от майора.