Текст книги "Сброшенный корсет"
Автор книги: Сюзан Кубелка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
Это продолжалось, как мне казалось, целую вечность. Генералу все не нравилось. А если я осмеливалась спрашивать, в ответ я слышала: «Тихо! Здесь говорю только я!» Лишь присутствие Габора помогло мне пережить этот час. Наконец-то мучения мои закончились.
– Достаточно! Можно слезать! – воскликнул господин барон и помог мне слезть с лошади.
Я стояла на песке с дрожащими коленями и не отваживалась взглянуть на Габора. Он наверняка был в ужасе от моей бездарности. Это был мой первый и последний урок верховой езды. Я не справилась.
В этот момент вернулась Эрмина, весьма озабоченная, не переломала ли я себе кости. Она подоспела как раз вовремя. Никогда еще я так не радовалась встрече с нею.
– Да, но… что с твоей прической? – Она с испугом оглядела меня с головы до ног. – Бога ради, детка! Ты не свалилась?
– Почти. Но у меня все болит.
– Бедняжка, – Эрмина потрепала меня по щеке, обняла и обратилась к мужчинам: – Ну, как все прошло? Не слишком плохо?
– Ада все выдержала, – последовал краткий ответ генерала. – Но ребенок, я имею в виду вашу голубку, не выносит серьезных слов. Вы ее чересчур изнежили, моя дорогая, в Вене у этого фабриканта фесок.
– Фабрикант фесок – это не гусарский генерал, – запальчиво воскликнула Эрмина, выпустив меня. – Он не орет, как на военном плацу. Я слышала, до того как вошла сюда. Вы рычали и бесновались, но Минка моя, в конце концов, не рекрут!
– К сожалению, – парировал Его Превосходительство и нежно похлопал Аду по шее. – Если бы она была рекрутом, то можно было бы орать по-настоящему. А так приходится прикусить себе язык, чтобы не ранить нежную душу.
Я положила голову на плечо Эрмины. Если бы она знала, какие слова были брошены мне в лицо! Я тихо всхлипнула. Эрмина успокаивающе погладила меня по голове.
– Всадники не плачут, – прокомментировал генерал и протянул Аде сахар. – Человек с кавалерийским духом не знает боли.
– Но она не мужчина, – раздраженно сказала Эрмина. – Она старается изо всех сил, разве вы не видите? Предлагаю покончить с экспериментом. – Она направилась к Габору, забрала у него мою шляпу, которую тот весь урок держал в левой руке, и, достав длинную шпильку из шелкового ридикюля, заколола мои локоны. – Скачки – это не для моей девочки!
– Ошибаетесь, – произнес генерал с сатанинской ухмылкой, – gutta cavat lapidem! Капля камень долбит. Я добьюсь от вашей голубки успеха.
– Но не такими драконовскими методами! Нельзя ли быть чуть более галантным? Тональность делает музыку.
Генерал подавил усмешку:
– На все есть своя причина, дорогая моя. Не надо горячиться!
– Какова же это причина, позвольте спросить?
– Она будет вам изложена, дорогая кузина, позже – не так ли, Габор? А пока должна оставаться тайна.
Эрмина на мгновение задумалась:
– Но завтра устроим перерыв на один день. Девочке нужен отдых!
– Тут вы жестоко ошибаетесь. – Генерал кивнул в мою сторону. – Завтра мы только начинаем по-настоящему. Не забудьте захватить две книги.
– Две книги? – удивилась Эрмина. – Зачем?
– Две книги! И я хотел бы просить вас быть точно в то же время. – Он поклонился Эрмине, его раскосые черные глаза глядели на нее с лукавством. – Это было великолепно. Целую ваши нежные ручки. Габор, пошли. Позвольте откланяться. Адье.
– Адье, сударыни. – Габор держал Аду в поводу. Молниеносно приложив средний и указательный пальцы свободной руки к губам, он глубоко втянул воздух, будто курил.
Я поняла. Весточка. В гильзе от сигары. Под пальмой. Я украдкой кивнула и обернулась на Эрмину. Та ничего не заметила.
Габор улыбнулся мне на прощание. Все та же знакомая улыбка, тот же обожающий взгляд. Как всегда. Значит, он все же не презирает меня окончательно? Это было просто чудо.
С истерзанным телом, но немного успокоившись, я, опираясь на руку Эрмины, поплелась к воротам манежа.
ГЛАВА 11
«Вас подвергают испытанию. Выдержка и отвага. Omnia vincil amor».
Вот такие слова нашла я под пальмой на следующий день. Значит, это была только игра.
Генерал на самом деле не сердился, он только делал вид. Он не хотел обидеть меня по-настоящему, он хотел только знать, как далеко он может зайти, прежде чем я сломаюсь и начну рыдать. Но зачем это новое испытание? Мне и без того было невероятно трудно подавить панический страх перед лошадьми и решиться на уроки верховой езды. Вот и пойми этих взрослых.
Во всяком случае, я была предупреждена, и следующий урок проходил уже легче. Едва я оказалась в седле – на этот раз мне помогал Габор, и его близость очень воодушевляла, – едва он расправил складки моей амазонки, которая была по-старомодному длинной и почти волочилась по земле, как Его Превосходительство зажал у меня под мышками принесенные книги, одну слева, другую справа, вложил в руки повод и выжидающе отступил назад.
– Прошу прощения. Я не хотела бы затруднять вас, но так я не могу двигаться, – слабо запротестовала я.
– Чушь, – пророкотал генерал, – именно так надо ездить верхом. Она что, не понимает? Книги мешают оттопыривать локти, ведь она не хочет выставить себя на посмешище перед всем городом. Она же не обезьяна в цирке. Локти должны плотно прилегать к туловищу. И лучше привыкать к этому сразу же.
Я старалась изо всех сил. И все же время от времени один из томов выскальзывал и падал в песок. Габор поднимал его, передавал своему папа́, а тот с жуткой бранью засовывал книгу мне обратно под мышку.
– Сука, – заорал он, когда я в третий раз выронила книгу, – язви ее в зад. До сих пор не научилась.
И он уставился на меня своими раскосыми глазами, ожидая реакции. Но она не последовала.
Слезы? Они прошли. Брань становилась все свирепее, голос все громче – я сохраняла благородное хладнокровие. Ночью я дала себе клятву – пока я жива, Зольтан фон Бороши никогда больше не увидит меня плачущей.
Габор тайком кивнул мне. Генерал ухмыльнулся. Но тон так и остался грубым, и на следующий день, и через день, – вся первая неделя прошла под вульгарные окрики. К мукам душевным прибавились муки телесные: болело все! Каждый мускул.
Любое движение причиняло адскую боль. Все тело ныло. Казалось, руки пронзают иголки, а в спину всадили нож – никогда не было мне так худо.
Я не могла ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни стоять – поднимаясь, я какое-то время стояла крючком, не в силах сразу выпрямить спину. И вдобавок ко всему еще и корсет – я вся была комком сплошных терзаний. Но я была влюблена.
И если бы Габор потребовал, я села бы верхом на тигра.
Поэтому день за днем я пунктуально приходила в манеж и выполняла свой долг. И вскоре у меня стало на удивление хорошо получаться. Я прямо сидела в седле с высоко поднятой головой, вытягивала руки, словно держала два стакана воды, и уже не так боялась упасть. Локти автоматически плотно прижимались к туловищу. Торс оставался неподвижным, плечи прямыми, а теорию кафельной печи я помнила даже во сне. Я научилась управлять Адой, направо хлыстом, налево пяткой.
– Только дотронуться, очень мягко, – предостерег меня генерал, – совсем легонько хлыстом, запомните это, Маргита! Моя лошадка – не преступник, которого надо наказать. И не размахивайте хлыстом! Как можно незаметней! У хорошего всадника не видно, когда он дает посыл. Команды должны быть незаметны, словно лошадь идет сама по себе.
Ада была моим спасением – да благословит ее Господь на все времена. Сотни раз она могла показать мне, что не я господин, а она! У животных тоже есть чувство юмора, а ловко сбросить всадника из седла – что может быть забавней. Лошадь сразу определяет, каков ее наездник. Но Ада вела себя сдержанно. Она не выкидывала никаких шуток, пока я не почувствовала себя уверенно на ее хребте. Почему-то она полюбила меня, и мой страх перед ней улетучился.
Я училась галопу. Это было нелегко.
– Нет! – измученно стонал отец Габора целыми днями. – Никакого перца!
Однако в пятницу, 23 июля, ему вдруг все понравилось, и начался новый этап обучения.
В первый раз выехав на улицу, мы скакали вдоль известной своей красотой реки Эннс – прозрачной, как стекло, зеленоватой быстрой горной реки, которая дала имя городу. Светило солнце, от воды веяло прохладой. Взобраться на лошадь помогал мне Габор, заглядывая в самую глубину моих глаз. Ада шла как бы сама по себе, и впервые я испытала чувство, что самое страшное позади. Меня признали два темпераментных господина, и я принадлежала к их кругу.
И тут приключилось испытание огнем. Мы неожиданно встретили дядюшку Луи, верхом на вороном Рио Гранде.
Я уже говорила, что мой дядюшка ежедневно совершал прогулки верхом, чаще всего около пяти, до того как в отеле начиналась вечерняя кутерьма. Это его единственная отрада, любил он повторять. Он еще ни разу не видел меня верхом на лошади.
Тем больше было его удивление. Глаза его загорелись.
– Минка, – воскликнул он, – не могу поверить! Она и впрямь сидит в седле, как заправский драгун, и улыбается, и делает вид, словно всегда это умела.
– Она умеет гораздо больше, – ответил генерал. – Мой дорогой Луи, у малышки есть перец в крови. Мчится галопом, как настоящий венгерский ребенок, выросший в степи. Хотите посмотреть? – И, не дожидаясь ответа, он состроил наводящую ужас гримасу, проревел «Марш, марш! Урра-аааа!» и сорвался с места.
«Только не опозориться», – пронеслось у меня в голове. Я дала Аде знак, и мы припустили вдогонку. Словно в дикой погоне, мы покинули тихую долину и свернули на широкую дорогу для верховых. Мы неслись вперед, деревья мелькали справа и слева, копыта цокали по твердому грунту. Меня растрясло так, что все печенки отшибло, но я уже обрела сноровку. Я сидела в седле, и довольно уверенно. И когда генерал поднял наконец руку – казалось, прошла уже целая вечность, – мне без труда удалось остановить Аду. Дядюшка Луи, который скакал вслед за нами, расточал мне похвалы. Габор сиял от гордости, а Зольтан фон Бороши, бросив на меня испытующий взгляд, изрек:
– Прекрасно! Браво, Маргита! Так держать!
Но на следующий день, тоже на выезде, он то и дело придирался, то же было и в манеже, я опять делала все неправильно, все не так.
Эта суббота после первых похвал была крайней точкой падения за все мое обучение. Шел одиннадцатый день занятий.
Генерал был в мрачном настроении. Невыспавшийся, с красными глазами, с бледными мучнистыми щеками – вчера он опять праздновал в separée до полуночи. А погода была предгрозовая, духота, воздух заряжен электричеством, Ада была невнимательна, я сразу дала два неверных посыла. Этого было достаточно!
– Стоп! – прорычал Зольтан фон Бороши так, что стены задрожали. – Она что, с ума сошла? – Он устремился ко мне и вырвал повод. – Еще чуть-чуть – и эта бестия дала бы моей Аде шпоры. Что она себе позволяет! – Он уставился на меня своими горящими татарскими глазами, поднял руку, и я подумала, что сейчас он ударит меня. Однако я не отклонилась, а умница Ада не испугалась, что было равносильно чуду при таком мощном окрике.
И в этот самый момент разразилась долгожданная гроза. Стало темно, как ночью. От мощного порыва ветра захлопнулись окна. Блеснула молния, раздались раскаты грома, и тут же по крыше забарабанил дождь; казалось, начался второй потоп.
Зольтан фон Бороши отпустил повод и бесцеремонно отвернулся от меня. А когда гроза затихла, он снова обратился ко мне и продолжил, как ни в чем не бывало, свою проповедь.
– Представь себе, – громыхал он, будто я была глухонемой, – на спине у лошади сидит некто, подающий ей знаки. Как может сосредоточиться животное, чтобы понять, что же наконец хочет человек? Оно что, должно подумать, идти ему налево или направо? Лошадь – не профессор. Она всегда старается изо всех сил. А тут люди начинают ее мучить, вонзая ей шпоры между ребер. Чтобы я больше никогда этого не видел! Ненавижу насилие!
Его глаза пронзали меня насквозь. Я молча выдержала этот взгляд.
– На сегодня хватит. Слезай. – Он не стал помогать мне слезть с лошади. Тогда Габор бросился ко мне, поставил на землю и тайком крепко пожал мне руку. – Пусть она постоит и внимательно послушает. Человечество обязано культурой только лошади. А мы так высокомерны – смешные, бессильные карлики. Кто таскал тяжелые грузы? Кирпичи для домов? Опоры для мостов? Камни для соборов? Уголь из шахт? Кто вкалывал до полусмерти? С кровавой пеной у рта? Угадай с первого раза! Без лошадей, без их доброго нрава, без этой силы и терпения у нас не было бы Эннса. Не было бы городской башни. Мощеных улиц. Не было бы нового бульварного кольца в Вене, Оперы, не было бы Хофбурга. И Собора святого Стефана. Не было бы Шенбрунна. Без лошадей не было бы цивилизации. Понятно? Человечество всем обязано лошади. Надо помнить об этом, прежде чем обидеть бедное животное!
Моя рука давно уже покоилась на шее Ады.
– Прошу прощения, – поцеловала я ее замшевую морду, дала кусок сахару и крепко обняла. – Больше этого никогда не будет! Никогда-никогда! Ты самая красивая, ты молодчина, ты самая лучшая… – И я почесала ее за ухом и похлопала, и тут снова вмешался генерал.
– Довольно! Хватит нежностей. Все хорошо в меру. И во всем должна быть цель.
– Опять выволочка? – спросила пришедшая за мной Эрмина. – Что на сей раз было не так?
– Все время одно и то же, – недовольно сказал Зольтан фон Бороши, – женский пол способен только обгадить лошадей.
– Что способен? – испуганно переспросила Эрмина.
– Женщины во всем виноваты. И сами становятся заносчивыми, начинают кусаться и брыкаться, когда им хочешь подтянуть подпругу.
– Кто кусается и брыкается?
– Бабы, – проревел генерал, – вы что, оглохли? – И он уставился на нее своими татарскими глазами. – Где это вас носило?.. Вы выглядите… словно вас только что выудили из реки.
– Меня застигла гроза.
– Какая гроза? – пророкотал генерал.
– Только что. Ливень.
– Ливень? Какой ливень? Послушайте. Я разочарован до глубины души… У этой барышни нет кавалерийского духа.
– Боже мой!
– Не Бог, а дух, – проревел генерал.
– Дух? Какой дух?
– Кавалерийский дух! Он у нее отсутствует!
– Понимаю, не хватает кавалерийского духа, – успокаивающим тоном проговорила Эрмина, – но что значит…
– Не доводите меня до бешенства, – разозлился Зольтан фон Бороши. – Выросли в гарнизонном городе и не знаете, что такое кавалерийский дух.
– Конечно же, знаю.
– Габор! Поди-ка сюда! Изложи дамам урок по теории, – и, заложив руки за спину, он яростно заходил взад-вперед.
Габор подошел к нам и улыбнулся, как бы извиняясь.
– Вот, послушайте, пожалуйста. Только человек с храбрым сердцем и верной душой, доверяющий себе и своей лошади, о которой он бережно заботится, имеет кавалерийский дух. Для него не существует трудностей, – продолжил Габор, посмотрев на меня со значением, – и даже в отступлении он видит лишь средство при благоприятных условиях вновь перейти в наступление.
– Так точно! Немедленно в наступление! – пробасил генерал. – В этом удаль кавалеристов. Никогда не сдаваться! Такова теория, сударыни. А знаете, что кавалерийский дух значит на деле? То, что всадник лошадь свою любит больше, чем себя самого. Вот что это значит. И он скорее вонзит шпоры себе в задницу, чем своему дорогому четвероногому товарищу. Это все на сегодня. Всего хорошего! – И он слегка поклонился Эрмине.
– Завтра, в воскресенье, здесь, ровно в то же время. Целую ручки. Позвольте откланяться. Адье.
Он сделал знак Габору следовать за собой и в сопровождении сына и любимой кобылы устремился к воротам.
Повисла мертвая тишина.
Я покосилась на Эрмину. Щеки ее пылали, грудь высоко вздымалась и опускалась, будто она задыхалась.
– Ты дала Аде шпоры? – спросила она наконец.
– О, нет! Но уже подумывала об этом.
– Только подумала? А он орет, словно его поджаривают на вертеле.
– Он угадывает мысли, когда речь идет о верховой езде.
Моя маленькая гувернантка глубоко вздохнула.
– Значит, таков тон, когда меня здесь нет, – заключила она. – Девочка моя, прости. Когда ты описывала ситуацию после первого урока… честно говоря, я думала, ты преувеличиваешь, поддавшись своей буйной фантазии. А оказалось, что непристойности здесь так и сыплются. Вот только прекращать теперь… уже слишком поздно. Ты должна заставить себя, – и она указала на мое ухо, – сюда влетает, а в другое ухо тут же вылетает. Забудь все, что слышала… обещай мне это.
– Обещаю, – сказала я и только теперь заметила, что моя бедная гувернантка насквозь промокла. Большой алый шелковый бант свисал с полей ее шляпы, напоминая увядший мак. Черные локоны на затылке развились, а летнее платье в сине-белую полоску промокло так, что были видны пластинки ее маленького кринолина.
– Вы пришли пешком? – встревожилась я.
– Ну что ты. Меня привез бургомистр. Верная душа. Но наш одноконный экипаж был открытым, и мы угодили под дождь. Теперь он отправился обратно в город и вернется за нами с сухим экипажем. Ну, расскажи мне, как обстоят дела. Вы выиграете 18 августа?
– Я не знаю.
– Все еще нет? – разочарованно сказала Эрмина.
– Он даже намеков не делал. А что он вам говорит в мое отсутствие?
– Ни слова. А когда его кто-нибудь спрашивает, в отеле… – Эрмина чихнула несколько раз подряд. – О, пардон, я начинаю замерзать. Когда его кто-нибудь спрашивает, он отвечает сатанинской ухмылкой, и никто ничего не может понять.
Этого-то я и боялась.
Я молча вышла с озябшей Эрминой к воротам дожидаться бургомистра. По дороге домой я тоже не проронила ни слова. Безмолвно сидела в удобном маленьком экипаже с закрытым верхом, защищавшим от дождя, держала Эрмину за руку, чтобы согреть ее, и испытывала чувство стыда.
Одна-единственная похвала за одиннадцать дней означала только одно: во мне ошиблись. И все было просто представлением. Поэтому грубый тон, плохое настроение. Пари проиграно. Генерал знал это. И Габор тоже.
Боже мой, столько усилий – и ради чего?
Я еще не упоминала, что вся моя жизнь теперь определялась нашим генералом. Все изменилось за одну неделю, меня держали взаперти, словно несчастную языческую деву перед закланием на великий праздник.
Мне запретили все. Кроме занятий английским, все было забыто – живопись, музицирование, писание писем, прогулки в экипаже, визиты. Мне не позволили взять роль в прелестной новой пьесе «Вокруг света за восемьдесят дней» Жюля Верна. Не разрешали посещать репетиции церковного хора и участвовать в концертах хорового общества. Я не могла носить локоны распущенными, их каждый день заплетали в толстую косу под девизом: во всем должен быть порядок. И в прическе тоже. Мне не разрешили поехать в Штирию по приглашению господина бургомистра, обновлявшего свой новехонький экипаж с мягкими кожаными сиденьями. С ним отправился союз юных дев. А также Габор и генерал. Я была отгорожена ото всего мира, и разрешалось мне только читать истории о лошадях, которые присылали мне в комнату, и есть, как молотильщик, каждый день второй завтрак по-венгерски, а чтобы у меня прибавилось сил, хорошенько отдыхать, – и все для того, чтобы потом ежедневно утверждаться на спине у Ады, с неизменной улыбкой, как будто это доставляло мне огромное удовольствие.
И я исправно подчинилась такому распорядку, чтобы быть ближе к Габору. Потому что я хотела выиграть для него. Однако с каждым новым днем без похвал во мне росло новое чувство – протест.
Во вторник 27 июля меня наконец прорвало. Две недели я рабски подчинялась, но теперь буду делать то, что мне нравится.
Уже утром я знала: сегодня будет значительный день. Во-первых, снова светило солнце, после двух суток дождей. Воздух был легким и теплым, и у меня ничего не болело. Произошло чудо – плечи, руки, стопы, спина и неназываемое перестали вдруг причинять боль. Я могла сидеть, ходить, лежать, стоять – и нигде не тянуло, не кололо, не ломило. В первый раз с начала занятий я снова почувствовала себя человеком, и во мне взыграли бунтарские мысли.
Я так ясно помню: я сидела за письменным столом, передо мной лежал мой тайный дневник, куда я записывала, хотя перо отказывалось фиксировать, слова, которые позволял себе генерал, все это свинство. И вдруг я подумала: а почему? Почему я должна делать то, что требует от меня Зольтан фон Бороши?
Конечно, меня так воспитали. Молодежь юна, глупа и прожорлива, она обязана почитать старших. Без них я пропала бы с голоду и осталась на улице безо всякой помощи. Но и взрослые не такие уж праведники. Мой ужасный батюшка промотал мое приданое. Генерал превзошел всех кучеров по части грязных ругательств. Обозвал меня бестией. У всех от меня были тайны, у тетушки, дядюшки Луи, даже Эрмина лгала, когда дело касалось родственников. Что ж, крутые нравы накладывают свой отпечаток.
Бороши, отец и сын, были сегодня в гостях в замке Эннсэг. Эрмина и принцесса Валери тоже. Там давали большой обед, меня из этого мероприятия исключили. Но одно я знала: раньше трех они не вернутся. Так сказала мне тетушка.
Впервые за долгое время я была в отеле совсем одна, и когда тетушка Юлиана удалилась, чтобы вздремнуть, что она неукоснительно соблюдала после обеда, когда улегся шум внизу, в кухне и в ресторане, – не слышно было звона бокалов, серебро не стучало о фарфор, и на большой дом опустилась приятная тишина, я решилась стать по-настоящему дерзкой. Строптивой! Непослушной! Плохой! И отыскать наконец миниатюру леди Маргиты. Я решилась на непростительный проступок – рыскать в комнате другого человека. И вот я встала, прислушалась, что происходит в коридоре, прошмыгнула на цыпочках в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь на щеколду.
Было без четверти три. У меня в запасе пятнадцать минут. Где же может быть шкатулка? Я хорошо ее знала. Это было маленькое произведение искусства – из белого шевро с золотым тиснением, изнутри обито голубым бархатом. Когда ее открывали, из шкатулки доносился таинственный сладкий запах марокканской смолы, виднелись многочисленные маленькие веера, все с крышками, а ручками крышечек служили блестящие круглые красные бусины – шлифованные богемские гранаты. Выглядели они восхитительно.
Но где она лежит? На своем месте ее не было. Эрмина прятала шкатулку? Пришлось искать.
Я открыла платяной шкаф. Ничего. Поискала в комоде. В застекленном шкафу за книгами. В обитых латунью напольных часах. В белой кафельной печи. В зольнике. В кровати под матрацами из конского волоса. За деревянным умывальным столиком. И наконец я нашла ее – под секретером, на паркете у самой стены.
Затаив дыхание, я села.
Открыла крышку. Она была там, миниатюра. На самом верху, как будто кто-то совсем недавно держал ее в руках. И теперь испугалась я. На картинке я увидела… себя. Леди Маргита была, правда, похожа на императрицу, но прежде всего она походила на меня. У нее было мое лицо. Мои глаза, мой нос, мой рот, мои высокие скулы, мой лоб, мой подбородок. Вот только брови были другие. Но если бы я свои выщипала, то портрет был бы точным.
Какой-то момент я думала, что мне это снится. Но тут я услышала тиканье напольных часов, жужжание мухи у окна… Стало быть, я бодрствую. Вот это открытие! Теперь я поняла других. Почему за венгерским ужином они уставились на меня, как на привидение. Почему называли меня Маргитой.
Я долго смотрела на тонкие черты. Венок на лбу – белые и лиловые цветочки. И точно такая же прическа, какую велела сделать мне тетушка Юлиана. Да, сюрприз тетушке удался на славу… Но кто она? Возлюбленная… генерала? Его возлюбленная подружка? Любимая соседка? Подружка юности? Спутница на охоте? Во всяком случае, то была высокопоставленная особа, поскольку сходство с нею должно было открыть мне путь к его сердцу и к его кошельку.
Но почему все в Эннсе ее знали? И как она попала в Бенгалию? И что там было с тигром? Тигр ее съел? Но не так она выглядела, меньше всего она была похожа на жертвенного агнца… Может, это тоже просто легенда, которую мне рассказывали, одна из тех непроницаемых загадок… может, Маргита все еще жива и забавляется до упаду где-нибудь вдали от этих мест…
Мне доставляло удовольствие держать в руках маленький овальный портрет в простой рамке красного золота. Он был написан с таким совершенством, что казалось, дышит. Я быстро перевернула его. Имени не было. Повертела портрет со всех сторон. Подписи нигде нет. Это произведение талантливого художника. Или, может быть, даже художницы, потому что лучшие миниатюры, как учила меня Эрмина, писали женщины. А дамы своих работ не подписывали. Горделиво выставлять свое имя на обозрение всего света женщине не подобало. Это привилегия мужчины.
Боже мой! Как бежит время. Почти три часа. Я быстренько положила картинку на место, на голубой бархат. Потом спрятала шкатулку туда, где нашла, и бесшумно пробралась обратно в свою комнату.
Подозрение, закравшееся во время венгерского ужина, превратилось в уверенность. Вот я и узнала, что к чему. Это был действительно великий день.
К тому же, в актовом зале меня ждал сюрприз. Габор шепнул мне об этом вчера после занятий. Да и пора уже. Целую неделю, с тех пор как мне запретили музицировать и у меня исчез повод спускаться к роялю, я страстно ждала от него весточки.
Правда, дважды ранним утром я находила письма, подсунутые под дверь моей комнаты. Одно письмо было чисто любовным. А в другом он сообщал, что вскоре мы сможем поговорить наедине, совсем одни. Без Эрмины, без его папа́. Только я и он. Но где? И прежде всего… когда?
Время шло. Тридцать шесть отнять четырнадцать… остается двадцать два. Только двадцать два дня. А потом? Потом Габор с генералом уедут во Францию. В Сассето-ле-Мокондюи, к нашей императрице. И больше я Габора никогда не увижу.
Ужасная мысль.
Но ведь у Габора был план, и у нас будет разговор. Наедине. Опять волнения! Я раскидала одеяла по кровати, чтобы показать, будто послушно проспала послеобеденные часы, затем сняла розовое «домино» и натянула через голову белое ученическое платье – целый день я провела без корсета, какое же это было наслаждение. Я посмотрела в зеркало. Как я выгляжу? Ага! Глаза блестят. От радостного предвкушения письма. И белое платье мне идет. И длинная черная коса… да, неплохо. Очень хорошенькая барышня.
И вдруг я страшно испугалась.
Что это? Меня вдруг бросило в жар, в ушах шумело, и меня опять пронзило то самое чувство, которое я испытала перед «Юной спасительницей». Я вдруг поняла, что сегодня произойдет что-то важное. Что-то значительное, новое. Еще сегодня. Завтра в это время я буду уже другой.
Сердце мое колотилось. Схватив толстую синюю папку с нотами, я побежала к двери.
