Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

   – Пошли, ребята. Анри здесь нет. Возьмём его ял, испробуем.

   – Погодите...

   – Оставь её, Одноглазый. Когда вернёмся, она будет твоей.

   – Пошёл к чёрту! – прошипела девица.

Они вышли, не расплачиваясь: Сембозель всегда записывал, сколько с них причитается. И плавали по реке дотемна: то спускались вниз по течению, то изо всех сил гребли против него, расходуя кипучие силы юности; ныряли и плавали под водой, бродили по грязи и камышам, перебранивались. Как обычно, Ги смешил всех до слёз рассказами о чиновниках в министерстве. Хором горланили непристойные песни. Вытащив наконец ял на берег, они решили купить его вскладчину, если Анри согласится на годовую рассрочку.

   – А вдруг я не получу денег вовремя? – спросил Анри. Одна нога у него была кривой, другая прямой, и они образовывали нечто вроде буквы D.

   – Ты же знаешь нас, – ответил Синячок.

   – Мы всегда расплачиваемся, – сказал Томагавк. – Спроси Сембозеля.

   – Или его жену, – добавил Ги, и все усмехнулись. Аннетта Сембозель иногда подрабатывала, обслуживая «клиентов».

   – Ладно, – сказал Анри. – Но если разобьёте ял, то всё равно будете за него выплачивать.

   – Мы – разобьём?

Все пришли в негодование.

Анри понимал, что ничего подобного случиться не может.

   – Хорошо. Он ваш.

   – Добрый старина Анри!

Его подняли на руки, бегом принесли в «Морячок», усадили в кресло и прямо в нём водрузили на стол.

   – Сембозель! Выпить! Неси водки. Особой.

   – У нас важное событие.

В комнате, хотя занята была только половина столов, шум стоял более громкий, чем обычно; табачный дым висел клубами, казалось вбирая в себя запахи и жару.

   – Хозяин, наливай всем.

   – Мы должны придумать имя этой лодке, – сказал Одноглазый.

   – Видит Бог, должны.

   – Сислей! – крикнул Ток, повернувшись к столу, где сидело уже несколько художников. – Мы купили лодку. Придумай ей имя.

   – «Са-Ира», – громко ответил Сислей.

   – Дырки в корме у неё нет! – выкрикнул Ги.

В общем хохоте громче всех звучал визгливый смех Сембозеля.

   – «Ласточка предместий», – предложил Томагавк. То было название непристойной песенки. Все шумно возмутились.

   – «Лепесток розы», – сказал Ги.

   – Вот это подойдёт!

   – Прюнье небось придумал что-то непристойное.

Это сказала Са-Ира. Все так весело расхохотались, что она невольно присоединилась к ним.

   – Тихо! – стукнул кулаком по столу Ток. – Господа, по столь торжественному случаю мы просим вас выпить за это новое судно, которое вы увидите рассекающим серебристые воды Сены, непревзойдённое по изяществу, несравненное по симметрии...

   – И с самой распутной командой!

   – Господа, за «Лепесток розы»!

Все весело зашумели и подняли стаканы. Анри заставили подняться, он поскользнулся на мокрой столешнице, зашатался под изумлёнными взглядами Ги, Одноглазого, Томагавка и упал им на руки.

Вошли ещё три девицы, две из них работали на местной ящичной фабрике, третья – младшая, новенькая, несмотря на робость, поддалась искушению заработать своим телом несколько франков. Все речники разошлись, но Ги, Ток, Томагавк, Синячок и Одноглазый подсели к художникам, вино лилось рекой, шум стоял неимоверный.

Сислей и его коллеги не вели разговоров об искусстве, Лувре, импрессионизме. Их тянуло поговорить о лодках, о Сене, о гонках, которые они собирались устроить. Сена влекла их к себе. Она стала колыбелью импрессионизма. Они писали бесчисленное множество картин, изображающих её извилистое русло, игру красок, её берега и мосты, пикники, лодки, владельцев ресторанов, кабачки и угольные баржи. Художники жили в Пти-Женневьер, неподалёку от Аржантейского моста, там стояла пришвартованная к берегу большая баржа, к нижней её части крепились лодки, верхняя представляла собой ряд кают вдоль длинной палубы. Лодки были у всех. Художники искусно управляли ими и вечно спорили о последних гонках или о времени, которое потребуется, чтобы доплыть до шлюза в Марли.

   – Если буржуа будут плавать на норвежских вельботах, то не опрокинутся и не утонут, – громко сказал Писсарро[48]48
  Писсарро Камиль (1830—1903) – французский художник и литограф. После 1890 г. писал множество видов Руана и улочек Парижа.


[Закрыть].

   – Эти вот люди приобрели норвежский вельбот, – сказал Мане.

   – Быть не может.

   – Что вы скажете о Салоне, месье Ренуар[49]49
  Ренуар Пьер Огюст (1841 —1919) – художник, график и скульптор. Представитель импрессионистического направления.


[Закрыть]? – спросила Са-Ира.

   – О Салоне, малышка, я скажу: «Дерьмо», – ответил тот. – Хозяин! Где еда, которую ты обещаешь вот уже целый час?

   – Несу, месье. Бифштексы с жареным картофелем.

Из кухни доносились запах масла и шипение сковородки.

Все принялись за еду, потребовав ещё дешёвого красного вина. Томагавк достал концертино, все пьяно запели, а потом начали танцевать с девицами. Появилась мадам Сембозель, склонилась над столом и стала потихоньку тереться о Ги. Две недели назад он уступил её заигрываниям – обычно она не позволяла себе этого, хотя иногда продавалась за деньги, – и переспал с ней. Она была намного моложе мужа, лет двадцати пяти, взбитые белокурые волосы придавали ей соблазнительную вульгарность. Но Ги не хотел больше связываться с ней. «Морячок» был очень нужен. К тому же новая девочка была привлекательной.

Придя сюда, она, казалось, изменила своё намерение и не отходила от одной из тех, что привели её, девицы по имени Ирма, а та, почуяв перспективу провести ночь с Варнелем, тщетно пыталась от неё избавиться. Играло концертино, стоял неистовый шум. Танцоры восторженно резвились, а остальные разговаривали во весь голос.

– Нельзя же сидеть весь вечер! – сказал Ги новенькой. – Пойдём потанцуем.

Девушка потрясла головой. Ему показалось, что она с самого начала отнеслась к нему особенно настороженно. Потом – когда Кайботт предложил: «Потанцуем?» – она, не скрывая, что хочет уйти от Ги, пошла с ним.

Ги наблюдал за ними с улыбкой. Девушка была невысокой, с мышиного цвета волосами, красивыми лицом и шеей. Её опаска раззадорила его. Танцевали быстрый пасодобль. Кайботт, запыхавшись через четверть часа, повёл девушку обратно к столу.

Ги подскочил, взял её за талию и, прежде чем она успела высвободиться, закружился вместе с нею, прижимаясь к ней бедром. Они прошли два круга, потом, когда поравнялись с задней дверью, Ги приподнял девушку, толкнул дверь – и они оказались в темноте снаружи.

   – Нет, нет.

Девушка пыталась оттолкнуть его. Он всем телом прижал её к стене и хотел поцеловать, но она замотала головой, и губы его лишь скользнули по щеке. Однако под нажимом его бедра девушка постепенно разводила ноги. Ги крепко прижал её к себе. Головой вертеть девушка перестала, и Ги потянулся к её губам, чувствуя, как девичье тело становится податливым. Вдруг дверь распахнулась, через дверной проем хлынул яркий жёлтый свет, послышался хор громких голосов. Ги с девушкой юркнули в тень.

   – Плавание при лунном свете! Кто идёт плавать?

Это произнёс вышедший Синячок. Остальные последовали за ним с девицами.

   – Луны нет, – сказал кто-то.

   – Ну и что? Пошли.

Ги заметил, что девушка всё ещё держит его за руку. На них наткнулся Томагавк.

   – Кто это? А, Прюнье. Пошли поплаваем. На «Лепестке розы».

   – Пошли.

Ги с девушкой стали вслед за другими спускаться к бечевнику. Ночь была прохладной. Друзья с пением налегали на вёсла, позади виднелся носовой фонарик лодки Сислея. Когда они остановились, четверо девиц отказались купаться. Ги с друзьями нырнули с борта, и через минуту все появились на поверхности, отфыркиваясь, словно моржи. Минут через пять, отплывя от лодки, Ги услышал: «Тссс!» – и направился к берегу.

Девушка ждала его в кустах. Он взял её за плечи и поцеловал.

   – Пошли сюда, – сказала она.

Он, улыбаясь, пошёл с ней.

Положив своё весло на плечо, Синячок предложил:

   – Поплыли к «Лягушатне».

   – Отличная мысль.

   – Вперёд.

Было воскресенье, прекрасный июльский день. Обычно все пятеро шумно проводили субботний вечер в «Морячке», а в воскресенье уходили на реку. В то утро они чуть свет отплыли на «Лепестке розы». Теперь было уже три часа, и их ждала послеобеденная прогулка.

   – Значит, к «Лягушатне».

Все поплевали на ладони и склонились над вёслами.

   – Раз – два!

Лодка понеслась вперёд, они выплыли на середину Сены и удлинили гребки. Ял был перегружен, но молодые люди представляли собой слаженную команду и легко гребли вместе. Они миновали Нантер, за ними плыла вторая лодка. Возле Шату лодки кишели, словно водные насекомые. Ресторан Грийона – место встреч всех воскресных путешественников – медленно пустел после обеда. Мускулистые молодые люди в тельняшках кричали и жестикулировали на понтоне напротив двери. Женщины в летних платьях осторожно ступали в лодки, садились лицом к носу и расправляли юбки. Грийон, неимоверно сильный великан с ярко-рыжей бородой, помогал самым хорошеньким, а зрители, буржуа в воскресных костюмах, рабочие и солдаты с девицами, наблюдали с моста.

Вокруг «Лягушатни» – громадного плота под крышей – река была забита лодками, яликами, шлюпками, вельботами, катерами, каноэ. Пятеро пришвартовали «Лепесток розы», взобрались на плот и отыскали столик.

«Лягушатня» – кафе, купальня и кабаре – находилась возле острова Круасси в большой излучине Сены. На берегу и на острове прогуливалась и сидела под деревьями воскресная публика – зрелые женщины, девицы и проститутки с крашеными светлыми или рыжими волосами, их груди и бедра казались пышными благодаря подкладкам из ваты. Глаза блестели на бледных, набелённых лицах, губы влажно алели; они щеголяли вульгарными яркими платьями, шлейфы которых волочились по траве. Среди них важно расхаживали молодые люди, словно бы сошедшие с модных картинок, с тросточками и в светлых перчатках.

Однако сама «Лягушатня» была заполнена грубой, шумной толпой. Раскрасневшиеся мужчины и женщины в заломленных набок шляпах сидели развалясь за столами, загромождёнными стаканами, бутылками, раковинами мидий, огрызками и мокрыми от пролитого вина. Они горланили песни, ссорились, орали – потому что были пьяны, невоспитанны, не представляли себе иного воскресного отдыха, да иначе в этом шуме и нельзя было услышать друг друга. Женщины, широко раскрывая рты, громко, хрипло хохотали; проститутки пересаживались от одного стола к другому, выбирая только что пришедших посетителей, которые угостят выпивкой и, возможно, проведут с ними ночь. Неопытные фабричные девицы, проходя мимо мужчин, грубо ругались. Стоял смешанный запах пота, дешёвых духов, пудры и винного перегара.

– Гарсон, пива! – выкрикнул Томагавк.

И все пятеро принялись стучать по столу кулаками, пока потный официант не поставил на покосившийся стол два кувшина, стаканы, после чего тут же исчез. В одном углу в дополнение ко всеобщему шуму бренчало дребезжащее, расстроенное пианино. Возле него танцевали с подскоками около двадцати пар, зрители подбадривали их резкими, пьяными голосами.

Ги с удовольствием погрузился в эту разгульную, шумную атмосферу. Его радовали бьющая в глаза вульгарность, грубость, этот запах, эта бесцеремонность.

Здесь собралось всё парижское отребье. Он с наслаждением разглядывал хитрых продавщиц, недоверчивых старых рантье, низколобых мясников, замкнутых учителей, продажных журналистов, проституток, подозрительных политиканов, сутенёров, изворотливых биржевых маклеров, игроков, наркоманов, авантюристов всевозможных мастей – неприметных, известных, скомпрометированных, наглых, хитрых, глупых. Женщины, вилявшие задом и трясшие грудями, были так же великолепно грубы, как мужчины. От них шёл животный запах случки. «Лягушатня» представляла собой громадную клоаку.

Купальщики то и дело ныряли с плота, обдавая сидящих брызгами. Раздавались возмущённые возгласы. Публика в «Лягушатне» была вспыльчивой, и там часто происходили массовые побоища. Мужчины перегибались через барьер и, пялясь на купальщиц, отпускали непристойные реплики. Некоторые женщины, стремившиеся показать себя, лежали в воде в соблазнительных позах. Те, что помоложе, оборачивались и осыпали зрителей бранью. Стоявшие рядом с мужчинами случайные или постоянные любовницы награждали их за реплики шлепком, потом перегибались через барьер и принимались поносить своих соперниц.

Неподалёку от столика, где сидел Ги с друзьями, кто-то заиграл на аккордеоне, пытаясь заглушить пианино. Сидевшие за соседним столиком затянули песню на этот мотив. Ги и Синячок тут же завели другую, более непристойную её версию. Среди певших соседей Ги заметил плечистую брюнетку с широкой улыбкой, подведёнными глазами и большой грудью – воплощение вульгарности. Она ему очень понравилась. Он знал, что девица это заметила; они пристально глядели друг на друга. Подле брюнетки сидел дюжий парень с крохотной головой и мускулистыми руками. Он был полупьян и, навалясь грудью на стол, выкрикивал слова песни.

Ги усмехнулся; ему захотелось вывести парня из себя и посмотреть, что случится. Он подался вперёд и спросил: «Потанцуем, мадемуазель?» Лицо парня удивлённо вытянулось, потом стало темнеть от гнева. В эту минуту Синячок, хотевший, чтобы его версия песни звучала громче, крикнул ему в обычной здесь манере:

   – Да заткнись же ты, обормот!

Парень подскочил, выбежал из-за столика, намереваясь схватить Синячка, споткнулся о выставленную Томагавком ногу, грузно упал вниз лицом и не успел пошевелиться, как Ток наступил ему на шею, а Томагавк принялся лить пиво лежащему на голову.

От ближайших столов послышался одобрительный гул. Глаза девицы заблестели.

   – Искупайте его, – послышались голоса.

   – Швырните этого...

Синячок стоял неподалёку, готовый к схватке. Пианист, ни на что не обращая внимания, продолжал бренчать. Ги подумал, что вот-вот начнётся драка; но, к его и всеобщему удивлению, парень перевернулся, открыл рот и стал ловить им струю пива. Потом, когда Томагавк остановил пивной водопад, тот выхватил кувшин, опорожнил его и, усмехаясь, сел. Зрители покатывались со смеху.

Парень подскочил и, смеясь вместе со всеми, устремился к Синячку. Синячок оказался проворным. Началась азартная, весёлая погоня. Они опрокидывали столики с бутылками и стаканами. Лавировали между испуганными официантами, державшими подносы на голове. Синячок хватал что попадалось под руку – шляпу, мокрое полотенце, тарелку мидий, стулья – и бросал под ноги преследователю. Толпа восторженно вопила и топала. Синячок подскочил к барьеру и побежал вдоль него. Обормот следовал за ним по пятам.

Длиться бесконечно это не могло. Синячок обессилел. Обормот схватил его за ворот. Оба тяжело дышали. Потом Обормот поднял Синячка, перенёс через барьер и бросил в Сену. Ги с Томагавком вскочили одновременно. Толкнув Томагавка обратно на стул, Ги бросился к Обормоту, они сцепились и покатились по полу, ударяясь головами и продолжая смеяться. Потом разошлись, встали на полусогнутые ноги и подались друг к другу, готовые схватиться снова.

   – Ну-ну, Пьеро!

   – Задай ему, Прюнье!

   – Смелее, парень.

Они сошлись вновь, потеряли равновесие, ударились о барьер и, не выпуская друг друга, повалились через него в воду. Ги вынырнул первым. Обормот появился на поверхности спиной к плоту. Ги, положив ему руку на голову, погрузил его в воду. Тот, ухватив Ги под водой за ноги, потянул его вниз. Вынырнули они, тяжело дыша и хватаясь друг за друга. Кто-то бросил в воду стул. За ним последовал стол. Команда «Лепестка розы» поднялась и громко горланила. В пылу борьбы Ги вдруг почувствовал, как Обормот обмяк. И ухватил его за разорванную тельняшку как раз вовремя. Глаза Обормота закатились. Ги отбуксировал его к дальнему берегу, вытащил на сушу, увидел, что тот приходит в себя, и поплыл обратно.

Когда он, весь мокрый, появился среди столиков, раздались аплодисменты. Синячок сидел вместе с остальными. Девица была на месте. Ги подошёл к ней и поклонился.

   – Потанцуем, мадемуазель?

Её глаза вспыхнули от удовольствия.

   – Подождите минутку.

   – Она ушла и вернулась в чёрном купальном платье с оборками у колен.

   – Теперь – да.

Они танцевали – одуревшие, слегка взволнованные от взаимной близости. Потом влезли на крышу, сели на солнце и закурили. Девицу звали Мюзетта. Больше ничего о себе сказать она не захотела.

Раздался хор четырёх голосов:

   – Прю-нье! Прю-нье!

Ги посмотрел вниз. Синячок, Томагавк, Одноглазый и Ток звали его из яла.

   – Сейчас, сейчас! – И сказал девице: – Обормот плывёт сюда. Его усадили в лодку. Увидимся на будущей неделе?

   – Ладно.

   – Без Обормота?

   – Прю-нье!

   – Возможно, – ответила она.

   – Иду. Смотрите, жабы!

И нырнул прямо с крыши.

6

Бульвар влажно поблескивал под газовыми фонарями. Дождь почти не облегчил жары. Стояла духота, толпа гуляющих двигалась медленно, пиджаки были приспущены с плеч, манжеты повлажнели от пота. Ги с завистью поглядывал на залитые ярким светом террасы кафе, люди за столиками пили, ели, разговаривали, перед ними стояли бокалы с напитками – красными, зелёными, жёлтыми.

Он нащупал лежавшие в кармане монеты. Считать их не было нужды; кончалось двадцать седьмое число, и он знал, что там ровно пять франков и десять сантимов. До выплаты жалованья в министерстве их хватало на три обеда и ужин или на два обеда, два ужина и кружку пива за шесть су. Прямо перед ним какой-то толстяк лил в глотку пиво из длинного узкого стакана, видно было, что стекло от холода запотело. Ги сглотнул. Горло у него пересохло. Если он поддастся искушению, завтра придётся обойтись без ужина. Последние дни месяца неизменно приходилось жить впроголодь.

К нему вразвалку подошла проститутка.

– Добрый вечер, дорогой. Куда направляешься?

Ги ощутил шедший от неё запах застарелого пота. Он остановился бы поболтать с ней, однако без денег боялся обнадёживать её. Молодой человек разделял склонность Флобера к проституткам. Они умели заниматься любовью – они торговали ею.

Покачав головой, Ги пошёл дальше. Витрины были ярко освещены. В одной из них он увидел своё отражение – в небрежно заломленном цилиндре, со светло-карими глазами, курчавыми каштановыми усиками над изогнутой губой, крепким подбородком. Голову он держал чуть склонённой вперёд. Шею вбирал в широкие плечи.

Дойдя до площади Оперы, Ги остановился на углу, наблюдая за уличным движением. Оно казалось более оживлённым, чем обычно. Часы с четырьмя освещёнными циферблатами показывали без десяти десять. Можно было отправляться домой на улицу Монсей в две до того маленькие комнатушки, что приходилось пользоваться складными стульями, которые он держал в шкафу.

Молодой человек вздохнул. Пальцы его коснулись монет. Да, река с «Лягушатней» и служба в министерстве – разные стороны жизни.

Какой-то мужчина протолкался через толпу и оказался впереди Ги, потом, увидев ожидающий у тротуара фиакр, вскочил в него. Кучер, не говоря ни слова, тронул лошадей. Когда фиакр поравнялся с Ги и он, задержавшись в потоке движения, ненадолго остановился, то отчётливо услышал голоса изнутри.

   – Месье, что это значит? Объясните, пожалуйста!

   – Но мадам... я не понимаю.

   – Как вы смеете? Это возмутительно!

   – Прошу вас, мадам, позвольте объяснить. Я только что познакомился в бальном зале оперы с очаровательной дамой. Она согласилась встретиться со мной. Сказала, что будет ждать в экипаже на улице дю Эльде. Я увидел этот фиакр и подумал...

   – Месье, вы компрометируете меня.

Фиакр поехал. Ги мельком увидел взбитые белокурые волосы женщины, большие чёрные глаза. Случившееся позабавило его. Проститутки всё ещё играют в эту игру! Хорошенькая юная мадам знакомится с мужчиной в бальном зале, назначает свидание. «Встретимся за углом. Муж не должен меня видеть. Я буду ждать в фиакре». Всё остальное просто. Снаружи иногда работает десяток девиц.

Ги перешёл улицу и увидел Дюрана де Рошгюда. Тот окликнул его, и они обменялись рукопожатиями.

   – Что случилось? – спросил Ги.

Рошгюд куда-то очень торопился.

   – Дорогой друг, что за жизнь! Ты не можешь представить себе моих страданий. Мне удалось пленить Вальтессу де ла Бинье...

   – Чёрт возьми!

Вальтесса была одной из самых дорогих кокоток.

   – Всё шло прекрасно, – продолжал Рошгюд. – Я был «месье». Потом она сошлась с графом де Пугю. Я оказался на заднем плане, стал не «месье», а просто любовником. Когда граф приезжает, горничная прячет меня в шкаф. Однажды она меня там забыла, и я узнал, что существует и второй любовник. Видеть Вальтессу я могу только тайком – в каком-нибудь ресторане, где нас никто не знает, – а потом должен расставаться с ней. Старина, это мучительно. Ну, мне пора.

Рошгюд помахал рукой и пошёл. Ги с усмешкой посмотрел ему вслед.

Настроение у него поднялось; взяв трость под мышку, Ги одёрнул жилет и внезапно коснулся пальцами монеты за подкладкой. Быстро извлёк её – десять франков! Целое богатство! Рисуя в воображении кружки холодного пива, молодой человек направился к террасе на улице Эльде, потом остановился: он устроит себе праздник. Пива можно выпить в Фоли-Бержер, билет в проход стоит дёшево, заодно можно посмотреть представление.

Полукруглый проход за ложами был полон людей. Тонкие белёсые струйки табачного дыма поднимались спиралями. Ги привалился к центральной стойке и под взглядом раскрашенной, напомаженной буфетчицы потягивал пиво, разглядывая толпу. Состояла она главным образом из гуляк. Женщины были только одного пошиба. Они прохаживались поодиночке или парами, бесцеремонно смотрели на мужчин, готовые улыбнуться при малейшем знаке внимания. Все были в больших шляпах, сильно декольтированных платьях, туго затянуты в корсеты, так чтобы зад соблазнительно выпячивался.

Гулянье в проходе Фоли означало, что девица неплохо преуспевает в своей профессии; на улицах они работали, лишь когда отчаянно не везло. Иногда могли позволить себе провести сезон на курорте, где в казино бывало много клиентов. Иногда работали в парижских отелях, сидели с единственным стаканом мятного ликёра: консьержи, законный доход которых включал в себя и процент со всех клиентов, почтительно им кивали. Ипподром в Лоншане неизменно был хорошим охотничьим угодьем. Но проход в Фоли-Бержер давал самый твёрдый, самый надёжный заработок – и всегда имелась возможность подцепить иностранца.

К Ги приблизилась крупная брюнетка в облегающем шёлковом платье.

   – Привет, красавчик, – негромко сказала она. – Хочешь меня за десять луидоров?

   – За десять? К сожалению, не могу. – Ги улыбнулся ей. – У меня нет даже одного, малышка.

Брюнетка улыбнулась в ответ и пошла дальше. Но Ги заметил, что она прошла мимо несколько раз, неизменно оглядывая его с ног до головы. Вскоре он потерял её из виду, отошёл, прислонился к стене задней части ложи и стал смотреть представление на сцене. Выступали гимнасты на трапециях, их чёрные волосы и усы были напомажены; потом оркестр заиграл бойкую мелодию, на сцену вышли группа танцовщиц и певица, публика приветствовала их долгими аплодисментами. Едва они замерли, Ги уловил запах духов. Брюнетка, привалясь к стене у той же ложи, смотрела на него.

   – Пойдём ко мне? – спросила она.

   – Не могу. Денег нет.

   – Ничего, – сказала брюнетка. – Парень ты красивый. Пошли. – И уверенно взяла его под руку.

Флобер выдул искры из своей короткой глиняной трубки.

   – Потрясающе! – И дружески взял Ги за руку. – Подойди сюда.

Он подвёл молодого человека к окну, пристально вгляделся в его лицо и закивал.

   – Да, да. Вылитый бедняга Альфред. Садись, малыш. Мы переписываемся с твоей матерью.

Было воскресное утро. Ги прошёл пешком через парк Монсо, чтобы навестить Флобера на улице Мурильо. Хозяина он нашёл в неизменном коричневом халате и шлёпанцах. Снаружи доносились голоса детей, играющих в парке.

   – Полагаю, службу ты ещё не бросил? – спросил Флобер.

   – Нет. И только что получил уведомление об официальном назначении. С нынешнего дня я представитель начальника бюро внутренней службы...

   – Ну и названьице!

   – ...по хранению бланков документов министерства флота.

   – Ж-ж-жуть! – На лице Флобера отражались ужас и насмешка. – Ты должен напечатать это на своих визитных карточках. – Потом полушутя-полусерьёзно спросил: – Что это означает?

   – Видимо, – ответил Ги, – то, что я теперь кладовщик. Буду ведать бланками, которые ежедневно присылает Национальная типография, и выдавать их по требованию различных отделов. Работа вполне посильная для двенадцатилетнего.

   – Ещё бы!

   – На сей ответственной должности я буду получать тысячу шестьсот пятьдесят франков в год.

   – Хватит, чтобы пристойно голодать.

Оба с усмешкой поглядели друг на друга.

   – Бедняга, – сказал Флобер. – Сочувствую тебе. Искренне. Садись. Хочешь кофе? ЭМИЛИЯ! Перед уходом принеси кофе. И мой табак. Но чего ещё ты мог ждать? Эта чёртова республика, это... это сборище жуликов, ведающих государственными делами. Посмотри на них. Смех, да и только. Демократия – Господи! Эти представители народа – продажные мошенники. Думают только о своих мелочных, низких интересах. У них гордость кретинов и души разгребателей навозных куч! – Он поднял валявшуюся под столом газету. – Посмотри на этот грязный листок. – И прочёл вслух. «Ходят слухи, что месье Жюль Греви, президент палаты представителей, вскоре подаст в отставку». Жюль Греви, ни в чём, кроме бильярда, не разбирающийся, – президент палаты депутатов!

Лицо Флобера побагровело, и он швырнул газету на пол. Потом поднял снова.

   – Хотя погоди. Тут есть и приятное сообщение. «Во время своей речи мэр месье Вутебра скромно упомянул о собственных трудах на благо сограждан и был грубо прерван выкриком: «Да, выпустили тот мошеннический займ!» Месье Вутебра, оставаясь воплощённым достоинством, предложил тост за сельскохозяйственный комитет». – Флобер восторженно хлопнул себя по бедру. – Представляешь себе достоинство месье Вутебра?

Оба рассмеялись.

Потом они поговорили о мадам де Мопассан, о Буйе. По настоянию Флобера Ги принёс несколько своих стихотворений. Читая их, Флобер несколько раз хмыкнул и подёргал себя за жёлтый ус. Ги смущённо заёрзал.

   – Кого читал в последнее время? – выпалил наконец Флобер.

   – Э... Ламартина[50]50
  Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790—1869) – французский поэт-романтик, политический деятель, историк, член Французской Академии.


[Закрыть]...

Флобер взял один из листков со стихами и бросил его Ги.

   – Вот – чистейший Ламартин. Кого ещё?

   – Леконта де Лиля[51]51
  Леконт де Лиль (1818—1894) – французский поэт и общественный деятель-республиканец, член Французской Академии, основоположник эстетики «Парнаса».


[Закрыть].

Флобер бросил ему другой листок.

   – Вот Леконт де Лиль. Почему ты копируешь других? Это именно копирование. Посмотри, Шенье[52]52
  Шенье Андре (1762—1794) – французский поэт и публицист.


[Закрыть], ещё Ламартин, а вот это очень похоже на Гюго.

   – Но они великие поэты, – робко сказал Ги.

   – Для тебя нет великих поэтов, – загремел Флобер. – Заруби это на носу. Нет! Если хочешь запечатлеть на листе бумаги свою личность – а иначе незачем и браться за перо, – то нужно забыть обо всех образцах. Не восхищайся никем, слышишь? У тебя есть свои глаза – смотри ими. Есть свой язык. Не пытайся говорить чужим. Выбрось из головы Ламартина и всех прочих. Понимаешь? Читая стихи Ги де Мопассана, я хочу слышать голос Ги де Мопассана, а не чревовещателя, говорящего голосом Ламартина.

   – Понимаю.

Взволнованный Флобер встал и принялся ходить по комнате, смешно кружа при поворотах полами халата.

   – А в других отношениях, – просил Ги, – стихи слабые?

   – Не думаю, что это выдающаяся поэзия, – ответил Флобер. – Они ничем не отличаются от множества третьесортных. Ладно, ладно, малыш. Не надо расстраиваться. Тебе бы хотелось услышать, что они умные, содержательные, хорошо сложенные? Понятно. Ты ведь усердно работал над ними, так? Потому что я сказал – трудись. Сам по себе труд не создаёт ценностей, как принято считать. Это одно из заблуждений проклятого промышленного века. Читай Бюффона[53]53
  Бюффон Жорж Луи Леклерк (1701 —1788) – граф, французский писатель и учёный-натуралист.


[Закрыть]! Чтобы писать хорошо, нужно думать, чувствовать и находить слова – одновременно. Чёрт возьми, ты, как и все прочие, хочешь быть Расином, Корнелем, всеми сразу!

Флобер резко остановился, под его длинными усами расплылась улыбка; он подошёл к Ги и обнял юношу за плечи.

   – Сынок, я старый дурак. Говорю суровые слова, потому что люблю тебя. Ты начинаешь заниматься труднейшим на свете искусством. Начинаешь, движешься, успехи у тебя есть. Будь упорен. Талант – это всего-навсего долготерпение. Будем работать вместе, а? – Ги кивнул. – То, что ты написал, не хуже, чем стихи многих парнасцев[54]54
  Парнасцы – поэты, члены группы «Парнас», они стали так называть себя по ассоциации с вершиной горы Парнас, где, по греческому мифу, обитали Аполлон и музы. Они отказывались и от бунтарских идеалов романтиков, и от критики действительности реалистами, требуя ухода поэта от современности в мир бесстрастной поэзии, холодных прекрасных форм.


[Закрыть].

   – Вы так думаете?

Ги удивлённо посмотрел на него. Парнасцами прозвали группу молодых поэтов, которые будоражили Париж.

   – Да, думаю. Но... – Флобер склонился над столом и взял рукописи. – Вот, например. Слово «пропадает» плохо звучит в этой строке. Не лучше было бы... ну, скажем, «исчезает»?

   – Да, лучше.

   – А здесь, думаю, следует изменить порядок слов. Вот так.

   – Конечно.

   – «Даль» здесь ни к чему. Вычеркни. «Насмешливое эхо» поставь сюда – это завершит строку.

Ги сделал исправление. Поглядел на круглое, румяное лицо Флобера – голубые, чуть навыкате глаза его наставника сияли удовольствием. Как умело обращается этот человек со словами!

   – Да. О, это замечательно!

Флобер резко глянул на него.

   – Повтори.

Ги повторил, глаза Флобера наполнились слезами, он раскинул руки и взволнованно сказал:

   – Поцелуй меня, сынок. Моё сердце тянется к тебе. Мне сейчас показалось, что я разговариваю с Альфредом.

Часы на камине пробили один раз. Ги сказал:

   – Мне надо идти.

Он помнил, что в это время Флобер принимает воскресных гостей.

   – Останься, останься, сынок. Я хочу, чтобы ты побыл здесь.

Флобер подошёл к своему письменному столу, достал из ящика большой отрез красного шелка и накрыл им письменные принадлежности. Потом пошёл в спальню, снял халат и вернулся в цветном жилете и лакированных сапогах. Смешно подпрыгнул, секунду спустя позвонили в дверь, и он открыл её сам.

   – Тургенев! Иван, дорогой мой.

Флобер тепло обнял стоящего в дверном проёме великана.

   – Ох уж эта подагра, Боже мой!

Тургенев вошёл, прихрамывая и кривясь от боли. Величественный, круглолицый, с большой седой бородой, чёрными усами, причёсанный на пробор, он воплощал собой расхожее представление о русском дворянине, хотя, прожив десять лет в Париже, усвоил некоторые французские манеры. У него осталась одна неизгладимая русская черта: он, казалось, часами лежал на диванах, ведя речи о литературе, революции, искусстве. Ему годился любой диван, но большую часть времени Тургенев проводил на своём, в роскошно обставленной квартире на третьем этаже дома на улице Дуэ, заставленной безделушками; комнаты её походили на будуар, в них бывало сильно натоплено, оклеенные окна не пропускали ни малейшего сквозняка. Тургенев любил удобства; даже его возлюбленная, мадам Полина Виардо, жила всего этажом ниже.

   – Прошу. – Флобер указал на диван, и Тургенев охотно на нём развалился. Ги отвесил поклон, когда хозяин представил его. – Молодой человек состоит на государственной службе, он начал со стихов, а теперь хочет приняться за рассказы.