Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

   – У меня было то же самое, – сказал Тургенев неожиданно мягким голосом. – В точности! Вам надоели стихи?

   – Да, пожалуй.

   – Когда я бросил их писать, моя матушка так разозлилась, что не стала давать мне на жизнь ни копейки. Да, ни копейки! Горько об этом говорить, но мать моя была ужасным тираном! Вам это известно?

Флобер вмешался, чтобы прервать эту исповедь славянина.

   – Ты должен ещё раз прочесть нам «Вешние воды», – сказал он и обратился к Ги: – Поучишься, как писать рассказы. Это великолепное произведение.

Европейские писатели видели в Тургеневе мастера. Он был обаятелен и казался искренним, однако показался Ги чуточку тщеславным.

В дверь снова позвонили. Через полчаса комната заполнилась писателями, все говорили сразу. Там был Эмиль Золя[55]55
  Золя Эмиль (1840—1902) – французский писатель. Его отец, Франческо Золя, уроженец Венеции, был инженером, Золя служил в конторе товарных складов, затем в бюро упаковок издательства «Ашетт». В 60-е годы сблизился с кружком революционной молодёжи, издававшей журнал «Прогрессивное обозрение», начинал как романтик, но позже вступил с ними в полемику. В философской повести «Приключения большого Сидуана и маленького Медерика» (1864) он остро пародирует демагогические декларации Наполеона III. Неприятие бонапартистского режима – один из идейных истоков реализма Золя. Отход от социологии дал толчок его увлечению физиологией, обращению к натуралистическим экспериментам. Вводя в литературу данные естественно-научных открытий, медицины и физиологии, а также эстетическую теорию позитивизма (И. Тэн), Золя иногда подменял социальные и исторические факторы формирования личности биологической обусловленностью.


[Закрыть], крепко сложенный человек с коротко подстриженной бородой и смешно вздёрнутым носом. Он близоруко огляделся и громко спросил:

   – Где тот англичанин, что был у тебя прошлый раз? Как там его фамилия – Джонсон, Джексон?

   – Ты имеешь в виду Генри Джеймса[56]56
  Генри Джеймс (1843—1916) – американский писатель. Родился в состоятельной семье в Нью-Йорке. В 1875 г. переселился в Европу. В 1915 г. принял британское подданство. Его считают предтечей Дж. Джойса и М. Пруста.


[Закрыть]?

   – Да, его самого.

   – Он американец.

   – Не важно. Мне нужны англосаксонские бранные слова, и он обещал сделать список.

   – Ради научности? – спросил, поблескивая глазами, Флобер. – Золя, можно сказать, открыл миру научный метод.

   – Разумеется!

Золя неустанно озирался, быстро поворачивая голову. Крепко пожал руку Ги, когда Флобер представил его. С ним пришёл смуглый молодой человек с блестящими белыми зубами и припухлыми веками, придававшими ему близорукий вид, Поль Алексис[57]57
  Поль Алексис (1847—1901) – французский писатель. Ещё в коллеже начал писать стихи, позже сотрудничал в газетах и журналах. Был близок к Золя, входил в т.н. меданскую группу писателей, выпустивших сб. «Меданские вечера». Он написал книгу «Эмиль Золя. Записки друга».


[Закрыть], очевидно, его ученик. Ги он понравился.

   – Говорят, Коппе[58]58
  Коппе Франсуа (1842—1908) – поэт, член группы «Парнас».


[Закрыть] болен...

Тургенев привёз Флоберу большую жестяную банку икры – «только что из Петербурга».

   – Ну и погодка! – сказал он. – В России лучше. – И растянулся на диване. – Но пишется мне лучше в Париже.

Шум голосов заполнял комнату. У камина стоял высокий, худощавый, аристократического вида человек, темноглазый, с седеющими волосами в романтическом беспорядке. Флобер с радостью представил ему Мопассана. Это был Эдмон де Гонкур[59]59
  Гонкур Эдмон де (1822—1896) – французский писатель, происходил из среды провинциального дворянства. Вместе с братом Жюлем и после его смерти вёл «Дневник», который писал до 1895 г. При жизни он печатался отрывками и лишь в 1956 г. был опубликован полностью. В нём отражена подчас чисто субъективно литературная жизнь эпохи, эстетические взгляды братьев и их современников. По завещанию Эдмона Гонкура его состояние перешло в фонд ежегодной литературной премии, которую присуждают десять видных литераторов – Академия Гонкуров.


[Закрыть]. Он протянул Ги для рукопожатия два пальца и, едва молодой человек сжал их, похлопал его по тыльной стороне ладони, как бы говоря: «Достаточно». Ги внимательно оглядел его бледное самодовольное лицо с небольшой бородкой, тонким носом, странно расширенными зрачками глаз и моноклем.

Альфонс Доде[60]60
  Доде Альфонс (1840—1897) – французский писатель. Сын разорившегося фабриканта. В 15 лет стал учителем, вскоре переселился из Нима в Париж, начал печататься в журналах. Он отвергал натуралистические принципы, отстаивал право на фантазию. Восхищался прозой Тургенева.


[Закрыть], из-за бороды напоминающий профиль козла, стоя в центре шумной группы людей, рассказывал о том, как он изображал покойного императора, на что был великим мастером:

   – Тогда я вызвал адъютанта и отправил его к ней в гардеробную с запиской: «Где, когда и сколько?» Она ответила: «У меня, вечером, бесплатно». – Он сделал паузу. – Пре-вос-ход-но!

Раздались взрыв смеха и аплодисменты. В финансовом отношении Доде был самым преуспевающим из присутствующих. Гонкур прозвал его «Шейхом».

   – Золя, подойдите сюда. У меня есть для вас кое-что интересное.

Это произнёс Тургенев.

   – Вот как?

На лице Золя появилось сосредоточенное выражение, словно он хотел записать то, что будет сказано. Записи он делал повсюду и обо всём. Добивался приглашений на светские приёмы и становился в углу, явно набрасывая мысленно краткие заметки, что заставляло гостей оглядываться с шёпотом: «Золя берёт нас на карандаш».

   – Слышали о «Вестнике Европы»?

   – Должен признаться, нет.

На лице Золя появился лёгкий испуг. Здесь в его научном методе оказался пробел.

   – Это петербургский журнал. Если хотите, могу добиться для вас там места литературного корреспондента.

   – Господи, конечно, хочу – если будут платить.

Книги Золя наделали шума, но продавались плохо.

Ги обнаружил, что Алексис стоит рядом с ним. И спросил:

   – Кто это там?

Он смотрел на стоявшего в другом конце комнаты красивого молодого человека с длинными белокурыми волосами и очень примечательным лицом, в котором было что-то и от обольстителя, и от Христа.

   – Катюль Мендес[61]61
  Катюль Мендес (1841 —1909) – французский писатель. Родился в Бордо. В 1860 г. основал в Париже журнал «Revu Fantaisiste», чем способствовал объединению группы поэтов «Парнас». Её истории Мендес позднее посвятил цикл лекций-бесед «Легенда современного Парнаса». После распада парнасской группы писал новеллы и романы, изображавшие главным образом патологические явления психики, мистические романы.


[Закрыть], – ответил Алексис. – Я познакомлю вас, как только представится возможность.

   – Чем он занимается?

   – Пишет стихи. Катюль родом из Бордо. Женат на Жюдит Готье, дочери старика Теофиля. Редактирует журналы. Большой талант. Может подражать любому стилю – даже древним грекам. Гонкур говорит, что он сын дочери надзирателя из какой-то тюрьмы, где его отец сидел за политику.

   – Думаешь, Гонкур это знает? – спросил Ги.

Алексис усмехнулся:

   – Говорят, он ведёт дневник – мы все там фигурируем.

   – Да, у него взгляд сплетника.

   – И женский склад ума. Тебе он тоже протянул два пальца?

   – А потом похлопал по руке.

   – Если нанесёшь ему визит в Сарай – так он называет свой дом в Отейле, – то получишь три пальца, притом без похлопывания.

Они стали наблюдать, как Гонкур демонстрирует наигранное безразличие, снисходительно слушая Филиппа Бюрти[62]62
  Бюрти Филипп (1830—1890) – французский художник и художественный критик.


[Закрыть], художника, выражавшего ему своё восхищение.

Табачный дым становился всё гуще. Голоса – всё громче. Алексис подвёл Катюля Мендеса туда, где стоял Ги.

   – Алексис говорит, вы поэт, – сказал Мендес после того, как они были представлены друг другу.

   – Да. Перепеваю всё, что читаю, – ответил Ги. Оба весело рассмеялись.

   – Я открываю новый журнал, – сказал Мендес. – «Репюблик де летр». Только что нашёл соиздателя – замечательный человек. Пока что он публиковал только работы об акушерстве! Журнал будет парнасским. Может, пришлёте мне что-нибудь для него?

Польщённый Ги заколебался.

   – Я это всерьёз, – сказал Мендес.

   – Хорошо, – ответил Ги. – Только публикуйте это под псевдонимом, иначе Флобер выйдет из себя!

   – Отлично. Новые имена – вот что нам нужно. Новые имена!

В одной стороне комнаты послышался нестройный хор голосов. Разговор шёл о политике. Тэна[63]63
  Тэн Ипполит Адольф (1828—1893) – французский философ, эстетик, писатель. Учился в Ecoie Normal в Париже. В 1864 г. профессор эстетики в «Школе изящных искусств», в 1878 г. избран во Французскую Академию. Незаурядная эрудиция, утончённый вкус, сильная логика позволили ему существенно содействовать модернизации философской, эстетической, социологической и литературоведческой мысли. Тэн явился родоначальником эстетической теории натурализма как литературно-художественного направления и основателем культурно-исторической школы. Ядро тэновской методологии – известная триада: «раса», «среда» и «момент».


[Закрыть], историка, было еле слышно.

   – Франция...

   – А что скажете об атаке кирасиров под Рейсхоффеном? Чистейший героизм.

   – Рес-пуб-лика!

   – Францию невозможно проучить. – Застенчивое лицо Тэна раскраснелось. – Седан, разгром, капитуляция Базена – это всё победы! Чему бы Франция ни подвергалась, она не только выносит из этого урок – она превращает это в триумф!

Раздался громкий взрыв негодования.

   – Золотой век человечества начался в тысяча семьсот восьмидесятом году и окончился в тысяча восемьсот семидесятом!

   – Доде, – послышался голос Тургенева. – Вы серьёзно насчёт этого обеденного клуба «Освистанных»?

   – Вполне, – откликнулся Доде. – В кафе «Риш». Но он только для тех, чьи пьесы освистывались до полного прекращения спектакля – чему подверглись Гонкур, Золя, Флобер и я.

   – Клянусь, со мной произошло то же самое.

   – Где?

   – В Киеве. Там ставили мою трагедию в шести актах. Зрители даже забрасывали сцену репой.

Дым густел. Голоса становились громче. Послышался бой часов. Флобер ожесточённо спорил с Золя.

   – Репутации – чушь. Научный метод – тем более. Натурализм и подавно! – гремел он.

   – Флобер, но как писатель ты должен...

   – Оставь свои титулы! Я буржуа, который, живя в провинции, занимается литературой. И ничего не прошу у людей – ни внимания, ни почёта, ни даже уважения. Они обходятся без меня. И пусть не суются ко мне – вот и всё, чего я от них хочу!

   – Но это значит закрывать глаза на социальные условия, – повысил голос Золя.

   – Социальные условия – чушь! Плевать на них! – Флобер замахал руками. – Они не имеют никакого отношения к искусству, к литературе!

   – У тебя ничего не выйдет. Нельзя отвергать натурализм.

   – И что это за слово – «натурализм»? Ярлыки, ярлыки! Оно такое же идиотское, как «реализм» Шанфлёри[64]64
  ...реализм Шанфлёри... – Шанфлёри (псевдоним), наст, имя Жюль Франсуа Феликс Юссон (1821—1889) —французский писатель. Сын мелкого чиновника. В 50-е годы вокруг Шанфлёри складывается кружок писателей, творчество которых их литературные противники называли «реализмом». Шанфлёри принял термин как название собственной эстетической теории. В статьях сборника «Реализм» он сформулировал принцип реалистического, т.е. «искреннего, наивного и независимого», искусства.


[Закрыть], но то по крайней мере появилось раньше!

   – Флобер, но ты ведь сам начал этот процесс. Ты уничтожил последних романтиков. «Госпожа Бовари» – шедевр натурализма, и я отдаю ему должное.

   – Ерунда! – выкрикнул Флобер. Ги не сводил глаз с его раскрасневшегося лица. – Ерунда!

Казалось, у Флобера могут лопнуть кровеносные сосуды. Его викинговские усы тряслись. Своим рёвом он перекрывал шум голосов.

   – Это всё чушь, дорогой мой!

Склад бланков во внутреннем дворе министерства был ещё темнее, чем другие помещения службы снабжения флота. Глядя в окно, он видел столь крохотный клочок неба, что ласточка пролетала его за секунду. Месье Понс, начальник склада, сидел за ширмой. Он носил две пары очков, одни на лбу, другие на носу, и молниеносно менял их местами, пытаясь углядеть бездельников. Однако его старания сводило на нет громкое шмыганье носом, напоминавшее всем о его присутствии.

Сидя за своим столом, Ги подсчитывал, когда наступит новый период свободы. Двухнедельный отпуск молодой человек провёл в Этрета – и не заметил, как эти дни пролетели. От нетерпения он совершил ошибку – отправился отдыхать в июне. Ги вздохнул. Одиннадцать нескончаемых месяцев ждёшь этих двух недель, а они пролетают так быстро, словно ты совсем не покидал министерства и всё ещё ждёшь отпуска – который окончился десять дней назад! Да, небо по-прежнему голубело, большая часть лета была ещё впереди; однако в то утро его воображению представились первые признаки зимы – листопад в Тюильри, зажжённые в три часа дня лампы, дождь, хлещущий по окнам. Ги содрогнулся. Жить бы в стране, где вечно греет солнце.

Оглянувшись, он посмотрел на календарь. Ближайший праздник, Четырнадцатое июля[65]65
  14 июля – национальный праздник Франции. Этот день в 1789 г. – день взятия Бастилии – положил начало Великой французской революции.


[Закрыть], приходится на понедельник, так что можно съездить в Этрета. А Новый год – на субботу, так что у него окажется три свободных дня, а не четыре, как в прошлом году.

   – Месье Мопассан! – послышался из-за ширмы пронзительный голос месье Понса. – Нужно пересчитать эти бланки требований.

   – Слушаюсь, месье.

Ги никогда ещё не испытывал такой ненависти к этому месту.

Чуть слышно донёсся бой часов во дворе министерства – уже двенадцать. Месье Патуйя заёрзал на стуле, это означало, что близится время обеда. Ги очень хотел есть. Теперь голодная жизнь начиналась у него не в конце месяца, а в середине, поскольку, едва его назначили на склад бланков, отец урезал ему пособие. Ну что ж, с обедом придётся подождать до завтра. В конце концов, многие знакомые живут в таких же условиях годами, особенно художники из Аржантея и других приречных деревень. Он постоянно встречался с ними на улицах и в самых дешёвых харчевнях – с Ренуаром, Сислеем, братьями Кайботт. Вечером два дня назад Ренуар остановил его на улице Клозель и сказал, что собирается писать большую картину с лодочниками на Сене.

   – Это будет группа, четверо-пятеро мужчин, возможно, одна девушка – я ещё не решил. Хочу назвать её «Завтрак гребцов», общий замысел тебе понятен. Может, ты, Ток и остальные ребята с «Лепестка» попозируете?

Ги рассмеялся:

   – Вряд ли их удержишь долго в неподвижности. Спасибо за честь.

Эти художники никогда не говорили, что кто-нибудь покупает их картины. На улице Бреда жил консьерж, во дворе у него стоял сарай с протекающей крышей, там хранилась куча картин Клода Моне[66]66
  Моне Клод (1840—1926) – французский художник-импрессионист.


[Закрыть]. Он просил по сто франков за каждую. Папаша Танги, торговец картинами с улицы Клозель, был более практичным, запрашивал по пятьдесят франков за Ренуара и по тридцать за Сезанна[67]67
  Сезанн Поль (1839—1906) – французский художник.


[Закрыть]. В «Салоне Отвергнутых»[68]68
  «Салон Отвергнутых». – В 1863 г. академическое жюри не допустило к участию в Выставке-салоне более 4 тысяч картин. Это были нетрадиционые, смелые, иногда шокирующие работы многих художников. Среди них были Курбе, Писсаро, Мане (в числе трёх его картин – «Завтрак на траве») и др., которые посчитали решение жюри несправедливым. Император Наполеон III, лично осмотрев картины отвергнутых художников, принял решение вынести их на суд публики, чтоб она сама оценила правильность решения жюри. И в том же Дворце Промышленности, где проходил официальный салон, были выставлены картины «отвергнутых», имевшие шумный успех.


[Закрыть] служителям приходилось удерживать зрителей, чтобы те не пытались проткнуть тростью или зонтом полотна импрессионистов! Г и слышал о живущем по соседству бедняке, который ценой ужасных лишений увешал их картинами целую комнату. Он не мог купить керосина для лампы и часами простаивал перед ними со свечой. Соседи смеялись над ним, слыша его слова, что «этим картинам предстоит висеть в Лувре». И определённо считали его сумасшедшим.

Но всё же бывали и счастливые минуты. Министерство пока что не сломило его! Ги с удовольствием подумал о Марселле, девице из Фоли-Бержер; у неё был бесплатный доступ в театры «Водевиль» и «Олимпия», и они встречались еженедельно, когда она не работала, ходили на спектакли, словно двое буржуа.

В тот вечер месье Понс, приложение к бланкам требований, покинул рабочее место в пять часов – его зачем-то вызвал заместитель директора. Ги удрал и встретил Синячка в кафе возле «Жимназ».

   – Господи, уж не закрылось ли твоё министерство?

   – Послушай, старина, – сказал Ги. – Может, снимем у Сембозеля койки в «Морячке»? Будем жить прямо там!

   – Хорошо. Раз ты уже не на службе, поедем ранним поездом.

Сембозель согласился. И они, довольные, в полосатых майках, с загорелыми, голыми по плечи руками, ждали Тока и остальных. На голове у Ги соломенным нимбом красовались остатки старой шляпы.

   – Вот и вы, хромые ублюдки, – приветствовал их Ги, за что удостоился негодующих взглядов буржуа. – Вас не привлекут к суду? – Потом повысил голос, чтобы его слышал некий месье с розеткой Почётного легиона в петлице. – Эй, Томагавк, твоя сестрица избавилась от плода?

Друзья веселились. Это бесстыдство, это шокирование буржуа было своего рода местью за тюрьму-министерство, протестом против засилья респектабельности. Из того же протеста час спустя они бегали мокрыми по мосту среди прохожих, влезали на перила и с непристойными криками ныряли.

В воскресенье утром друзья поднялись чуть свет и прошли на вёслах девяносто километров. На обратном пути остановились в Шату и зашли выпить пива.

   – Сколько мы сегодня прошли – все знают, а? – усталым голосом спросил Томагавк. – Синячок подсчитал. Около девяносто трёх.

Позади них мужчина в гребном трико фыркнул:

   – Чего – метров?

   – Километров.

Тот фыркнул снова и отвернулся. Ги спросил:

   – Гребём наперегонки до моста и обратно?

   – Идёт.

Мужчина побежал к своей привязанной рядом лодке. Ги не спеша допил пиво и рысцой затрусил к берегу. Соперник его уже плыл к мосту. Друзья смотрели, как Ги отвязал одну из ближайших лодок, взял вёсла и принялся грести. Он сократил разрыв, почти настиг соперника, затем последним рывком обогнал, выскочил на берег и протянул тому руку, чтобы помочь выйти.

   – Ну что, обратно – вплавь?

Тот, тяжело дыша широко раскрытым ртом, покачал головой. Когда Ги нырнул и поплыл, Томагавк сказал:

   – Чёрт возьми, только посмотрите – не знаю, как ему это удаётся.

Все дружно согласились.

   – У меня сейчас не хватило бы сил.

   – У меня тоже.

Подобных дней ещё не бывало. «Лепесток розы» и его команду знали все смотрители шлюзов, все владельцы кабачков от Жанневильера, Нантера, Буживаля, Сартрувиля до Медана и Триеля. Не обходилось и без девиц, неизменно готовых заняться любовью. С ними бывала то Мушка, спавшая со всеми по очереди, то Мими, маленькая, стройная, утверждавшая, что ей двадцать лет, хотя не могло быть больше семнадцати. Плавала и ныряла она не хуже любого мужчины, знала всех лодочников. Ги сперва был удивлён, потом восхищен её опытностью в любви. Она была извращённой, знала много способов. Остальные шумно предупреждали: «Смотри, Прюнье, тобой заинтересуется полиция!»

Иногда в поезде из Парижа Ги знакомился с какой-нибудь вдовушкой нестрогого поведения или с парочкой фабричных девиц. Он и его друзья знали и брали к себе в лодку всех, стремящихся по выходным получить бесплатные обед и увеселительную прогулку, а также профессионалок из борделей. Иногда Ги привозил из города Марселлу или другую проститутку, та садилась на корму лодки, набрасывала на плечи боа из перьев, обнажала ноги и сардонически улыбалась гребцам, скрипящим зубами от вожделения.

Два-три раза в неделю Ги ночевал в «Морячке»; этот кабак они окрестили «колонией Аспергополис»[69]69
  «Колония Аспергополис» – Аспергополис переводится как «город Спаржа». Это название, вероятно, обусловлено гастрономическими увлечениями весёлой компании, останавливавшейся в Аржантее.


[Закрыть]. После бурно проведённых там вечеров Ги поднимался в пять утра, фехтовал с Було, жившим там художником; потом спускал на воду лодку и при любых обстоятельствах успевал на последний поезд до Парижа. Дважды, выходя пораньше, добирался до города пешком. Когда возвращался поездом с проститутками, они вели «профессиональные» разговоры, наслаждаясь молчанием сидевших вокруг буржуа, и хохотали до слёз, сойдя на перрон вокзала Сен-Лазар.

Ги грёб лучше, чем любой из его друзей. Ел за троих; руки и лицо его обветрились и загорели. Он заводил дружбу с бродягами, барочниками, прачками, хозяйками борделей, мясниками, зеленщицами, солдатами, даже с приехавшими на отдых и держащимися особняком буржуазными семейками. Матушка Прюб, сгорбленная мойщица полов, большая его приятельница, приносила ему по утрам «железистой воды»; ногой распахивала дверь и входила с большим кувшином, на дне которого позвякивали ржавые гвозди.

   – Пей, малыш. Для здоровья, – говорила она с радостным, похожим на кудахтанье смехом.

Четырнадцатого июля хозяйка местного борделя мадам Сидони облачилась в красно-сине-белое кимоно и отдалась Ги «по случаю национального праздника».

На Сене не было ни единого заливчика, которого Ги не смог бы узнать хоть днём, хоть ночью. Потом в их команде неожиданно произошёл раскол. Томагавк, Одноглазый и Ток хотели спуститься по течению и устроить штаб-квартиру в ресторане Фурнеза, рядом с «Лягушатней». Ги и Синячок были против.

   – Сами же знаете, это рай для воскресных путешественников, – сказал Ги. – Не проплывёшь и десяти метров, чтобы в тебя кто-нибудь не врезался.

   – Может быть. Но здесь становится всё больше лесбиянок, – возразил Одноглазый.

   – Ха! Тебя что, жена Сембозеля не подпускает к себе?

В воскресенье они отполировали «Лепесток розы», покрыли лаком и с горькими сожалениями продали. Потом устроили в «Морячке» пышный прощальный вечер с уверениями друг друга в преданности, клятвами вскоре объединиться снова, а под конец пролили в пиво немало слёз. Неделю спустя Ги с Синячком сложили деньги, полученные каждым за «Лепесток розы», взяли ещё в долг, купили подержанный ялик и устроили штаб-квартиру в Безоне, в «Отеле дю Пон», принадлежащем папаше Пулену. Каждый вечер, сидя бок о бок, они ходили на вёслах по красивой серозеленой реке. По утрам гуляли по росистым полянам и бегом возвращались по тропинке к горячему кофе с рогаликами.

Однажды вечером Синячка в поезде не оказалось. В Азньере в вагон вошла голубоглазая блондинка с коралловыми губами. Ги познакомился с ней; она смеялась, отвечала шутками на шутки и с удовольствием принимала его любезности; но ехала в Морекур и в ответ на приглашение сойти в Безоне, покататься на лодке покачала головой. Когда поезд пришёл в Безон, Ги вышел, потом побежал обратно по платформе, смеша её своим шутовством, и вскочил в вагон снова, потому что испытывал к ней какое-то необычайное влечение. Они занялись любовью, блондинка полулежала на сиденье, спустив одну ногу на пол. Пассивность, которую она выказала поначалу, разожгла его желание. Подобную страсть к женщинам он испытывал редко.

Расстались они в Морекуре. Ги перешёл на противоположную платформу и стал ждать обратного поезда. Он был очень доволен. Его радовали быстрое расставание, неожиданная близость двух совершенно незнакомых людей, знающих, что после неё они почти сразу же расстанутся навсегда. На обратном пути у него возникло минутное беспокойство; случайные интимные отношения... всё же риск. Мысль о позорной, ужасной болезни заставила его содрогнуться. А! Он отогнал её, как бывало, – и улыбнулся. Девица была очаровательной.

Камин в кабинете Флобера догорал. Громадные тени Ги и хозяина слегка шевелились на стенах. Было поздно. Они вернулись в полночь от принцессы Матильды[70]70
  Принцесса Матильда. — Матильда Бонапарт (1820—1904) – кузина Наполеона III. В её салоне собирались писатели, художники, учёные.


[Закрыть]. Флобер не любил возвращаться один домой в темноте и пригласил к себе молодого человека. Сказал с улыбкой: «Будешь моим учеником». Ги понял, что его ученичество началось.

Теперь, при свете редких, последних язычков пламени, Флобер вдалбливал Ги принципы своего искусства.

   – Подвергай всё сомнению. Будь честен. Правдив. Одарённость не ставь ни во что. Гений даётся от Бога; дело людей не давать ему угаснуть. Но тебе ещё предстоит убедиться, что талант встречается чаще, чем совесть. Повинуйся верховной судьбе, исполняй свой долг. И тебе, сынок, придётся отказаться от многого. Художник, если он хочет работать, должен изолироваться по мере возможности от окружающего мира. Не обращать внимания на преходящие моды, на злобу дня. Размеренность, одиночество, упорство – то, что покажется другим воплощением монотонности, – должны быть твоими постоянными спутниками. Понимаешь?

   – Да.

Флобер поднялся из кресла и сменил короткую глиняную трубку на одну из целого десятка лежавших на камине.

   – Остерегайся всего, что может тебя отвлечь. Чревоугодия, развлечений, женщин – да, да, женщин! Однако искусство не отшельничество. Это служение. Если хочешь одновременно счастья и красоты, то не добьёшься ничего, потому что для второй нужна жертва. Искусство питается жертвоприношениями. Бичуй себя и будешь приближаться к искусству. Если начинаешь писать о чём-то, необходимо погружаться в тему полностью, с головой, и принимать в ней всё опасное, всё неприятное. И если у тебя есть самобытность, надо прежде всего выявить её. Если нет – обрести! Понятно?

   – Понятно, – ответил молодой человек.

   – Учись видеть. Если смотреть на явление долго и пристально, оно станет интересным. Не воображай, что разглядишь всё существенное. Это натуралистическая чушь Золя. Чёрт возьми! Как будто можно постигнуть реальность, таращась на неё! Но ты можешь обнаружить в ней то, чего ещё никто не видел до тебя. Во всём есть таинственные, неизведанные глубины. Малейший предмет содержит в себе что-то неизвестное. Сейчас, глядя на вещи, ты вспоминаешь, что говорили о них другие. Так?

Ги кивнул.

   – Забудь о тех, кто писал до тебя. Они вносят беспорядок в твой ум, становятся у тебя на пути. К чёрту их.

Флобер пнул полено в камине, и на нём заплясали язычки пламени.

   – Быть оригинальным – значит видеть ясно и чётко. Знать, на что у тебя есть собственный взгляд, к чему влечёт тебя твой темперамент. Уяснив это, развивай оригинальность всеми средствами. Ты проходишь мимо бакалейщика у дверей своей лавки, мимо консьержа с трубкой – научись изображать их позы, внешность, а в ней духовную природу так, чтобы я не мог спутать их ни с каким другим бакалейщиком или консьержем на свете. Научись показывать единым словом, чем одна извозчичья лошадь отличается от других впереди неё или позади. – Флобер повысил голос. – Единым, слышишь?

Он поднялся, налил кальвадоса и выпил. Надел маленькие очки и, проходя мимо погруженного в полутьму письменного стола, остановился поглядеть на нечто, лежащее на нём. Ги разглядел, что это перетянутая резинкой связка писем. Молча постояв, Флобер вернулся к своему креслу, и Ги показалось, что на глазах его блестят слёзы. Ему захотелось отвлечь Флобера от печальных мыслей. Он сказал:

   – Шарпантье недавно говорил, он рассчитывает, что эти новые романы будут выходить десятитысячными тиражами.

Флобер повернулся к нему.

   – Книги пишут не для десяти тысяч людей – и не для ста тысяч! Старайся писать их хорошим французским языком, и только; на все времена, пока люди будут читать по-французски. И не воображай, что сможешь сказать последнюю истину о чём бы то ни было. Даже не пытайся.

   – Золя говорит, что если собрать достаточно фактов научным методом...

Флобер издал рык.

   – Золя хочет преподносить миру чёткие идеи. Делать выводы, обвинять, осуждать. Я – нет. Почитай Спинозу, и у тебя не останется чётких идей о чём бы то ни было. Человечество каково есть, таково есть, наше дело не изменять его, а познавать. Объяснить не пытайся. Объяснение у Бога, и он не передавал нам права на него.

Флобер помолчал.

   – Хочешь писать – никаких жалости, любви, ненависти. Да, ты будешь испытывать чувства, тут уж ничего не поделать. Но чем меньше их будет у тебя, тем лучшим художником станешь. Понятно тебе?

   – Кажется, да.

   – Чем меньше чувств ты испытываешь к тому, о чём пишешь, тем меньше пристрастий искажают твоё зрение, тем лучше ты сможешь это выразить. Если расплачешься над тем, что написал, это хорошо. Если будешь плакать, когда пишешь, у тебя наверняка получится скверная проза. Добро – красиво, а презрение – прекрасное оружие. Твори вымышленный мир, но оставайся в стороне от него.

За зиму они ещё больше сблизились, ещё больше возросла их привязанность друг к другу. Ги понемногу узнавал подробности из жизни Флобера, из его юности. Флобер ронял намёки, делал неожиданные признания, предавался воспоминаниям. Ги узнал о его любовных увлечениях, о страстях. Однажды в предрассветные часы, выпив немало кальвадоса, Флобер рассказал о своей первой встрече почти сорок лет назад с Элизой Шлезингер, в которую до сих пор был влюблён.

– Мне было пятнадцать лет. Как-то я прогуливался по пляжу в Трувиле, где мы всегда проводили лето. На песке у самой воды лежал чей-то красный плащ. Я переложил его подальше, чтобы не намок, – и в тот же день за обедом в отеле она подошла и поблагодарила меня. Какой Элиза была красавицей! Она угощала меня сигаретами. Да, мой мальчик, я в неё влюбился. Ждал, когда увижу купающейся. Мне становилось нечем дышать, когда она, проходя мимо, обрызгивала меня каплями со своего тела. А однажды при мне она расстегнула платье и дала грудь своему ребёнку. Я думал, что упаду от страсти в обморок.

Элиза была женой Мориса Шлезингера, авантюриста, друга Александра Дюма. Флобер дал понять, что теперь она живёт в Германии, и они не виделись много лет.

Ги узнал о приступах, от которых Флобер едва не умер в двадцать с небольшим. Один из них бросил его «в поток пламени», когда он вёз в кабриолете своего брата Ашиля, голова его словно бы взорвалась громадным фейерверком, он потерял сознание и был неподвижен, словно мертвец. Потом с ним случился приступ возле Круассе, в поле, и он несколько часов лежал беспомощным. Поэтому решил не выходить больше из дому один, особенно ночью в Париже. Ги довольно часто оказывал ему помощь с выписками и примечаниями для книги, над которой он работал два последних года, – беспощадной критики человеческой глупости, озаглавленной «Бувар и Пекюше»[71]71
  «Бувар и Пекюше» (1991) – неоконченный роман Флобера, в котором перед двумя обывателями, задумавшими постичь истину, разворачивается панорама различных наук. В своём романе Флобер осуждает, с одной стороны, псевдонауку, а с другой – свойственное современному мещанству «полузнайство». В связи с работой над романом Флобер составил сатирический «Лексикон прописных истин» – сборник расхожих суждений-клише.


[Закрыть]. Для её создания Флобер прочёл уже триста пятьдесят томов.

Ги еженедельно приносил ему свои работы – стихотворение, набросок, иногда всего лишь страничку. Он обнаружил, что в газетах публикуется много рассказов Катюля Мендеса, Жипа, Франсуа Коппе, Поля Арена[72]72
  Арен Поль Огюст (1843—1896) – франко-провансальский писатель. Родился в семье ремесленника, был учителем. Участник франко-прусской войны. Помогал Доде собирать материал для книги «Письма с моей мельницы». Автор пьес, стихов, очерков, романов. А. Франс ставил Арена как рассказчика рядом с Доде и Мопассаном.


[Закрыть], и начал писать рассказы сам. Читая их, Флобер бывал гневным, нежным, ворчливым, ироничным, но в конце концов становился благорасположенным и ободряющим.

   – Порви его! Порви! – кричал он однажды. – Чёрт возьми, кажется, этот парень действительно думает так. Рви! И это тоже! Твои поэтические символы стары, как Вавилон. Ты всё ещё вспоминаешь, что говорили другие; а сам видишь пока недостаточно ясно.

Ги подошёл к камину и бросил в огонь стихотворение и рукопись рассказа, над которым работал три недели.

   – К сожалению, – сказал он, – в министерстве писать трудно. Чувствуешь себя окружённым лысинами и радикулитами.

Флобер рассмеялся, подошёл и обнял молодого человека за плечи.

   – У тебя уже получается лучше. Работать нужно ещё много, однако сдвиги есть.

В голосе Флобера иногда звучали мягкие ностальгические нотки. Он погружался в прошлое с тоской, словно был изгнанником, обнажая свои недюжинные дружелюбие и нежность, необычайную сложность характера и гордый дух. Любовно вспоминал, как юношей познакомился с девушкой в гостиной отеля «Ришелье» в Марселе и в ту же ночь предался с ней любви, как много лет спустя не смог удержаться от того, чтобы не взглянуть на этот отель, и как больно, трогательно было увидеть его запертым, пустым, с закрытыми ставнями. В следующую минуту он с бурным, ироничным весельем вспоминал свой первый приезд в Иерусалим, как, впервые глядя с трепещущим сердцем в Гроб Господен, увидел портрет буржуазного короля Луи-Филиппа в натуральную величину[73]73
  Буржуазный король Луи-Филипп. — Луи-Филипп (1773—1850) – французский король в 1830—1848 гг. Глава младшей династии Бурбонов – ставленник верхушки буржуазии (финансовой аристократии), он правил в её интересах. Свергнут Февральской революцией 1848 г., бежал в Великобританию, где и умер.


[Закрыть]! И теперь наслаждался той несообразностью, которая тогда ранила его.

   – Да, сынок, в жизни есть восхитительные страдания.

Марселла задрала длинную ногу и, приподнявшись, стала натягивать чулок. Тело её в короткой чёрной сорочке с кружевами образовало в постели уютную вмятину. Она перебралась в квартиру на улице Монсей. Ей очень повезло – получила месячную работу в одном из баров Фоли-Бержер, была при деньгах и на это время забросила проституцию.

Раздался стук в дверь. Вошла мадам Потио, консьержка.

   – Бандероль для месье.

И швырнула её на стол с остатками завтрака. Ги развернул бумагу. Там была книга «Проступок аббата Муре». Он раскрыл её и радостно улыбнулся.

   – Посмотри. «С добрыми дружескими пожеланиями. Эмиль Золя». Это его новый роман. – Ги был польщён и обрадован. – Взгляни.

   – А кто такой Золя? – спросила Марселла. Она лениво натягивала чулок, демонстрируя ногу. Ей никогда не надоедало выставлять своё тело напоказ.

   – Один из крупнейших современных писателей. Чрезвычайно одарённый художник, говорит, что работает научным методом, который именует «натурализм». Иначе говоря, антиромантик. Он считает, что нельзя больше фальсифицировать жизнь ради правил или условностей невозможными счастливыми концами, поэтической смертью от несчастной любви...

   – Значит, хороших книг больше не будет.

   – ...и необъяснимых эпидемий. Он требует правдивости и права писать о чём угодно. Хочет изгнать из литературы пасторали и нарочито морализаторский тон, ввести в неё реальную жизнь. А это значит допустить в литературу низкие мотивы, грязь, безобразие, то есть всё то, что есть в повседневной жизни. Я думаю, в том, что он утверждает, есть много разумного и много бессмыслицы.

Ги бросил взгляд на комод, где стоял дешёвый будильник. Месье Понс, министерский надзиратель, вёл войну с опозданиями. Ох уж это министерство! Одна только мысль о нём вызывала отвращение. Он уже заранее предвидел всю бессмысленную рутину дня – сидение за столом в специфически административных сумерках, в окружении высоких кип бланков и документов, зелёных картотечных ящиков. Если солнце и светило на министерство флота, то никогда не заглядывало к ним на склад.

Ги налил себе ещё чашку кофе. Правда, он ухитрялся выкраивать чуть побольше времени для писания в нуднейшее служебное время. Отправил Катюлю Мендесу для журнала «Репюблик де Летр» поэму «На берегу» – довольно дерзкую вещь о парочке, занимающейся любовью. Подписал её «Ги де Вальмон»[74]74
  Ги де Вальмон — псевдоним (Мопассана. Его дед был сыном некоего Мопассана де Вальмона, чиновника по выплате ренты, проживавшего в Париже с 1785 г. Вальмон – главный город округа Сен-Экс-Инферьер на реке Вальмон.


[Закрыть], и Флобер, вернувшийся в Круассе, не задавал о ней вопросов. Ги закончил три рассказа, которые ещё не показывал Флоберу.

Накануне месье Понс объявил о предстоящем визите заместителя главы правительства и вызвал рабочих переставить мебель. Напустился на Ги за то, что он постепенно придвигал стол поближе к окну. Это не положено. Месье Понс хотел угодить высокому чиновнику, которого ни разу в жизни не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.

Марселла расправила на бедре верхнюю часть чулка. Сигаретный дымок вился перед её глазами.

   – Наверное, этот Золя тоже из друзей твоего Флобера?