Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

   – Это евнухи! – выкрикнул Флобер.

   – ...я в определённом смысле страж их добронравия...

   – Подлецы!

   – ...и обязан оберегать их политическую непорочность, не якшаясь с заклятыми врагами общественного порядка!

Тут они с Флобером выкрикнули в один голос: «Да здравствуют друзья скотов!» – и громко захохотали.

Ги ожидал не такого приёма. Его обрадовало, что Буйе отзывался обо всём так же непочтительно, как Флобер. Тот и другой явно были старыми друзьями. Он сказал:

   – Я пришёл засвидетельствовать своё почтение, месье Буйе.

   – Вот как? – Буйе глянул на него, потом издал короткий смешок. – Приятно слышать. – И придвинул Ги стул. – Присаживайся, малыш. Не обращай внимания на двух старых дураков. – Потом спросил: – Кальвадоса? – У них с Флобером на столе стояла бутылка. – Или чаю?

   – Спасибо, чаю, – ответил Ги.

Буйе позвонил и отдал распоряжение пухлой молодой служанке. Пока молодой человек ел бутерброды со свежим водяным крессом, его расспрашивали о матери. Флобер предавался воспоминаниям о её брате, Альфреде Ле Пуатвене, интересовался лицейской жизнью. Мужчины с громким бульканьем потягивали кальяны (то была одна из причуд Флобера), а потом ударились в шутовство – завели скабрёзный диалог, в котором Буйе стал архиепископом, а Флобер поочерёдно был месье Гози, его представителем, и весьма достопочтенным отцом Крушаром из ордена варнавитов, духовным наставником разочарованных женщин. Он размахивал руками, давился, кашлял, раскраснелся от смеха, а почти столь же красный Буйе стучал кулаками по столу.

   – Чёрт возьми! Великолепно!

   – П-п-п-п-п-поразительно!

От смеха у них выступили слёзы.

Комната уже тонула в табачном дыму. Ги подумал, что Буйе – замечательный человек и совершенно не соответствует расхожему представлению о поэте. Ему казалось, что под наружным весельем и добродушием этот толстяк прячет страдания и горькую разочарованность. Он догадывался, что Буйе ни за что их не проявит. Флобер в определённом смысле был таким же. Ги ощущал громадный запас любви, даже сентиментальности за жестокими, презрительными словами, которыми он бичевал напыщенных, нудных лицемеров. Эти качества Флобер ненавидел, но к человечеству ненависти не питал – для этого он был слишком добр.

Улучив тихую минуту, Ги обратился к хозяину дома:

   – Я прочёл «Фестон и Астрагал», месье Буйе. И хотел задать вам несколько вопросов об этих стихах.

Он вытащил из кармана книгу и стал искать нужное место.

   – А это что? – спросил Флобер.

Быстро подняв глаза, Ги увидел, что он разглядывает подобранные с пола листы бумаги, – и догадался, что нечаянно вытащил их вместе с книгой. Заливаясь краской, он ответил:

   – Стихи, над которыми я работаю. Они ещё не закончены. Я пока не хотел никому их показывать.

   – Стихи, вот как? – произнёс Флобер. Он бросил на Буйе быстрый взгляд. – Прочти-ка их. Читай-читай.

Ги взял листы и начал читать. На четвёртой строке Флобер сказал: «О, Господи!» – и они опять обменялись взглядами с Буйе. В конце третьей строфы он громко повторил строку:

   – «И моё сердце непременно разобьётся». Так ты выражаешь свои чувства? Мы должны вообразить, что твоё сердце разбивается, как блюдце? И этим образом ты намерен обогатить прекрасную французскую литературу? Читай ещё!

Ги начал другое стихотворение. Слушатели громко булькали кальянами. Дослушав до середины, Флобер не сдержался.

   – Это что такое? «И голубая глубь, как женщина, непостоянна»? Клянусь одиннадцатью тысячами кёльнских дев, неужели возможно до сих пор, до сих пор, в наш просвещённый век, выдавать избитое, вялое, безвкусное сравнение моря с непостоянной женщиной за свежий взгляд? Зачем тут вообще женщина? А? – Он сверкнул глазами на Ги. – Что ты читал? Клянусь всеми святыми, Буйе неповинен в этом!

   – Я... собственно...

   – Шаблонные, заимствованные образы! Нет-нет, малыш. Если хочешь писать стихи, которые хотя бы можно будет читать, надо трудиться. Трудиться. Что скажешь, Буйе?

Тот кивнул, посверкивая глазами.

   – Знаешь ты, что такое труд? – спросил Флобер. – А? Ладно, Буйе тебе объяснит. Или лучше я сам. Буйе десять дней переделывал четверостишие. Это и есть труд.

   – А вот он, – сказал Буйе, – потратил десять часов на три фразы – и они ещё не завершены!

Мужчины дружески переглянулись.

   – Терпение, – сказал Флобер. – Если собираешься писать, нужно терпение. Так, Буйе?

   – Да, Гюстав.

   – А теперь, – сказал Флобер, отодвинув кальян ногой, – чтобы развеять впечатление от этой юношеской писанины, выступят два старых чудака-литератора. Иди сюда, Буйе. – Тот взял Флобера под руку, и Флобер обратился к Ги: – Это мой шедевр, молодой человек. Называется «Шаг кредитора».

И оба, опьянённые больше душевным весельем, чем кальвадосом, пустились в шутовской пляс. Флобера переполняла радость, его усы викинга дёргались вверх-вниз, а Буйе постоянно хватался за пенсне. В конце концов они повалились на диван, хохоча и обнимая друг друга.

Когда отдышались и выпили ещё кальвадоса, Флобер объявил, что ему пора. Буйе ответил:

   – Мы пойдём с тобой. По пути заглянем на Сен-роменскую ярмарку[20]20
  Сен-роменская ярмарка – проходила каждый год в Руане. В одном из ярмарочных балаганов Флобер открыл для себя персонаж святого Антония. Фантастичность ярмарочного представления поразила воображение будущего писателя и вылилась в «Искушение святого Антония».


[Закрыть].

Эта ярмарка с ларьками, палатками и яркими огнями, тянущаяся вдоль всего бульвара от площади Бовуазен до Булингрена, каждой осенью влекла к себе весь Руан. Буйе, Флобер и Ги шли по ней сквозь завывание шарманок, удары в гонг, бренчание струн, выкрики торговцев сосисками, пирожников, продавцов каштанов, пьяных, скандальных женщин, заблудившихся детей, зазывал с раскрашенными лицами, приглашающих посмотреть акробатов, они видели пятиногую овцу, дрессированных блох, загадочных факиров и непобедимых боксёров.

Терпя толчки и давку, они стояли, глазея на помосты, где усталые, стареющие женщины в грязных трико с блестками задирали ноги, стараясь казаться соблазнительными, и зазывали на «парижские наслаждения». Пялились на силачей, на лилипутов, казалось рождённых одной кошмарной матерью. Потом Буйе и Флобер начали своё неподражаемое лицедейство. Ги шёл позади них. Флобер, заломив шляпу и поджав губы, изображал потешную горожанку, а Буйе, тряся рядом животом, играл роль её недотёпы мужа. Люди оглядывались на двух крупных мужчин и юношу, протискивающихся сквозь толпу, и весело улыбались.

Посреди ярмарки Флобер затащил своих спутников в большую красивую палатку с надписью «Искушение святого Антония»[21]21
  «Искушение святого Антония» – философская драма (1874), в которой автор использует в качестве основы житийную легенду. Перед святым Антонием Флобер проводит ряд искушающих его фантастических существ и персонифицированных абстрактных сущностей.


[Закрыть].

   – Это старина Легран! – выкрикнул он, перекрывая завывание шарманки. – Пошли. Надо посмотреть – тема священная.

Для Флобера тема эта была поистине священной. Она наложила отпечаток на всю его жизнь. С юношеским пылом он написал «Искушение святого Антония» более двадцати лет назад, и Луи Буйе помог забраковать это сочинение. Он написал второй вариант с теми же страстью и трудолюбием, но понимал, что успеха не добился. И теперь, протискиваясь в палатку, думал о третьей попытке.

Они сели среди набившихся зрителей, и Легран начал кукольное представление. Там были все традиционные персонажи – отшельник со свиньёй, Сатана, Бог Отец, множество чертей и сонмы ангелов. Пока отшельник, мучаясь страшными искушениями Нечистого, противился им, Легран пьяным, хриплым голосом пересказывал эту историю из-за кулис, вставляя непристойные шутки, зрители хохотали и хором ревели отчаянные просьбы святого так, что дрожал брезент палатки:

 
Господа демоны,
Оставьте меня!
 
 
Господа демоны,
Оставьте меня!
 

Ги бросил взгляд на Флобера. Лицо писателя сияло восторгом.

Ги потом часто бывал в этом доме на улице Биорель, а однажды встретился с Буйе у Флобера. Поэт поощрял молодого человека писать стихи и по воскресеньям внимательно читал то, что он приносил. Мопассан хорошо узнал Буйе. Кое-что поведал о нём Флобер. Когда родители стали заставлять молодого человека заниматься медициной, Буйе взбунтовался, отрёкся от своей доли наследства в пользу двух сестёр, стал писать стихи, на которые почти никто не обращал внимания, и пьесы, которых не замечали вовсе. Он зарабатывал гроши, давая уроки латинского и французского.

Буйе в свою очередь рассказывал Ги о Флобере – в частности, о прискорбной истории первого варианта «Искушения святого Антония» в сороковых годах; Флобер словно каторжник трудился над пьесой три года и, наконец дописав её, пригласил Буйе и ещё одного друга, Максима дю Кана[22]22
  Максим дю Кан (1822—1894) – французский писатель, друг молодости Флобера.


[Закрыть], быть её судьями.

   – Гюстав размахивал рукописью над головой и кричал: «Если вы не взвоете от восторга, значит, вас ничем не проймёшь!» Читал он её нам четыре дня. Ежедневно с полудня до четырёх часов и с восьми до полуночи. Мы слушали. Дочитав до конца, спросил: «Теперь скажите откровенно, что вы о ней думаете?» Я ответил: «Думаем, ты должен швырнуть её в огонь и никогда не заводить о ней разговора». Это было ужасно. Бедняга Гюстав! Да, терпение у него есть.

Ги находил Буйе мягким, добрым человеком, который вооружился против мира двумя лицами: одним – весёлым, другим – величественным. Но о его душевных страданиях не знал никто. Буйе был из тех, кто с улыбкой встречает всё, даже терзание. И когда ему было особенно плохо, он становился ироничным.

Буйе говорил Ги:

   – Сотня стихотворных строк может прославить человека, если – если, – тут он поднимал толстый палец, – в них содержится сущность его таланта и неповторимости. Не забывай этого. Сотня строк!

Он повторял вновь и вновь:

   – Надо найти тему. Затем найти минуту, когда заставишь эту тему расцвести, и, наконец, найти в себе силы. А там, если окажешься удачлив, – на лице его появлялась добрая улыбка, – кто знает? Вдруг сотня строк приведёт к бессмертию?

   – Осторожней, не сломай ногу, малыш!

Взрыв грубого смеха.

   – Надел шерстяное бельё?

Опять смех. Двое молодых людей сами засмеялись от смущения, поглядев на женщин с мускулистыми руками, которые осыпали их обидными репликами с обеих сторон улицы. Ги пошатнулся, ступив на выщербленный камень, и угодил ногой в грязную лужу. Раздались насмешливые выкрики:

   – Буржуа!

   – Папенькины сынки!

Молодые люди продолжали путь и вскоре дошли до длинной кирпичной стены, за которой находился винный склад, людей там было поменьше.

   – Славный райончик, а? – сказал Пеншон.

   – Особенно запах.

Они усмехнулись друг другу, довольные своим приключением. Несколько ребят из старшего класса в лицее говорили об этом квартале весёлых домов в Руане, будто завсегдатаи, но Ги и ещё кое-кто заподозрили, что те знают гораздо меньше, чем рассказывают. Они с Пеншоном ходили несколько раз по окраинам этого квартала; потом Пеншон услышал, что один из борделей находится на улице де Лярш, и молодые люди решили туда наведаться.

   – Пойдёшь, Ги?

   – Почему же нет? Ты ведь тоже не прочь?

Пеншон замялся.

   – Не знаю. Это довольно опасно, разве не так?

Когда они прошли сотню метров до перекрёстка, Ги сказал:

   – Должно быть, здесь.

   – Это улица дю Пелерен. А нам нужна де Лярш.

   – Идти нужно сюда. Пошли.

Они зашагали по обшарпанной улице, ведущей к докам. Район этот выглядел мрачно даже в дневное время. Тротуары, там, где они существовали, были потрескавшимися, неровными; мостовая влажно поблескивала, словно солнца не хватало, чтобы её высушить. Из неприглядного кабачка неслось пьяное пение; у входа валялся совершенно охмелевший ребёнок. На верёвках, протянутых поперёк улицы между верхними этажами, сохло бельё, на мусорной куче лежали без сознания два существа в лохмотьях, похожие на людей.

И на улице дю Пелерен были проститутки. Чуть впереди две красотки пристали к троим шедшим матросам. Двое из них оттолкнули девиц и пошли дальше. Третий остановился, и когда Ги с Пеншоном проходили мимо, капризным голосом торговался с женщинами.

   – Нет, нет. Про полчаса и слышать не хочу.

   – Недолгое время лучше всего, дорогой.

   – Нет, чёрт возьми. Всю ночь.

   – Берёшь нас обеих, дорогой?

   – Я же сказал, – раздражённо ответил матрос.

Выглядели проститутки уже не юными. Они густо пудрились, румянились, ярко красили губы, спускали на лоб завитки волос. Носили широкополые шляпы и ходили, покачивая бёдрами. Дальше вдоль тротуара виднелись другие.

Пеншон подтолкнул Ги. Они оглядели проституток и мадам в распахнутых окнах. В некоторых виднелись мужчины, бледные, дряблые существа.

   – С выбором улицы ты не ошибся, – сказал Пеншон. Оба нервозно засмеялись. Некоторые женщины в окнах курили. Одетые в платья с низким вырезом, они высовывались, зазывно демонстрируя грудь. Когда Ги с Пеншоном приближались, мадам становились сосредоточенными, чрезмерно серьёзными и хрипло шептали по-заговорщицки: «Заходите, получите хорошую девочку. Сюда, сюда. Что вам угодно? Мои девочки это сделают». И кивали в подтверждение своих слов.

Но когда молодые люди проходили мимо, лица мадам менялись, и они поднимали насмешливый гогот или принимались выкрикивать:

   – Ступайте к нянечке!

   – Ваш папаша вчера был здесь, буржуа!

   – Хочешь зайти в один из этих домов? – спросил Ги Пеншона.

   – Нет. Слишком уж они неприглядные.

У обоих взволнованно колотилось сердце, но они старались этого не показывать. Одна из женщин на тротуаре пристроилась к ним. У неё было исхудалое лицо и рыжие волосы.

   – Идёте со мной?

Улыбка женщины была насмешливой. От неё сильно пахло духами. Молодых людей возбуждал уже сам разговор с нею. Ги спросил:

   – Э... не скажете ли, где улица де Лярш?

Она поглядела на них.

   – Направляетесь в тот бордель, что ли? Хотите девочку с медицинским свидетельством? Я здорова. Пошли со мной. Ублажу вас получше, чем там. У меня лёгкая хромота, может, вам это понравится? Смотрите.

При ходьбе она слегка приволакивала ногу.

   – Вы очень хорошенькая, но... нет, спасибо.

Молодые люди торопливо пошли дальше.

В конце улицы они заколебались, не зная, куда свернуть. Ги увидел в воротах женщину. Отвернувшись от них, она подтягивала чулок. Несмотря на её полноту, нога в чёрном чулке выглядела стройной, над чулком виднелась белая полоска кожи. Затем она повернулась, заметила их взгляды, подержала юбку приподнятой, потом опустила. Женщина была молодой, свежей, с пухлым, неожиданно привлекательным лицом. Слегка улыбнувшись, она лениво направилась к ним.

   – Добрый вечер. Вы поджидали меня?

Глаза её были чёрными, очень красивыми.

   – Ну...

   – Мы... э...

Молодые люди быстро переглянулись.

   – Не хотите ли поразвлечься? – Она окинула Ги профессионально оценивающим взглядом. – Постель отличная – тёплая. А?

   – Сколько? – неожиданно спросил Ги.

   – Вас двое?

Молодые люди переглянулись вновь. Такого они не ожидали. И одновременно ответили:

   – Да.

   – Нет.

Ги снова повторил «Да» и сильно подтолкнул Пеншона локтем.

   – Луидор[23]23
  Двадцать франков.


[Закрыть], – сказала женщина.

   – Что? Господи!

   – Луидор?!

   – Как вы смеете, чёрт возьми? – спокойно спросила женщина.

Молодые люди с ужасом поняли, что оскорбили её.

   – Но у нас всего десять франков, – сказал Ги. И этим лишь усугубил положение.

   – Вы за кого меня принимаете? – Из-за сдержанного голоса обида её казалась ещё глубже. Они стояли на тротуаре; за ними наблюдала мадам из окна напротив. – Все вы, буржуа, одинаковы. Норовите на дармовщину. Думаете, женское тело стоит всего десять франков? Своих женщин, что ли, оцениваете в эту сумму? Ну так мне цена немного побольше.

Сквозь слой пудры видно было, что кровь бросилась ей в лицо; разговаривая, она как-то странно оттопыривала верхнюю губу, и это очень шло ей.

   – Но, мадемуазель...

   – Пожалуйста, мы не хотели вас обидеть.

   – Приносим свои извинения, мадемуазель.

   – Десять франков тут ни при чём... Я хочу сказать...

   – Он хочет сказать – можем ли мы загладить свою вину?

   – Мадемуазель, позвольте вас пригласить выпить кофе, пива, ликёра...

   – Право, мадемуазель, мы вовсе не хотели...

Молодые люди извинялись наперебой, и внезапно она рассмеялась. У неё были очень белые зубы; в окружении красных губ они выглядели красиво.

   – Хорошо. Угостите меня кофе.

Они побежали за фиакром, взбудораженные этой встречей, радуясь обществу женщины и сладостному, тайному ощущению её опасности. В фиакре они сидели по бокам от неё, выпятив грудь.

Потом в кафе «Родник» они мысленно молились: «Господи, пусть мимо пройдёт кто-нибудь из лицеистов и заметит нас», – курили сигары и старались, когда вспоминали об этом, выглядеть пресыщенными и беспечными. Женщина, посмеиваясь, пила анисовую настойку. К ним подошёл разносчик горячих пирожков, она взяла три, съела и облизала пальцы.

   – Как я их люблю! – вздохнула она. – Потому и такая толстая – поглядите: жуть.

Звали её Адриенна Легей. Приехала она из Фекана. Когда молодые люди захотели узнать о ней побольше, она с улыбкой ответила: «Нет-нет, достаточно. Это некрасиво с вашей стороны» – и провела по их щекам толстым пальцем.

Наконец Адриенна сказала:

   – Мне пора. Благодарю вас, господа. Не провожайте. Теперь все мои раны исцелены.

Её белые зубы вновь блеснули в обрамлении красных губ. Она чмокнула обоих в щёку и ушла.

   – Хорошо с ней было, – сказал Ги, когда они вернулись в лицей.

   – У меня такое ощущение, будто я с нею переспал, – сказал Пеншон.

   – У меня тоже.

Оба шумно вздохнули.

   – А раньше б я и смотреть не стал на такую толстуху.

   – Да, она толста, – сказал Ги. – Пышка.

В середине июля, когда Ги напряжённо готовился к экзаменам на степень бакалавра, пришло краткое письмо от Флобера. Он сообщал о смерти Буйе. Ги знал, что поэт болен, но, поглощённый занятиями в лицее, две недели не мог выбраться на улицу Биорель. Полученная весть потрясла его, но не до глубины души – он был ещё слишком молод.

Жарким утром несколько дней спустя Ги шёл с Флобером и Пеншоном в скромной похоронной процессии по улицам Руана с их средневековым великолепием, по рыночной площади, где сожгли Жанну д’Арк, по улице дю Массакр, по улице дю Руж Мар, мимо большого собора с тремя шпилями и сверкающим витражом. Через неделю он сдал экзамены и вернулся в Этрета. Мадам де Мопассан не обманула ожиданий сына; родители пришли к решению, что он должен ехать в Париж, изучать право. Право? Что ж, это всегда молчаливо подразумевалось, хотя кузен Луи терпеть не мог юридических наук и предостерегал Ги от занятия ими.

Но это предостережение, лёгкая скорбь о смерти Буйе и необходимость расстаться с Этрета оттеснялись на задний план мыслью о Париже – великолепном городе, центре мира.

4

Белые шары газовых фонарей излучали свет, ветерок шевелил листву платанов. Бульвар оглашали грохот фиакров и трёхконных омнибусов, говор толпы на террасах кафе, бой часов, крики носильщиков, свистки подъездов, звуки шарманок, выкрики лоточников, шарканье ног по тротуарам и та мощная, слитная, размеренная пульсация, что представляет собой дыхание громадного города.

Ги находился в центре центра мира – в той его части между театром «Жимназ» и церковью Мадлен, которая носит всем известное волшебное имя – Бульвар.

Всё остальное не волновало его. Елисейские поля[24]24
  Елисейские поля – от площади Согласия до Триумфальной арки на площади Шарля де Голля. Улица проложена в XVII веке.


[Закрыть] с неприветливыми особняками банкиров, строгими фасадами, с широкой полупустой проезжей частью, с редкими магазинами и кафе были холодными, чопорными. Правда, в конце улицы имелись кабаре, но надо сказать, что большую часть года даже немногочисленные рестораны, чтобы не разориться, превращались в дома свиданий. Монпарнас и Левый берег казались чуть ли не местами ссылки; Монпарнас представлял собой деревню с тёмными улицами, лачугами и ветряными мельницами. За воротами Сен-Дени[25]25
  Сен-Дени – монастырь, усыпальница французских королей.


[Закрыть] лежала дикая сельская местность, жители её носили блузы. А истинно парижская жизнь шла на беспутных, шумных, коварных, жестоких, неуёмных и насмешливых двух километрах Бульвара.

Было шесть часов, в это время Бульвар каждый вечер оживлялся. Охваченный восторгом Ги шёл по нему. Париж – какой это замечательный город! Молодой человек всё не мог наслушаться, наглядеться. Проносились, покачиваясь, чёрные и жёлтые фиакры с занавешенными окнами, кучеры в цилиндрах и накидках с бесстрастным видом петляли между маленькими омнибусами с сиденьями для мужчин наверху. Изредка проносились фешенебельные ландо или коляски, посверкивая бронзовыми фонарями. Казалось, весь Париж высыпал из домов. Магазины были залиты светом, там теснились покупатели и будут тесниться до десяти часов – у Тона, императорского поставщика мебели, Жиро, где можно найти самую модную галантерею, Вердье, изготовителя самых изящных тростей; а для бульвардье[26]26
  Бульвардье – завсегдатай парижских бульваров.


[Закрыть] трость не менее необходима, чем брюки.

За стоящими на тротуарах столиками кафе мужчины с изящными усиками и бородками с величественным видом покрикивали: «Гарсон, кружку пива!» или «Абсента!» – галантно склонялись к рукам женщин, которые подходили, придерживая длинные юбки со шлейфами. Носильщики в синих фартуках, пошатываясь, несли корзины устриц и омаров в «Мезон д’Ор», где в обитых красным плюшем отдельных кабинетах, видимо, завязывались самые пикантные любовные истории. Ночи напролёт там велись азартные игры, проигравшиеся, разорившиеся завсегдатаи, которым негде было жить, храпели на диванах. Под газовыми фонарями зазывно улыбались женщины в платьях с низким вырезом. Яркие, восхитительные, они стояли, уперев руку в бедро, и насмешливым взглядом полузакрытых глаз раздевали прохожих.

Ги находился в Париже уже десять дней, его зачислили на факультет права. В первый вечер он стоял под деревьями в толпе у кафешантана «Альказар», слушал, как знаменитая Тереза поёт грудным, хрипловатым голосом «Ты щекочешь своими усами меня», и восторженно подхватывал припев вместе с остальными.

Проходя по саду Елисейских полей, он миновал парочку, слившуюся в объятиях и стонущую на скамье. Заглянул в кафе «Элде». Сидевшие за столиками офицеры звали Феликса, метрдотеля, каким-то таинственным образом узнававшего обо всех новых назначениях и повышениях по службе в гарнизоне раньше их самих.

Огни в окнах Тюильри[27]27
  Тюильри. — В 1563 г. Екатерина Медичи построила в 500 метрах от Лувра дворец, который соединили с Лувром Большой галереей. В 1800—1870 гг. дворец стал резиденцией императорской семьи и правительства. В 1871 г. дворец был уничтожен пожаром. От него сохранился зал для игры в мяч, в котором делегаты Учредительного собрания в 1789 г. дали свою знаменитую клятву не расходиться, пока не будет создана новая французская конституция. Теперь в Тюильри музей импрессионистов.


[Закрыть] каждую ночь ярко горели до рассвета. Император с императрицей давали один блестящий бал за другим. Люди говорили, что Париж никогда не бывал таким весёлым, таким очаровательным. Барон Османн[28]28
  Османн Жорж-Эжен (1809—1891) – барон, крупный чиновник Второй империи, руководивший перепланировкой Парижа.


[Закрыть] снёс средневековые трущобы и проложил по городу новые великолепные бульвары. Деньги повсюду лились Сеной в половодье, и нищета соседствовала с безудержной расточительностью.

Ги дошёл до кафе Тортони, самого знаменитого на Бульваре. Терраса заполнялась людьми. Он подумал: «Почему бы нет?» – и сел за один из круглых столиков.

   – Гарсон, кружку пива.

   – Несу, месье.

Молодой человек наблюдал за жрицами любви на тротуаре. Другие женщины переходили улицу, грациозно обходя кучи конского навоза. У тротуара остановилась маленькая лакированная коляска, при свете фонаря он увидел в ней пожилого, скучающего вида мужчину в вечернем костюме и кокотку в блестящем платье, с драгоценными браслетами на руках. Сидели они неподвижно, прямо, женщина что-то говорила. Потом коляска поехала дальше.

Ги начинал понимать, что светские мужчины заводят этих женщин, словно породистых лошадей или собак. Не по любви, не ради страсти или вызова общественной морали. Они создавали себе репутацию, выставляя кокоток напоказ. Богатство и элегантность требовалось демонстрировать. Человек мог считаться светским, если содержал женщину, перед которой двери высшего общества закрыты, та вела изысканный дом, где он и его друзья по клубу могли забывать о приличиях, тратила громадные деньги на одежду, драгоценности, экипажи, азартные игры и при случае походя доводила отчаянных молодых людей до разорения.

Внезапно на проезжей части поднялась суматоха, кабриолеты с омнибусами подтянулись к тротуарам, – это проскакал, лязгая подковами, эскорт императорских гвардейцев. Пиво было холодным, с резким вкусом; сидя за столиком, Ги чувствовал себя кутилой. Он обратил внимание, что большинство людей за другими столиками пьют абсент; поговаривали, что этот напиток довёл половину парижских художников до озверения, а других до сумасшествия. Ги слышал анекдот, правда, студенты факультета утверждали, что это истинное происшествие. Некий профессор, известный атеист, бормотал на смертном одре: «Аб... аб...» Родные сочли, что он вернулся в лоно религии и просит к себе аббата, срочно послали за священником, и тот явился к последнему слову умирающего: «Аб-сента!»

Между столиками носился оборванный мальчишка с ящиком, где лежали сапожные щётки и крем.

   – Почистить обувь, месье? Почистить?

   – Ба, да это Мопассан. – Ги поднял глаза и увидел Люрана де Рошгюда, однокурсника, с которым подружился. – Вижу, ты не теряешь зря времени.

   – Присаживайся, – сказал Ги. – Гарсон, два пива!

   – Совсем-таки парижанин, – сказал Рошгюд.

Этот невысокий светловолосый красивый парень был сыном банкира, отец определил его на факультет в надежде привить ему хоть какие-то представления о законах до того, как он войдёт в семейное дело. Однако Ги видел, что учёба мало занимает Рошгюда, а поскольку этот молодой человек не испытывал недостатка в деньгах, то предавался главным образом развлечениям. Он был компанейским и нравился Ги.

   – Слушай, это чёрт знает что, – заговорил оживлённо, по своему обыкновению, Рошгюд. – Я только что видел Жана Делони. Он, знаешь ли, увивается за Корой Перл. Кора ему совсем не по карману. Это безумие – она сущий вампир.

Ги понял, что у Рошгюда широкие знакомства среди кокоток и женщин лёгкого поведения. Он знал, что англичанка Кора Перл, самая видная среди них, возвела науку любви на небывалый уровень. Её шик, роскошь, в которой она жила, остроумие и неотразимая привлекательность для богатых мужчин стали притчей во языцех. Благодаря своей красоте, она сменила нищенский дом с пятнадцатью братьями и сёстрами в Плимуте на невообразимую пышность в Париже. Её апартаменты на улице де Шело, 65, со столовой в стиле мадам Помпадур[29]29
  Мадам Помпадур – маркиза де Помпадур (Жанна-Антуанетта Пуассон) (1821 —1764) – фаворитка Людовика XV, по её распоряжению тратились колоссальные суммы на строительство дворцов.


[Закрыть] представляли собой последнее слово изысканности. Как любовница принца Жерома Наполеона[30]30
  Жером Наполеон – младший брат Наполеона I, король Вестфалии.


[Закрыть], она обедала в Пале-Рояль, тратила громадные деньги и имела массу поклонников на стороне. Поговаривали, что Кора получила от одного юного наследника восемь миллионов франков – и указала ему на дверь, когда он дал ей последние десять тысяч. Выманив у поклонников все деньги, она обычно говорила: «Нам больше нельзя видеться. Это становится слишком опасно. У принца возникли подозрения».

Рошгюд подался вперёд.

   – Знаешь, что произошло? Друзья Делони собрались с духом, отправились к его отцу в старый семейный замок и сказали, что он задолжал Перл тридцать тысяч франков. Она угрожает ему. Старик – ужасный скряга – тоже собрался с духом и выписал чек. Вручил он его с таким вздохом, что, наверное, слышно было по всему департаменту, и сказал: «Надеюсь, по крайней мере, люди знают, что он имел дело с этой женщиной!»

Оба рассмеялись.

   – Гарсон, два пива.

За столик на краю террасы неподалёку от них села женщина. На ней была чёрная шляпа с завитым пером, лицо благодаря косметике выглядело мертвенно бледным. Рошгюд вскоре сказал Ги:

   – Её турнут отсюда. Это кокотка, не имеющая репутации. Тортони таких у себя не терпит.

Мужчины уже поглядывали на неё. Она достала платок, приложила к губам и убрала снова.

   – Похоже, она больна, – сказал Ги. – Взгляни на неё.

   – Ха! – презрительно хохотнул Рошгюд. – Дружище, ты ещё не знаешь этой уловки?

   – Но ведь у неё вправду больной вид?

   – Послушай, в театре «Жимназ» недавно вновь давали «Даму с камелиями» – и весь Париж обливался слезами. Она надеется – кто-то из мужчин обратит внимание на платок и спросит: «Что случилось?» – а она ответит трагическим тоном: «Ничего, просто лёгкое кровохарканье. Давайте поговорим о чём-нибудь другом». И таким образом наверняка заполучит добычу!

   – Серьёзно? – Ги поглядел на женщину и с усмешкой откинулся на спинку стула.

Рошгюд взмахом руки поприветствовал проходившего мимо рослого молодого человека, потом стал называть кое-кого из сидевших на веранде.

   – Вон тот – Мустафа-паша, брат египетского хедива. Видишь, какие крупные у него запонки? Это бриллианты.

   – Бог мой!

Они продолжали разговор, заказали ещё пива. Сидящий неподалёку от них посетитель щёлкнул пальцами:

   – Хозяин!

Лысый человек с завитыми усами подошёл и поклонился.

   – Это Тортони, – объяснил Рошгюд и подтолкнул Ги. – Смотри, что будет.

   – Одолжите мне десять луидоров, – сказал посетитель.

Тортони с поклоном отошёл, пошептался с женой, сидевшей у кассы, и вернулся с деньгами. Посетитель с небрежнейшим видом бросил сто франков, оставил два су на чай и, сунув в карман оставшиеся девяносто девять франков сорок сантимов, удалился с видом человека, позволившего себе неслыханную щедрость.

   – Замечательно!

Молодые люди пришли в восторг. Рошгюд, казалось, вдохновился этим поступком.

   – Пошли пообедаем в кафе «Англе». Гарсон, счёт.

   – «Англе»? Дружище, мне это не по карману, – сказал Ги.

Вот уже десять лет это кафе являлось неофициальным центром Второй империи[31]31
  Вторая империя – период в истории Франции, время правления Наполеона III (2 дек. 1852—4 сент. 1870).


[Закрыть], легендарным местом расточительности, кулинарных шедевров, любовных приключений и политических интриг. В его большом зале каждый европейский король занимался флиртом и напивался, хотя бы слегка. Процветали даже окрестности кафе: напротив стоял дом, где лорд Хертфорд за миллион золотых франков провёл единственную ночь с графиней де Кастильон. Каждый вечер к этому заведению с застеклённой дверью из красного дерева подъезжали экипажи, и женщины, скрывающие вуалью лица из страха быть узнанными, торопливо поднимались на свидания в отдельные кабинеты. Метрдотель Эрнест, носивший прозвище Барон Юпитер, принимал их сдержанно, бесстрастно, словно принц королевской крови.

   – Ерунда, – сказал Рошгюд. – Деньги нам не понадобятся. Я уже много месяцев пользуюсь кредитом у Эрнеста. Он знает, что мой отец расплатится. Пошли.

Можешь вернуть мне долг со временем, если для тебя это важно.

Он внезапно умолк.

   – Но ведь нужно взять девочек.

   – Я знаю парочку, – сказал Ги.

   – Брось ты! Всего десять дней в Париже и уже завёл девочек. Они что...

   – Девочки хорошие, – сказал Ги. – Не шлюхи, но и недотрогами не назовёшь. Я познакомился с ними, когда искал знакомую по Этрета. Они только что приехали в Париж и, – он рассмеялся, – думаю, намерены сколотить состояние.

   – Как раз то, что нужно! Едем, дружище!

В конце концов они решили пригласить девушек запиской. Ги написал её и отправил одного из рассыльных Тортони в наёмном экипаже. Возвратясь, тот сказал: «Девушки просили подождать». Молодые люди весело хлопнули друг друга по рукам и заказали ещё пива. Полчаса спустя появились девушки. Обе были невысокие, разряженные, очаровательные. Одна, Леони, была круглоглазой, с маленьким смешным подбородком; у другой, Марии-Луизы, причудливо сочетались темно-каштановые волосы и светлые, почти жёлтые глаза, которые она искусно подкрасила.