Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

   – Чёрт возьми! Это же Прюнье!

   – Что?

Ги воззрился на женщину.

   – Дружок мой.

Она бросилась к нему и обняла за шею.

   – Аннетта!

То была Аннетта Сембозель – толстая, пышная, сорокалетняя, с густыми белокурыми волосами, нарумяненными щеками и прежним запахом духов.

   – Надо же! – Она повисла на нём, потом отодвинулась на расстояние вытянутых рук и вгляделась в него снова. – Куда ты собрался в таком наряде – уж не плавать ли на лодке? – И засмеялась.

   – Нет. Аннетта, ты выглядишь цветущей.

   – Поехали в «Морячок». Сембозель не поверит своим глазам. Всё будет как в прежние дни. – Она указала большим пальцем на мужчину, который правил ландо. – О Пьеро не беспокойся. Он пьян. – И подмигнула. – Да и вообще от него толку мало.

Видимо, у Аннетты было очередное любовное приключение.

   – Поехали, ну?

   – Ладно.

Ехать Ги не хотелось.

   – Чёрт возьми, надо же – Прюнье!..

Через пять минут Аннетта окончательно разбранила кучера фиакра, и они поехали в ландо к Аржантею. Лошадью она стала править сама, посадив Ги рядом с собой, а Пьеро, неотёсанного вида молодой человек, дремал сзади.

   – Как там Бетри?.. Что сталось с «Лепестком»?..

   – Я читала в газете, у тебя есть яхта. Чёрт возьми, помнишь тот день...

Аннетта тараторила, смеялась, вспоминала непристойные сцены в «Морячке», весёлые дни на «Лепестке розы», общих знакомых. Эта неожиданная встреча почти разогнала злобные мысли Ги о вечере у Каэнов, однако неловкость и обида остались. Он жалел, что согласился на эту поездку в Аржантей.

Ландо тряслось так, словно вот-вот развалится, лошадь, возвращавшаяся домой, брала повороты с такой скоростью, что два колеса отрывались от земли, и они подъехали к «Морячку» с финальным рывком, словно на победившей в забеге колеснице.

   – Теперь только не смейся, – сказала Аннетта.

Когда они входили, она крепко сжала его руку. Раздался хриплый возглас – и Ги показалось, что прошедших лет как не бывало и он, загорелый гребец в полосатой майке, с полями от старой соломенной шляпы на голове, слышит крики команды «Лепестка» и свист при виде новой девицы, виснущей на его руке. Тот же запах жира, тот же прокуренный воздух, тот же жёлтый свет от ламп... Потом он понял, что крики вызваны возвращением Аннетты, хозяйки, и определённо его нарядом.

   – Бетри!

Тучный Сембозель, более аккуратный, чем прежде, повернулся к нему, красные глаза его сощурились в окружении жировых складок.

   – Прюнье... месье Прюнье! – Он обнял Ги своими ручищами и принялся целовать. – Нуда... это он. Нужно навещать старых друзей... Столько лет... Не забыл «Морячка». Господи... Господи, я сейчас заплачу...

И когда слёзы потекли по его лицу, оно приняло до того комичное выражение, что удержаться от смеха было невозможно.

   – Бетри, ты не подвластен времени. С виду не постарел ни на день.

   – А ты всё такой же сильный? Да? Конечно, конечно... Погоди минутку. Это надо отпраздновать. – Тряся брюхом, он отошёл. – Принесу особого...

Аннетта убирала со стола, отдавала распоряжения. Ги окинул взглядом посетителей – кто здесь столько времени спустя? Толпа рыбаков и матросов с барж, немного женщин, всего несколько лодочников, совершенно незнакомых ему. Все пьяно шумели, но смеха почти не было. Он думал, что атмосфера здесь будет прежней, но теперь видел, что она изменилась. Непристойное веселье времён «Лепестка» отошло в прошлое, художников не было, исчезла какая-то существенная искра. Но и сам он тоже изменился. Ги почувствовал себя одиноким, как на светском сборище у Каэнов.

   – Прюнье!

Ги обернулся. Невысокая брюнетка ловила глазами его взгляд. Он не узнавал её. Потом воскликнул:

   – Мими!

Она пьяно покачнулась и потянулась к нему губами.

   – Как ты оказался здесь? – спросила она с тягучим мениль-монтанским говором. – Господи, как нарядился.

И обошла его вокруг, разглядывая.

   – Ты прекрасно выглядишь, Мими.

   – Да? – Она пригладила волосы, выставила вперёд бедро и, пьяно улыбнувшись, искоса посмотрела на него. – Ты так думаешь?

Она была скверно одета в лиловое, не на неё шитое платье, безобразные туфли, похудела, но от прежней смазливости кое-что сохранилось – глаза, овал лица, густые блестящие пряди зачёсанных назад чёрных волос. Тогда она была юной, теперь ей было около тридцати. Жизнь потрепала её.

   – Мими, как живёшь?

   – Всё так же, – насмешливо ответила она и повисла на его руке. – Говорят, ты теперь месье, твоё имя появляется в газетах. А я сказала: не знаете вы ничего. Месье Ги де Мопассан – это Прюнье. Я спала с ним в тот же день, когда мы познакомились, в лодке.

И резко, пронзительно засмеялась.

   – Эй, Мими!

Мужчина, сидевший за одним из столиков, повёл подбородком, приказывая ей вернуться, – видимо, то был нынешний её любовник.

   – А пошёл ты, – отозвалась она. – Уткни нос в стакан. – И снова повернулась к Ги. – Он ведёт себя как муж. Представляешь?

   – Несу. Несу.

Появился Сембозель с подносом, на котором стояли стаканы и особое вино. Они сели за стол. На стуле Ги оказалась лужица вина, он вытер её. Аннетта и Мими вели разговор, перекрывая общий шум. Сембозель произносил тосты, за которые пили весьма торжественно. Внезапно откуда ни возьмись появилась маленькая сгорбленная женщина.

   – Да ведь это матушка Прюб!

Старая уборщица, приносившая ему воды с гвоздями «для здоровья», захихикала. Она высохла, но глаза её блестели.

   – Хо-хо, это месье. Поглядите на него, – посмеивалась она. – Что месье здесь поделывает?

Мими засмеялась тоже. Ги показалось, что старуха не узнает его.

   – Я Жозеф Прюнье – помните?

Это лишь прибавило ей веселья.

   – Садитесь, матушка! – крикнула Мими. – Бетри, налей ей выпить.

Матушка Прюб, не садясь, тут же схватила стакан, налила себе и выцедила вино.

   – Уффф, – выдохнула она. – Мы слышали о нём, правда, Сембозель? Яхта – хо-хо! Поглядите на месье! – И повернулась к Мими. – Спроси, дочка, не приехал ли он взять тебя на свою яхту. Ты была одной из его девочек, так ведь? Попроси месье, и он возьмёт тебя на воздушный шар со своими приятельницами – да, мадам графиня; нет, мадам баронесса. Возьмёте, месье? Почему ты не пошлёшь ему свою визитную карточку? Чтобы он тебя не забывал. За ним бегает много женщин, разве нет? Да, мадам герцогиня! Пошли!

Она с комичной непристойностью дрыгнула ногой и ушла.

Сембозель поспешил предложить новый тост.

Ги улыбнулся.

   – Матушка, похоже, в отличной форме.

   – Слышал ты, что случилось с Анри? – потёк разговор снова.

Оказалось, что Анри, кривоногий лодочник, продавший им «Лепесток», обнаружил в стене дома, куда переехал, горшок с наполеондорами и ушёл на покой. Са-Ира больше не жила в Аржантее.

   – Стала буржуазной, – с отвращением сказала Мими, поднимая стакан. – Вышла за владельца табачной лавки в Кантале.

Мадам Сидони, содержательница местного борделя, запуталась в любовно-политической интриге, и поднялся большой шум, когда мэр обнаружил её висящей в окне четвёртого этажа в одних носках. Эту историю рассказывали долго, с жаром и спорами. Посетителей стало меньше; кто-то заиграл на аккордеоне, сидевшие за столами нестройно затянули песню.

Наконец Ги сказал:

   – Аннетта, мне пора уезжать. Где можно найти фиакр?

   – Уезжать? Ты останешься здесь.

   – Извини. Я... я не могу.

Мими повернулась к нему.

   – Что, «Морячок» недостаточно хорош для тебя?

   – Не в этом дело, Мими. Мне нужно вернуться в город, так как...

   – Нет, в этом матушка Прюб права. Мадам графиня ждёт, да? И у тебя нет времени для друзей, которые знали тебя, когда ты был никем.

   – Мими, не говори ерунды.

   – Это как понять? – Она поднялась в пьяном негодовании. – Жако!

Мужчина подошёл, сердито глядя на Ги. Это был рабочий средних лет, сухопарый.

   – В чём дело? Что он сказал тебе, птичка?

   – Чёрт побери! – На кавалера она не обращала внимания.

   – Он оскорбил тебя?

Мими яростно напустилась на Ги:

   – Ты зазнайка. Грязный зазнайка! Как только появился здесь, так всё осматриваешься, словно тут пахнет дерьмом. Может, и пахнет. Мы дерьмо. Я, Бетри. И матушка Прюб, и все остальные. Но ты ведь не брезговал этим дерьмом в те дни, когда находился среди нас? И вот что я тебе скажу: сейчас от тебя несёт не дерьмом – зазнайством, а оно воняет хуже...

Она закрыла руками лицо и разрыдалась.

   – Мими...

Ги не знал, что сказать.

   – Отстань!

Сембозель поднялся на ноги.

   – Будет, будет тебе...

Послышался грохот.

   – Осторожнее, боров неуклюжий!

Аннетта, мастерица отвлекать внимание, свалила со стола бутылку.

   – Особое!

За суетой ссора была забыта.

Мими успокоилась и закурила сигарету. «Неужели это правда? – подумал Ги. – Зазнайка – я?» Поглядел на неё, всё ещё хорошенькую, до сих пор любвеобильную и смелую. Не была ли любовь девиц вроде неё, проституток из «Лягушатни», более искренней, чем любовь светских женщин? А теперь они отдалились друг от друга. Он может спустя столько лет приехать сюда вот так, на несколько часов. Но возврата к прошлому быть не может; Мими права. Он потерял связь с ними, с людьми, которых понимал, которых отобразил в своих лучших произведениях. Персонажи романа «Сильна как смерть» получились неубедительными.

   – Я приеду на твою чёртову яхту, – сказала Мими. – Вот увидишь.

   – Мы отправимся в летний круиз, птичка.

   – Ну вот и прекрасно! – улыбнулся ей Сембозель.

   – Да.

Она глядела на Ги. Оба они сознавали, что лгут.

   – Привет, это зачем – чтобы не узнавали?

Орельен Шолль протиснулся сквозь толпу в кафе Грубера на бульваре Пуассоньер. С ним был Мезруа.

   – Глаза, как всегда, побаливают, – ответил Ги. Он был в чёрных очках. Пожал приятелям руки. – В Париже что, собрался весь мир? – продолжал он, когда они сели. – Улицы с рассвета переполнены, тротуары похожи на реки в половодье. Все либо направляются на эту чёртову Выставку, либо возвращаются оттуда.

Париж никогда не бывал таким людным, беспокойно-шумным, душным, несносным. И как будто мало было Выставки! Городские власти устроили ещё череду торжественных открытий: нового вокзала Сен-Лазар, нового здания Сорбонны, монумента Республики, Биржи и даже электрических фонарей в Буа де Булонь!

   – Смотрите! – сказал Ги. – Ни единого свободного экипажа, ни один кучер не хочет везти тебя никуда, кроме Выставки или своей конюшни, где он собирается сменить лошадь.

Шолль и Мезруа засмеялись.

   – Если захочешь взять фиакр возле клуба, они все заняты разодетыми иностранцами. Столика в ресторане не найти. Пригласишь кого-нибудь на обед – и он соглашается есть только на Эйфелевой башне. Там веселее и можно разговаривать о Буффало Билле с его ковбоями! Это до того весело, что тебя каждый день кто-нибудь приглашает туда!

   – Вот именно, мы рассчитываем, что сегодня вечером ты будешь там, – сказал Шолль.

   – Нет, серьёзно, вполне можно понять, что человек однажды поднимется туда из любопытства отведать казарменной еды в тамошней жаре, пыли и вони. Можно даже отправиться туда дважды, потолкаться в потной толпе среди запахов чесночной колбасы и винного перегара из трёх сотен ртов да противных испарений с кухни. Но меня поражает желание ужинать там ежевечерне, что становится модным у светского общества. С меня хватит – я уезжаю.

   – Браво!

Шолль и Мезруа со смехом зааплодировали.

Ги поднялся и пожал им руки.

   – Ешьте свою эйфелевскую колбасу.

Ги пошёл по бульвару. Он был всё ещё слегка расстроен сценой у Казн д’Анверов и её продолжением. С Мари они помирились быстро. На другой день она приехала к нему и спросила, отчего он ушёл.

Мопассан криво усмехнулся.

   – Слишком уж я бросался там в глаза.

   – Ги, это досадное недоразумение. Лулия с Альбером задумали этот приём несколько недель назад и решили, что мужчины будут одеты в красное. Потом я несколько дней не виделась с ними, а они, видимо, оставили эту мысль, не предупредив меня.

   – Господи, ерунда всё это.

Г и стал целовать ей руки. Но Мари мягко настаивала на своём. Клялась, что ничего не знала, и искусно вела к примирению; и хотя ему вспомнилось, как они с Лулией смеялись, хотя в ушах вновь прозвучало насмешливое «Вы собираетесь читать нам в этом одеянии, дорогой мой?», он снова оказался полностью в её власти.

   – Ты правда не увидел здесь злого умысла? Это было бы ужасно.

   – Нет, дорогая.

Накануне вечером на обеде присутствовал Октав Мирбо[113]113
  Мирбо Октав (1848—1917) – французский писатель.


[Закрыть]. И не говорил ни о чём, кроме глазных болезней. Потом Ги понял, что он шутки ради проштудировал литературу по этой теме, но тем не менее расстроился. Что-то над ним слишком уж часто шутили в последнее время.

Ги шёл по людному тротуару. Желание уехать от этой выставочной толпы было непреодолимым. В путь, подальше от ближайшего окружения. Бегство было необходимо ему, как воздух. Он остановил фиакр, успел на полуденный поезд и разговаривал на кухне Ла Гийетт с Крамуазоном, когда вошёл Франсуа.

   – Дом кишит пауками, – сказал ему Ги. – В моей спальне их полно. Я заглянул в другие комнаты, там то же самое. В каждой постели пауки. – Он указал наверх. – Позаботься, чтобы к сумеркам все окна были закрыты. Пауки влезают на террасу, а оттуда проникают в комнаты. Крамуазон, убивайте всех пауков, каких увидите. Понятно?

   – Да, месье.

Садовник, недоумённо хмурясь, вышел.

   – О, привет.

Это вошла из сада Эрмина.

   – Дорогая моя. – Ги рад был её видеть. – Покатаемся на парусной лодке? Сейчас самое время.

   – Хорошо. Собственно, я зашла попрощаться. Завтра мне нужно ехать в Клермон-Ферран.

С берега дул спокойный ветерок, и они катались дотемна. Эрмина была тихой, задумчивой.

   – Знаешь, кто был в Этрета до этой недели? Мадам Шадри.

   – Ноэми?

Ги познакомился с этой женщиной через Артура Мейера, и она неустанно преследовала его.

   – Она говорила всем в посёлке, что была твоей любовницей.

   – Дорогая моя, кто только этого не говорит? Все думают, что Париж оглашается зубовным скрежетом – рогоносцы скрипят зубами на Ги де Мопассана. Если ты читаешь или слушаешь сплетни, то можешь счесть, будто я почти ежедневно совершаю что-то возмутительное. Считают, что я переспал с половиной замужних парижанок, с большей частью их дочерей и со всеми симпатичными вдовушками моложе сорока.

   – Ну, у тебя их было немало. – Эрмина улыбнулась и, помолчав, спросила: – Любил ты кого-нибудь из них?

Ги поглядел на неё. Эрмина не походила на остальных женщин. Он поцеловал ей руку.

   – Они забавляют меня. Одна, когда я пригласил её на обед, не пожелала есть ничего, кроме розовых лепестков. – Он засмеялся. – Никогда не пойму, почему две женщины не лучше, чем одна, три, чем две, и десять, чем три.

   – Это лишь одна твоя сторона – внешняя и несущественная.

   – Я не могу любить одну женщину, потому что всегда буду любить и других. Хотелось бы иметь тысячу рук, тысячу губ, тысячу... темпераментов, чтобы ласкать их всех одновременно!

Эрмина покачала головой.

   – Значит, к любви нужно относиться с иронией, по крайней мере, смотреть на неё свысока? Прикрываться от неё щитом, так, Ги? Да, слова твои отчасти справедливы, потому что ты странный человек, сложный. – Она положила ладонь ему на руку. – Ты с головой уходишь в любовные похождения, потому что всё ищешь...

   – Осторожно!

Ги тронул её за плечо, заставляя пригнуться, когда разворачивал гик. Эрмина искоса глянула на него и улыбнулась: он повернул лодку, чтобы не отвечать.

Вечером, когда Эрмина ушла домой после ужина, Ги устроил охоту на пауков. Он чувствовал в себе некую перемену. Глаза его жгло, им владело какое-то возбуждение.

   – Франсуа, где лампы? Неси большую, большую.

Они пошли наверх. Слуга шёл впереди с двумя лампами. Все окна и ставни были уже закрыты. В первых трёх спальнях они обнаружили только нескольких долгоножек.

   – Убей её, Франсуа, убей! – кричал Ги при виде каждой.

Если насекомое убегало от слуги, он давил его сам. Потом они пошли в большую гостиную. Ги торопливо вошёл, встряхнул шторы, и тут же оба увидели двух толстых пауков, бегущих прятаться за зеркало над камином. Франсуа бросил взгляд на хозяина, тот не отводил от зеркала взгляда. Свет лампы придавал его лицу странное выражение.

   – Я сниму зеркало, месье. Оно не очень большое.

   – Нет, нет, ты можешь его разбить. Наверху на нём герб семьи Ле Пуатвенов. Это работа одного мистика.

Внезапно он обернулся к слуге.

   – Придумал, мы устроим им западню! Вот здесь... – Он выдвинул кровать из ниши и вошёл в неё.

   – Теперь, Франсуа, мне надо спрятаться. Возьми вон то чёрное покрывало. И занавесь меня.

Франсуа занавесил хозяина.

   – Вот так, вот так. Теперь посвети лампой за зеркало. Я приманю их.

И он принялся негромко напевать.

Франсуа оглянулся на занавешенную нишу, чувствуя, как у него колотится сердце. Из темноты доносился дрожащий, пугающий голос хозяина:

   – Чего стоишь, Франсуа? Действуй, действуй!

   – Слушаюсь, месье.

Он поднёс лампу к краю рамы зеркала. Пауки вскоре выбежали и устремились к нише, за покрывало. Франсуа услышал громкий голос хозяина:

   – Я убил их, Франсуа! Обоих. Смотри. Смотри!

Раздался звенящий смех, и хозяин вышел из ниши, причудливо обмотанный покрывалом, неся дохлых пауков в его сгибе.

   – Дай блюдце. Ха! Скормим их рыбам, да, Франсуа?

   – Да?

Они спустились в тёмный сад. Франсуа шёл впереди с лампой, его хозяин, посмеиваясь, нёс пауков. Когда подошли к рыбному садку, Ги бросил пауков в воду и пристально воззрился туда.

   – Где они, Франсуа? А, смотри! Один исчез. Молодец, рыбка. И того тоже – смотри. А больших не едят. Мы совершили ошибку, Франсуа: бросать туда больших было не нужно. У них есть железы с ядом. Видишь, рыбы их не трогают. Как думаешь, они учуяли яд? Вполне возможно. Это опасные твари, у них сильные клешни и яд, которым они брызжут из желёз. Да...

Внезапно он показался совершенно изнеможённым.

Франсуа сопроводил его к дому. У подножия лестницы сказал:

   – Месье не станет сегодня очищать от пауков свою спальню?

   – Нет, Франсуа. Я очень устал. Лягу в какой-нибудь другой спальне.

   – Я помогу вам раздеться.

   – Да, Франсуа... устал... Мы изловили их, так ведь... так... устал.

На другое утро Ги проснулся поздно и лежал, прислушиваясь к звукам в доме и в саду. Солнечный свет, пробивающийся сквозь вьюнок за окном, разукрасил стену рядом золотых медалей. Вдалеке кто-то рубил дрова. Двигаться не хотелось. Эрмина, говоря вчера вечером о поездке в Клермон-Ферран, держалась как-то таинственно. Он догадался, что там дело пахнет любовной интрижкой. Что ж, все женщины одинаковы.

Ги встал, побрился, оделся и, спустясь с лестницы, обнаружил внизу Клем с почтой. Они небрежно просмотрели письма; Ги подписал контракт на публикацию «Сильна как смерть» и попросил Клементину написать длинное, сложное письмо Оллендорфу и другое Жакобу, своему адвокату.

   – Клем, напишешь? Меня что-то глаза беспокоят.

   – Само собой, Ги. Конечно.

День был безветренным, с солнечной дымкой, все звуки разносились далеко. После обеда Ги посидел, наблюдая за работой Крамуазона, потом с нахлынувшим чувством одиночества пошёл в кабинет и принялся за работу над книгой. В рассказе должен был ощущаться лёгкий оттенок горечи, и писал он спокойно, неторопливо, иногда отрываясь, чтобы дать отдых глазам.

Близился вечер, в комнате постепенно темнело. В саду пересвистывались дрозды. Раздался стук в дверь, вошла Клем.

   – Всего доброго, Ги. До четверга.

   – Клем. – Он поднялся. – Приходи завтра.

   – Но здесь нечего делать.

Она прошла в комнату.

   – Да? – разочарованно произнёс он. – Найдём что-нибудь.

   – Всю корреспонденцию мы разобрали. Теперь нужно ждать ответов Жакоба и Оллендорфа.

   – Там есть контракт на издание за границей «Сильна...».

   – Всё готово. Ты подписал его утром.

   –  Ах да. – Ги протянул к ней руки. – Всё равно приходи, ладно?

   – Приду, конечно, если хочешь, – ответила она.

   – Хочу.

   – Ладно. Утром.

   – Клем, – сказал он, – ты всегда рядом, когда нужна мне, правда?

Она улыбнулась.

   – Раз ты так находишь, хорошо.

   – Знаешь, как я нуждаюсь в тебе...

Они стояли вплотную друг к другу.

   – Это взаимно, Ги, – сказала она. – Не надо громких слов и объяснений.

   – Тем лучше.

Она бросила на него быстрый взгляд. Наступила пауза. Они смотрели друг другу в глаза. На лицо Клементины медленно вернулась улыбка.

   – Клем.

Они обнялись. Ги ощутил её прохладные губы, близость её тела.

   – Ги, я очень люблю тебя.

Казалось, они возвращаются к прежней страсти, которую утратили и хотят вернуть, но в ней ощущался пыл новизны. Ги вновь увидел, какая Клем весёлая, как верно она чувствует все нюансы отношений. Её переполняет чувственность, представляющая резкий контраст с её безмятежным спокойствием в другой обстановке и поэтому ещё более волнующая. Ему припомнились все проявления любви, которые она выказывала ему в прошлом, её бескорыстность, и он преисполнился к ней ещё большей нежностью и благодарностью. Она ничего не требовала от него, не то что Мари или Эммануэла.

   – Клем, – сказал он, – я ни разу не слышал, чтобы ты жаловалась на что-то в жизни.

   – Если много жалуешься, то навлекаешь на себя несчастья. Это своего рода возмездие. Жизнь даёт всё лучшее тем, что обладает уверенностью.

На другой день Клем принесла ему письмо от Ноэми Шадри, та предлагала ему приехать к ней в Виши. Ги составлял смету работ по «Милому другу». Это было единственным, к чему он не допускал Клементину.

   – Клем, отправь ей ответ, ладно?

   – Какого содержания?

   – Пошли телеграмму, сообщи, что напишу.

   – Хорошо. «Приехать не могу, подробности письмом».

Они довольно поглядели друг другу в глаза, будто заговорщики.

Клем была практичной, добродушной, бесхитростной, гораздо более простой в выражении чувств, чем другие женщины. Долгое время разбирая его корреспонденцию, она относилась к бесконечным письмам ему от женщин с присущей ей весёлой невозмутимостью.

   – Взгляни на это, – говорила бывало она. – У неё рента двенадцать тысяч в год, и она хочет иметь шестерых детей, а вступление в брак необязательно.

Она была замечательным другом. Ги не приходилось искать, чем бы развлечь её, но когда он предлагал ей составить ему компанию, она соглашалась, и радость её доставляла ему удовольствие. Они купались, плавали под парусом, выезжали на природу, проводили целые часы в тени садовых деревьев, обсуждали вопросы прививки с Крамуазоном или учили Жако новым оскорбительным приветствиям. Ги учил её стрелять из пистолета, и она оказалась способной ученицей.

   – Господи, – восклицал он, – ты уже можешь вызывать на дуэль половину завсегдатаев террасы Тортони!

Она гадала ему на картах и чаинках, и они весело смеялись над её предсказаниями.

Когда глаза у него особенно болели, Клем читала ему вслух, и его всегда выводила из депрессии её наивность, которая подчас приводила к нелепым несдержанным спорам. Но она чувствовала, когда ему хотелось остаться одному, и обставляла свой уход так мягко, что он не ощущал с её стороны никакой нарочитости.

Работа у него продвигалась успешно; он подобрал название для новой книги – «Наше сердце». Брюнетьер, которому Ги изложил её краткий план, настаивал, чтобы он публиковал её в «Ревю де Монд».

   – Видела? – Ги протянул Клем последнее письмо Брюнетьера. – Пишет, что гарантирует мне восемнадцать тысяч в год за право первой публикации моих будущих романов. Что скажешь?

Ги поднял глаза на Клем. Ей всегда нравился Виктор Авар, и она радостно смеялась над грубоватыми рассказами в «Жиль Блаз». Одобрит ли она подобное обязательство перед Брюнетьером?

   – Ты стоишь как минимум двадцать две тысячи – и Брюнетьер их заплатит, – сказала она. – К тому же о рассказах он речи не ведёт. Рассказы ты можешь публиковать, где захочешь.

   – Клем... – Ги обнял её. – Ты просто чудо. Я люблю тебя всем сердцем и разумом! Давай оставим это и поедем на обед к Прекрасной Эрнестине.

   – Поехали. Она обещала мне рецепт морского языка по-нормандски, о котором ты говоришь во сне.

   – Я во сне разговариваю?

   – Вчера ночью ты был с какой-то Марселлой в Фоли-Бержер.

Она засмеялась.

   – Господи! Это было, ещё когда я служил в министерстве!

   – Значит, ревновать мне не нужно?

   – Ревность – у тебя? – Он поцеловал её. – Клем, ты неподражаема.

Неделя шла за неделей. Ги и Клем сближались всё больше. Ги успокоился; парижское напряжение прошло, беспокойство улетучилось. Ночами они лежали, не укрываясь, тёплый ветерок шевелил шторы, донося ароматы сада. Ги забыл о пауках. Он ласково провёл рукой по гладкому изгибу её груди.

   – Слышишь, как шумят деревья?

   – Слышу.

   – Дует западный ветер. Иногда он кажется дыханием земли.

Однажды ночью Ги проснулся. Луна лила на кровать свой зеленоватый свет. Поглядел на Клем. Она спала, протянув одну руку к нему, волосы её красиво разметались по подушке. Он встал, оделся и спустился вниз. Стояла деревенская тишина. Голова у него побаливала, он сел за письменный стол и стал вдыхать из флакона эфир. Сидел долго, узоры лунного света, падавшие сквозь щели в ставнях на стену, постепенно меняли форму и в конце концов исчезли. Тогда он вышел, утреннее небо серело, с моря дул ветерок. Ги пошёл к утёсам.

Вернулся он в седьмом часу. Франсуа в трусах и майке делал зарядку возле своей лодки с надстройкой.

   – Доброе утро, месье, – невозмутимо сказал слуга. – Прошу прощения, я не знал, что вы поднялись.

   – Доброе утро, мой добрый Франсуа, – ответил Ги. – Укладывай вещи. Мы уезжаем сегодня.

   – Хорошо, месье.

   – Мадам встала?

   – Нет, месье.

   – Ладно, Франсуа.

Ги вошёл в дом. Бумагами он решил заняться сам. Собрал рукописи и заметки. Просмотрел письма, счета, лежавшие в ящиках стола, отложил некоторые, чтобы взять с собой. Заглянул Франсуа.

   – Месье хочет кофе? Я подумал, перед дорогой...

   – Нет, Франсуа, спасибо. Антипирин не забудь.

Потом в дверях появилась Клем, босая, в голубом пеньюаре, всё ещё щурившаяся после сна.

   – Ги, привет. – Она улыбнулась, подошла и поцеловала его. – Рано ты поднялся. – Потом потянулась, зевнула. – Я чудесно спала.

Она всегда говорила так, будто ребёнок. Взгляд её упал на сложенные бумаги.

   – Я оставила их... – умолкла, выражение лица её внезапно изменилось, словно тело и разум охватил паралич, потом тихо досказала: – ...в таком беспорядке?

   – Нет.

Как объяснить ей? Она никогда ничего не просила. С радостью дарила ему любовь и покой. Он безмятежно прожил эти долгие недели. Как объяснить, что побуждает его порывать отношения, которые, как он неожиданно ощутил, связывают его слишком крепко? Благодарность и привычка были её врагами. Сможет ли она понять, что любовь, мир, покой сами навлекли на себя крушение? Он мучительно это сознавал – и всё же нежность и благодарность его не уменьшались.

Дорогая Клем, он не мог причинить ей боль и всё же собирался.

   – Клем, – сказал он, – я должен уехать. Извини, надо было сказать тебе.

Она нежно посмотрела на него.

   – Понимаю. Когда?

   – Сегодня. Хочу успеть на поезд в одиннадцать.

   – Понятно. Тогда я должна собрать тебе вещи.

   – Всё в порядке. – Он положил руки на бумаги. – Они уже собраны.

Казалось, он изгоняет её из своей жизни.

   – Да.

Как объяснить? Придётся солгать.

   – Я не уверен в Брюнетьере. Надо повидаться с ним. Если я подпишу контракт, то окажусь связан.

Это прозвучало неубедительно, и он заставил себя сказать:

   – Клем, я боюсь даже самой тонкой цепи...

Она улыбнулась.

   – Ничего. Я понимаю.

   – Правда, Клем?

Он взял её за руки.

   – У нас нет права распоряжаться жизнью друг друга.

Почему она это сказала? И ему внезапно вспомнилось, как они шли по улице Дюлон, как он сказал эти самые слова и впервые причинил ей боль.

   – Я всегда знала, что это близится, любимый, – нежно произнесла она. – Ничего. Я очень рада тому, что было у нас.

   – Клем... я неудачно выразился. Я не хочу...

   – Не надо. Возможно, мы были слишком счастливы, Ги, – сказала она. – Пойду помогу Франсуа уложить твой чемодан. Он иногда забывает рубашки.

Она шагнула вперёд, быстро поцеловала его и вышла.

Слишком счастливы? Может, в этом и крылся секрет? Клем знала очень много его секретов. Париж был пыльным, людным, неопрятным; зрители Выставки толпились по нему всё лето, и он стал походить на город, только что покинутый побеждённой, голодной и мстительной армией. На улице Моншанен стоял невыносимый шум от телег, фиакров и ротозеев, бродящих по красивым кварталам в промежутках между бесконечными посещениями Выставки.

К Ги вернулось прежнее беспокойство, и в квартире он чувствовал себя как в клетке. Наутро после приезда он отправился на авеню Фридланд. Желание видеть Эммануэлу внезапно стало невыносимым. Разобраться в его причине он не пытался. Возможно, ему требовалось изгнать из памяти образ Клем, обрести какое-то душевное равновесие. От простого к сложному: возможно, раз ушёл от одной, нужно ринуться к другой?

Эммануэлу он нашёл лежащей на диване под защитой собак, словно она ожидала кого-то из «трупов». Протягивая руку для поцелуя, графиня выглядела более ослепительной, суровой и недосягаемой, чем когда бы то ни было.

   – Почему вы не появились вчера в Коллеж де Франс[114]114
  Коллеж де Франс – учебное заведение в Париже, основанное в 1530 г. Франциском I.


[Закрыть]? Ренан[115]115
  Ренан Эрнест (1823—1892) – французский писатель, историк, филолог, востоковед, автор многотомных фундаментальных трудов «История происхождения христианства», «История израильского народа», философских драм и работ по лингвистике.


[Закрыть] был великолепен. Но вам это неинтересно.

   – Я не ожидал застать вас в Париже.

   – Почему? Из-за Выставки? Дорогой мой, я каждый день вожу туда своих собак. Запахи там бесподобные. Истинное наслаждение.

Графиня, как всегда, мучила его. Капризность делала её ещё более желанной.

   – Эммануэла, почему не понюхать на его... – Он спохватился и начал сначала, выделяя каждое слово: – Почему – не поехать – на юг. Париж несносен. Моя яхта...

   – Как я могу?

   – Можно отправиться в Италию. Яхта просторная. Погода будет замечательной. Бросайте всё, и едем.

   – Вы серьёзно?

   – Ну конечно. Эммануэла, послушайте, это будет бегством, приключением, избавлением от здешнего круга. Можно уплыть в Испанию, остаться там до весны. Даю слово, не пожалеете.

   – Ники, поди сюда, – позвала она одну из собак, словно совершенно не слушала. – Дорогой мой, это невозможно. Почему вы решили, что я соглашусь...

   – Но почему же нет? Вы никогда не давали мне понять, что я буду нежелателен в подобных обстоятельствах.

Она поглядела на него с лёгкой улыбкой. Пожала плечами, словно отвергая невысказанную мысль.

   – Но ведь существуют условности, которыми я не могу пренебречь. И не вижу в том необходимости. Это было бы восхитительно и потому не понравилось бы мне.

   – Понравилось бы, и уж вы-то совершенно не думаете об условностях.

   – То, что так считают, служит... – Она не договорила.

   – Вашей защите, хотите сказать?

   – Кроме того, об этом сразу же узнали бы все, а скрывать это мне бы не хотелось. Последствия были бы неприятными для нас обоих.