Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

   – Это приятный сюрприз.

   – Мне пришло в голову, что я должен нанести вам визит.

Графиня была гораздо привлекательнее, чем ему помнилось, и притом моложе, примерно двадцати трёх лет. У неё были большие тёмные глаза, спадавшая на лоб чёлка. Однако недоступность, которую предполагали её строгое платье, обстоятельства встречи и уверенность в собственной неприкосновенности, делала её особенно соблазнительной.

   – Позвольте подарить вам это, мадам, – Он протянул ей экземпляр «Монт-Ориоля». – Я забыл, к вам следует обращаться «мадам»?

   – Да. Мой муж в отъезде. Его поместья...

   – Конечно, конечно.

   – Я как раз писала письмо мадам Кан. Может быть, вы виделись с ней? Присаживайтесь.

   – Она тоже в отъезде.

Они сели на диван и принялись обсуждать знакомых. Ги затягивал этот разговор ради удовольствия продлить предвкушение. Чуть смугловатая графиня изящно взмахивала при разговоре руками с длинными пальцами; в уголках её рта часто появлялась улыбка, словно она с удовольствием напоминала гостю о своей шутке над ним. Однако сидела выпрямившись и довольно далеко от него. Через некоторое время она положила книгу на стол. Ги сказал:

   – Загляните внутрь. Я подписал её вам.

   – Вот как? – Она открыла форзац. – «Кристине, ждать которой больше не придётся».

Ги писал в фиакре. Она подняла на него глаза и слегка залилась нервным румянцем.

   – Не понимаю. Книга предназначена кому-то другому.

   – Нет. Вам, дорогая моя. Может, вы писали сейчас письмо не Мари, а ещё одно мне? Что-нибудь в духе: «Придя на последнее назначенное свидание, я прождала целый час, а вы не появились. Я отдаюсь вам. Буду в чайной на улице Дону в пять часов»?

Но графиня решила поиграть в невинность.

   – Значит, вам кто-то писал письма, и вы сочли, будто это я?

   – Если вас это позабавит, я прождал у Биньона сорок минут.

   – Вот как? – На миг юмор пересилил смущение, и она широко улыбнулась; но тут же снова перешла в оборону. – Это нелепость... вы шутите. С какой стати мне этим заниматься? – Ока сделала паузу. – Пожалуй, позвоню, чтобы принесли чаю.

Графиня определённо хотела вызвать лакея, чтобы выиграть время и как-то выпутаться. Она поднялась, но Ги сказал:

   – Сперва займёмся любовью. Сами же обещали.

Когда графиня потянулась к шнурку звонка, Ги перехватил её руку, обнял за талию и с силой потянул на диван.

   – Пустите! – Она повалилась на него. – Пусти...

И принялась вырываться. Прикосновение её бёдер и ног доставляло Ги удовольствие. Сопротивлялась она яростно. Ги одной рукой ухватил её тонкие запястья, другой задрал ей подол.

   – Нет! – выкрикнула она, изгибаясь, высвободила одну руку и принялась бить его по лицу.

Он снова стиснул ей запястья.

   – Господи! Перестаньте... перестаньте! – Она тяжело дышала, продолжая борьбу. – Войдут слуги. Вы...

   – Если хотите, чтобы вошли, завопите ещё раз.

Ги посмеивался.

Графиня заскрипела зубами, глаза её сверкали яростью. Ги задрал ей юбку повыше, но она оказалась неожиданно сильной, и удерживать одной рукой её запястья было трудно; потом она больно укусила его за руку, вырвалась и бросилась к двери. Ги прыгнул за ней и поймал её. Она сильно пнула его в голень, ему пришлось её выпустить. Но он тоже находился рядом с дверью, и графиня побежала в другой конец комнаты, груди её тряслись, волосы рассыпались по спине. На миг она сверкнула на него глазами. Их разделял большой стол, стоявший посреди комнаты.

   – Чёрт вас возьми – убирайтесь...

   – Не раньше, чем ты сдержишь обещание, – засмеялся он. – Брось, Кристина, к чему быть такой застенчивой?

Графиня бросилась к дальней двери, но Ги перехватил её. Когда она заколотила кулаками по его лицу, он поднял её и швырнул на диван. Она всё не унималась и подскочила, едва не вырвавшись.

   – Чёрт! Ладно же...

Ги выставил руку, преградив ей путь как раз вовремя, а другой рукой прижал её голову так, что она оказалась над краем дивана лицом вниз.

   – Нет, нет...

Ги придавил её плечи и задрал ей юбку, обнажив бедра в тонких розовых трусиках. Графиня пыталась вырваться. Теперь, когда юбка не стесняла движения ног, она стала активнее. Они боролись молча; потом он навалился на неё.

По телу графини прошла дрожь. Она дёрнулась ещё раз и, словно обессилев, расслабилась. Ги выпустил её плечи, обхватил обеими руками за талию и притянул к себе. Она стала негромко постанывать. Сама прижалась к нему.

   – Ги... Ги... запри дверь... слуги.

Через два часа он ушёл. У двери спальни графиня в кимоно, накинутом на голое тело, обняла его за шею и потянулась за прощальным поцелуем.

   – Завтра, ладно? Завтра, Ги.

Дождь на улице прекратился. Ги шёл, помахивая тростью и посмеиваясь.

– Бог ты мой, какая красота! – Ги раскинул руки. – Франсуа, посмотри. Великолепно, правда?

По стенам виллы Ла Гийетт вилась глициния, на открытых окнах раздувались занавески, газон был ровным, зелёным, за ним пестрели цветами клумбы Крамуазона. Они приехали на станцию Иф солнечным утром, с моря дул ветерок, и папаша Пифбиг быстро довёз их до виллы.

Ги чувствовал себя свежим, возрождённым. Как он любил это место! Здесь царил покой. Надо проводить больше времени на вилле, а не в этом шумном Париже. Париж с жадностью читал повесть «Орля», навеянную наваждением на реке. Поль Оллендорф, его новый издатель, создал ей в мае громадную рекламу – парижане как раз были охвачены новым поветрием – оккультизмом, страстно обсуждали тайны одержимости бесами, ломились по вторникам на лекции профессора Шарко в Сорбонне. Странное название «Орля» вызвало ажиотаж. Анатоль Франс назвал его «мощным повествователем». И за первые же две недели после выхода книги трое мужчин во Дворце правосудия в ответ на обвинения в избиении жён до потери сознания, ответили, что были «одержимы таинственным духом»!

Радость успеха омрачалась неполадками в сердечных делах. Особенно раздражала его Эммануэла, она стала более требовательной, чем когда бы то ни было, и ещё более недосягаемой. Мари вернулась, у них было несколько кратких встреч, потом она уехала с д’Анверами в Пиренеи, где собиралась провести всё лето. Ги поддался её очарованию и всякий раз, встречаясь с нею, испытывал какой-то смутный страх. Иногда она вела себя так, словно не хотела видеться с ним, чтобы не поддаться чувствам, более серьёзным и глубоким, чем сама сознавала. Мари обладала какой-то непостижимой для него загадочностью. Он не совсем доверял ей и вместе с тем желал её. Его преследовал обаятельный образ этой женщины. При каждой встрече, едва он видел её, сердце у него начинало колотиться, как у мальчишки. Он ревновал Мари к тому, чего не знал о ней, даже к её отсутствиям. Иногда она держалась так, что казалась совершенно наивной. Через минуту становилось ясно, что она потешается над ним.

Однако теперь, в Ла Гийетт, Ги забыл обо всех этих неладах.

– Франсуа, чувствуешь запах моря? – радостно воскликнул он.

   – Да, месье, – ответил тот, взваливая на плечо тяжёлый чемодан. – Очень приятный.

Ги взглянул на него с усмешкой. Франсуа пёкся о его здоровье и хотел, чтобы они жили здесь, а не в Париже. Вошёл в дом. Там всё сверкало. Клем заботилась о доме замечательно. Она пришла, как только Ги известил её о своём приезде. Они приятно провели послеобеденное время, разбирая его корреспонденцию и деловые бумаги. Когда она, собираясь уходить, надела шляпку, Ги сказал:

   – Клем, ты никогда не меняешься, так ведь?

Она нежно поцеловала его на прощание.

Через час Франсуа вернулся из деревни, куда ходил с поручением, и сказал, что встретился с мадам дю Нуи. Эрмина пришла перед самым ужином.

   – Дорогой, – сказала она, – теперь вся деревня думает, что в этом доме обитает привидение.

   – Какое – Орля?

Оба засмеялись.

   – Эрмина. – Ги взял её за руки. – Как я рад вновь тебя видеть! Словно... словно вернулся в родной дом.

   – От этого заявления попахивает сентиментальностью, месье де Мопассан.

   – Да.

И к нему вернулась прежняя боль. По мере того как прошлое всплывало в памяти, она становилась всё острее. Эрмина занимала в его жизни особое место. Она бередила в глубине его души те чувства, которых не могла задеть ни одна женщина, между ними существовала некая гармония, придающая их отношениям особую мягкость. Возможно, потому, что Эрмина, как он знал, понимала те чувства, что таились в его сердце – сожаления, тщетность поисков, страх одиночества.

Эрмина осталась на ужин. Ги рассказал ей о новой повести, за которую принялся, – про двух братьев, Пьера и Жана. Франсуа с подобающим достоинством подал чудесный шоколад, какого никто, кроме него, не умел готовить.

   – Открой нам секрет приготовления, Франсуа, – попросил Ги.

   – Знаете, месье, – неохотно ответил Франсуа, – я готовлю его в пароварке двенадцать часов, постоянно держа в нём плитку ванили.

Ничего больше они добиться от него не смогли.

Ги засиделся с Эрминой допоздна, читал ей первую часть «Пьера и Жана», их обоих охватила особая нежность, и они предались любви в страстном самозабвении. Потом – она сняла платье и надела один из его халатов – Эрмина сказала:

   – Видимо, осенью мне придётся ехать в Париж. Андре пишет, что, возможно, приедет на три месяца.

   – Как у него дела?

   – У Андре? В сущности, как обычно. – Говорила о муже она с явной любовью, которую словно бы приберегала для него. Помолчав, добавила: – Его представляют к ордену Почётного легиона; очевидно, в Румынии он пользуется большим уважением.

   – Мы должны добиться для него ордена, – сказал Ги. – Отправь письмо министру иностранных дел...

   – Ги, не говори чепухи.

   – Нет, я серьёзно. Вот, возьми. – Он подошёл к письменному столу, дал ей перо с бумагой и стал расхаживать по комнате под её хихиканье.

   – Начни так: «Господин министр». Нет, так не надо. «Мой дорогой друг. Я пишу вам по поводу месье Андре Леконта дю Нуи, французского архитектора, состоящего в течение...» Сколько лет он уже там работает?

   – Точно не помню.

   – Ничего. Продолжай: «...в течение нескольких последних лет на службе у румынского правительства в связи с важным художественным проектом. Румынский король недавно высказал мнение, что месье Леконта дю Нуи следует наградить орденом Почётного легиона. Не мне говорить о талантах этого... э... художника и учёного, крупнейшего специалиста нашего времени по византийской архитектуре, он реставрировал с мастерством, лестным для французской национальной гордости...» Он ведь реставрировал что-то, так?

Эрмина не могла говорить, потому что давилась от смеха, и покачала головой.

   – «...самые прекрасные памятники этого стиля в Румынском королевстве. Я лишь хочу попросить вас, дорогой мой друг, любезно позаботиться, чтобы присвоению этой награды было уделено особое внимание. Этот человек является одним из моих добрых друзей». – Ги с торжествующим видом повернулся. – Ну, вот и всё!

Эрмина, смаргивая навернувшиеся от смеха слёзы, дописала последние слова.

   – Должна сказать, – заметила она, – ситуация несколько пикантная.

Лицо её внезапно осунулось, она уронила листы бумаги и стала сползать с дивана. Ги едва успел её подхватить.

   – Эрмина!

Ги приподнял женщину. Она сильно побледнела. Он уложил её на диван, поднёс ко рту стакан с водой, но вода пролилась на подбородок. Лежала Эрмина неподвижно, без сознания, пульс бился слабо. Ги потёр ей виски и дал понюхать ароматической соли. Безрезультатно.

   – Франсуа!

Ги взглянул на часы; без четверти час. Франсуа спал снаружи, в надстройке вытащенной на берег лодки. Ги выбежал и забарабанил в дверь.

   – Франсуа, на помощь, быстрее!

Послышались тяжёлые шаги, появилась голова Франсуа в ночном колпаке.

   – Быстрее! Мадам дю Нуи плохо.

Но и Франсуа не сумел привести её в чувство. Пробило час.

   – Господи, Франсуа, мы должны помочь ей.

Охваченный тревогой Ги склонился над Эрминой.

Франсуа пощупал у неё пульс и взглянул на хозяина. Хороший слуга понимал, какую неловкость она будет испытывать, если хотя бы врач обнаружит её здесь в подобных обстоятельствах.

   – Франсуа, сходи за мадам Клем, – сказал Ги.

   – Сейчас, месье.

Слуга торопливо вышел. Ги опустился на колени у дивана; дыхание Эрмины было слабым, но ровным. Бедная Клем, это причинит ей боль. Она знала об Эрмине; но ставить её в положение, которое может показаться ей оскорбительным, Ги не хотел. Это было всё равно что сказать ей: «Прошу тебя помочь этой женщине, как видишь, моей любовнице, более любимой, чем ты».

Теперь Ги горько сожалел, что послал за ней. Было ещё не поздно – он мог бы не допустить её прихода, придумать какую-то отговорку для Франсуа. Нет, нет, на это придётся пойти.

Когда у двери послышались их шаги, Эрмина не шевельнулась. Клем вошла уверенно.

   – Привет, Ги. – Потом увидела на диване Эрмину. – Ой, бедняжка!

   – Клем, спасибо, что пришла.

Клементина опустилась на колени и стала оказывать Эрмине помощь. Она принесла сумочку с лекарствами и, очевидно, чудодейственное средство – металлическое кольцо, которым стала водить по коже Эрмины над самым сердцем. Держалась она спокойно, уверенно.

   – Что-нибудь серьёзное? – спросил Ги.

   – Сердечный приступ. Она приходит в себя, видишь?

Эрмина, всё ещё бледная, шевельнулась. С трудом приподняла веки, увидела Клем, Ги, стоящего у неё за спиной, и зашевелила губами, пытаясь что-то сказать.

   – Ничего не говорите, – сказала Клем. – Лежите спокойно. Скоро вам станет лучше. – И повернулась к Ги. – Укрой её. Ей нельзя мёрзнуть.

Двадцать минут спустя они стояли у ворот в бледном звёздном свете, Франсуа пошёл за лошадью и рессорной коляской.

   – Спасибо, Клем. – Ги взял её за руки. – Я не попросил бы тебя прийти, если бы не полагался на твою душевность.

   – Я рада, что смогла помочь ей – и тебе.

Ги хотел извиниться, умерить её острую боль, но она приложила палец к его губам.

   – Я понимаю, Ги, – сказала она с милой улыбкой. – Всё хорошо. Не провожай меня. Останься с ней.

Подъехал Франсуа; Клем поцеловала Ги в щёку, села в коляску, и они почти сразу же скрылись в темноте.

Ги с головой ушёл в работу. История Пьера и Жана соответствовала его новому настроению, и он писал быстро, обдумывал дальнейшие эпизоды, прогуливаясь по тенистой аллее из молодых ясеней, прислушиваясь к шелесту западного ветра в листве. В такие минуты, с готовым разорваться сердцем, он чувствовал себя слитым со всеми живыми существами на свете и любил весь мир.

Сцены «Пьера и Жана» писались без усилий, их окрашивала мучительная нежность, которую он ощущал вокруг, радость бытия и любовь ко всем живым существам, каких он видел в цветущей нормандской глуши. Редко он чувствовал себя в такой гармонии со всем миром. И он понял то пронзительное, горькое соответствие между жестокостью и жалостью, которое, как учил Флобер, очень близко к сущности жизни и искусства. Франсуа каждое утро ставил ему на стол букет свежих цветов.

Однажды, когда сгущались штормовые тучи, Ги услышал, как подъехал экипаж. Он вышел из тихого дома.

   – Мари!

Она стояла у входа, очень красивая в полосатом летнем платье, с шарфиком в руке, внезапно озарив собой всё, изгладив все прочие воспоминания и желания.

   – Я думал, вы далеко отсюда, вместе с Казнами.

Он коснулся губами её руки.

   – Я что – не вовремя?

Это было в её духе; Ги не смог ответить. Мари вошла с ним в дом. Она была холодной и восхитительной.

   – Я не представляла, что это так далеко. О, как здесь красиво!

Мари стояла, любуясь гостиной.

   – Я сейчас расплачусь с кучером.

   – Нет, нет, Ги. Я приехала только поздороваться и велела ему подождать.

Она приплыла в Гавр на яхте в компании друзей-англичан; ей «стало скучно», и, поддавшись порыву, она наняла экипаж и поехала заглянуть к нему.

Франсуа подал чай. Мари рассказывала, иногда с сарказмом, о тех, с кем плавала по морю, и чувствовала его безмолвное обожание. Ги подумал о том, что между ними иногда возникает эта холодность. Он весело слушал её циничные откровения – и в то же время настороженно ждал, не прозвучит ли в её словах насмешка над ним. Иногда она успокаивала его случайным взглядом, переменой настроения, в которой сквозили понимание и нежность. Она была сложной натурой.

Когда стало темнеть, Мари поднялась. Ги взял её за руку.

   – Вам нельзя ехать. Поднимется шторм...

   – Нет, нет. Непременно поеду.

В окно лился тусклый, розовато-лиловый свет. В комнате было совсем тихо. Ги сказал:

   – Мари, я люблю вас.

   – Не хочу, чтобы вы это говорили.

   – Знаете, что вы единственная женщина, которой я это сказал от всего сердца?

   – Нет.

   – Дело не в том, что я желаю только вас; но думаю, любить – значит немного бояться, и я боюсь вас потерять.

Она покачала головой, всё ещё стоя почти вплотную к нему. Ги сказал:

   – Я отдам вам всю свою жизнь и всё, чего смогу в ней добиться.

   – Ги, не надо. Это невозможно. – Однако внезапно сдалась. – Ги, я люблю тебя.

Он поцеловал её, она обняла Ги за шею в одном из тех неожиданных порывов, которые раньше поражали его, потом разжала руки.

   – Нет. Нет.

   – Почему?

   – Я знаю, что это принесёт страдания и душевную боль.

   – Нет. Если ты поймёшь, что это ошибка, расплачиваться страданиями придётся мне.

   – Но я тоже боюсь, как ты не понимаешь?

   – Боишься любви?

   – Да.

   – Мари, я понимаю только, что искал тебя всю жизнь.

Но она снова вырвалась. Постояла, обхватив лицо ладонями, словно борясь с собой, пытаясь собраться с силами, чтобы противостоять тому, чего желала. Потом взглянула на него.

   – Любимый! Дашь мне немного времени? Пожалуйста. Не встречайся со мной – я хочу быть честной и достойной твоей нежности.

   – Хорошо, Мари.

Он взял её за руки, и она бросилась к нему в объятия. Потом Ги выпустил её.

   – Когда вернусь, я сообщу тебе.

В конце недели Ги стоял на палубе парохода «Абдэль-Кадер», выходившего из марсельской гавани. Франсуа укладывал внизу багаж. В Алжире они сняли двухкомнатный номер на улице Лендрю-Лоррен и провели довольно беспокойный месяц. Ги,ездил на экскурсии, к которым заставил себя проявить интерес, обедал с колонистами и армейскими офицерами. Потом они поехали в Тунис.

Ги написал Мари пылкое послание, в котором изливал свои чувства; она ответила уклончивым письмом, пришло оно с запозданием на десять дней. На конверте стоял штемпель Канна. Ги представил себе её в том же окружении, в каком видел раньше. На другой день он поехал с Франсуа в Карфаген, вспоминая Флобера в тот далёкий день в Круассе, когда он с восторгом сказал ему о французском таможеннике, который нашёл «Саламбо» «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума». В ясном воздухе звучало это громкое «П-п-п-п-п-потрясающе!». Однако в Карфагене между редкими камнями росла трава, ничего не осталось от большого дворца Саламбо, платанов и розовых полей.

Погода стояла мягкая, тёплая. Ги поехал на юг, к побережью синего моря, и под солнцем, напоминавшим весеннее, почувствовал себя бодро. Время от времени случались приступы головной боли; холодный душ превратился в необходимость, а в Тунисе, когда Франсуа сообщил о своём открытии туземной бани, поспешил туда и прошёл курс лечения, закончился он массажем, который делал здоровенный негр. Он вертел его, будто невесомого, и под конец сеанса вскочил на стол, схватил Ги за ноги и с огромной силой провёл пяткой по всему позвоночнику!

Ги собирался уехать 1 января 1888 года. Он хотел пробыть за пределами Франции ровно три месяца, дать Мари тот срок, который она просила. Но заставил себя задержаться ещё на неделю до шестого января. Из порта он отправил ей телеграмму: «Приезжаю в среду. Тысяча нежностей. Ги». Их пароход, «Моиз», по пути попал в шторм, однако пришёл в Марсель через тридцать шесть часов.

Парижский экспресс, казалось, еле-еле полз. Во взятый от Лионского вокзала фиакр оказалась запряжена лошадь со сломанным коленом. Ги виделись тёмные глаза Мари, чудился запах её духов. В доме на улице Моншанен его ждала телеграмма. Мари поздравила его с возвращением! Вскрывая телеграмму, он едва не кричал от радости. Телеграмма оказалась из Канна. Она гласила: «Эрве сошёл с ума. Приезжай немедленно. Мама». Ги стоял, держа телеграмму в руке, голубой листок слегка подрагивал.

Ги сел в ночной поезд и долго сидел, глядя на жёлтый квадрат света из вагонного окна, бежавший по берегам реки, краям полей, заборам и выхватывавший из темноты неожиданных ночных чудовищ, Сидел он прямо, неподвижно. Иногда поезд останавливался невесть где, и пассажиры молча ждали, когда он тронется. Потом вновь начинали скрежетать колеса. Станции оглашались чьими-то голосами, заполнялись звуком шагов, на фоне стен проплывали чьи-то головы.

Ги устал, но спать не мог. Волевым усилием он унял приступ головной боли. В тусклом свете веки его жгло. Поезд проезжал полосу дождя, капли стучали по стёклам и скатывались вниз. На рассвете Ги слегка изменил позу. Взошло солнце и осветило холмистую красноватую землю Прованса. Вдалеке синело море.

Вилла, которую мадам де Мопассан снимала на зиму в Канне, стояла далеко от дороги, в тишине и тени деревьев. Улица была пустынна. Ги расплатился с кучером взятого на станции экипажа и вошёл в дом. От кафельных полов тянуло прохладой. Когда слуга взял его чемодан, из гостиной вышла мать.

   – Ги. – Он быстро подошёл к ней и поцеловал её. – Получил мою телеграмму?

   – Да. Вчера вечером.

Мать испытующе глядела на него. Держалась она спокойно, голос её звучал твёрдо, но за этим самообладанием чувствовались напряжённость и страх. Выглядела она слегка неряшливо, словно спала не раздеваясь.

   – Пойдём сюда. – Они вошли в гостиную, и мадам де Мопассан закрыла дверь. Ги с досадой увидел, что комната неуютна, плохо обставлена. – Я не знала, когда ты вернёшься. Хорошо, сынок, что ты приехал быстро.

   – Мама...

   – У Эрве санитар. Он спокоен, ведёт себя тихо. Врач скоро придёт опять.

Напряжение её выдавало лёгкое подрагивание рук.

   – Что произошло?

   – Он хотел задушить Марию-Терезу.

   – Господи! Она...

   – Да, с нею всё в порядке. Они разговаривали о ребёнке. Была суббота; он внезапно пришёл в исступление и схватил её. К счастью, поблизости оказались двое работников. Они увели Эрве, и как только сказали мне об этом, я велела привести его сюда. При враче он сразу успокоился. – Сдержанность её ослабла, голос стал настойчивым, дрожащим, высоким. – Когда увидишь его взгляд, то поймёшь... поймёшь...

Она умолкла.

   – Эрве сошёл с ума?

   – Это солнечный удар... солнечный удар, Ги. – Она говорила быстро, с какой-то настойчивостью, словно перед ней стоял чужой, от которого нужно скрывать правду. На миг выражение лица матери, тон её голоса напомнили Ги странные сцены в детстве, когда у неё вдруг портилось настроение, она запиралась в тёмной комнате. – Врач нашёл у него воспаление мозговой оболочки. Спроси его. Спроси!

   – Хорошо, мама. – Ги взял её за руки, пытаясь успокоить, терзаясь её и своей душевной мукой. Ему хотелось ухватиться за эту же иллюзию, за этот самообман, и он поймал себя на том, что готов принять суждение матери. – Пойду повидаюсь с Эрве. Он не...

   – Нет, нет! Открывай дверь и входи, – так же быстро сказала она; между ними установилось какое-то молчаливое взаимопонимание. Она догадалась, что сын хотел спросить: «Он не заперт?» – Комната прямо напротив.

Ги вышел в коридор, на миг заколебался, потом распахнул дверь и вошёл. Эрве сидел за столом, сортируя бумажные пакетики с семенами; они были рваными, и семена просыпались на стол. Несколько секунд он оставался поглощённым своим занятием, потом поднял голову, и лицо его озарилось улыбкой.

   – Ги, старина! Вот это сюрприз. – Он подскочил, раскинув руки, и так ударился о стол, что часть семян посыпалась на пол. – Как дела?

Ги крепко пожал руку брату и заставил себя улыбнуться.

   – Ничего. А у тебя?

Руку ему удалось высвободить с усилием.

   – Так себе. – Эрве пренебрежительно указал на стол. – Вожусь вот с семенами. – Потом оживлённо заговорил: – Знаешь, Ги, в этом сезоне у меня будет две с половиной тысячи корзин мимозы. Две с половиной! Это едва ли не лучший сбор на побережье.

   – Правда?

Ги ощутил запоздалое потрясение. Эрве казался совершенно нормальным; галстук его сбился в сторону, в одежде была кое-какая небрежность – но кто обратил бы на это внимание при других обстоятельствах? Он не отводил глаз от брата. Эрве это заметил.

   – Что случилось?

   – Э... ничего. – Может, врач ошибся? Может, у него в самом деле просто-напросто был солнечный удар? – Эрве, как семья?

   – Превосходно, – весело ответил Эрве. – Подожди, увидишь ребёнка. Мария-Тереза клянётся, что он самый забавный во Франции.

Очевидно, он ничего не помнил. Это странное спокойствие пугало больше, чем возбуждение. Ги сказал:

   – Ты слишком напряжённо работал. Может, отдохнёшь дома несколько дней, а?

   – Нет! – повысил голос Эрве. – Сегодня же вечером вернусь в сад.

   – Посмотрим, как будешь себя чувствовать.

   – Я здоров! – так же громко произнёс Эрве, и тут из смежной комнаты вышел атлетического вида мужчина в резиновых туфлях. Эрве сверкнул на него глазами и закричал:

   – Что тебе нужно?

Мужчина не ответил, но едва заметно подал Ги знак. На миг показалось, что все трое готовы броситься в драку. Потом Ги заставил себя сдвинуться с места, ослабить напряжённость.

   – Ладно, старина. – Он подошёл к Эрве и мягко положил руку ему на плечо. – Я буду здесь. Зайду попозже.

Эрве резко повернулся, снова сел за стол и склонился над семенами. Ги вышел, бросив взгляд на санитара; тот стоял молча, не сводя с Эрве глаз. Ги поспешно захлопнул дверь и закрыл лицо руками. Его трясло, сердце неистово колотилось.

Час спустя пришёл врач, невысокий, полный, сдержанный человек, разговаривая, он прижимал подбородок к груди. Делился своими умозаключениями неохотно и держался так, словно в болезни Эрве крылась какая-то тайна, которой родные знать не должны. Он сказал, что Эрве представляет собой опасность и его требуется, не теряя времени, отправить в психиатрическую лечебницу.

   – Но, – у Ги всё ещё теплилась надежда, – нет ли каких-то сомнений?

   – Нет, – ответил врач. – Решайте, в какую лечебницу его отправлять – частную или государственную.

Мадам де Мопассан зажала руками рот. Ги видел, что её выдержки надолго не хватит.

   – В частную, – не раздумывая сказал он. – Лучшую, какую только можно найти. Мне хотелось бы посоветоваться с доктором Бланшем. У вас нет возражений?

Ги увидел, что у матери во взгляде снова появился ужас при упоминании страшного имени Бланша – страшного, хоть его и благословляла вся Франция, поскольку он был самым блестящим и гуманным из современных психиатров. Ги встречался с этим коренастым, впечатляющим человеком, большеносым, высоколобым, отцом Жака Эмиля Бланша, молодого художника, одного из второстепенных «трупов» Эммануэлы.

   – Как хотите, – сказал врач. – Я сообщу доктору Бланшу симптомы заболевания. Должен настоять на скорейшей изоляции пациента, иначе я снимаю с себя всякую ответственность. Он сильный человек, и находиться здесь ему нельзя.

   – Я немедленно отправлю телеграмму.

Следующие двое суток, прошедшие в ожидании, Ги почти не смыкал глаз. В доме стояла мёртвая тишина. Мать и сын вели себя так, словно случайный шум мог привести к взрыву буйства, которого они опасались. Сильная воля мадам де Мопассан сломилась, и Ги с большим трудом удерживал её от эмоциональных сцен между ней и Эрве, которые наверняка бы кончились ужасно. Он часами просиживал с братом, играл с ним в пикет, читал ему вслух; иногда они вдвоём гуляли по саду; Эрве почти всё время бывал тихим; когда он повышал голос, Ги всякий раз удавалось его успокоить. Эрве раздражало ограничение свободы, и он, как любой нормальный человек, хотел знать его причину. Мадам де Мопассан после признания истины по приезде Ги нашла прибежище в притворстве, будто Эрве стал жертвой солнечного удара. Она выдумывала подробности и твердила их Ги и остальным, словно это могло убедить её в правдивости собственной выдумки.

   – Бедняжка! Он, должно быть, пролежал в поле под жгучим солнцем несколько часов после того, как потерял сознание.

С молчаливого согласия врача они изложили Эрве эту версию и объяснили, что ему нужно «отдохнуть». Но Ги мучился от неведения. Он разузнал адрес врача, поехал к нему и потребовал объяснения. Врач заупрямился.

   – Я обязан соблюдать врачебную тайну.

   – Господи, это же мой брат!

Врач поднялся и подошёл к окну. Помолчав, он сказал:

   – Сообщать об этом вам не является моим долгом. Я предпочёл бы не брать на себя эту ответственность. Вы настаиваете. Ну что ж. Ваш брат сошёл с ума потому, что у него застарелый сифилис.

   – Что? Господи! – Сифилис... это слово поразило Ги, будто удар грома. Сердце его заколотилось. Теперь ему хотелось этого не знать. – А существуют...

   – Болезнь неизлечима, – ответил врач.

Ги ушёл, охваченный ужасом.

Ответ от доктора Бланша пришёл такой, на который Ги и надеялся. Бланш подыскал Эрве место в частной лечебнице в Виль-Эврар, неподалёку от Парижа. И приписал: «Брата лучше всего привезти вам самому. О приезде сообщите доктору Мерио. Когда пациент будет в лечебнице, я непременно возьму его под своё наблюдение». Каннский врач согласился, что санитар должен ехать с ними в поезде, скрываться от их глаз, но быть готовым прийти на помощь.

В то утро, когда они уезжали, небо казалось изумрудным. Мадам де Мопассан проводила их. Эрве был весёлым, бодрым, смеялся, идя к воротам рука об руку с Ги и с матерью. Считалось, что Ги везёт его в Париж «отдохнуть и развеяться»! К ужасу Ги, он должен был поддерживать эту версию, чтобы успокоить острые подозрения брата.

   – Чёрт возьми! Мы уже много лет не устраивали с тобой пирушек, правда, Ги?

   – Да, старина.

   – Мама, не рассчитывай, что мы будем терять время. – Эрве обнял её и поцеловал. – Скоро вернусь. А это ещё что такое – слёзы?

   – Матери – неразумные существа, – ответила мадам де Мопассан. Обнять сына она не решалась. – До свиданья, сынок.

Она махала рукой, пока экипаж не свернул за угол.

Поезд тащился до Парижа бесконечно долго. Эрве никогда не был таким жизнерадостным; он тараторил без умолку, шутил, утверждал, что, отдохнув несколько дней, проведёт брата по всем лучшим местам Парижа, сулил ему еду и вино, какие даже во сне не снились, самых соблазнительных женщин. Ги приходилось отвечать. Как-то, когда они оба смеялись над шуткой Эрве, женщина средних лет в другом конце вагона улыбнулась, глядя на них. Ги изо всех сил стиснул пальцами колени, чтобы сдержаться, не заорать на неё. В Лионе, когда они вышли на платформу пройтись, Ги заметил, что санитар, держась поблизости, наблюдает за ними. Эрве смотрел в другую сторону, и этот человек очень вовремя отвернулся. Ги осторожно подготовил брата к приезду. Сказал, что в квартире на улице Моншанен работают маляры, поэтому Эрве придётся для начала пожить у Жана Мерио в Виль-Эврар, потом перебраться к нему на улицу Моншанен. Эрве отнёсся к этому с полным доверием.