Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Ги видел, что любимыми развлечениями отца являются театральные представления, поездки с дамами в фиакрах или обеды с ними в ресторанах с соприкосновениями ног под столом и частым смехом. Мальчик бывал несколько раз с отцом в Париже, где жили эти фиакро-ресторанные дамы. Они благоухали духами и давали ему конфеты.

Как-то летом отец возил его по два-три раза в неделю в Дьепп «подышать морским воздухом». Там они постоянно встречали одну и ту же даму. Отец называл её Нонош. Они покидали его в кафе с конфетами и стаканом шербета, и он скучал, пока отец не возвращался, иногда через несколько часов, когда уже темнело, и им приходилось бежать, чтобы поспеть к поезду. А ещё раньше, в один из дождливых дней в Париже, Ги внезапно зашёл в отцовскую комнату в отеле. Когда он распахнул дверь, из-за ширмы появилась женщина с распущенными волосами, почти без одежды. Груди её с торчащими сосками казались огромными. Тряся ими, она бесцеремонно подошла к двери и захлопнула её перед его носом.

При воспоминании об этом мальчик глянул на отца и смутно догадался, что те женщины имеют отношение к его недавней ссоре с матерью.

   – Я увижусь с месье Маршаном в среду, – сказала мать.

Ги не знал, кто такой Маршан.

   – Отлично. – Отец раздражённо положил нож на тарелку и отодвинулся вместе со стулом назад. – По мне, чем скорей, тем лучше.

И, не дожидаясь кофе, вышел из столовой.

Следующие три недели в доме царила какая-то странная атмосфера. Отец казался то хозяином, то случайным гостем, уходившим после завтрака и возвращавшимся к обеду. Вечерами Ги слышал, как они с матерью разговаривают в одной из комнат на первом этаже; голоса внезапно повышались, затем хлопала дверь и наступала тишина. Наутро под глазами у матери виднелись круги, и она проявляла демонстративное внимание к нему и Эрве.

Мадам де Мопассан отличалась той же силой характера, что её служанка Жозефа, и, как ни странно, такими же мужскими чертами во внешности. Лицо её было удлинённым, с изогнутыми бровями и тяжёлым подбородком; иногда она причёсывалась по моде на прямой пробор, что ей совершенно не шло, иногда собирала волосы узлом на затылке. Прошло всего несколько лет с тех пор, как она прекратила охотничьи поездки со сворами соседских собак по всей Нормандии. Курила сигареты – что позволяли себе независимые женщины из аристократии и простонародья, но очень редко из буржуазных кругов; зачастую вместо кринолина, который считала нелепым и называла «клеткой», надевала вызывающе короткую юбку, обнажавшую лодыжки, и ходила широким шагом по парку замка. Обладала решительностью, сильной волей и лишь внешне придерживалась религиозных обрядов, видя в них дань условностям, потому что в Бога почти не верила. Играла на пианино, свободно вела разговоры об искусстве и философии, что в провинции подкрепляло её репутацию эксцентричной особы.

Она говорила, что родители её, Ле Пуатвены, тоже имеют право на дворянский герб. Держалась строго, требовала к себе почтения. Однако позволяла сыновьям развлекаться как вздумается, никогда не требовала от Ги отчёта в том, что он делал, и не предлагала ему поиграть вместе, если он сам того не хотел. Ги замечал, что большинство приезжавших в замок людей предпочитало её общество отцовскому.

Однако в ней было что-то сокровенное, трудно определимое, совершенно непонятное Ги. С поведением отца это никак не было связано. Иногда – задолго до той ужасной сцены в аллее – она становилась бледной, совершенно непохожей на себя. Говорила резко, раздражалась «от чрезмерного шума». Вечерами прикручивала фитили ламп, потому что свет казался ей слишком ярким. Несколько раз днями лежала больной в своей комнате с опущенными шторами, хотя снаружи светило солнце. Неделю спустя после этого ездила верхом на большом гнедом скакуне и возвращалась заляпанная грязью, потому что старалась не отставать от лучших охотников. Теперь в ночных ссорах громкий голос иногда принадлежал ей, звучал он пронзительно, пугающе. Ги натягивал одеяло на голову, чтобы не слышать его.

И вот однажды утром в конце этих трёх недель подали карету, месье и мадам де Мопассан уехали в ней вместе. Жозефа весь день была особенно добра, вытащила откуда-то чемодан, которого Ги никогда не видел, там оказались старый кивер фузильера и великолепные цветные открытки с полками великой армии Наполеона, маршалами, обозами, пушками и, наконец, самим императором в двух изображениях: на одном он властно указывал, куда должна быть направлена атака гвардейцев, на другом восседал на вздыбившемся белом коне.

К обеду месье и мадам де Мопассан не вернулись. Но когда уже давно стемнело, лежавший в постели Ги услышал стук колёс на подъездной аллее, потом разговор матери с кучером и Жозефой. Он подкрался к окну. Мать вернулась без отца. Вскоре она вошла в комнату к мальчику.

   – До сих пор не спишь, Ги?

   – Нет.

Она присела к нему на кровать.

   – Скоро мы переедем в новый дом.

   – Где он находится?

   – В Этрета. Тебе там понравится.

Они уже бывали в том посёлке на пляже во время каникул, ездили туда из Фекана в двуколке тётушки Ле Пуатвен. Мать взяла сына за руку.

   – Послушай. Рано или поздно ты узнаешь, и думаю, лучше всего сказать тебе сейчас. Жить с нами твой отец больше не будет. Вдаваться в причины я не хочу. Поначалу тебе это покажется странным, но со временем ты всё поймёшь. Иногда люди, женившись, совершают ошибку, потом находят, что им лучше расстаться. Мы с твоим отцом пришли к такому соглашению. Ты, Эрве и я будем жить в новом доме, а ваш отец где-нибудь в другом месте, вот и всё. Ты сможешь ему писать, он время от времени будет наведываться к нам.

   – Понимаю.

   – Ты познакомишься с мальчиками, своими будущими друзьями, которые найдут это странным. Потому я хочу, чтобы ты всё знал и не чувствовал себя неловко. В наши дни многие благовоспитанные люди, не способные больше ладить, предпочитают жить по-прежнему вместе, мучить себя и детей, чем предстать перед судом и говорить во всеуслышание о своих дрязгах.

Мальчику представилось, как судьи и публика расспрашивают о той сцене в аллее.

   – Это было бы ужасно, – сказал он.

Мать продолжала:

   – Я убедила твоего отца, что лучше всего будет сказать судье о согласии жить порознь. Так мы и поступили. Понимаешь?

   – Кажется.

Мальчику по-прежнему многое было непонятно; но с подобными вопросами он не мог обращаться даже к матери.

Она спокойно посмотрела на него.

   – Ги, я хочу, чтобы ты всё знал, чтобы не чувствовал себя ущемлённым.

   – С тобой, дорогая мама, никогда не буду.

   – Хочешь спросить что-нибудь?

   – Мы бедные?

   – Я сохранила своё приданое, твой отец согласился давать нам шесть тысяч франков в год. – Она обняла сына. – Если будем бережливыми, нам хватит.

Как преображается место, когда не наезжаешь туда на денёк, а живёшь там! Посёлок Этрета раньше почти не производил впечатления на Ги. Теперь ему казалось, что здесь лучший пляж во Франции. И новый дом их, Ле Верги, белый, с балконом, жимолостью, плющом и большим садом, стоял всего в нескольких сотнях метров от моря. Мальчик почти всё время проводил там – на скалах, на утёсах, на пляже, на лодках, в воде.

Короткий летний «сезон» в Этрета завершился. Не стало нянек, носивших жёсткие крахмальные воротники и высокие шляпки, которые приводили детишек с бантами на галечный пляж; уехали несколько буржуазных семей из Руана и немногочисленные художники, откликнувшиеся на восхищение Альфонса Карра[6]6
  Альфонс Карр (1808—1890) – французский писатель, журналист.


[Закрыть] этим местом и «открывшие» его. К тому же Этрета обладал своим колоритом и привлекательностью как рыбацкий посёлок. Ги не переставали радовать новые друзья, рыбалки, запахи смолы и водорослей, вид сохнущих сетей с пробковыми поплавками, людей, возившихся в лодках. Маленький курорт с белыми и жёлтыми кабинками для купальщиков, с одетыми в синее джерси рыбаками, жующими табак и говорящими на местном диалекте, был расположен, словно театральный задник, между двумя скалами в виде арок, Порт д’Амон и Манн-Порт, высящимися по концам пляжа. И мальчик бродил и бегал весь день, свободный как ветер.

Мускулистые женщины, которые с помощью лебёдки вытаскивали, надрывая спины, лодки на гальку, выкрикивали ему грубые слова. Над ними он смеялся. Женщины, стиравшие бельё в пресном источнике на пляже во время отлива, были хуже. Эти обнажали ноги, и во время работы груди их ходуном ходили под блузками. Одну из них звали Дидина. При виде Ги она задирала юбку повыше, оголяя бедра, и кричала ему: «Малыш, посмотри, какая ножка! Не соблазнишься?» Старые ведьмы гоготали, обнажая почерневшие неровные зубы. Некоторые из них курили короткие глиняные трубки. Дидина была молодой и хорошенькой.

Иногда Ги плавал. В скалах он знал чудесные места: «Девичий грот» и «Котёл». Лазил по лодкам, находившимся очень высоко, на вершине утёса, казалось, их выбросило туда огромной волной; то были старые посудины, которые отплавали своё и теперь были полны канатов, верш для омаров, рыбацких снастей и брезента. Лодки были повсюду; даже заглядывая в дверь церквушки, он видел эти ярко раскрашенные судёнышки, свисавшие с потолка.

С Альбером Тарбе, одним из местных мальчишек, он совершал пиратские набеги на порт, пеоеживал восхитительные треволнения на борту адмиральского крейсера, срочно прибывшего с Мартиники или из Алжира. После наступления темноты подолгу сидел с рыбаками в их дымных, сумрачных, пропахших селёдкой хижинах, слушая их разговоры. Самым выдающимся жителем этого посёлка был ушедший на покой моряк, которого называли капитаном Куто. Невысокий, с приплюснутым носом и глазами навыкате, он весь, от козырька фуражки до начищенных сапог, блестел чернотой; а его горбатая дочка пела песни на непонятном языке. Капитан говорил, что это язык её матери, светлокожей негритянки, которую он купил на побережье Гвинейского залива за двадцать франков.

   – Она была прелестной, малыш, изумительной, – как-то сказал Куто, причмокнув губами.

Но больше всех Ги нравились Жанно Тарбе и Люсьен. Жанно был старшим братом Альбера, жил он с женой и тремя детьми в хижине на краю посёлка. Люсьена все звали просто по имени; он был постарше Жанно, носил большие чёрные усы. Они вдвоём владели лодчонкой и выходили в море вместе с крупными судами. Часто приглашали Ги: «Завтра мы будем конопатить. Хочешь помочь нам?»

   – Хочу ли? Конечно, Жанно.

Однажды – они только что вернулись с моря вместе с большими лодками и получили за улов свою долю денег – Ги встретил их на дороге за пляжем. И подошёл к ним.

   – Послушай, Жанно, не одолжишь ли мне заплётку для сращивания каната? Хочу набить руку.

   – Что? Решил, значит, стать боцманом? – отозвался Жанно. Друзья пошатывались и смеялись; мальчик понял, что они под хмельком. – Ладно, боцман. – Жанно сильной рукой обнял его за плечи. – Пошли, выпьешь с нами.

Кабачок находился рядом. Жанно втащил туда мальчика. Заведение оказалось скверным. В воздухе плавали клубы вонючего табачного дыма. Матросы и рыбаки за столиками шумно разговаривали, спорили, кое-кто пел пьяным голосом. Люсьен сильно закашлялся, лицо его побагровело. Он сплюнул на пол. Когда они сели за столик, Жанно сказал хозяину:

   – Три кальвадоса.

Хозяин, щуплый человечек с длинными вислыми усами, в грязном фартуке, поколебался, глядя на Ги, потом зашаркал за стойку. Люсьен посмотрел на мальчика.

   – Если боцман не может выпить с командой, он никуда не годится, так ведь?

   – Э... да.

Ги улыбнулся в ответ. Когда выпивка была подана, Люсьен придвинул один стакан мальчику. Мужчины, запрокинув головы, выпили крепкий кальвадос одним глотком. Видя, что Ги не пьёт, изобразили крайнее удивление.

   – Что же ты?

   – Боцман, – ответил Ги, – от выпивки не отказывается.

С этими словами он схватил стакан и, запрокинув голову, как взрослые, вылил содержимое в рот. Горло его обожгло, будто огнём, раздался общий хохот. Из глаз Ги покатились слёзы, его неудержимо затрясло. Он раскрывал рот как рыба, силясь вдохнуть. Вокруг все хохотали.

   – Ещё по одной.

Жанно поманил хозяина, всё ещё державшего в руке бутылку. Тот налил ещё три порции. Ги проглотил вторую.

   – Теперь ты уже никогда не умрёшь от цинги!

Ги хотелось свежего воздуха. А табачный дым становился всё более густым и едким. Вскоре матрос в углу заиграл на концертино, и вся толпа заревела песню. Ги осторожно отодвинулся назад вместе со стулом. Он хотел сказать, что ему нужно срочно уйти. Жанно одной рукой прижал его к сиденью:

   – Что такое? Сильная качка, а? Хозяин! Где кальвадос?

Снова были наполнены стаканы.

   – Пей, – сказал Люсьен, поднимая свой стакан. – Лучшее средство на свете от дурного настроения. Уж не морская ли болезнь у тебя?

   – Что? Морская болезнь? – вмешался Жанно. – Только не у этого человека. Он насквозь просолился. Пей, пей, Гиймо[7]7
  Guillemot – порода пингвинов (фр).


[Закрыть].

   – Меня зовут Ги де Мопассан.

Прозвучало это как-то неразборчиво. Ги ощутил на лице пот. Люсьен и Жанно, потешаясь, старались напоить его допьяна. Однако он понимал, что дело здесь не только в желании посмеяться. Так принимало мальчика с частицей «де» перед фамилией это общество бедных рыбаков и матросов. Они словно бы говорили ему: «Мы будем обращаться с тобой как с равным – на своих условиях. Не думай, что принимаешь нас в друзья. Мы примем тебя, если захотим. И это, если угодно, не только насмешка, но и некоторый вызов, и мы хотим, чтобы ты встретил его мужественно. Не сумеешь – ладно, мы всё равно будем держаться с тобой по-хорошему, но – кем ты для нас будешь? Гиймо?»

Г и нравились Жанно и Люсьен: это были прекрасные моряки и хорошие люди. Со всей небрежностью, на какую был способен, он взял стакан, отхлебнул маленький глоток, потом понял со страхом, что жжение от такого питья только усилится, и опрокинул кальвадос в горло, как прежде. Крепкий напиток прошёл по пищеводу, словно расплавленный металл. Мальчик через силу улыбнулся, хотя из глаз у него снова потекли слёзы.

   – Боцман, ты как хлещешь это пойло, будто внутри у тебя бочонок, а не желудок.

Концертино, казалось, стало звучать гораздо громче. Качающиеся предметы постепенно начинали раскачиваться всё быстрее, быстрее. Стол завертелся. В помещении было душно. Мальчик закрыл глаза – и поспешил открыть снова. Так было хуже; он откинулся назад, в желудке забурлило. Ги понял, что его скоро стошнит. Он стиснул обеими руками железную перекладину под столом. Нет! Он покажет им. Он так легко не сдастся. Лоб его похолодел. Из желудка стал выбираться какой-то спрут.

Жанно и Люсьен поднялись.

   – Пошли, боцман.

Держась за стол, мальчик встал. Пол казался вязким. Все лица были ярко-красными, шум стоял оглушительный. Ему пришлось держаться за дверь, пока Люсьен и Жанно расплачивались; потом все трое вышли. Свежий воздух показался мальчику приятной холодной ванной; в следующий миг он обжёг ему горло. Ги собрался с силами и пожал мужчинам руки.

   – Спасибо, Люсьен.

Тот, казалось, неистово раскачивался.

   – А заплётка тебе не нужна?

   – Завтра, – ответил Ги.

К спруту присоединились три медузы, и все они принялись высасывать кости его ног. Он пытался не бежать – и всё же, казалось, бежал; дорога улетала назад. Мальчик оглянулся. Два нечётких силуэта – видимо, Люсьен и Жанно стояли на углу, прощально махая руками. Ги собрался с последними силами и помахал в ответ. Потом ощутил неодолимый позыв к рвоте и бросился в придорожные кусты.

Это был не самый приятный способ набираться жизненного опыта; однако тем эпизодом Ги был доволен. При встрече два дня спустя Жанно с Люсьеном тепло приветствовали его и заговорили с ним как со взрослым. Обычно он бывал в их обществе на берегу, а теперь для него всегда стало находиться дело на какой-нибудь из лодок, и в хорошую погоду он возвращался на берег только в сумерках.

Мать не чинила ему в этом препятствий. Иногда лишь напоминала, что всё же нужно уделять какое-то время занятиям. Учёба, к счастью, давалась ему легко; требовалось только регулярно заниматься. После разрыва с мужем мадам де Мопассан сама занялась обучением сыновей, поставила письменный стол в комнате Ги на первом этаже, купила необходимые книги и составила для него план чтения.

Временами, когда они разговаривали о книгах, мать заводила речь о своём старом друге Гюставе Флобере[8]8
  Флобер Гюстав (1821 —1880) – величайший французский писатель, родился в семье врача-хирурга, поступил на юридический факультет Парижского университета, но по болезни оставил его. С 1844 г. до самой смерти вёл преимущественно уединённый образ жизни в своём имении Круассе. Был литературным учителем Мопассана.


[Закрыть]. Флобер, объясняла она, враг буржуа – то есть чёрствых средних классов, обладающих громадным могуществом во всех сферах жизни, чудовищно самодовольных и прикрывающих свою жадность узколобым догматизмом. Несколько лет назад, рассказывала мать, буржуа пытались отомстить Флоберу, возбудив против него дело в суде из-за «скандального» романа «Госпожа Бовари»[9]9
  ...буржуа пытались отомстить Флоберу, возбудив против него дело в суде из-за «скандального» романа «Госпожа Бовари». — Флобер в 1856 г. был привлечён к ответственности за оскорбление общественной морали и религии. По словам прокурора, исполненные похоти картины оскорбляют общественную мораль. Прокурор находил двусмысленными слова о молодожёне, который наутро после свадьбы выглядел так, как будто «это он утратил невинность», и возмущался фразой, где говорилось, что Шарль был «весь во власти упоительных воспоминаний о минувшей ночи». Возбуждая дело против писателя, правительство стремилось нанести удар по журналу «Ревю де Пари», в котором был напечатан роман, и дело носило скорее политический, а не литературный характер. Все литераторы были на стороне Флобера, и суд вынес, благодаря блестящей речи защитника, оправдательный приговор. Но это шумное разбирательство ошеломило Флобера, и он уединился в своём загородном доме, чтобы быть подальше от людей.


[Закрыть]. Но обвинение потерпело фиаско, и Флобер стал одним из самых знаменитых писателей.

   – Твой дядя Альфред был его ближайшим другом. (Альфред Ле Пуатвен[10]10
  Альфред Ле Пуатвен (1816—1848) – французский поэт-романтик, друг молодости Флобера, дядя Мопассана.


[Закрыть], брат Лоры, скончался за два года до рождения Ги.) Он тоже любил обливать буржуа грязью.

   – Мама, а мы разве не буржуа?

   – Буржуа и мы, и, собственно говоря, сам Флобер! – Мать рассмеялась. – Но, видишь ли, он, в сущности, нападает на людей, ненавидящих и презирающих искусство, бесчувственных и нетерпимых, которые чрезмерно заносятся и до смешного нелепы в своём чванстве.

   – А-а...

   – Это замечательный человек. Надеюсь, ты познакомишься с ним, когда станешь постарше.

Мать сказала, что Флобер не писал ей несколько лет, но теперь пишет снова, вспоминает счастливые дни юности, проведённые в Руане в доме Ле Пуатвенов, взволнованное чтение стихов Виктора Гюго в мансарде в Фекане.

Прошли зима и весна. После Пасхи мать сказала Ги, что ему нужен более сведущий учитель по латыни, грамматике и арифметике, чем она, и, к его удивлению, отдала их с Эрве в руки местного священника, аббата Обура, жившего по соседству.

Так начался новый, странный и довольно весёлый, период в жизни Ги. Аббат был приятным человеком, невысоким, пухлым, с чуть искривлённым носом и рассеянным видом, за которым таилась неожиданно острая наблюдательность. Он настоял на том, чтобы давать им уроки в самом, казалось бы, неподходящем месте, на церковном кладбище; однако мальчики вскоре нашли, что место это приятное, красивое и его замшелые стены защищают их от ветров.

Они втроём бок о бок садились на какой-нибудь надгробный камень и принимались за французские причастия, латинские аблативы и тройное правило. Когда урок для Эрве оказывался трудным, аббат позволял ему играть в одиночестве. Иногда он откладывал книги, одёргивал сутану и говорил: «А теперь, мальчики, развивайте память, учитесь наблюдать» – и предлагал им заучивать имена людей, написанные на чёрных деревянных крестах и каменных памятниках.

Они добились в этом больших успехов. Аббат с лёгкой, рассеянной улыбкой на губах заставлял их перечислять надгробия по порядку сперва с одного конца кладбища, затем с другого. Или внезапно спрашивал: «В четвёртом ряду слева, с каменной урной. Чья это могила?», «Видите тот, в дальнем углу, под тисом? Кто лежит под ним?».

Вскоре эта игра превратилась в состязание, что очень обрадовало мальчиков. Они узнавали, когда на кладбище бывали похороны, и, едва там появлялся крест, спешили туда, чтобы выучить надпись на нём, даже ходили в мастерскую месье Лебе, плотника, узнать заранее, что ему поручено вырезать. Поэтому когда аббат спрашивал: «Ну, мальчики, знаете новую надпись?» – они подталкивали друг друга локтями и, подавляя торжествующий смех, хором декламировали: «Жанне Гортензии Амелии Ниве, вдове Гастона Неофраста, скончавшейся на восемьдесят втором году жизни и оплаканной семьёй; послушной дочери, верной жене, любящей матери. Да упокоит Господь её душу».

Ги научился управляться с лодкой не хуже, чем сыновья рыбаков, знал множество тонкостей заброски сетей и изготовления парусов, время приливов и отливов, приметы погоды и способ измерять глубину. Выучил достаточно слов, чтобы разговаривать с рыбаками на их языке. Однажды, когда они с Люсьеном чистили лодку, к ним подошёл Арман Пайрон, владелец трёх траулеров, и сказал, что утром они выходят на «Пуркуа фер?» за палтусом. Люсьен пообещал, что присоединится, потом, заметив знаки Ги, добавил: «А этого парнишку возьмём?» Пайрон глянул на Ги, потом снова на Люсьена. Тот кивнул.

– Ладно, – ответил Арман.

Ги помчался домой и объявил матери: «Мы снимаемся с якоря в три часа ночи». В нужное время мадам де Мопассан поднялась, дала ему чашку шоколада и проводила в темноту. «Как он быстро растёт, – подумала она, – уже вполне самостоятельный». Он начинал отдаляться от неё. Что ж, она не станет удерживать сына подле себя вопреки его воле.

После десяти часов ветер начал усиливаться. К одиннадцати уже бушевал шторм, небо затянуло зловещими тёмными тучами. В течение пяти дней о «Пуркуа фер?» не было ни слуху ни духу. Рыбаки говорили, что судно наверняка пошло ко дну. На шестой день оно появилось, и сияющий Ги спрыгнул на берег, где вместе с жёнами рыбаков стояли его мать и Жозефа.

   – Мама! Жаль, ты не пошла с нами в рейс. Это было здорово!