Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Её совершенно не интересовал натурализм или что-то столь же далёкое от практических вопросов – то, как привлечь мужчин или как, если они ей нравятся, удержать их. Но Ги говорил ей о Флобере.

   – Он бывает у Флобера почти каждое воскресенье, – сказал Ги. Полистал книгу, потом задумчиво поднял глаза. – Флобер – замечательный человек. Знаешь, что он недавно сделал? Его зять Комманвиль – жуликоватый лесоторговец – разорился, Флобер продал всё, что имел, кроме Круассе, и отдал ему деньги, чтобы спасти от банкротства. После чего вынужден был отказаться от квартиры на улице Мурильо и переехать к зятю в отдалённый конец Сент-Оноре, в квартиру на пятом этаже.

   – Вот как?

Это было всё же интересно, поскольку касалось мужчин и денег.

   – Он замечательный, – сказал Ги. – Он великий.

Марселла загасила окурок. Сорочку она так и не одёрнула. Подошла к Ги.

   – Если бы ты говорил также, что я замечательная девочка...

   – Какого чёрта...

   – Ги, не надо.

   – Я ничего не сделал, птичка.

На лице её появилось обиженное выражение.

   – Ты бросишь меня, раз связался с этими писателями, с этими знаменитостями.

   – С чего ты взяла? – Он весело улыбнулся ей.

   – Ги... – Марселла обняла его за шею и потянулась влажными губами к его рту. Ей нужна была демонстрация. – Дорогой, – нежно произнесла она.

Ги чмокнул её и поднялся.

   – Надо идти.

Она неподвижно сидела, глядя, как он надевает пиджак; вид у неё был обиженный, мрачный, недоумённый.

   – Ги, я не понимаю тебя. В чём дело? Ты как будто держишь меня на расстоянии. Вечно что-то утаиваешь.

   – Как! Мы уже несколько месяцев вместе. Три недели ты живёшь здесь. Это уже почти по-буржуазному – я никогда ещё так долго не оставался с одной женщиной, и ты, судя по твоим словам, никогда...

   – Дело не в том, как долго. Дело в близости.

   – Возможно. – Он взял книгу. Очень приятно, что Золя прислал её. Ги наклонился и поцеловал ухо Марселлы. – Давай вечером куда-нибудь выберемся? Например, в «Олимпию»?

   – Нет! Она мне осточертела. Да и в Фоли-Бержер не любят, когда я закрываю бар.

Ги пошёл к двери. Марселла сказала:

   – Ги, почему ты ни разу... ни разу не сказал, что любишь меня?

Он остановился в проёме и на миг заколебался.

   – Из чувства самосохранения.

Послал ей воздушный поцелуй и вышел.

Вечером, когда Ги вернулся, Марселлы не было. На столе лежала записка, где говорилось, что она больше не может сидеть здесь. «Если хочешь видеться со мной и дальше, я буду на улице Клозель». То был один из её прежних адресов. Ги стоял с запиской в руках, чувствуя себя неожиданно осиротевшим.

Обеды «Освистанных» устраивались поочерёдно то в кафе «Риш», то у Вуазена, Пелеса, Адольфа. У Вуазена, казалось, все пили больше и разговаривали громче.

   – Гарсон, бутылку «Коте дю Рон»! – прогремел Золя.

   – Несу, месье. Несу.

Ги сидел в дальнем конце стола. Он не принадлежал к освистанным авторам, и его обязанностью было провожать Флобера домой. Он стал младшим членом этой группы благодаря тому, что его видели у Флобера каждое воскресенье. Ему было понятно, что это громадная удача.

   – Да или нет? Отвечай, Золя, – настаивал Доде, теребя свою козлиную бородку. – Да или нет?

   – Нет, – ответил Золя. – Ни разу в жизни не был с проституткой.

   – Чёрт возьми! – воскликнул Флобер. – Вот вам новый научный метод!

В пропахшем вином зале клубился табачный дым. Было уже за полночь; писатели принялись за обед в семь часов и до сих пор ещё медленно ели. Еда была вкусной и обильной. Флобер и Золя сидели без пиджаков, с засученными рукавами и повязанными вокруг шеи громадными салфетками. Флобер, по обыкновению, разулся. Они жадно уничтожили свои любимые блюда: Флобер – фаршированную утку по-руански с горошком, Золя – громадную тарелку марсельского буйабеса, Тургенев – большие порции икры, Гонкур – суп из палтуса, Доде и Ги – рубец по-кански. Затем были поданы бараньи котлеты, запечённые устрицы, слоёный пирог, страсбургская колбаса, варёные овощи, заливные яйца, язык в желе, всё это запивалось большим количеством «Коте дю Рон» и бордо.

   – Дорогой мой! – Флобер взмахнул ножом с прилипшим к нему кубиком кантальского сыра. – Мужчина, который ни разу не просыпался в чужой постели, не лежал в ней, глядя на женщину, всё ещё остающуюся незнакомой, которую он никогда больше не увидит, и не испытывал из-за этого нежной грусти, можно сказать, и не жил.

   – Конечно!

   – Да, да.

Заговорили все сразу – кроме Гонкура. Он вяло окунул вилку в банку китайского имбиря, выловил кусочек корневища и отправил в рот.

   – Ты не понимаешь всей сложности тонких переживаний визита к проститутке. – Лицо Флобера раскраснелось. – Тут смешиваются деньги, страсть, страх, самоуничижение, утончённая горечь.

   – Да. Я согласен с Флобером. Он прав, – заговорил Тургенев. – Женщины в России это знают. И могут оскорбить тебя для полноты наслаждения.

   – Брр... Сложности русской души!

   – Нет, нет, послушайте. У русских крестьянок есть некий фатализм, оказывающий то же воздействие. Это восхитительно – в нём есть мысль о смерти и самоосуждение.

   – Приправа из греха и религии, – сказал Доде.

   – Браво!

Все рассмеялись.

   – Золя, передай кальвадос.

Золя откинулся на спинку стула, дав свободу своему животу. Ги заметил, что он начинает толстеть и выглядит уже более преуспевающим.

   – Осмелюсь сказать, что такой же фатализм присущ лапландцу, если он беден и жалок. Это вопрос среды, социальных условий.

   – Главное в общении с проституткой – это отказ от себя, – сказал Гонкур, очищая грушу. Ел он медленно, сосредоточенно. – Утрата собственной личности в той свободе, которой жаждешь и вместе с тем страшишься.

   – Видите, Гонкур в этом знаток, – лукаво ввернул Тургенев.

   – Специалист по фабричным девицам. Ложился ты с ними в постель? – спросил Доде Гонкур и, продолжая есть грушу, сардонически поглядел на него.

   – Однако распутство наверняка должно быть стихийным, – сказал Золя. – А борделей я не понимаю. Как социально-политическое установление, столп республиканской формы правления – да. Но как гигиенический центр, куда идёшь в заранее намеченный час, будто в баню – уффф! Признаюсь, я никогда не был способен войти в бордель.

   –  А я ходил, – загремел Флобер, – и часто! Это безнравственно, если угодно, но бордели мне нравятся. В подобных местах видишь такую волшебную, показную, дешёвую грусть. Сердце у меня начинает колотиться всякий раз, когда я вижу одно из этих ярко разряженных созданий, идущее в свете фонарей под дождём. Помню, студентом я часто сидел за столиком на бульваре возле какого-нибудь кафе в жаркие вечера, чтобы посмотреть на них Особенно много проституток было между Оперой и улицей Друо. И они проходили медленно, глядя на тебя, так близко, что дымок твоей сигары начинал колыхаться, а за ними тянулся запах их духов и тел. А?! П-п-потрясающе!

   – Вот-вот!

Тургенев, Доде и Ги горячо зааплодировали. Раскрасневшийся от вина и расстегнувший воротничок Золя смеялся вместе с ними. Гонкур подлил себе ещё мятного ликёра. Доде, Тургенев и Ги разлили по стаканам вторую бутылку коньяка. Флобер пил превосходный вуазеновский кальвадос.

Доде стал представлять Наполеона Третьего. Чуть ссутулился, заложил одну руку за спину, другой принялся крутить ус и, приволакивая ногу, зашагал вокруг стола, а все наперебой сыпали глупыми высказываниями императора – подлинными, бережно хранимыми в памяти.

Золя извинился, встал и вышел. Гонкур сказал:

   – Поразительно, сколько ему нужно справлять малую нужду. Это уже пятый раз за вечер. Пригласи его куда угодно, и он спросит только, сможет ли он там достаточно часто ходить в туалет!

Все засмеялись; это было правдой.

Когда после возвращения Золя заглянул официант, они попросили ещё сигар и кофе. Тургенев потребовал борща со сметаной, потом громко запел по-русски.

Затем они принялись вспоминать о своих любовных похождениях. Тургенев подробно рассказал о связи с юной революционеркой, она жила под лестницей многоквартирного дома «из принципа» и предпочитала заниматься любовью, стоя ночью посреди замерзшей Невы, потому что не признавала проявления чувств в уединении.

   – Было замечательно, – сказал Тургенев. – Правда, очень холодно! И она часто прятала под юбкой мешочки с порохом!

Доде рассказал о кратком, но пикантном эпизоде с женой хозяина зверинца в Марселе.

   – Муж подозревал нас. И нам приходилось встречаться в палатке, где он держал верблюда.

Золя не мог забыть, как к нему, семнадцатилетнему, привязалась женщина несколькими годами старше и, как он полагал, замужняя.

   – Симпатичная, скромно одетая. Возможно, не осмеливалась пристать к кому-то постарше, и эта мысль волновала меня. Думаю, она была женой какого-нибудь мелкого служащего. Маленькая, смуглая, лет двадцати восьми – тридцати, в приличном костюме.

   – Записи ты вёл? – спросил Доде.

   – Да я не знал, куда вести её, — ответил Золя. – Кругом были только длинные улицы. Пока мы шли по ним, она смотрела на меня прямо-таки умоляюще, так ей не терпелось.

   – Дальше!

   – На каждом повороте перед нами представал всё тот же безнадёжный вид. Денег на отель у меня не было. Я не знал, что делать. Потом вдруг женщина потянула меня за руку; неподалёку была маленькая церковь, за ней – кладбище. Мы пошли туда, моросил дождь. Потом мы выбрали надгробную плиту под деревом и улеглись на неё.

   – И у женщины три недели со спины не сходила надпись «Вечная память»! – громко произнёс Флобер.

Как все расхохотались!

Затем, светясь круглым лицом при этом воспоминании, Флобер стал рассказывать о Кучук-ханум, египетской куртизанке, с которой спал четверть века назад, когда путешествовал по Востоку.

   – На ней были розовые шаровары, а выше только красная вуаль. Была она высокой, с замечательными пухлыми плечами, не столь смуглой, как арабка, черноглазой, с чёрными подведёнными бровями, большегрудой. Я пошёл с ней в спальню. Она только что вымылась. Стала плясать, с силой прижимая одну к другой обнажённые груди. Вокруг талии у неё была повязана коричневая бахромчатая шаль. Потом после обеда мы пошли в дом Кучук, и я попробовал другую девочку – Сафию, танцовщицу. Она всё время сладострастно извивалась, но мне снова захотелось Кучук. И на сей раз было лучше всего. Держа ожерелье Кучук в зубах, я чувствовал себя тигром!

   – Чёрт возьми!

Все засмеялись, зааплодировали. Флобер вспоминал Кучук с тоской, однако этой истории никогда не рассказывал.

   – И это всё? – спросил Тургенев.

   – Нет. Помню, она исполняла так называемый «танец пчелы». Музыкантам завязали глаза, и по ходу танца она постепенно снимала с себя одежду, пока у неё не осталось только крохотного платочка. Наконец она отбросила его и упала, тяжело дыша и всё ещё извиваясь. Я остался в ту ночь, хоть она боялась разбойников. В постели мы предались неистовым ласкам. А когда мы заснули, я чувствовал, как её живот обжигает меня, будто раскалённое железо.

   – Браво!

   – Молодчина Флобер.

Все снова зааплодировали.

   – Гарсон! Где кальвадос? Выпьем за Кучук-ханум.

   – Привёз бы её с собой. Для Бульвара, – сказал Доде.

   – Представь себе, – сказал Флобер, – на обратном пути я отправился её повидать. Кучук не было. Исчезла.

Когда они на рассвете ехали в фиакре домой, Флобер, привычный засиживаться до утра, совсем не сонный, посмеивался.

   – Хороший вечер, хороший. Кальвадоса слишком много, чёрт возьми. – Потом: – Кучук-ханум... Ги, малыш, каким она была замечательным созданием! Интересно, что сталось с ней. Кучук! Интересно, что сталось...

7

   – Мопассан!

Однажды воскресным утром в конце октября Пеншон забарабанил в дверь квартиры Ги на улице Монсей. Потом увидел, что дверь не заперта, и вошёл.

   – Ги! Где ты? – снова позвал он.

   – Здесь.

Ги лежал на кровати в дальней комнате. Он снял с глаз влажное полотенце и медленно сел, держась за голову. Пеншон сказал:

   – Я ждал полчаса... что за чёрт? Ги, что с тобой?

   – Извини. Ничего не могу делать, ужасная головная боль. Началась сегодня.

Они договаривались, если погода позволит, провести последний в этом сезоне долгий день на реке. Утро было солнечным.

   – Дружище, давай вызову врача.

   – Нет, нет. Схожу к нему попозже.

   – Ги, но что это может быть?

   – Не знаю. – Он продолжал держаться за голову. – Проснулся с этой болью. Ты поезжай. Я приеду, если станет лучше.

   – Ладно. Кто-нибудь присмотрит здесь за тобой?

   – Придёт консьержка. Спасибо, старина.

Ги лежал в темноте, с закрытыми ставнями. Голова у него болела до полудня. Он отправился к доктору Арну, а оттуда, почувствовав себя лучше, в Безон. Пеншона он нашёл заканчивающим обед на приречной террасе в окружении воскресной толпы желающих воспользоваться хорошей погодой.

   – Гарсон, ещё один стул. И бутылку пива.

   – Выглядишь ты, как обычно, – заметил Пеншон.

Ги передал ему, что услышал от врача:

   – «Никотиновое отравление». Думаю, он ничего в этом не смыслит, однако говорит, что это никотиновое отравление. Поэтому я выбросил все трубки.

   – Я сказал девочкам, что, если ты появишься, мы заберём их в три часа.

   – Хорошо, – ответил Ги. – Должен сказать, маленькая Фернана становится капризной.

   – Здесь была Мими. Груди у неё прямо как у кормящей матери.

   – Что-то я совсем забыл её. Надо бы вернуться к ней снова.

   – Слушай, старина, – сказал Пеншон, – по-моему, никакой серьёзной болезни у тебя нет!

Полученный на другое утро сюрприз тут же заставил Ги забыть о головной боли. В почтовом ящике лежал журнал «Репюблик де летр» – и там на видном месте была напечатана его поэма! Он прочёл её, сияя от радости: первая публикация. Мендес приложил записку с просьбой зайти в редакцию журнала на улице де Граммон.

Уйдя вечером из министерства, Ги отправился туда. Расположенная на третьем этаже маленькая редакция пребывала в суете и беспорядке. Повсюду валялись бумаги, кипела деятельность. Катюль Мендес сидел на своём столе, свесив ноги, по груди его струился громадный галстук из белого шелка.

   – Входи, входи! – Миндалевидные глаза Катюля светились умом; он помахал рукой, тут же появился мальчик-рассыльный и бросил ему на колени пакет. – Знаешь Кладеля[75]75
  Кладель Леон (1835—1897) – французский писатель, близкий к революционно-демократическим кругам.


[Закрыть] и Гюисманса[76]76
  Гюисманс Жорис Карл (1848—1907) – французский писатель, голландец по происхождению. 30 лет служил в министерстве внутренних дел. Участвовал во франко-прусской войне. В начале творчества следовал принципам натурализма, провозглашённого Золя. Со временем усиливаются «декадентские» настроения. Как художественный критик выступал с поддержкой импрессионистов. Позднее противопоставил всем видам реализма субъективную и мистическую интерпретацию действительности, провозглашая художественной нормой средневековое религиозное искусство.


[Закрыть]? Твои собратья по нашему блестящему журналу. Это Ги де Вальмон – он же Мопассан.

Голос у Мендеса был скрипучим. Звучал он так, словно горло его было прокурено.

   – Рассыльный! Эй, рассыльный!

Он подозвал мальчика и сунул ему бумаги.

Ги пожал руку обоим собратьям. Кладель был намного старше его и очень волосатый. Казалось, этот человек с выпуклой грудью держит на голове небольшую копну сена. Гюисманс, примерно ровесник Ги, был худощавый, застенчивый, с ввалившимися глазами и бородкой клинышком.

   – Присаживайтесь, – сказал Мендес. – Тьфу ты, чёрт, ни одного стула; вечно здесь не бывает стульев. В этой треклятой редакции нет ничего – за исключением талантов её преданных авторов. Кладель, можешь ты заставить своих богатых друзей субсидировать нас?

   – Что? – прозвучало из-под копны волос лаем овчарки. – Господи, будь у меня богатые друзья, я бы не знал, что такое голод.

Вошёл худощавый молодой человек, взял со стола бумаги и, не говоря ни слова, вышел.

   – Кладель живёт чуть ли не на краю света – в пригороде, – сказал Мендес, обращаясь к Ги. – За ним таскается столько собак, что, как видишь, он сам стал похож на собаку. В его любимого эрдельтерьера вселилась душа Бодлера, и он посвящает ему стихи – а, Кладель?

И хрипло рассмеялся.

Гюисманс обратился к Ги:

   – Я слышал, ты служишь в министерстве флота?

   – Да.

   – Сочувствую, – сказал Гюисманс. – А я в министерстве внутренних дел. У вас хоть корабли есть.

   – Все мои экзотические приключения ограничиваются полуподвалом, – сказал Ги.

Гюисманс усмехнулся.

   – Жду от тебя ещё стихов, – сказал Мопассану Мендес. – Некоторые из этих эротических сцен напоминают элегическую поэзию древних греков – совершенно парнасские.

   – Гранки Орельена Шолля!

Мальчик быстро вошёл, бросил их Мендесу и помчался к выходу.

   – Рассыльный, рассыльный! Отнеси это в типографию.

Ги обратился к Гюисмансу:

   – Здесь, похоже, не покладают рук. Это всё для «Репюблик де летр»?

   – Какое там! Мендес сотрудничает чуть ли не с дюжиной журналов. Не может расстаться с ними.

   – Теперь нам нужна какая-нибудь вещь Золя. – Мендес взялся за правку гранок. Ему вполне удавалось вести редакторские дела, разговаривая при этом с тремя собеседниками. – Добротный, сочный, пряный натурализм.

   – Золя дождётся, что ему перережут горло, – сказал Кладель. – Ходит по самым грязным харчевням, по самым гнусным кабакам и делает записи. Засыпает всех знакомых вопросами об алкоголизме.

   – Речь идёт о Золя? – послышалось от двери.

   – Сеар[77]77
  Сеар Анри (1851—1924) – французский романист натуралистической школы.


[Закрыть]!

Это был молодой человек двадцати с небольшим лет, несколько эксцентричного вида, с худощавым лицом и глазами навыкате.

   – Анри Сеар, служит в военном министерстве, горячий приверженец Золя, – сказал Мендес, представляя его Мопассану.

   – Ну, а кто не является приверженцем Золя?

   – Хо! – расхохотались присутствующие. – Поспрашивай буржуа.

   – Я имел в виду разумных писателей, – пылко ответил Сеар.

   – Он прав.

Разгорелся ожесточённый спор. Сеар и Гюисманс бурно превозносили Золя, Мендес возражал из любви к словесным баталиям, Кладель издавал рычание и лающие звуки, словно пас отару овец. Мальчик-рассыльный то и дело приносил Мендесу новые гранки, а молчаливый молодой человек забирал их со стола. Короткий перерыв в споре настал, когда появился ещё один визитёр.

   – Бурже[78]78
  Бурже Поль Шарль Жозеф (1852—1935) – французский писатель. Член Французской Академии, публиковал стихи в духе парнасцев. Следовал позитивистской теории И.Тэна. Наиболее значительный роман – «Ученик».


[Закрыть]! Входи-входи. Послушай.

   – К сожалению, некогда. Ужасно опаздываю. – Нарядно одетый Бурже со спадающим на лоб локоном поднял руки. – Мендес, можно поговорить с тобой наедине?

Тот и другой вышли в коридор.

   – Кто он? – спросил Ги у Гюисманса.

   – Поль Бурже? – Гюисманс улыбнулся. – Поддерживать Золя он бы не стал. Это бывший учитель. Несколько лет назад издал книгу стихов. Любит богатство. Фешенебельность. Респектабельность. И, что хуже всего, настроен в конце концов стать членом Академии.

Мендес с развевающимся огромным галстуком быстро вернулся, и спор начался вновь.

   – Единственное, о чём стоит писать, – сказал Мендес, – это инцест и половые извращения.

   – Он это всерьёз, – пролаял Кладель. – Подождите, пусть прочтёт вам главы из романа, который пишет.

   – Мендес, как он называется?

   – «Безумства любви»!

Все рассмеялись и бросились к столу Мендеса за гранками и книгами, которые можно было унести и прочесть. Сеар сказал Ги:

   – Может, как-нибудь поужинаем вместе?

   – С удовольствием.

Кабачок матушки Машини на углу улицы Пюже на Монмартре представлял собой неприглядное заведение с низким потолком. Пятеро друзей – Ги, Гюисманс, Сеар, Алексис и молодой человек по имени Леон Энник – избрали его из-за царящей там зловещей атмосферы. Матушка Машини подала им полусырое мясо и терпкое красное вино; столы и сиденья были покатыми, керосиновая лампа коптила. Был четверг, в этот день они обычно собирались у Золя на улице Сен-Жорж, возле Клиши.

   – Господи, худшей жратвы во всём Париже не сыщешь. – Гюисманс поднял жилистый полусырой кусок мяса. – Посмотрите.

   – Вот это натурализм!

   – Мясной бунт так_же важен, как бунт в литературе.

   – Эй, матушка! Ещё конины сюда!

   – Мопассан – нет. Хватит!

   – Я считаю, – заговорил Энник, – что нужно разоблачать ханжество и социальное лицемерие во всех их проявлениях. Поэтому недостаточно разрушать легенды, как сделал Золя в...

   – Вот против этого взгляда на Золя как на разрушительную силу мы и боремся! – воскликнул Сеар.

   – Я хотел бы написать роман, который привёл бы в дрожь поставщика этого мяса, – сказал Гюисманс.

   – Все эти буржуа, клянущие Золя, не могут понять, что он аналитик. Столь же логично винить хирурга, вскрывающего гнойник.

   – Вот-вот! Как только писатель разоблачит человеческий порок, он становится виновным в непристойном обнажении.

   – Натурализм – высшее слово в искусстве. А, Мопассан?

   – Нет, будь я проклят, если это так, – ответил Ги.

   – Что?

   – Я не признаю натурализма, – сказал Мопассан. – Как и реализма или романтизма. Это просто слова.

   – Золя таким образом не отвергнешь.

   – Господи, – заговорил Ги, – отвергать Золя может только круглый дурак. – Это великолепная, блестящая, необходимая миру личность. Однако манера его – лишь одна из форм искусства. Манера Гюго – другая форма того же искусства. И я не хочу разглагольствовать дальше на эту тему!

   – Золя утверждает, – сказал Гюисманс, – что личности людей, которых мы выводим в книгах, определяются детородными органами. Такова литература.

   – Флобер говорит, что детородный орган – центр всех человеческих свойств!

Они продолжали шутить, спорить, и это доставляло им огромное наслаждение. Ги чувствовал себя здоровым, полным сил. Последние месяцы он усердно трудился – подбирал слова, прилаживал друг к другу, строил фразы, шлифовал, зачёркивал их и начинал всё снова. Завершил две пьесы, которые театральные друзья Пеншона отвергли, и, не унывая, принялся за третью. Он был усердным учеником Флобера и, когда тот уехал в Круассе, посылал ему свои рукописи. Возвращались они с поправками, замечаниями, флоберовскими восклицаниями и нередко с пространными письмами, где давались советы.

Матушка Машини с длинной, испещрённой синими прожилками шеей принесла ещё несколько бутылок вина.

   – Что это, матушка? – спросил Ги. – Опять купорос?

   – В жизни отведаешь ещё и худшего, – хихикнула она; это был её неизменный ответ на все жалобы. Наконец после того, как крепкая водка ещё больше оживила разговор, кто-то обратил внимание на время.

   – Чёрт возьми, в нашем распоряжении двенадцать минут, – сказал Ги. – Золя не станет ждать. Поторапливайтесь, ребята.

   – Мопассан, а где ты живёшь?

   – В новой квартире, въехал туда на днях. Старая надоела. Это на улице Клозель.

   – Думаешь, Золя появится?

   – Конечно. Он обещал.

Расплатившись, друзья поспешили наружу. Ги повёл их через бульвар Клиши, они вышли на площадь Пигаль и свернули к улице Клозель.

   – Третий дом по левой стороне, – сказал Ги. – Номер семнадцать.

Это был узкий дом, весь залитый газовым светом. Ги позвонил. Дверь открыла пухлая женщина с крашеными рыжими волосами, обилием косметики на лице и широкой улыбкой.

   – Добрый вечер, мадам Анжель.

Ги поклонился, остальные приподняли шляпы.

   – Очень хорошо, что привели друзей, – улыбнулась она, оглядела их намётанным глазом и посторонилась. – Проходите.

Они вошли в ярко освещённый холл. С вызывающими картинками на стенах, с мраморной статуей на пьедестале, с пальмой в кадке.

   – Ку-ку! Добрый вечер, – послышался сверху женский голос. Все подняли глаза. Через перила лестницы перевешивалась, улыбаясь им, девица в прозрачном неглиже; за её спиной была раскрыта дверь в комнату. – Пришёл ко мне, дорогой?

Тут же распахнулась дверь на нижней лестничной клетке, появилась ещё одна девица, яркая, в тончайшем белье, перегнулась через перила и стала посылать им воздушные поцелуи.

   – Поднимайся, мой хорошенький. Чудесно проведёшь время. Смотри.

Она просунула сквозь балясины длинную голую ногу. В следующий миг, казалось, распахнулись двери всех квартир, и девицы разной степени обнажённости, улыбаясь, выкрикивали им приглашения со всех этажей.

   – Что за чёрт!

Гюисманс и остальные изумлённо разинули рты. Ги покатывался со смеху.

   – Послушай, Мопассан, это бордель.

   – Ты, кажется, сказал, что живёшь здесь.

   – Да, живу. Снимаю две комнаты на верхнем этаже. Это мой сераль.

   – Ты хочешь нас разыграть.

   – Нет. Я единственный мужчина в доме. Жаль, что вы не видите сейчас своих лиц.

Ги согнулся пополам в приступе веселья.

   – Ку-ку, дорогой. Иди же сюда.

   – Любимый...

С лестницы неслись эти и другие выкрики. На плечо Эннику упал кремовый бюстгальтер.

   – Поднимайся, Тото, сними остальное.

   – Месье! – Мадам Анжель указала на комнату справа от входа. – Прошу вас.

   – Пойдёмте выпьем.

Ги ввёл друзей в гостиную с растениями в горшках, толстыми шторами и массивными диванами всевозможных форм.

   – Ну и ну, чёрт возьми!

   – Мопассан, ты нас разыгрываешь...

Ги взял у мадам Анжель бутылку водки и наполнил стаканы.

   – Проклятье, Золя появится с минуты на минуту, – сказал Сеар.

   – По-моему, он ни разу не бывал в борделе.

   – Ерунда! – возразил Алексис.

   – Спросим его.

Это замечание послужило началом нового громкого спора. Ги казалось, что особо горячее участие принимает в нём Гюисманс. Положение стало ещё более пикантным, когда появился Золя. Ги попросил мадам Анжель немного урезонить девиц. Золя вошёл в гостиную, как обычно, с выпяченной грудью, потирая руки, улыбаясь и близоруко глядя по сторонам.

   – Мэтр.

Все поднялись, приветствуя его.

   – Очень... э... необычайно, – сказал Золя. – Хм, любопытно... любопытно. Мопассан, не твою ли соседку я видел, когда входил?

   – Девушку, мэтр? – с невинным видом спросил Ги. – Это Югетта. Натурщица. Она иногда позирует на лестнице в надежде получить работу.

   – Да? – Золя насмешливо поглядел на него. – Как бы там ни было, атмосфера здесь любопытная.

В бороде его заиграла лёгкая улыбка; но он сумел скрыть, что догадался о розыгрыше.

   – И замечательная домовладелица.

Ги убедился в его проницательности.

   – Мэтр, вы читали, что пишет «Фигаро» о вашей «Западне»?

   – Да.

Новый роман Золя «Западня» начала печатать газета «Ля бьен пюблик», затем публикацию продолжил «Репюблик де летр». Публикация вызвала большой скандал.

   – Роман там назван «кучей грязи».

   – Мэтр, вы ведь не станете отвечать на эти нападки?

   – Непременно отвечу, – прогремел Золя. – Расшевелю моих критиков. Вызову дискуссию. Нужно заставить людей говорить о романе. Не важно, что говорят, лишь бы говорили. Если хочешь, чтобы тебя заметили, нужно поднять шум. Главное – известность. Мне надоело, что люди спрашивают: «Кто такой Золя?» Все должны его знать!

   – Я слышал, Гонкур говорит, что эта книга неоригинальна – подражание одной из его работ, – сказал Энник.

   – Пошёл он к чёрту, – ответил Гюисманс; Гонкура он терпеть не мог.

И, сидя в гостиной публичного дома, они затеяли литературную дискуссию. Девицы время от времени заглядывали в дверь. Две или три вышли на улицу подцепить клиентов. Довольно робко вошли двое мужчин среднего возраста; попивая пиво с мадам Анжель, они изумлённо поглядывали на спорящих молодых людей, окруживших Золя, потом потихоньку вышли и поднялись наверх.

Золя ушёл в двенадцатом часу, с ним Энник и Сеар. Оставшиеся трое тут же развеселились.

   – Заметили вы, как он морщил нос?

   – Золя вводит запахи во все свои книги.

   – Он способен унюхать ложе любви за десять метров!

   – Мадам Анжель! – позвал Ги. – Есть свободные девочки? Зовите их сюда!

   – Сейчас, месье Ги. Сейчас, сейчас. Арлетта... Арлетта...

Когда остальные ушли, Ги поднялся на третий этаж, медленно повернул ручку двери и встал в проёме. Марселла сидела с сигаретой на измятой постели, полуотвернувшись от него. Волосы её были распущены, комбинация сползала с плеча. Выпустив длинную струйку дыма, она повернулась к Мопассану.

   – Почему ты не спустилась? – спросил он.

   – С какой стати?

   – Раз уж мы соседи, это было бы проявлением дружеского внимания. – Ги закрыл дверь и подошёл к ней. – Только что рассталась с клиентом?

Марселла обиженно вскинула на него глаза.

   – Можно подумать, это ранит твои чувства.

Ги не ответил.

   – Ты правда снял комнаты наверху?

Он с улыбкой кивнул. Они поглядели друг на друга. Ги наклонился, поцеловал её и, не прерывая поцелуя, уложил на измятую постель. Марселла ощутила на себе его тяжесть.

   – Странный ты человек, – сказала она. – Хочешь даже переезд сюда превратить в шутку, чтобы скрыть истинные причины... свои чувства.

   – Разве?

Пружины кровати заскрипели.

   – Ги, дорогой мой...

Марселла опустила руку с сигаретой, нащупала ножку стула, загасила об неё окурок и выпустила его из пальцев.

Ги взобрался на высокий табурет, взял со стола свёрток и развернул. Под обёрточной бумагой находился календарь на будущий год. Наверху было отпечатано в цвете грубое изображение реки с лодками, и хотя то была вовсе не Сена с романтическими плакучими ивами и нелепо разряженными компаниями на берегу, оно всё же являлось слабым напоминанием о жизни за стенками министерства. Красным карандашом он стал отмечать выходные, которые будут приближаться, как всегда, медленно. Потом с ужасом вспомнил, что служит здесь уже шестой год! Шесть лет в министерстве. Когда он смирится со своей судьбой – как месье Патуйя? Вздохнув, Ги повесил календарь на стену перед своим столом.

В то утро Ги занимался своим рутинным делом. Перед ним лежали бланки и официальные списки материалов. Вокруг сгибались над столами другие чиновники, месье Патуйя время от времени ёрзал, чтобы размягчить хлеб, месье Бар вычёсывал из головы перхоть. Слышались шелест бумаги да постукивание пера о донышко чернильницы. Печка с чёрной трубой издавала свой обычный запах медленно истлевающих лет. Месье Понс шмыгал носом за ширмой. Среда была самым тяжёлым днём недели; и в январе все среды казались невыносимыми.

Ги открыл ящик стола и достал стопку листов. Это был уже третий, почти законченный черновик рассказа. Назвать его Ги хотел «В лоне семьи». Это идиллическое непритязательное заглавие поможет передать комичный ужас жизни, которая там изображается. Центральным персонажем рассказа являлся месье Караван, который прослужил тридцать лет в морском министерстве и, вконец отупевший от каждодневной монотонной работы, получил повышение – стал старшим чиновником. Ги рассмеялся, когда ему в голову пришёл замысел написать о частной жизни – к примеру, месье Патуйя. Вообразить себе его чувства, совершенно заурядное окружение, ужас, который может вызвать неожиданное событие в такой жизни, опустошённой, обесцвеченной десятилетиями конторского однообразия!

Ги стал перечитывать написанное. «Месье Караван в качестве чиновника всегда вёл правильный образ жизни. Вот уже тридцать лет, как он каждое утро неизменно направлялся на службу по одной и той же дороге, встречая в тот же час, на том же месте всё тех же людей, идущих по своим делам; и каждый вечер он возвращался той же дорогой, где ему снова попадались те же лица, успевшие на его глазах состариться. Ничто ни разу не изменяло однообразного течения его жизни...»[79]79
  Перевод с французского Г. А. Рачинского.


[Закрыть]

Взяв перо, Ги принялся за работу. Ему хотелось изобразить месье Каравана и его семью так, чтобы отразить всю эту жалкую комедию, осторожность, заимствованные взгляды, делающие персонажей смешными и узнаваемыми. Но тут были сложные оттенки. Хорошо удалась основная сцена, где месье Караван обнаружил свою больную старую мать лежащей на полу, судя по всему, мёртвой, а жена его заявляет, что «с нею опять просто-напросто обморок; и всё это только затем, чтобы не дать им спокойно пообедать». Ги чувствовал, что уловил бесчувственность Каравана, его следование общепринятой манере поведения в подобных случаях, пробуждение странного, давно забытого чувства в его чиновничьей груди. Однако ночной эпизод, когда Караван с женой несут вниз по лестнице жалкий скарб старухи, чтобы спрятать от его сестры, надо отработать потщательнее, а то исчезнет их гротескность. Ги целиком погрузился в работу. Да, Караван будет в кальсонах. «Дай мне это, – сказала жена, – а ты возьми мраморную доску от комода». Он повиновался и, задыхаясь, с усилием взвалил мрамор себе на плечо». Теперь Караван спускается по лестнице, держась за перила... Ги рассмеялся, вообразив себе эту сцену.