Текст книги "Будь проклята страсть"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

   – Давай выпьем ещё шампанского, – предложила Лилиан. – К тому же я проголодалась.

Они пошли в буфет. В час ночи в большом зале начали танцевать артисты балета, и все бросились смотреть. Ги повёл Лилиан в безлюдную комнату внизу. Выключили свет, но ключа от двери у него не было. Лилиан с лёгким колебанием прилегла на софу, но, когда Ги склонился к ней, подскочила:

   – Нет, нет, нет.

В темноте она натолкнулась на стол, и молодой человек поймал её.

   – Ги!

Идти к софе Лилиан не хотела. Ги поцеловал те, она ответила, и он стал медленно заваливать её на стол. Она прижалась к нему бёдрами.

   – Ты обещала.

   – Да. О, какой ты тяжёлый! Только не здесь.

   – Ты же не идёшь на софу.

   – Ги, нет, послушай. Я обещала. Но сейчас отпусти.

У двери послышался какой-то шум, Ги отодвинулся и одной рукой приподнял Лилиан. Однако никто не вошёл. Теперь оба они могли разглядеть друг друга в темноте. Лилиан приблизилась и обняла молодого человека.

   – Поцелуй меня.

Когда Ги коснулся её губами, она прильнула к нему; но едва он опустил одну руку, высвободилась, распахнула дверь и встала в проёме, уперев руку в бедро и заведя ногу за ногу.

   – Дорогой, чего ты ждёшь там, в темноте?

   – Чёрт возьми, как я могу выйти в таком виде?

Она весело рассмеялась.

   – Не унывай, Ги.

   – Я сейчас выйду.

   – А что ты там делаешь, в одиночестве?

Ги бросился к ней. Она с весёлым криком метнулась прочь. Через минуту они, смеясь, стояли на верхней площадке лестницы, внизу продолжался каскад.

Полчаса спустя, когда они ходили из гостиной в гостиную, Лилиан исчезла. Разыскивая её, Ги обнаружил в одной из комнат рулетку, люди густо толпились вокруг неё, стремясь поставить деньги на какой-нибудь номер. Атмосфера вечера внезапно стала более оживлённой. Потом часть людей выбежала из комнаты, увлекая с собой Ги, и через минуту он аплодировал девицам, танцующим неистовый импровизированный канкан. Они высоко задирали нижние юбки, обнажая ноги.

В нескольких шагах от него стояла, улыбаясь, высокая стройная брюнетка. Ему неожиданно захотелось увидеть её среди танцующих. Он подошёл к ней.

   – Не хотите ли принять участие в этом танце?

Она покачала головой.

   – Очень прошу вас.

Брюнетка попятилась, но кто-то сзади подтолкнул её, а одна из танцующих подскочила и потянула за руку. Брюнетка, видимо, решила, что ничего не поделаешь. Слегка покраснев, она задрала юбку и принялась вскидывать ноги в лад с остальными.

   – Выше, выше!

Толпа мужчин была в восторге. Ги смотрел только на брюнетку. Вскоре она, видимо, возбудилась быстрой музыкой, лихорадочным ритмом танца и собственной дерзостью. Её юбка и кружевное бельё стали взлетать выше талии, обнажая чёрные чулки и подвязки, сквозь тонкую ткань кружевных панталон при вскидывании ног темнело интимное место.

   – Браво!

Толпа просила танцующих продолжать. Некоторые девицы стали поворачиваться, кружа юбками, как Бридиди, лучшая танцовщица из Баль-Мабиля, или выделывать сладострастные прыжки. Шум стоял жуткий.

Ги смотрел на брюнетку как зачарованный. Наконец она опустила юбку и, тяжело дыша, побежала со смехом в другую сторону этой импровизированной эстрады. Когда Ги подошёл туда, она уже скрылась в толпе, однако ему почудилось, что её силуэт промелькнул на верхней лестничной площадке. Эта лестница была не так загромождена, как главная, но у Ги ушла минута, чтобы подняться наверх. Той, кого он искал, не было видно. Этой части дома Ги ещё не видел, света там было меньше.

Он пошёл по галерее. За колонну спряталась какая-то тень – то была обнимающаяся парочка. Когда он заглянул в одну из комнат, раздался негромкий вскрик, в тусклом зеркале перед собой Ги увидел женщину, на которой не было ничего, кроме маски. Он улыбнулся. Одному там делать было нечего. Пройдя несколько шагов, он услышал громкие голоса за дверью и вошёл.

Довольно многочисленная толпа гостей смотрела на нескольких человек за большим столом под белой скатертью. Посреди него стояли две серебряные чаши с сахаром и кремом.

   – Тысяча франков! – выкрикнул один из сидевших. Это был князь Демидов, известный прожигатель жизни. – Полторы тысячи. Чёрт возьми, нет желающих?

Послышался оживлённый шум голосов, в котором звучали озорные нотки; все казались слегка пьяными.

   – Пять тысяч!

Это произнёс толстогубый мужчина с маленькими глазками. На голове у него была турецкая феска.

   – Есть – я, – послышался женский голос.

Все разразились одобрительными восклицаниями. Из толпы зрителей вышла женщина. Высокая, молодая, черноволосая, в бархатной маске и белом платье. Ей расчистили пространство перед столом.

   – Начали, — сказал турок, опуская руку, сжатую в кулак. Глаза зрителей обратились к чашам. Почти сразу же Ги увидел сидящую на креме муху, раздался радостный крик, турок подскочил и поцеловал женщину в щёку.

   – Вы проиграли, – с улыбкой сказал он ей. – Снимайте.

   – Это кто? – спросил Ги соседа.

   – Халиль, – ответил тот.

Халиль-бей, посол султана, был самым отчаянным игроком и мотом в Париже. Его ничто не интересовало, кроме быстрых скакунов, баккара и женщин. Четыре года назад он привёз с собой двадцать миллионов франков золотом, почти половину уже промотал, а его ещё более богатый родственник, Мустафа-паша, вовлёк Париж в небывалую игорную лихорадку.

Женщина стала расстёгивать крючки на платье. Распахнув перед, она собрала юбку рукой и сняла её. Все со смехом зааплодировали.

   – Этого мало, – громко произнёс Халиль.

Женщина сняла корсаж. На ней было бельё из тончайшего шелка, сквозь него просвечивали груди. Снова раздались возгласы. Ги спросил у соседа:

   – Как ведётся эта игра?

   – Если муха сядет на сахар, женщина забирает деньги. Если на крем – снимает две части одежды, только не маску. Это придумка Халиля.

   – Ещё пять тысяч, – сказал Демидов. – Согласны?

Женщина заколебалась.

   – Да.

   – Начали!

Все ждали, куда опустится муха. Она села опять на крем. Женщина сняла с плеч шёлк, нижнюю юбку и секунду стояла голой до талии, лицо её слегка порозовело. Потом, закрывшись руками, она засмеялась: «Хватит!» – и убежала под шумные возгласы.

   – Восемь тысяч франков, – сказал Халиль. – Кто идёт на восемь тысяч? Смелее, дамы.

Он положил на стол пачку банкнот.

   – Десять тысяч, – сказал Демидов и добавил ещё два банкнота.

   – Иду.

Все обернулись на этот голос. Принадлежал он брюнетке из канкана. Покраснев, она вышла вперёд. Ги показалось, что брюнетка под хмельком.

   – Начали.

Муха покружилась над чашами, потом села на сахар.

   – Браво, малышка! – раздался общий хор.

Брюнетка взяла деньги. Глаза Халиля заблестели.

Он заёрзал.

   – Двадцать тысяч франков. Согласны?

   – Да.

   – Начали.

Взвились две мухи, когда Халиль отогнал их от своего носа, все засмеялись. Но одна села на сахар. Снова раздались шумные возгласы, и брюнетка взяла деньги.

   – Я выложу ещё двадцать тысяч, – сказал Демидов.

   – Подождите! – Халиль пожирал глазами брюнетку. – Сто тысяч франков, если мадемуазель разденется полностью.

Она покачала головой. Халиль застонал.

   – Сто десять тысяч. И можете оставаться в маске.

   – Нет.

   – Две попытки – сто и пятьдесят тысяч, – сказал побагровевший Халиль. Брюнетка кивнула. Все притихли.

Через минуту появилась муха и села на крем. Раздалось всеобщее «Аххх». Халиль сцепил руки. Брюнетка, встав к зрителям спиной, принялась расстёгивать платье.

   – Нет, нет! – выкрикнул турок. – Повернитесь, мадемуазель.

Брюнетка повернулась. Расстегнула платье, оно упало. Перешагнула через него, сняла две нижние юбки. Послышался гул восторженных замечаний. Фигура у неё была восхитительной.

   – Вторая попытка, мадемуазель, – негромко произнёс Халиль. – Начали.

Мух, казалось, в комнате больше не было. Люди поднимали глаза кверху. Большинство мужчин смотрели на красивую девушку. Потом на скатерти появилась муха. Все замерли. Муха с остановками двинулась к чашам, вспорхнула – и села на крем.

Наступила тишина. Девушка сильно покраснела. Медленно спустила чулки, сняла их вместе с туфлями, замерла на миг, распустила и сняла корсаж, обнажив круглые полные груди. Послышался негромкий шум голосов. На девушке был узкий пояс, она расстегнула его – и бросила Халилю на колени. Потом сняла панталоны, завела руки назад и отвернула лицо.

Все одобрительно закричали:

   – Браво, малышка!

   – Ура Халилю.

   – Шампанского мадемуазель.

Когда Ги ушёл, было уже совсем светло. Он зашагал по Елисейским полям. Уборщики улиц выметали мусор из канав. Ги остановился ждать фиакра. Мимо него прошли двое. Они разговаривали о войне с Пруссией.

5

Войну объявили 19 июля[39]39
  ...войну объявили 19 июля... – 19 июля 1870 г. французское правительство объявило войну с Пруссией. Основной причиной франко-прусской войны было то, что Франция хотела сохранить свою гегемонию в континентальной Европе и препятствовала расширению там влияния Пруссии. Силы сторон были неравны. Прусская армия насчитывала около 500 тысяч человек, а французская – 300 тысяч человек. Французская армия была не подготовлена к войне, мобилизация проходила медленно и неорганизованно, не хватало боеприпасов, походного снаряжения, провианта. В результате активного наступления прусской армии к 1 сентября 1870 г. французские войска были отброшены к окрестностям Седана, и немецкие войска, располагая численным превосходством, позиционными преимуществами, отличной артиллерией, нанесли сокрушительное поражение армии Наполеона III, который сдался в плен. 2 сентября был подписан акт о капитуляции французской армии. 3 сентября в Париже узнали о седанской катастрофе. 4 сентября произошла революция. Франция была провозглашена Республикой. Так пала Вторая империя.


[Закрыть], и все твердили, что Франция готова к ней «до последней пуговицы на гетрах». Это была «война беззаботных сердец». Франция готовилась преподать урок Бисмарку. Доблестная французская армия, наследница той, что заставила при Наполеоне дрожать всю Европу, должна была раздавить Пруссию, как клопа.

Ги мобилизовали, и он несколько недель находился в грязном поле возле Анделисского леса, неподалёку от Руана. И пока полк ждал в бездействии, Вторая империя рушилась. Французская армия была разбита под Седаном, Луи Наполеон оказался в плену. Императрица Евгения[40]40
  Императрица Евгения (1826—1920) – Евгения Монтихо, испанка по происхождению, жена Наполеона III.


[Закрыть] бежала из Тюильри, в Париже провозгласили республику, и полк, в котором находился Ги, тщетно дожидался приказаний.

Вся Франция оказалась в невероятной растерянности, трагическом бездействии и неразберихе. Ги вместе с полком отправили возводить земляные укрепления, однако на другой день их бросили незавершёнными. Полк отправили в лес, приказали удерживать его, а по прибытии на место оказалось, что все деревья вырублены пять лет назад. Солдат подняли в дождливую ночь, чтобы противостоять десятитысячной прусской армии, идущей из Понтуаза, – потом выяснилось, что слух о приближении пруссаков распустил местный торговец, собиравшийся скупить всё масло по бросовым ценам. Три дня спустя Ги отправили с депешей в штаб полка, находившийся поблизости, и он едва не попал в плен к появившимся со всех сторон прусским уланам. Он стал искать какое-нибудь регулярное французское подразделение, провёл ночь в брошенном доме и направился в Париж.

Дороги возле столицы оказались забиты остатками разбитой армии и беженцами. В городе было полно палаток, телег, лошадей, фуража. Под деревьями стояли отары овец и стада быков.

Ги добрался до авеню Императрис. Прекрасная улица, всего несколько недель назад блиставшая великолепием, богатая, модная, фривольная и порочная, опустела – на ней царила мёртвая тишина. В конце авеню он увидел возводивших укрепления людей – Париж теперь кончался там.

Затем потянулись жуткие месяцы осады. Ги выдали устаревшее ружье и поставили на оборонительном рубеже. Город становился призраком – по ночам на пустынных, тёмных улицах горело всего несколько керосиновых фонарей, ходили невероятные слухи. Никто не знал, как громадные деревья Тюильри, пережившие бури и революции целого столетия, оказались срубленными на дрова.

Как-то утром Ги проходил по улице Бланш и возле дома с табличкой «Швейцарский министр-резидент» увидел мясную лавку. Вошёл. Продавец покачал головой.

   – Бифштексов из конины не осталось. Может, месье возьмёт за восемь франков обыкновенную кошку?

   – Нет, спасибо.

   – Попробуйте породистого кота – десять франков. Очень вкусный.

   – Благодарю, – ответил, усмехаясь, Ги. – Что у вас есть ещё?

   – Есть крысы, месье, – возможно, вам известно, что их покупают многие. Обычная крыса – два франка, длиннохвостая – два с половиной.

   – Собачатины нет?

   – Есть, месье. – Продавец профессионально потёр руки. – Обычная тощая дворняжка – два франка за фунт. Жирная – два с половиной. А очень жирная – три. Какую вам, месье?

   – Послушайте, – обратилась к продавцу старуха с неприятным лицом. – Послушайте, торговец крысами. Видели вы это?

И, протянув ему газету, захихикала. Там был большой рисунок с подписью «Крыс есть опасно». Из широко раскрытого рта человека торчали ноги голодного кота. А Дебо, мясник с бульвара Османн, продавал двух слонов из зоопарка, Кастора и Поллукса. Ги вспомнил, что недавно он же нашёл покупателей на других животных – казуара, трёх оленей, с полдюжины яков, нескольких зебр и чёрного лебедя.

Потом в четверг 26 января – сто тридцатый день осады – грохот обстрела внезапно стих. Все высыпали на улицы. От толп волнами расходился крик: «Капитуляция... капитуляция! Это конец!»

Декабрьское солнце неярко светило, когда Ги поднялся от пляжа в Этрета и остановился на дорожке поговорить с Альбером Тарбе. Месяцы немецкой оккупации кончились, и после демобилизации в сентябре он бездельничал.

   – Слегка подремонтировать, и судёнышко будет на славу, – говорил Альбер – они нашли продажный вельбот.

   – Ги-и!

Молодой человек оглянулся – его звала мать. Он попрощался с Альбером, вошёл в дом^-и обнаружил там отца. Его это неприятно удивило.

Месье де Мопассан пожал сыну руку и стал вертеть головой, словно воротник жал ему шею. Это было признаком раздражения. Минут через пять он и мадам де Мопассан закрылись в маленькой задней комнате. Ги расхаживал по дому с неприязненным чувством; встреча родителей почему-то напомнила ему давнюю сцену в аллее. Вошёл Эрве.

   – Что случилось?

   – Ничего. Здесь отец.

   – Да, я знаю.

В эту минуту мадам де Мопассан позвала от двери:

   – Ги, зайди сюда.

Отец стоял спиной к ним, глядя в окно. Мать сказала:

   – Думаю, тебе самому нужно выслушать то, что говорит твой отец. Гюстав, скажи ему, пожалуйста.

Месье де Мопассан повернулся и разгладил усы.

   – У дедушки Жюля серьёзные деловые затруднения. Я уже сказал твоей матери, что буду вынужден... сократить денежное пособие.

   – Вот как... дела очень плохи?

   – Дедушка буквально разорён. Ему пришлось продать Невиль-Шан-д’Уазель. В результате я лишился доходов – почти полностью. У меня есть кое-какая собственность, приносящая немного денег. Очень немного.

   – И ничего нельзя поделать? – спросил Ги.

   – Ничего. – Месье де Мопассан снова завертел головой. Прошёлся по комнате и вернулся к окну. – Мне пятьдесят лет. Надо подыскать какую-то работу.

Всю жизнь он занимался только тем, что писал любительские акварели и стишки.

   – Боюсь, тебе придётся бросить учёбу, – мягко сказала мать. – К сожалению, денег на неё у нас не хватит.

Месье де Мопассан раздражённо хмыкнул.

   – Я хлопочу о месте для тебя в морском министерстве, в службе снабжения. Адмирал Пре де Бюи – мой друг. Не сомневаюсь, что ты сможешь поступить туда в самое ближайшее время.

   – Понятно.

Ги пришёл в ужас. Заниматься канцелярской работой – в морском или каком-то ещё министерстве – ему меньше всего хотелось. Два смертельных врага души – иерархия и рутина – сокрушат его надежды, воображение, свободу. Он представил себе мучительный путь по шести ступеням чиновной лестницы младших служащих. Возможно, удастся стать чиновником первого класса и наконец седому, полысевшему, близорукому, ничего не видевшему в жизни, кроме министерства, получить (если повезёт) вожделенную должность суперинтенданта, держаться за неё несколько месяцев, потом выйти в отставку и вскоре умереть от изнурения.

   – Надеюсь, ты понимаешь, что это благоприятная возможность? – спросил отец.

   – Да, папа.

   – Поначалу, разумеется, ты не будешь официально оформлен. Станешь работать без жалованья. Но главное – зацепиться. В министерстве главную роль играет то, что ты свой. Тем временем, – месье де Мопассан облегчённо вздохнул, – мне придётся платить тебе пособие. Больше ста тридцати франков в месяц не смогу. Иногда будет и меньше.

   – Хорошо, папа.

На эти деньги можно едва сводить концы с концами.

Говорить больше стало не о чем. Они в довольно напряжённой атмосфере попили чаю; мадам де Мопассан отозвала мужа в сторону минут на двадцать, потом он ушёл. Вечером после обеда она сказала Ги:

   – Бедный твой отец! Не будь он таким никчёмным, думаю, он стал бы оказывать тебе помощь.

   – Этот «очень небольшой доход», который у него остался, видимо, уже предназначен для мадемуазель Фифи и Нонош. Он ухитрялся находить их даже во время осады.

   – Он сказал, что станет работать кассиром у маклера. Только представь себе – твой отец!

   – Надеюсь, – сказал Ги, – из планов с морским министерством ничего не выйдет.

Потом, прочитав на лице матери беспокойство, он обнял её обеими руками за шею:

   – Мама, конечно же я пойду туда. Всё будет хорошо. Из меня так или иначе не вышло бы преуспевающего юриста.

Ги прошёл по двору министерства, вошёл в здание, поднялся и зашагал по длинным коридорам. Войдя в канцелярию, повесил шляпу.

   – Добрый день, месье де Мопассан.

   – Добрый день, месье Бар. Добрый день, месье Фестар.

   – Добрый день, господа.

   – Добрый день, месье Патуйя.

   – Ритуальные рукопожатия со всеми.

   – Сегодня тёплое утро, месье де Мопассан.

   – Даже более тёплое, чем вчера, месье Бар.

Все служащие надевали чёрные нарукавники и подкладывали на свои кресла принесённые с собой круглые кожаные подушечки, чтобы не протирались брюки и было мягче сидеть. Ги подошёл к своему столу, снял пиджак, надел более поношенный. Достал стопку бумаг, положил на стол и вышел за перегородку в соседний отдел. Такой же тусклый, с единственным пыльным, выходящим в тесный двор окном. Вдоль стены стояли зелёные картотечные ящички. Мебель в министерстве была старой, хранившей многолетние следы прикосновений бесчисленных чиновников.

   – Добрый день, месье де Мопассан.

Снова ритуал рукопожатий.

   – Много почты сегодня?

   – Достаточно.

Ответ неизменно бывал одним и тем же.

Обменявшись с сидящими там ещё несколькими фразами, Ги вернулся к своему столу. Через несколько минут отворилась дверь, и все произнесли почтительным хором:

   – Добрый день, месье помощник начальника.

   – Добрый день, господа.

Помощник прошествовал с подобающим ему достоинством.

Через несколько минут дверь отворилась снова. Все произнесли немного погромче:

   – Добрый день, месье заместитель начальника.

   – Добрый день.

Заместитель прошествовал с более суровым видом.

Некоторое время спустя дверь открыл коридорный служитель и держал её распахнутой с полминуты, потом появилась важная персона, и все чиновники хором протянули:

   – Добрый день, месье начальник.

   – Добрый день.

Начальник с неприятной улыбкой прошёл широким шагом.

Так неизменно начинались дни в канцелярии службы снабжения флота. Порядок этот был заведён ещё до появления Ги, и конца ему не было видно. Непреложные бюрократические законы не допускали никаких перемен. Время незаметно пролетало в этой тусклой, затхлой атмосфере рутины и угасших стремлений. Люди здесь превращались в мумии. Человек приходил в службу снабжения флота примерно двадцатидвухлетним, бодрым, исполненным надежд. Покидал её в возрасте шестидесяти с лишним, с искусственными зубами, радикулитом, уже близким к смерти. За всё это время в памяти оставались только четыре события – день свадьбы, рождение первого ребёнка, смерть отца и матери. Больше словно бы ничего и не случалось – разве что продвижения по службе. Человек ежедневно являлся в канцелярию к восьми утра, словно сдаваясь в плен. Покидал её в шесть часов вечера, на ночь глядя. В виде компенсации он имел право две недели в году оставаться дома – поскольку выехать куда-то на это время было не по карману, – и даже на этот двухнедельный отпуск, которого приходилось добиваться, начальство смотрело косо.

Ги увидел себя в тусклом зеркале на стене – молодого, с красивыми усами, прямым носом, густыми кудрями. Неужели однажды, в последний день службы, он посмотрит в это зеркало и задастся вопросом: как случилось, что он состарился без единого происшествия в жизни, нарушающего эту мертвенную рутину? Быстро отвернулся, достал журнал, в котором уже с неделю вёл записи. На его лице появилась невольная улыбка. Месье Патуйя проделывал за соседним столом свой обычный утренний трюк. Лицо этого человека цветом напоминало высохший Каролинский боб; он достал завёрнутый в бумагу круглый хлебец, сунул под кожаную подушечку и сел на него. Это был его обед; он каждое утро сидел на хлебце, слегка перемещаясь время от времени, по мере того как он размягчался. Месье Патуйя служил в отделе уже тридцать один год и ведал тяжёлым оборудованием. Он утверждал, что уже в трёхдневном возрасте обладал физическими и умственными силами есть хлеб.

Ги постепенно узнавал своих собратьев-чиновников. Они изумляли его тем, что походили на пожилых детей. Не все из них были в годах, служили и такие, кому едва перевалило за тридцать. Но, поработав немного в службе снабжения, они, казалось, начинали утрачивать свои возрастные черты. Уподоблялись окружающим. Становились сутулыми, угловатыми, близорукими, у них появлялась перхоть и несварение желудка.

Поскольку их реальная жизнь определялась роковой монотонностью службы в министерстве, они втайне становились Наполеонами, Леонардо, Борджиа, Ньютонами и Коперниками. Месье Бар разработал план преобразить экономику Франции, заманивая мигрирующих угрей всего мира в устье Сены и создавая на этой основе мощную коптильную промышленность. Месье де ла Юр хотел потрясти Республику до основания – тайком собирал доказательства того, что кодекс Наполеона на самом деле написан скромным лангедокским нотариусом по фамилии Топетрей, который был изгнан за участие в политическом заговоре. И потому этот кодекс якобы не имеет никакой юридической силы.

Однако наряду с этими служащими в министерстве были и другие – молодые люди, пришедшие туда лишь для того, чтобы иметь возможность посвятить себя своему настоящему призванию: поэзии, живописи, скульптуре, музыке. Гражданская служба являлась для них надёжным способом получать до конца дней скромное жалованье. В этом отношении морское министерство не отличалось от прочих. Ги познакомился с Леоном Дьером из министерства народного образования, который писал стихи. Он отказывался от повышений и оставался на низшей должности письмоводителя, так как хотел заниматься поэзией, будучи свободным от забот и ответственности.

В отделе портов и доков служил Юбер Тэй. Когда начальник уходил на консультации, он доставал складной мольберт и принимался за работу над картиной. Поль-Эмиль Обретиль, резчик по дереву, трудился над клише иллюстрации для какого-нибудь журнала. Поговаривали даже, что в какой-то подсекции какого-то подотдела один человек устраивал по четвергам в каком-то подвале репетиции опереточной труппы с квинтетом и в течение пятнадцати лет об этом никто не знал.

   – Замечательные энтузиасты, – сказал Обретиль.

   – Похоже на то, – сухо ответил Ги.

Но о скучных, монотонных часах, проведённых в министерстве, Ги забывал на реке. Сена! Прекрасная, тихая, непостоянная, вонючая, полная иллюзий и грязи. Он любил её со всепоглощающей страстью. И лишь на её гладкой поверхности чувствовал себя по-настоящему живым. Она возвращала ему юношеские силы, свободу духа, которую он ощущал в Этрета. Едва часы во дворе министерства били шесть, Ги сбегал по лестнице на улицу Рояль, где его ждал Робер Пеншон, товарищ по руанскому лицею. Они встретились в Париже вскоре после того, как Ги поступил на службу. Пеншон занимался тем, что ходил по театрам.

   – Как дела, старина? – спросил Ги.

   – А у тебя? Как флот?

   – Хоть бы он весь затонул!

   – Возможно, анархисты осуществят твоё желание.

   – Послушай, Ток, нужно заглянуть к папаше Корнуэлю. Я обещал зайти к нему, посмотреть на паруса, которые он продаёт, годны ли они ещё.

   – Мы же собирались обследовать тот остров. Готов держать пари, там найдётся какое-нибудь развлечение.

   – Обследуем непременно.

Они поглядели друг на друга и весело заспешили по многолюдным в это время тротуарам к вокзалу Сен-Лазар, чтобы сесть на поезд, отходящий в 6.21 на Аржантей.

   – И всё равно, Ток, мне осточертело одалживать это старое корыто у папаши Ванньера, – сказал Ги.

   – Не больше, чем мне.

   – Надо купить ял у Анри. Я вчера осматривал его. Он в полном порядке.

   – А где взять денег?

   – Не знаю. Возможно, Анри согласится продать его в рассрочку. К тому же в покупке примут участие Синячок и Томагавк.

   – Собственная лодка! Можешь себе представить?

   – Ха! Посмотри-ка.

Перед станцией вокруг одного из империалов[41]41
  Империал — второй этаж с сиденьями для пассажиров в дилижансах, омнибусах.


[Закрыть] собралась весёлая толпа. Молодая хорошенькая женщина, пренебрегающая правилом, дозволяющим ездить на крыше только мужчинам, поднялась до середины крутой лестницы. Кондуктор догнал её и пытался заставить спуститься, а внизу, как ясно предвидела омнибусная компания, установившая это правило, толпа наслаждалась зрелищем изящных ножек и самой интимной части нижнего белья.

   – Поднимайся выше, малышка! – громко крикнул Ги.

Толпа шумно поддержала его. Кондуктор неистово зажестикулировал и потряс кулаком.

   – Покажи нам ещё кое-что, птичка! – закричал кто-то другой.

   – Стой за свои права!

   – У нас республика!

   – Ей больше нечего показывать!

Ги с Пеншоном поспешили на станцию в весёлом настроении. Поезд, отходящий в 6.21, прозвали «поездом бюрократов». Шёл он медленно, и на каждой станции из него высаживались толстые пассажиры в обвисших брюках, дряблые от неподвижного образа жизни. Ги всегда казалось, что вагоны пахнут министерскими комнатами с их бумагами, папками и пылью. Но когда они сошли в Аржантее, деревушке лодочников на берегу Сены, трое молодых людей, привалившихся к забору из штакетника, встретили их насмешками и громкими криками.

   – Куда вы запропастились?

   – Вас что, ждать до утра?

Одеты они были в тельняшки и бесформенные хлопчатобумажные брюки, под рукавами их бугрились мышцы. Один держал на плече пару весел.

   – Ладно, ладно, крикуны.

   – Кое-кому нужно работать, чтобы кормиться.

Ги с Пеншоном перескочили через забор, поглядели на размахивающего руками кондуктора, помахали ему и, взявшись за руки с остальными, зашагали к реке. То были друзья Ги и Пеншона по лодочным прогулкам. Они познакомились однажды в воскресенье на реке в Аржантее. Тут же подружились и придумали себе прозвища. Ги стал Жозефом Прюнье, Пеншон – Током; Леон Фонтен, невысокий, круглолицый, с весёлой хитринкой, был известен как Синячок; Том Эрве, рослый, длинноволосый брюнет, смеявшийся громче всех, носил прозвище Томагавк; Альбер де Жуанвиль, высокий, жилистый, возмущавший своим поведением половину жёнушек буржуа и мамаш их дочерей по эту сторону Парижа, был прозван Одноглазым.

   – Прюнье говорит, нам нужно купить у Анри ял, – объявил Пеншон.

Все тут же зашумели.

   – Купить! Анри просит за него триста франков.

   – Блестящая мысль, барон Ротшильд.

   – У кого начинается мания величия?

   – Это флотское влияние. На будущей неделе он предложит нам купить паровой катер.

   – Тихо вы, лягушки! – прикрикнул Мопассан. – Можно же спросить Анри. Или хотите вечно одалживать лодку?

   – Я хочу выпить.

   – Мальчики, смотрите, какой бюст приближается. Добрый вечер, мадам.

Одноглазый приподнял старую соломенную шляпу, и женщина покраснела под взглядами пяти пар глаз, раздевающих её от лодыжек до шеи.

   – Я умираю от жажды.

   – Анри будет в кабачке Сембозеля.

Ги принялся горланить во весь голос непристойную песенку, остальные усмехались. Дойдя до Сены, они повернули и пошли бечевником[42]42
  Бечевник – береговая полоса вдоль рек, озер, используемая для нужд судоходства и сплава.


[Закрыть]. Там было несколько неприглядных ресторанов с беседками и обитыми жестью столами в садах, предназначались они для воскресных приезжих, пестрели объявления «Банкеты», «Салоны для свадеб», «Сладкие вина». По реке плавали лодки и каноэ; рабочие возились на огородах позади невзрачных бунгало под красной черепицей и на нескольких фабричках, подступающих к самой воде. На другом берегу стоял художник с мольбертом, прогуливались парочки и матери с детьми. Но Аржантей находился довольно далеко от Парижа, «на природе», в будние дни кроме местных жителей там бывали только лодочники и купальщики.

Любимым заведением Ги и остальных был «Морячок», захудалый, грязный, насыщенный парами, шумный, весёлый приречный кабачок. Состоятельный человек не стал бы туда заходить, но он был источником наслаждения и вторым домом для водителей буксиров, скандальных матросов-любителей, проституток, в их свободное время, бродяг, пьяниц рыбаков и фабричных девушек, желающих повеселиться. Хозяином его являлся Бетри Сембозель, напоминающий бегемота человек с красноватыми, заплывшими жиром глазками, вечно трясущийся от смеха, в рубашке и жилете без пиджака.

Когда Ги распахнул дверь и все пятеро вошли, в большой, окутанной паром комнате раздались крики:

   – Убирайтесь, сутенёры.

   – Катитесь назад в Санте[43]43
  Санте – тюрьма в Париже.


[Закрыть].

   – Хозяин, гони их в шею, иначе я откажусь платить.

На руках у них уже висли три девицы, соблазнительно выпячивая губы и высовывая языки. В комнате пахло пролитым вином, табачным дымом, потом и горелым маслом.

   – Прюнье, утром тут была какая-то молодка! – крикнул один из лодочников. – Говорила, что ты её обрюхатил.

Девица, которая была с Ги, скорчила гримасу, повернулась и показала этому человеку зад.

   – Ну, уж о тебе-то никто такого сказать не сможет, – засмеялся Ги, и его поддержали одобрительными возгласами.

   – Добрый вечер, старина, – обратился Ги к Сислею[44]44
  Сислей Альфред (1839—1899) – художник-импрессионист.


[Закрыть], художнику. – А где остальные?

   – Синьяк[45]45
  Синьяк Поль (1863—1935) – французский живописец и график. Стал одним из ведущих мастеров и теоретиков импрессионизма.


[Закрыть] с какой-то женщиной. Говорит, это его кузина. Кайботт[46]46
  Кайботт Гюстав (1848– 1894) – французский художник. В Аржантее познакомился с Моне и Ренуаром и стал адептом импрессионизма. Был щедрым меценатом для своих друзей-художников.


[Закрыть] вчера вечером напился и дрыхнет до сих пор. Другие должны появиться.

Ток, Томагавк, Одноглазый и Синячок сели за покосившийся столик, Сембозель вперевалку подошёл к ним с бутылкой и стаканами. Брюнетка, висшая на руке Ги, попыталась увести его.

   – Дорогой, незачем сидеть здесь и напиваться. Идём. Послушай...

Ги вырвался, подержал девицу за груди, потом, развернув её, сильно шлёпнул по заду.

   – Хватит с тебя и этого, малышка, – сказал он. Потом, заглушая шум, громко произнёс: – Са-Ира[47]47
  Ca ira(фр.) – «Пойдёт на лад», название и припев песни санкюлотов времен Французской революции XVIII века.


[Закрыть].

Это был условный сигнал. Все в комнате заревели хором: «Са-Ира». Брюнетка задрала юбку и выставила голый зад, что вызвало очередной приступ веселья. Девица эта была известна как Са-Ира; никто не знал её настоящего имени. Она кое-как зарабатывала на жизнь проституцией, когда её не содержал кто-то из лодочников или художников. Все присутствующие в своё время спали с ней. Ги пошёл в соседнюю комнату, где Сембозель позволял хранить снаряжение постоянным клиентам-лодочникам; переоделся в тельняшку с красными полосами, старые брюки, парусиновые туфли и нахлобучил старую соломенную шляпу.

Бицепсы у него были мощными, шея бычьей, плечи широкими. Он быстро разгладил усы, хлопнул в ладоши и просто от радости издал вопль. Вот это было жизнью!

Возвратясь к остальным, он налил себе стакан водки и выпил одним духом. Ему обожгло пищевод.