Текст книги "Современная американская новелла (сборник)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Трумен Капоте,Джон Апдайк,Уильям Сароян,Роберт Стоун,Уильям Стайрон,Артур Ашер Миллер,Элис Уокер,Сол Беллоу,Энн Тайлер,Сьюзен Зонтаг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

Дэнни Сантьяго
Личность

Я – Чато, Чато де Шемрок, из восточного пригорода Лос-Анджелеса, и мне хочется вам сказать, что сегодня большой день в моей жизни. Сегодня я бросил школу и пошел в писатели. Я пишу на оградах, домах – на всем, что подвернется. Пишу свое имя, но совсем не то, что досталось мне от отца. Ничего не желаю от него брать! Я пишу «Чато», то есть «Кошачья морда», потому что у меня, как у кошки, приплюснутый нос. Слово мексиканское, но я и есть мексиканец и не стыжусь этого. Язык мой мне тоже нравится. Куда лучше английского, когда хочешь высказать, что на душе. Но лучше всего – немецкий. Здорово звучит! Когда-нибудь обязательно его выучу.

После «Чато» я пишу «де Шемрок». Так зовется улица, где мы живем, и заодно наша компания, да только сейчас никого из ребят не осталось. Горилла сел, Черныш подался во флот – любит плавать, остальные переехали кто куда вместе с родителями. У меня сохранился только наш арсенал. Он зарыт под курятником, и я его иногда выкапываю от нечего делать. Тут велосипедные цепи, кастеты, дубинки и даже два самодельных пистолета – стреляют настоящими пулями, правда не очень точно. Прежде к нам никто не смел сунуться. А теперь я остался один.

Так вот, день начался как всегда. Вода в туалете ревет, что твой гоночный автомобиль. Отец кашляет, сплевывает раз двадцать и орет, что, мол, уже полседьмого. А я ему ору, что бросаю школу. У меня всегда так: раз – и решил.

 – Что, уже не хочешь идти в адвокаты, чтобы защищать мексиканский народ? – спрашивает он по-испански. Считает себя шибко остроумным. Ладно, в следующий раз ни слова не услышит о моих планах.

 – И в доктора тоже не хочешь? – не унимается он. – Ногу мне задаром не отхватишь?

 – Ты есть дурак, – отвечаю я вполголоса по-немецки.

 – А как ты меня прокормишь, когда я брошу работать? Женишься на богатой старухе, у которой свой бильярдный зал?

 – Я вообще отваливаю отсюда! Больше ты меня не увидишь! – заорал я.

Но он уже был на кухне, возился со своим кофе. Хоть сдохни, все равно тебя всерьез не примут. В общем, я лежал и ждал, пока отец уйдет на работу. А когда снова проснулся, было около двенадцати. Последнее время могу спать сколько угодно. Я встал, надел чистые джинсы, куртку и аккуратно причесался – у меня уже было предчувствие, что этот день станет особенным.

Завтрака пришлось дожидаться – ребенка опять тошнило, и он все заблевал молоком. В нашем доме постоянно гадит какой-нибудь ребенок. Когда они родятся, все приходят и долдонят: «Que[44]44
  Какой (исп.).


[Закрыть] хорошенький!» И ни слова о пакостях, которые эти детишки вытворяют, или о том пакостном способе, которым их делают. Иногда мать меня просит, чтобы я с каким-нибудь из них понянькался. Только он всегда орет – может, оттого, что я не прочь сдавить его посильней, если никто не видит.

Наконец мать подала на стол, и хоть нос затыкай – так противно она воняет детьми. И смотреть на нее тошно – ноги сплошь во вспухших синих венах. Я ждал, что она разорется, почему это я не в школе, но, похоже, она забыла, и я смотался.

Мне всегда хочется выть, когда я выхожу из дому и вижу, во что превратили нашу Шемрок-стрит. А какая была улица! С домишками по обеим сторонам. Может, их и не мешало кое-где подкрасить, да все равно приятно было смотреть. Но потом железнодорожная компания скупила всю землю вокруг, только мой отец заупрямился, не захотел продавать участок. И вот они заявились сюда с бульдозерами и кранами. Когда дома сносили, мне казалось, что я слышу, как они кричат. Теперь Шемрок-стрит – подъезд к туннелю. И вся завалена кучами цемента. А домишки Пелона и Черныша – просто груды старых досок, которые тоже скоро увезут. Дай бог, чтобы с вашей улицей такого не случилось.

Сначала я остановился у ворот, и там опять стоял знак – большое «S», оплетающее крест, как змея, и кругом него лучи. Каждый знает, что это знак ребят с улицы Сиерра. Я его, понятно, стер, но вечером он снова появится. Прежде им бы не посметь прийти на нашу улицу, да без своих друзей ты никто. А в один прекрасный день они меня подстерегут – и это будет концом Чато де Шемрока.

Словно привидение, я поплелся к Главной улице. И чтобы самому себе доказать, что я еще жив, написал в углу на ограде свое имя. Обычно на улицах все расписываются как-то неряшливо. Не то что я. По-моему, делать так делать. Как говорила моя учительница в пятом класса – если знаешь, что люди увидят твою работу, ты должен сделать ее хорошо. Ее звали миссис Кали, и для белой она была, в общем, ничего. Другие учителя – настоящие полицейские, а миссис Кали один раз отвезла меня домой, когда меня собирались отделать. Кажется, она даже хотела меня усыновить, хоть никогда про это не говорила. Я ей многим обязан, особенно почерком. Его надо видеть, мой почерк, – плавный, округлый, гибкий, словно блондинка в бикини. Все его хвалят. Правда, однажды меня по ошибке зацапали, и там один доктор, когда увидел мой почерк, сказал, что со мной что-то не так, – выдавил из себя какое-то длинное ученое слово. Да только он сам был чокнутый, потому что я попросил его показать мне, как надо писать, и он нацарапал что-то вроде ограды из колючей проволоки с воробьями на столбах. Невозможно было читать.

Так вот, я красиво и аккуратно расписался в том углу, а потом подумал – может, подыскать себе работенку? Но только мне больше хотелось писать. Я зашел в магазин, разжился парой коробок фломастеров, мелками и потопал по Главной улице, всюду расписываясь. Сначала я хотел добавить к своему имени еще что-нибудь. Ну, скажем, «Чато – парень не промах» или «Чато разыскивает полиция». В таком духе. Но не стал – пусть гадают, кто я такой. Потом я завернул на игровую площадку. Тут всегда была наша территория, но теперь она, само собой, перешла к «Сиерра». Ну я и оставил им назло автографы на теннисном корте, на гимнастическом зале и на бассейне. «Чато де Шемрок» – в восьми цветах. Кое-где я писал только мелом – им лучше всего писать по кирпичу или цементу. Но на чем-нибудь гладком лучше фломастером – по штукатурке или по кафельной стенке в женской раздевалке. В раздевалке я пририсовал еще картинку, думаю, девочкам будет интересно, а рядом – номер телефона. Готов спорить, не одна станет названивать, но только этот номер не мой. Во-первых, у нас дома нет телефона, а во-вторых, домой я, скорей всего, больше не вернусь.

Когда на площадке всюду уже сияло мое имя, я решил топать дальше, и вдруг меня осенило. Вы, само собой, знаете, что если на чем-нибудь стоит ваше имя, то вещь ваша. Ну, там, на учебниках или на кедах. Я и подумал: вот это да! И расписался на универмаге, на винном магазине Морри и на пивнушке Зокало. И вот шлепаю себе по Бродвею и богатею. Стал владельцем парикмахерской, мебельного склада, агентства «Плимут». И пожарную станцию прихватил – для смеха, и телефонную компанию, чтобы звонить девчонкам бесплатно. Перед похоронной фирмой Вебстера и Гарсии я остановился, дом большой, с белыми колоннами. Сначала подумал: может, не стоит – дурная примета все-таки. Но потом сказал себе: «Черт с ним, все когда-нибудь помрем!» И поставил свою подпись. Теперь я могу чем угодно объедаться, стильно жить, развлекаться, сколько душе угодно, а потом прощальный поцелуй – и устрою себе бесплатно шикарные похороны.

Кстати о похоронах. В тот самый момент на улице появились человек десять из «Сиерры», прут этой своей идиотской походочкой – такая уж у них манера. Я нырнул под навес и спрятался за катафалком. Не потому, что струсил. Пусть меня отделают, как собаку, пусть хоть пристрелят, но только не эти их чертовы бритвы. Впиваются в живот, словно острые ледышки. Но «Сиерра» меня не видят и проходят мимо. О чем они говорят, не слышу, но догадываюсь – обо мне. Тогда сворачиваю в Молодежный клуб. Тут никому не позволят с тобой расправиться, кто бы ты ни был. От скуки я покидал в баскет, погонял в бильярд и начал смотреть телек, но только фильм был скучный, и мне пришло в голову – распишусь-ка на экране. Я и расписался фломастером. Ну и видик был у этих ковбоев с надписью «Чато де Шемрок» прямо на них! Всем было смешно. Но сейчас же, конечно, появился мистер Кальдерон и заставил стереть. Здесь всегда за тобой шпионят. Потом он позвал меня в кабинет и закрыл дверь.

 – Ну, как дела у последнего динозавра? – спрашивает.

Дескать, все Шемроки вымерли, как те огромные ящеры.

 – Я понимаю, Чато, нелегко терять свою компанию, – говорит он, и его голос звучит, как проповедь в церкви. – Но для тебя это шанс приобрести новых друзей и стать человеком. Почему бы тебе не ходить в наш клуб почаще?

 – Тоска тут у вас, – отвечаю и смотрю в окно.

 – А как дела в школе?

 – Нельзя мне туда – подстерегут.

 – «Сиерра» давно забыли о твоем существовании.

 – Почему же тогда каждую ночь они ставят свой знак на моем доме?

Он внимательно смотрит на меня. Ненавижу эти его взглядики. Думает, что знает все на свете. А кто он такой? Простой мексиканец, такими пруд пруди.

 – А может, ты сам ставишь этот знак? – спрашивает он. – Чтобы важности себе прибавить. Для чего ты, к примеру, расписался на экране?

 – Это мое имя. Люблю его писать.

 – Как собака, у каждого столба, да? – говорит он.

 – Сам ты собака, – отвечаю, но он ничего не слышит. Болтает, не остановишь. Братцы, до чего же они любят поболтать! Хлебом не корми. Только я не слушаю, а когда он выдыхается, отваливаю. С нынешнего дня этого клуба в моем списке не будет.

На улице темнеет, но автографы еще можно разглядеть, и я возвращаюсь на Бродвей. Здорово! Всюду написано «Чато». Но у пивной Зокало я останавливаюсь как вкопанный. Вокруг моего имени помадой намалевано большое красное сердце и стоят какие-то инициалы. Честно говоря, я даже растерялся. Зло взяло, что какой-то тип для забавы вздумал шутить с моим именем. Но кто станет таскать с собой губную помаду? Впрочем, если это девчонка, то уже интересней.

Так и есть, девчонка. Я поймал ее у здания телефонной станции. Стоит в тени и рисует вокруг моего имени сердце. Фигурка у нее, кстати, очень даже ничего. Я тихо подкрадываюсь сзади, в голове куча безумных мыслей, сердце колотится так, что всего трясет. Но она поворачивается – и это всего-навсего Крольчиха. Мы ее так прозвали, потому что у нее зубы вперед торчат, как у того кролика из мультфильма.

Она замечает меня и наутек по аллее, но метров через двадцать я ее догоняю. Хочу вырвать помаду, да она прячет руку за спину. Все-таки ловлю руку и пытаюсь разжать пальцы. Не выходит – ладонь у нее мокрая, как и у меня. Вот мы и стоим, крепко прижавшись друг к другу. Чувствую ее дыхание на своей щеке, чувствую все, что на ней надето. А она прижимается ко мне и хихикает. Сказать по правде, не люблю бороться с девчонками. Они нечестно дерутся. Наконец мы потеряли равновесие и врезались в какой-то мусорный бак. Я пришел в себя и уже запросто отобрал у нее помаду.

 – Это мое имя, – говорю я ей. – Кто тебе разрешил?

 – Очень уж ты красиво расписываешься, – отвечает она.

Что-что, а это мне и без нее известно.

 – Давай будем писать вместе, – предлагает она.

 – За мной охотятся «Сиерра».

 – Ну и что? – говорит она. – Давай, Чато. Нам будет здорово вместе.

Она придвинулась ближе, хихикнула и положила свою руку на мою, на ту, в которой я держал помаду. И знаете что? Стыдно признаться, но я чуть не согласился. Вообще-то было бы совсем другое дело – писать с кем-то вместе. Мы могли бы трепаться в темноте. Могли бы вместе решать, какое место подходит лучше. И почерк у нее тоже ничего. Но потом я подумал о своей репутации. Наверняка кто-нибудь нас увидит, и тогда вся округа лопнет со смеху. Так что я отдернул руку и сказал:

 – Мотай отсюда, Крольчиха. Мне не нужны помощники, а такие и подавно.

 – Кого это ты называешь Крольчихой? Ты, уродина с расплющенным носом! – завизжала она.

Как только она не обзывалась! Даже плюнула мне в лицо, но не попала. Я с ней не пререкался, просто отвалил, и все. А помаду выкинул в первую же решетку канализации. Потом меня опять потянуло на Бродвей и на Бейли, там хорошо писать – полно прохожих.

Вообще-то не люблю хвастаться, но это было лучшее, что я создал в своей жизни. Под уличным фонарем мое имя так и сверкало золотом. Я отошел в сторону и давай смотреть, как люди, проходя мимо, глазеют на роспись. По некоторым было не понять, что они думают, но были и другие. Тот человек, например, что вышел из своего «кадиллака» купить газету. Когда он увидел роспись, то даже улыбнулся. По возрасту вполне мог бы быть моим отцом. Готов поспорить, если бы я его попросил, он бы дал мне работу. Он взял бы меня к себе домой, а утром – в контору. И очень скоро я сидел бы за собственным столом и подписывал письма, чеки и всякую всячину. Но покупать «кадиллак» я бы не стал. Слишком много жрет бензина.

А чуть позже подошла девушка. Лет, примерно, восемнадцати, с зелеными глазами. Лицо такое, что даже не захотелось разглядывать, какая у нее фигурка. Спятить можно! Она остановилась и засмотрелась на мое имя, прямо влюбилась. Она явно была бы не прочь познакомиться со мной, я вам точно говорю. Ей, конечно же, хотелось взять меня за руку, и мы бы ушли вместе, рука в руке, и без всякой там ерунды. Мы бы пошли на Беверли-Хиллс, и никто бы не смотрел на нас так, как обычно смотрят на парня с девушкой. Я чуть не сказал ей: «Привет! Нравится мой почерк?» Но промолчал.

И вот я стою на углу, у меня вышел весь мел. Остался всего один фломастер, да и тот гнусного коричневого цвета. И еще затекли пальцы. Но только мне плевать, потому что я себе кое-что представил, даже дух захватило. С вами случалось, чтобы вдруг везде для вас зажгли свет и стало видно весь мир и все, что в нем есть? Со мной сейчас именно такое и произошло. Выходит, чтобы прославиться, не надо быть звездой экрана или чемпионом по боксу. Нужно только побольше мела и фломастеров. Лос-Анджелес – немаленький городок, но дайте мне пару месяцев, и я стану известным. Конечно, кое-кто будет мешать – «Сиерра», полиция и вообще кому не лень. Но я стану неуловимым, как призрак. Я буду осторожен. Ведь им известно лишь мое имя, написанное так, как я всегда пишу его, – «ЧАТО де ШЕМРОК», и еще лучи, исходящие, словно от святого креста.

Тесс Галлахер
Дурная компания

Поставив машину у колумбария, миссис Хербет взяла цветы и пошла по аллее. Завтра День памяти[45]45
  День памяти погибших в войнах, который отмечается в США 30 мая.


[Закрыть], и тут, на кладбище, будет тьма народу. Понаедут целыми семьями с цветами для своих незабвенных. Понатыкают американских флажков в могилы ветеранов. Но сегодня здесь тихо и спокойно.

Подойдя к могиле мужа, она поняла, что кто-то уже побывал здесь. Из металлической вазы, прилаженной к надгробию, торчал пучок желтых нарциссов и одуванчиков. Кто же принес их сюда? Одно ясно – в цветах ничего не смыслит. Миссис Херберт положила свои цветы на могильную плиту и стала разглядывать уродливый веник в вазе. До такого мог додуматься только мужчина, решила она.

Приложив руку козырьком ко лбу, она огляделась. Неподалеку на земле лежала молодая женщина. Она наверняка заметила бы ее раньше, если бы та стояла. Женщина лежала на боку, опершись на локоть, и смотрела на могильную плиту. Пока миссис Херберт шла к ней, женщина даже не пошевелилась. Только однажды сорвала травинку, поднесла ее к губам и бросила. Она подняла глаза, только когда заметила тень миссис Херберт.

 – Вы случайно не видели кого-нибудь вон у той могилы? – спросила миссис Херберт.

Женщина села, взглянула на нее, но ничего не ответила.

Чокнутая, решила миссис Херберт, или немая. Она уже пожалела, что вообще заговорила с ней. Но женщина вдруг встала, сложив ладони у груди.

 – Был тут какой-то мужчина. С час назад, – сказала она. – Может, он и подходил к вашей могиле.

 – Там мой муж, – сказала миссис Херберт. – Это его могила. Ума не приложу, кто мог оставить эти цветы.

На могиле, у которой стояла молодая женщина, цветов не было. Как это можно прийти на кладбище и ничего с собой не принести, недоумевала миссис Херберт. Тени деревьев, растущих у ближайшей ограды, подползали все ближе. Она поежилась, подняла ворот свитера, скрестила руки на груди.

 – Он быстро ушел, – добавила женщина и улыбнулась.

«Приятно, когда в таком печальном месте тебе вежливо отвечает совсем незнакомый человек», – подумала миссис Херберт.

 – Он и к колумбарию подходил, – сказала женщина.

 – Кто же это? – все гадала миссис Херберт. В колумбарии покоился прах только одного ее знакомого. Лет десять уже, как он умер, а из его родни всего один человек в живых остался.

 – Это, должно быть, Ллойд Медли, – задумчиво произнесла она. – Брат его Хоумер в колумбарии лежит. Его прах, конечно. Муж, я и эти мальчишки росли вместе.

Она говорила с Ллойдом по телефону как раз на прошлой неделе. Он каждый месяц звонил ей и справлялся о ее здоровье. В последнем разговоре признался, что часто думает о Хоумере.

 – А у меня никого в колумбарии нет, – сказала женщина.

Миссис Херберт взглянула на могильную плиту и увидела выбитый над именем маленький белый крестик. А еще обозначения каких-то военных регалий, в которых она не разбиралась, и даты: 1914–1967.

 – Девятьсот четырнадцатый! Я ведь сама родилась в четырнадцатом, – воскликнула она, словно удивляясь, что ее одногодок уже умер. На мгновение показалось, что жизни их – ее и лежавшего в могиле – когда-то соприкасались.

 – Я его почти не помню, – сказала женщина. – Но вот побуду здесь, и что-то всплывает. – У женщины было красивое лицо с высокими, как у индейцев, скулами и узкие бедра – совсем прямая линия вниз от талии, отметила про себя миссис Херберт. На вид ей было не меньше двадцати пяти, черные глаза смотрели внимательно и спокойно.

 – Совсем не помню, как выглядел Хоумер, – сказала миссис Херберт. – Помню только, что по-тирольски он пел как бог. Тогда это как раз в моду вошло. – Она вспомнила о Ллойде, о том, как повезло ему и Арби, еще одному брату, что живыми вернулись из Калифорнии, куда ездили забрать тело Хоумера. Того нашли мертвым в захудалой гостинице, телефонный номер Ллойда обнаружили в кармане рубашки покойного. «В таких местах долго не чикаются, раз – и ты покойник», – говорил потом Ллойд.

 – Пил он беспробудно, – посетовала миссис Херберт. – Но уж по-тирольски петь был мастер. Кстати, и на гитаре умел играть.

 – А мой отец любил свистеть, – сказала женщина. – Помню, он частенько насвистывал. – Она посмотрела на рощицу, а потом на противоположную сторону улицы, где стояло здание начальной школы. Учеников не было видно, никто не входил и не выходил. Миссис Херберт пришло в голову, что, сколько она ни ездит на кладбище, она никогда не видела у школы детей. Но она твердо знала, что дети ходят в эту школу, как знала, что похороненные на кладбище когда-то ходили по земле, ели, откликались на свои имена. Как знала, что Хоумер Медли прекрасно пел тирольские песни.

 – Если я завтра умру, интересно, какой меня запомнят мои малышки? – неожиданно подумала вслух женщина.

Не зная, что ответить, миссис Херберт промолчала.

Женщина заговорила снова:

 – Мне хочется привести сюда своих девчушек, но я не выношу, когда дети бегают по могилам.

 – Я понимаю вас, – откликнулась миссис Херберт. И в тот же миг вспомнила своего отца. Вспомнила, почему он не хотел, чтобы его похоронили на большом окружном кладбище, там, в их родном Арканзасе. «Я хочу лежать поближе к дому, чтобы мои внуки могли, когда захотят, попрыгать на моей могиле», – говорил он. Но получилось так, что вся семья уехала из Арканзаса, и теперь уже не имеет значения, где его могила.

 – Я всегда стараюсь проходить у изножья могилы, – сказала женщина. – Но иногда забываю. – Она засунула руки в задние карманы джинсов и бросила взгляд на колумбарий. – Тем, кого сожгли, не о чем беспокоиться. – Она вынула руки из карманов и снова села на траву рядом с могилой. – Никто по ним не ходит. Сидят себе в своих урнах.

Миссис Херберт вспомнила, как случилось, что останки Хоумера оказались в маленькой урне. Ллойд рассказывал, что сначала они с братом хотели привезти домой тело Хоумера, но это оказалось слишком уж канительно. Да и к тому же дорого. Поэтому они кремировали его, а коробку с прахом держали в поезде по очереди. От этих воспоминаний ей захотелось сказать что-то о Хоумере. Хоумера она знала с детства: она познакомилась с ним почти тогда же, когда и со своим мужем. Тут ей пришло в голову, что ведь она могла бы выйти замуж и за Хоумера. Но она сразу прогнала эту мысль. Несчастье с Хоумером сильно подействовало на нее. Как-то она случайно встретила Ллойда в универсаме, они разговорились, речь у них зашла и об этом. Ллойд покачал головой и сказал: «Хоумер далеко пошел бы, если бы не попал в дурную компанию». И больше он не сказал ничего.

Женщина что-то смахнула с могильной плиты.

 – Мой отец по-глупому погиб, – сказала она. – Мы всей семьей тогда пошли купаться на речку. Нас, детей, уложили спать в купальне. Проснулась я от крика матери: «Ваш папа утонул». Какой-то пьяница пытался переплыть реку, и, когда мой отец бросился спасать его, тот утянул его вниз. «Ваш папа утонул», – все повторяла мама. Но в детстве многого не понимаешь, – сказала женщина. Потом добавила: – Да и когда вырастешь – тоже.

Потрясенная миссис Херберт прикусила нижнюю губу, потом облизнула ее. Не найдя слов утешения, она сказала:

 – Хоумер вот вернулся живым со второй мировой войны, а умер в Калифорнии законченным пьяницей.

Она покачала головой. Ничегошеньки-то она не понимает.

Женщина легла на траву и вытянулась поудобнее. Потом поглядела на миссис Херберт и кивнула. Миссис Херберт чувствовала, что женщина уносится мыслями прочь, и хотела удержать ее внимание. Но ничего, кроме Хоумера Медли, ей в голову не приходило. Почему он не идет у нее из головы? Ей хотелось рассказать женщине все, что она знала о Хоумере. О том, как он попал в дурную компанию Лестера Йейтса, который уже отсидел в тюрьме за совращение девушки. Как Бьюла Луни в 1935 году поехала на скачки в Калифорнию, в Санта-Розу, и привезла оттуда новость, что Хоумер женился, причем на красавице! Но долго с ним она не прожила. Он напился, разбил фары их машины, пригрозил жене, что откусит ей нос.

Ничего этого она не рассказала. Не могла. Да и женщина, похоже, задремала. Миссис Херберт смотрела на нее и думала, как это здорово – лежать вот так рядом с отцовской могилой. Тут женщина приподнялась на локте.

 – В тот день, когда мы развелись, я пришла сюда, – начала она. – С тех пор хожу часто. Однажды легла здесь и заснула. Смотритель подошел ко мне и спросил, не случилось ли со мной чего. Да нет, ответила я, со мной все в порядке. – Женщина тихо засмеялась и откинула назад свои черные волосы. – А на самом-то деле я не знаю, все ли у меня в порядке. Вот и хожу сюда, чтобы пораскинуть мозгами. Будь жив отец, я бы у него спросила, что нас, меня и дочек, ждет. Есть уже человек, который готов занять место моего бывшего мужа. Но если даже кто-то вот так и подворачивается, нехорошо ведь цепляться за первого встречного. Мне уже пора за ум браться. – Помолчав, добавила: – О дочерях подумать надо, но и о себе ведь – тоже.

Миссис Херберт понимала, что ей рассказывают что-то очень важное – жаль, что она не знает, как утешить свою новую знакомую. У них с мужем детей, к сожалению, не было, и, как со многим другим в своей жизни, она примирилась и с этим. А вот теперь она вдруг представила, что ведь и у нее могла бы быть взрослая дочь: было б с кем поговорить, кому дать совет, помочь в трудную минуту. Жизнь обделила ее чем-то очень важным, и она ничем не может помочь этой женщине, только стоит и слушает. Ее муж умер около года назад, и с тех пор она почти ни с кем не разговаривает, разве что иногда перекинется парой слов. А здесь вот вдруг заговорила о Хоумере, рассказывает о нем совсем незнакомой женщине и сама выслушивает ее. Воспоминания о Хоумере рвались наружу, и ей непременно надо было рассказать все молодой женщине, хотя она и не знала зачем.

Тени от деревьев легли на выходящую к школе часть кладбища. Женщина повернула голову к могиле, и миссис Херберт подумала, что она молится или настраивает себя на молитву.

 – Надо еще пионы поставить, – пробормотала миссис Херберт и сделала несколько шагов в сторону. Женщина этого будто бы и не заметила. Миссис Херберт подождала минутку, потом повернулась и пошла обратно напрямик по могилам. Земля здесь была мягче, чем в проходах, и ей все время казалось, что она ступает по кому-то.

Добравшись до могилы мужа, она вздохнула с облегчением. Потом встала на нее с таким чувством, будто здесь она вправе делать все что угодно. Могила показалась ей зеленым островом среди множества других зеленых островов. Послышался шум заводимого мотора. Она повернулась, ища взглядом женщину, но той на прежнем месте не было. Только тут миссис Херберт заметила маленький красный автомобиль, выезжавший из ворот кладбища.

Она подняла свои цветы и стала их прилаживать к тем, которые, как она предполагала, принес Ллойд. Как-то с месяц назад Ллойд заехал к ней по дороге на кладбище, и она дала ему цветы для Хоумера и своего мужа. «Ну и горлопаны же они были», – сказал Ллойд. Она снова подумала о муже. Он, как и Хоумер, был пьянчугой и, если бы не женился на ней, наверное, тоже попал бы в дурную компанию и плохо кончил.

Она взяла пустую консервную банку, из которой поливала цветы, и пошла к колонке у колумбария. Нагнулась, открыла кран и, пока лилась вода, все смотрела на колумбарий. Дурная компания… И тут ее осенило, что все эти годы она сама жила в дурной компании и этой дурной компанией был для нее собственный муж. Она слушала, как течет вода, и удивлялась, почему же он не сумел сбить ее с пути истинного – ведь увел же Лестер Йейтс на кривые дорожки Хоумера Медли.

Она неохотно вспомнила, как однажды в пьяной ярости муж обвинил ее в том, что она спит с каждым встречным-поперечным, хотя не было ни одной ночи в их совместной жизни, которую она провела бы не в супружеской постели. Он схватил ее фарфоровый чайный сервиз и, выйдя на улицу, стал бить чашку за чашкой на глазах у соседей. С тех пор вечера они проводили почти в полном молчании. Она обычно вязала, а он подкладывал поленья в камин и курил. Видит бог, не о такой жизни она мечтала. Но упрекнуть себя ей не в чем: она сделала все, что могла. И все же память о тех долгих молчаливых вечерах теперь бередила душу – возвратить бы те времена и поговорить с мужем! Ведь не все так жили, многие пожилые пары ходили на прогулки, по вечерам играли в карты или шашки. И вдруг она отчетливо поняла, что сама-то и была для него дурной компанией, хуже того – она ему вообще в компании отказала: едва кивала, уходя или возвращаясь домой, только из чувства долга подавала еду, вела хозяйство, словно тюремный надзиратель. Мысль эта испугала и огорчила ее, особенно когда она вспомнила, как скрутила его болезнь, каким послушным, а потом и беспомощным он стал в последние месяцы. Что она дала ему? Что она для него сделала? Только присутствовала – как вещь, какая-нибудь лопата или мотыга. Она же всю жизнь его обкрадывала – как током ударило ее. Потом поняла, что и себя она обкрадывала не меньше. И уже ничего нельзя вернуть!

Вода переливалась через край, она закрыла кран. Потом взяла банку, но так и стояла у колумбария и недоуменно смотрела на него. Неужели кто-то может захотеть, чтобы его захоронили в таком месте? Фасад колумбария был облицован грубым камнем, а одна стена была почти полностью стеклянной – при желании посетители могли заглянуть внутрь. Однажды она толкнула дверь, но та оказалась запертой. Она решила, что либо у родственников есть ключи, либо им отпирает смотритель. Хоумер был захоронен в наружной стене колумбария. Подумав о Хоумере, она порадовалась, что ее муж не стал горсткой праха в этой стене. Слава богу, хоть за это спасибо.

Вернувшись к могиле, она вылила воду в вазу с цветами и стала разглядывать бронзовую табличку – там оставалось достаточно места для ее имени, дат рождения и смерти.

В памяти всплыл день, когда они с мужем разругались из-за того, где покупать участки для захоронения. Муж сказал, что ему не улыбается, чтоб его могила сползла в океан. В городе было два кладбища – это, у главного шоссе, рядом с начальной школой, и второе, расположенное на обрывистом океанском берегу. У океана ему не нравится. Он повторил это несколько раз. Потом пошел и купил два участка около колумбария на кладбище напротив школы. Она восприняла новость молча. Тогда он показал ей бумаги и карту кладбища, на которой их могилы были отмечены крестиками. Но чем больше она об этом думала, тем сильнее ей хотелось купить себе место на кладбище у океана. В конце концов она поехала туда и заплатила за участок.

Мужу говорить о своей покупке она не собиралась, но однажды вечером, во время жестокой ссоры, все-таки выдала свой секрет. У нее два места захоронения, сказала она: одно вместе с ним и еще одно – отдельно. И когда время придет, она еще подумает. «Можешь вышвырнуть свои старые кости в океан, мне плевать», – ответил он.

Больше они об этом не говорили. До самой своей смерти муж не знал, где похоронят его жену. Вот что она натворила! Она ему отказала даже в самом малом утешении. Ей вдруг подумалось, что, расскажи ей кто-нибудь о женщине, которая так обошлась с умирающим мужем, она бы со стыда сгорела за нее. Но этой женщиной оказалась она сама, это она бросила его одного на последнем пути к могиле. Эта мысль была ей настолько мучительна, что тело ее напряглось, как от удара.

Но тогда мысль о второй могиле согревала ее, хотя она так и не могла решить, какой же из них в конце концов воспользуется. Она все тянула с решением, что, как она теперь ясно видела, просто-напросто убивало человека, с которым она прожила бок о бок всю жизнь. Даже возле могилы мужа она продолжала думать (вот как сейчас!) о кладбище на берегу океана и представляла, как она смотрела бы на лодки рыбаков или слушала крики чаек, летающих над обрывом. Вдалеке вдруг появится танкер или сухогруз и медленно заскользит по горизонту. Она любила наблюдать, как корабли неторопливо скрываются из виду.

Она потрясла банку, убедилась, что в ней еще осталось немного воды, поднесла ее к губам, сделала большой глоток и вновь подумала об океане. Тот вид ей нравился еще и потому, что, как ей казалось, посетитель кладбища, любого кладбища, должен иметь возможность хотя бы на минуту-другую отрешиться от мертвых и вглядеться во что-то величественное. Что-то непостижимое для человеческого разума. Океан мучительно притягивал ее, хотя, глядя на него, она иногда испытывала недоброе предчувствие собственной смерти. Она представляла себе, как дети, которые только что бегали среди могил, вдруг замирают у края обрыва и любуются плещущимися внизу волнами. Ходить на океанское кладбище она не перестала и после того, как тайна ее открылась. Когда муж спрашивал: «Ты была там?» – она понимала, о чем идет речь. «Да, была», – отвечала она. На этом все и кончалось. Ей казалось, что она понимает прелюбодеев и тот разлад в душе, с которым они возвращаются домой после измены. И тем не менее ничего не меняла. Потом он умер, и вместе с ним умерла и часть удовольствия от посещения второй могилы.