Текст книги "Современная американская новелла (сборник)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Трумен Капоте,Джон Апдайк,Уильям Сароян,Роберт Стоун,Уильям Стайрон,Артур Ашер Миллер,Элис Уокер,Сол Беллоу,Энн Тайлер,Сьюзен Зонтаг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

 – Малолетний преступник, вот кто он такой, – сказала бабушка, когда отец пытался разрешить сомнения по поводу его гражданского статуса. В комнате Макартура она обнаружила тайник с зажигалками. – Откуда у четырнадцатилетнего мальчика деньги на зажигалки? И вообще – зачем они ему?

 – Он не курит, – заверила я, понимая, что отец беспокоится отнюдь не о его здоровье.

Мать созерцала зажигалки со скорбным видом.

 – Сегодня вечером я с ним поговорю.

 – Пока никаких разговоров! – постановил отец. Его тревожило, что преступная вина Макартура установлена в результате незаконного обыска.

 – Значит, Макартуру никогда не быть президентом Соединенных Штатов? – спросила я. Нас в семье учили, что если ребенок будет вставать, когда в комнату входят незнакомые люди, вести себя честно, говорить «Да, сэр» и «Нет, сэр» в соответствующих случаях, а затем получит высшее образование, то в конечном итоге он может стать кем угодно, даже президентом Соединенных Штатов. Причем это относилось и к девушке, если она ничем себя не запятнает и поступит в колледж.

Никто не улыбнулся моей шутке.

Полученный отцом документ туманно намекал, что, хотя Макартур, безусловно, сын патриотов, кто-нибудь когда-нибудь сможет усомниться в достоверности его гражданства. Тяжелым ударом бахнула весть, что этот псевдоиностранец, возможно, к тому же и вор.

Военный прокурор, подписавший письмо, советовал всем рожденным за границей детям явиться на беседу в бюро натурализации и иммиграции. Также рекомендовалось принять участие в церемонии, в ходе которой иммигранты поднимают правую руку и торжественно отрекаются от всякой остаточной лояльности к странам, где родились. Все это не «требовалось», а именно «настоятельно рекомендовалось». Мы так и не поняли, почему, собственно, правительство настоятельно это рекомендует, но что-то в слоге письма наталкивало на мысль, что родиться за границей – значит родиться с неким генетическим дефектом, устраняемым хирургическим путем. Словно можно удалить второй мозг. (Коммунистический мозг! Социалистический мозг! Мозг, который прикажет руке поднять оружие против американской демократии!)

 – Что вы делали в его шкафу? – спросил отец.

 – Вытирала пыль, – ответила бабушка.

 – С содержимого коричневого мешочка?

 – В Огайо этого бы не случилось, – сказала бабушка. – Если бы мы жили в Огайо, Макартур был бы настоящим гражданином и не слонялся по улице после школы.

 – В нашем доме не принято брать чужие вещи без разрешения.

 – Вот именно! – Бабушка взяла в каждую руку по зажигалке. – Чужие вещи!

Когда стемнело, я выскользнула на улицу, чтобы предупредить Макартура. Я очень любила выйти вечером за площадку для гольфа. Перед глазами открывался возвышающийся над гаванью Нью-Йорк: взметнувшаяся огненным факелом в небо Уолл-стрит, слава и ужас огромного города, сверкающая тень которого падала через водную гладь на наш спокойный, тихий островок. А отвернешься от городских огней, и взгляд потонет во тьме минувших трех столетий, скользнет по крышам кирпичных домов, построенных британцами и датчанами. Наш гарнизон был последним пристанищем былого, где солдаты с ленцой шли на работу под сенью деревьев и записанные на пленку звуки горна плыли сквозь листву, как сквозь туман… Зеленый древний остров, где солдаты проходили последний год службы в армии Соединенных Штатов.

Всякий раз, садясь на паром к Манхаттану, бабушка считала, что подвергает страшной опасности свою жизнь или по меньшей мере целостность характера. Она не любила нью-йоркцев. Они дерганые и злые. У них плохие зубы. Там, где они росли, родители не говорили детям, что если в надкусанном яблоке виден червячок, то надо радоваться неожиданной добавке протеина.

 – Сколько, по-твоему, она взяла? – спросил Макартур.

 – Все, что были.

Он поник. Он все еще не научился делать бесстрастное лицо, которое, как говорят, помогает в любой ситуации.

 – Я собирался в понедельник загнать их, чтоб подсобрать денег к рождеству…

 – В понедельник ты будешь сидеть у себя в комнате. В понедельник ты будешь звонить друзьям и предупреждать, что не сможешь в каникулы ходить в кино и в гости. – Я протянула ему зажигалку. – По-моему, их не пересчитывали, – сказала я. Остальные так и лежали на обеденном столе.

 – Спасибо, – с чувством произнес он. – Это самая лучшая.

 – Закурим? – Я открыла отцовскую пачку и вытащила сигарету.

Макартур откинул колпачок и зажег зажигалку, да так лихо и искусно, будто показывал фокус.

 – В школе научился.

Никто из нас не курил, но на эту сигарету мы буквально набросились, яростно выпуская дым в свежий ночной воздух.

 – Я, естественно, не спрашиваю, где ты их взял, – сказала я.

Он улыбнулся.

 – Почти все выиграл в кости или карты. В обед ребята отправляются красть, а после занятий играют на добычу. Вспомни мое прозвище – Крошка Победитель. Мне везет в играх.

 – Вот это, наверное, ты можешь сказать родителям, – посоветовала я.

Макартур раздавил окурок каблуком.

 – Посмотри на меня – развожу грязь на армейской территории. – Потом он добавил: – А несколько штук действительно украл. У нас так: либо крадешь, и тогда ты свой; либо не крадешь, и тогда ты мокрица и с тобой только дерутся.

За последнее время он сильно вытянулся. Запястья, колени, ключицы у него выпирали, будто рычаги из какой-нибудь косилки-молотилки. Если ты такой высокий, да тем более новичок в школе, в любителях помериться силами недостатка не будет… Мы с Макартуром потихоньку шли и теперь остановились на темной стороне острова, у дамбы, глядя на тусклые огоньки Бруклина. С запада нам в спину дул ветер с резким маслянистым запахом с очистительных заводов Нью-Джерси, но дыхание океана приносило соль и привкус рыбы, и на какое-то мгновенье я смогла вообразить, что мы где-то далеко-далеко от всех американских гарнизонов, городов и поселков. Макартур устало согнулся над поручнем. Он-то сам стремился к еще более высоким идеалам, чем от него требовала семья, и теперь был подавлен: он – вор.

 – Послушай, – посоветовала я. – Скажи им просто, что ты купил несколько зажигалок, сэкономив деньги на завтраки, и на них играл. – Он неуверенно кивнул, глядя на воду. – Не порть себе рождество.

 – Хорошо, не испорчу.

На следующий день он во всем признался отцу. Его не только подвергли домашнему аресту, но заставили пойти в город к жертвам своих преступлений. Отец был в форме со всеми регалиями, включая медные артиллерийские эмблемы. Макартур надел толстую зеленую тужурку и зеленую шляпу, которые вдохновили его приятелей на прозвище Весельчак Зеленый Великан. Тужурку и шляпу подарили мама с бабушкой, и Макартур был вынужден их носить, хотя и напоминал неуклюже ковыляющий стебель спаржи – этакий король зелени, которого сразу заметишь на платформе метро или даже с другого конца города. В каждом магазине он снимал зеленую шляпу и приносил извинения, а потом возвращал зажигалки. Так как зажигалки побывали в употреблении, приходилось доплачивать за них из личных денег, скопленных на рождественские подарки. К жгучему его стыду, он оказался единственным членом семьи, которому нечего было дарить своим родным рождественским утром. А в школе он стал отверженным.

 – Теперь я Крошка Дрянь, – сказал Макартур. – Весельчак Зеленый Паршивец.

Гражданство он, однако, получил и четыре года спустя пошел на службу в армию истинным американцем.

В последний день кратковременного отпуска, когда Макартур улетал во Вьетнам, мы отвезли его в аэропорт Кливленда, а потом застыли, словно пальмы в горшках, за огромной стеклянной стеной вокзала. Отец уже вышел в отставку, и семья вернулась в Огайо.

 – Ему наверняка понравится жара, – заметила бабушка. – Он в жару родился.

 – Он расторопный солдат, – сказал отец. – В войне выживают самые расторопные.

Отец всегда верил в расторопность, как другие верят в амулеты.

Самолет покатился по взлетной полосе, и мы силились отыскать лицо Макартура в одном из маленьких иллюминаторов.

 – Вот он! – воскликнула мать. – Я вижу в окошке его руку.

Стоявшая рядом женщина возразила:

 – Нет, это наш сын. Видите, какая большая рука?

 – Наш сын был средним полузащитником в сборной Огайо, – сообщил ее муж. – Он весит двести шестьдесят пять фунтов.

 – Он очень хороший мальчик, – добавила женщина, и мы все закивали, словно комплекция служила несомненным мерилом всяческих достоинств.

Когда мы свернули с автострады и поехали на юг, к щедрой, плодородной земле долины Килбак, которая не дала ни одного ярого противника войны, бабушка заявила:

 – Я верю во Вьетнам.

Она выделила слово «верю», будто Вьетнам был символом христианской веры. В пятидесятых годах бабушка входила в некое общество под названием «Служба наземного наблюдения». Его члены обозревали небеса в бинокли в поисках русского самолета. В ту пору бабушка жила в маленьком огайском городке, где индустрия была представлена заводом по производству автобусных сидений и макаронной фабрикой. Дважды в месяц она несла вахту на крыше высокого школьного здания, дабы обезопасить эти жизненно важные отрасли промышленности.

 – Я верю в удачу, – сказала я. – Верю, что Зеленому Великану поможет везение. Помните, он всегда выигрывал в бинго?

 – Мы справились с немчурой и япошками, – продолжала бабушка. – Мы дали отпор красным в Корее.

 – Не думаю, что красные планируют вторгнуться в Соединенные Штаты, – заметила я.

 – Тебе многое предстоит узнать, – сказала мама. – Они уже давно здесь.

 – Мне не хотелось бы услышать, что ты принимаешь участие в этих маршах протеста, – сказал отец.

Я принимала в них участие, но держала это в тайне.

 – Не здесь ли мы обращали внимание на траву? – спросила я.

Когда отец еще служил в армии, на весь его отпуск мы приезжали в долину Килбак. Миновав границу штата, на подъезде к долине, где протекала Килбак-Крик и жили все наши родственники, отец каждый раз восклицал: «Ну, замечаете, что трава здесь зеленее?!» А мы всегда отвечали: «Ничего подобного, самая обыкновенная, как везде». Трава стала объектом наших традиционных шуток, но мы искренне любили эту землю. Каким-то образом луга и поля долины Килбак, клевер, кукуруза, люцерна, пшеница, овес, поросшие густым лесом холмы, родники и звенящие ручьи – все это было связано с необходимостью кадровой армии. Отец словно бы говорил: «Вот за что мы будем сражаться».

Прошел год, как Макартур вернулся из Вьетнама, а жизнь его, казалось, можно было характеризовать сплошными отрицаниями: без работы, без образования, без телефона, без средств к существованию. Он поселился в одиночестве на ферме в долине Килбак, в двадцати милях от городка, где обосновалась наша семья.

 – Приходит раз в неделю по воскресеньям и ест только салат или фасоль, – жаловалась мне бабушка.

Душой нашей семьи всегда был обеденный стол, тут мы крепили родственную связь за игрой, бифштексом, отбивной и мясным рулетом. Родители и бабушка восприняли новую диету Макартура как признак болезни и распада личности. Отправляясь навестить его, они брали с собой жаркое или десятифунтовый пакет с гамбургерами.

 – Приглядись хорошенько, – наставляла меня мать. Я приехала домой на рождественские каникулы и собиралась повидать брата. – Поговори с ним. Узнай, какие у него планы.

Планов у него не было. А был военный сувенир, подобный тому, что пытался подарить мне студент в тот июньский день под сенью деревьев. Ухо находилось в небольшом конверте, лежащем на кухонном столе. Конверт меня заинтересовал, и, пока мы пили чай, моя рука невольно тянулась к шероховатой коричневой бумаге. Макартур сидел на разделочном столике, поскольку стул был только один. Наконец он сказал: «Валяй, если хочешь, посмотри». Я открыла конверт. В какой-то миг зимнее солнце тяжелым комом сгустилось в комнате, готовое достичь критической массы, если воздух вдруг искрой пронзит знак вопроса. Мне почему-то вспомнилась девушка, чья мать говорила об умершем псе: «Знаешь, он до последних дней хорошо соображал…» Мне вспомнилось, что хотела я сказать моему студенту в тот день: «Я не предполагала, что нечто подобное может до такой степени походить на самое себя по прошествии столь долгого времени и в столь дальних краях».

 – Его прислал Диксон, – проговорил Макартур.

Лицо брата застыло, как ледяное озеро, и я увидела, что он выработал наконец бесстрастное выражение игрока. Даже в самой позе чувствовалось, что ничем его уже и не поразишь и не выведешь из себя.

 – Кто такой Диксон?

 – Да ты знаешь – мой приятель по госпиталю.

 – А, из Оклахомы…

Я вспомнила Диксона – по фотографиям. Он вечно прикреплял себе на каску куриные перья.

 – Ему кажется, что это превосходный подарок к рождеству.

Глаза Макартура были такими большими и застывшими, что я видела в них золотые точечки. Он перевел взгляд на свои свисающие со столика ноги, и я внезапно ощутила уединенность этой заброшенной фермы в долине Килбак, холмы и поля, оцепеневшие под снегом, огород, покрытый льдом. Когда я встала, чтобы коснуться его руки, Макартур не произнес ни слова, не шелохнулся. Он ускользнул от меня, точно дуновение горячего ветерка. И даже в мыслях я не могла за ним последовать. Я знала лишь, что где-то там, в джунглях, был парень по имени Диксон, парень из Оклахомы, выросший на земле точь-в-точь как та, где охотился мой отец, за которым плелся Макартур с ярко-красными коробками самодельных патронов. Но теперь Диксон спятил и слал по почте в подарок человеческие уши, а Макартур был безработным и жил в одиночестве в глуши.

Но вот ухо оказалось снова в конверте, а Макартур говорил:

 —…Извини, у меня вряд ли найдется еда тебе по вкусу.

Потом мы вышли туда, где был огород, и смотрели на торчащие сухие стебли и сломанные виноградные лозы. Макартур ходил вдоль грядок и объяснял: «Это моя фасоль. Это мои тыквы». Он показал мне морковь, свеклу, лук, репу, капусту и тыкву обыкновенную, глядя на гряды с такой преданной любовью, что, казалось, растения, которые он назвал, вот-вот расцветут под снегом при звуках его голоса.

 – Меня просили узнать твои планы на будущее, – сказала я.

 – Грандиозные! – Макартур пнул ледышку. – Ты обратила внимание, что у нас в семье жизнь – сплошное ожидание? «Когда подрастешь, когда станешь взрослым, когда состаришься, как я…» – Он успокоился и обнял меня за плечи. – Пока что я простой плотник. Пойдем, покажу тебе мой свет. – Я решила, что он имеет в виду лампы, потому что почти все комнаты были пусты, если не считать стоявших по углам старых ламп. В оплату ренты Макартур подрядился привести в порядок дом. В передней он произнес: – Сейчас мы будем играть. Скажи мне, что ты видишь?

 – Я вижу старую напольную лампу.

 – Нет, расскажи мне про свет. Какой свет ты видишь?

Стены были свежепобелены, но солнце зашло с другой стороны дома, и в комнате сгущались сумерки.

 – Свет из скорлупки яйца?

 – Не-е-ет, – протянул он и сделал воображаемую отметку на воображаемой салфетке в руке. – Ничего подобного.

Тогда я поняла и рассмеялась.

 – Это свет животного происхождения?

 – Спокойно, спокойно. Думай!

 – Это растительный свет?

Макартур скользнул взглядом по зеленым, сине-зеленым и желто-коричневым бликам, по бледным тонам северной комнаты на склоне дня.

 – Да, пожалуй, ты можешь назвать этот свет растительным. Скорее яйцерастительным. – Он засмеялся и скомкал воображаемую салфетку.

Мы пошли по дому, придумывая нелепые названия для освещения каждой комнаты. Мы обнаружили лосиный свет, и свет бегемота, и свет картофельной соломки. Мы обнаружили нилоновый свет, назвав его так в честь лилового автомобиля кузена Нилона, и оранжевый свет, который мы назвали «волосы тетушки Шейлы», и серебристый свет, который стал у нас «дядя Дэйв» – тот всегда посылал нам ко дню рождения по серебряному доллару. Мы вернулись на кухню, большие окна которой выходили на запад, и увидели заливший шкафы и полки алый свет заката.

 – Смотри-ка, здесь совсем иной свет, – сказал Макартур. – Здесь свет точь-в-точь как сияние сигнальной ракеты.

Солнце опустилось за деревья, и брат пошел зажигать лампы, а я надела пальто.

 – Мне пора, – сказала я. – Буду тебе писать. И обязательно навещу, когда приеду в следующий раз.

Он проводил меня до машины, подхватил под руку, когда я поскользнулась на снегу. Мы остановились, глядя на свирепо-кровавый закат – такой можно увидеть, только когда воздух искрится кристалликами льда. Все вокруг превратилось в сверкающие черные силуэты: купа деревьев справа, заколоченный сарай, кусты сада. Лютое небо еще больше помрачнело и изливало свет, которому я не могла придумать название.

 – Самый короткий день в году, – проговорил Макартур. Он достал из куртки коричневый конверт. – Возьми.

И на сей раз, потому что это был мой брат, я сказала: «Хорошо» – и взяла. Я обняла Макартура и села в машину. Я знала, что он не приедет домой на рождество.

 – Поедешь в Оклахому к Диксону, да?

Он уже двинулся к дому и теперь, пораженный, обернулся.

 – Не забывай, я сестра Крошки. Дома что-нибудь сочиню.

 – Спасибо, – сказал он.

Немного отъехав, я остановила машину и помахала рукой. Макартур стоял в тени на крыльце, расставив ноги, точно солдат по стойке вольно, и в каждом окне дома мерцал золотистый свет. Конверт я засунула под переднее сиденье, вместе с дорожными картами, намереваясь позже вытащить его и решить, что с ним делать.

Так он и лежал там, когда спустя пять лет я продала машину. За эти пять лет отец, который всегда любил выпить по выходным, стал прикладываться к бутылке ежедневно. Бабушка упала и сломала бедро. Мать, женщина тихая, теперь не могла жить без валиума. Макартур привел дом в порядок и переехал на другую ферму, в соседнем округе. В конце концов он нашел работу – стал поваром. На завтраки готовил в основном яичницы и блины и, следовательно, продолжал быть человеком без планов.

Парню, которому я продала машину, едва исполнилось восемнадцать. Высокий, как мой брат, он, казалось, был счастлив, что наконец самостоятельно распоряжается своей жизнью, и собирался в Калифорнию. Рукава фланелевой рубашки были ему коротки, и едва я увидела его широкие костлявые запястья, открытые холодному свежему воздуху, как тут же почувствовала к нему симпатию.

 – А ты не мало с меня берешь? – Согнувшись под поднятым капотом, он напоминал подъемный кран. – Ух! Один из лучших фордовских двигателей!

 – Не сомневайся. Цена вполне подходящая.

Парень хотел отметить покупку и угостить меня.

 – Спорю, что у старушки Бетси есть что порассказать.

Он подмигнул мне. Ему не верилось в свою удачу, и к тому же он немного со мной заигрывал. В весеннем воздухе, казалось, маячило обещание. Но под передним сиденьем все еще лежал конверт; за пять лет я неоднократно вытаскивала его, подумывая о сейфах и ящиках шкафа. Я даже хотела найти адрес Диксона и вернуть конверт ему. Но снова и снова прятала его под сиденье.

 – Ну поедем, – уговаривал парень, – Выпьем, поболтаем…

 – Честно, не могу, меня ждут.

Мне не хотелось узнавать его ближе. Конверт я поначалу собиралась забрать, но, стоя на тротуаре и расписываясь в розовой карточке, решила вдруг оставить его в машине.

 – Эй, – воскликнул парень, – погляди-ка, ты выдула овцу!

 – Что? – переспросила я.

 – Ты сделала овцу своим дыханием… Вот, опять! – Я попыталась рассмотреть, что он увидел в морозном воздухе, но овца уже исчезла. Мы пожали друг другу руки, он передал мне деньги и сел в машину. – Не многие способны выдуть всю овцу целиком, – сказал парень и повернул ключ в замке зажигания. – Большинство выдувают лишь часть овцы.

 – Погоди, – остановила его я.

Он поставил на нейтралку и высунулся из окна.

 – Передумала? Прыгай сюда, поедем к Майку, в «Рок-н-ролл на небесах».

 – Нет, я должна тебе кое-что сказать о машине.

Улыбка исчезла с его лица. Он, видимо, решил, что я его все-таки обманула – что в блоке цилиндров трещина или проржавел изнутри кузов.

 – Ну, выкладывай, что там? Последняя машина, что я купил, развалилась через три недели. – Он был мрачен и разочарован в нас обеих.

 – Должна тебя предупредить, – сказала я, выждав долгую паузу, – она жрет только дорогой бензин.

Парень мгновенно повеселел.

 – Всего-то? Это я знаю! – Он включил передачу.

 – Будь осторожен, – сказала я. – И счастливого пути!

Он поднял кверху большой палец и, внимательно посмотрев по сторонам, отъехал от тротуара.

Мне понравился этот парень. Мне хотелось, чтобы он благополучно добрался до Калифорнии, устроил там свою жизнь, влюбился и воспитал целый выводок неунывающих парней, которые будут пытаться дать вам чересчур много за подержанную машину и всегда будут носить рубашки с чуть коротковатыми рукавами. Он свернул за угол, а я направилась к дому, но затем обернулась посмотреть на зависшее в воздухе облачко выхлопных газов, посмотреть, какую форму оно приняло. Я ожидала увидеть овцу, или часть овцы, или человека, или еще что-нибудь в таком духе, но увидела лишь тонкие щупальца бледного дыма, тающего среди кленов.