Текст книги "Современная американская новелла (сборник)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Трумен Капоте,Джон Апдайк,Уильям Сароян,Роберт Стоун,Уильям Стайрон,Артур Ашер Миллер,Элис Уокер,Сол Беллоу,Энн Тайлер,Сьюзен Зонтаг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

Но тело подвело. Оно оказалось достаточно здоровым, чтобы его, это тело, можно было оставить в училище и мучить, но недостаточно сильным, и каждое утро Пол просыпался разбитым, спешил в уборную, где курсанты брились по двое-трое у каждого зеркала, а другие ждали своей очереди у кабинок, затем возвращался в спальню, заправлял койку, туго натягивая одеяло, чтобы оно не морщило, бежал вниз по лестнице и под первыми холодными лучами солнца в строю с другими курсантами отправлялся в столовую, где поглощал огромный завтрак. Уже на второй день муштры Хатауэй сказал ему: «Я хочу, коротышка, чтобы после тебя на столе оставалась одна скатерть», и теперь каждое утро, не успев проголодаться, испытывая чуть ли не тошноту при запахе разогретого жира, который ударял ему в нос еще за квартал до столовой, он заталкивал в себя овсянку, яйца, оладьи, хлеб, картошку, запивал молоком, и начинался день. Зарядка, бег в строю вокруг плаца, кроссы, продолжительность и темп которых зависели от прихоти лейтенанта Свенсона, полоса препятствий, штурм высоты, марш-броски по горной тропе, и каждый день наступал момент, когда тело отказывалось служить ему, превращалось в проклятье из ста сорока пяти фунтов боли, которую приходилось терпеть, и тогда он косился на Хью Мансона, как тот пытается сделать отжимание с прогнувшейся спиной и, казалось, приклеившимся к земле животом, словно земное притяжение решило в издевку притянуть его еще сильнее; как Хью болтается на гимнастической перекладине с перекошенным лицом и дергающимися ногами, прямо удавленник в петле; как Хью бежит вверх по горной тропе с широко открытым ртом на бледном лице, залитом потом, глаза его не выражают ничего, кроме боли, и он шатается, словно боксер в нокдауне; как Хью, чьи слабые руки подтянули его только до середины каната, повис там подобно гигантскому восклицательному знаку в конце глумливых издевок Хатауэя.

В казарме они старались помогать друг другу. Каждая суббота начиналась с батальонного смотра, и накануне вечером, иной раз до трех-четырех утра, Пол и Хью вместе готовились к нему, старательно скатывая, раскатывая и снова скатывая свои плащ-палатки, складывая скатки вдвое и аккуратно укладывая их в ранцы-рюкзаки, с которыми они научились управляться так ловко, что в уложенном состоянии те радовали глаз начальства своей безупречно прямоугольной формой. Они разбирали до последнего винтика и чистили свои винтовки, в уборной драили жесткими щетками патронташи и укладывали их в сушильный автомат при прачечной на первом этаже, приводили в порядок обувь: полуботинки и одну пару ботинок начищали до блеска, а вторую пару, предназначенную для занятий, щедро покрывали ваксой; они стирали береты, опрыскивали их крахмальным раствором и сушили на пустых консервных банках. Одновременно они гоняли друг друга по вопросам, которых можно было ждать от командира батальона. Что такое анфиладный огонь, курсант Хью? Я так понимаю, полковник, что это огонь, направление которого совпадает с направлением движения противника. А вы могли бы изложить командную структуру вооруженных сил? Могу, полковник, начиная, пардон, с самого Айка[33]33
  Имеется в виду Дуайт Эйзенхауэр, в 1953–1961 гг. – президент США.


[Закрыть]. Вечерами и в субботние дни они готовились к экзаменам. Хью быстро научился читать карту, работать с компасом и помогал Полу: разложив карту на тумбочке, объяснял, что на ней обозначено, а Пол, закусив губу, сосредоточенно вглядывался в коричневые контурные линии, пытаясь увидеть за ними холмы и лощины, хребты и высоты. После обеда в воскресенье они, надев штатское, топали в Куонтико и попивали пиво в барах, кишмя кишевших сержантами. Однажды они отправились на поезде в Вашингтон и посетили Линкольновский мемориал, притворяясь друг перед другом, что он их ничуть не растрогал, а затем, щеголяя своей выносливостью, поднялись к самому подножию памятника Вашингтону. Как-то субботним вечером они упились в Куонтико до чертиков и, счастливые, вернулись в казарму, горланя песенки про любовь.

Койка Хью находилась над головой Пола. Его отец умер, он жил с матерью и младшей сестрой. Вечерами он много рассказывал о своей девушке из Бронксвиля. Летом он и Молли часто ездили в Нью-Йорк.

 – И что же вы делаете в Нью-Йорке? – спросил Пол. Он стоял у койки, сверху на него смотрел Хью. На нем была майка, открывавшая тонкие руки, по скулам рассыпались редкие веснушки.

 – Молли любит водить меня по музеям.

 – Каким?

 – Искусство и все такое.

 – Ни разу не был.

 – Это потому, что ты с Юга. Она прямо стоит у меня перед глазами, замерла у картины. Сейчас скажет: «Ты только посмотри, Хью» – и возьмет меня за руку. Господи…

 – Собираешься жениться?

 – Через два года. Она католичка, как ты, но мне плевать. Иногда я хожу с ней к обедне. Говорит, что мне придется подписать соглашение, то есть не то чтобы заставляет или ей в голову взбрело, просто здесь уж ничего не попишешь. Соглашение, чтобы наши дети росли католиками. Это ваш папа римский такой фашистский бред придумал.

 – А ты не против?

 – He-а, мне нужна Молли. Мне она нужна…

Но Пол был уже далеко, в сотнях миль и дней от казармы, провонявшей потом, ременной кожей, ваксой и ружейным маслом, его мысли унеслись в те осень, зиму и весну, когда вечерами он читал Томи свои рассказы, покупал для нее Хемингуэя в твердой обложке, книгу за книгой в хронологическом порядке, составляя библиотеку для дома, который будет у них, когда они поженятся, но не признаваясь ей в этом, так как долго не знал, любит ли она его. Любит, говорили ее глаза, пылающие щеки, ласковый голос. Но ни слова она ему об этом не говорила, ее объятия и поцелуи оставались сдержанными. А он хотел, чтобы сказала. Это превратилось в какое-то наваждение: они пили и танцевали в ночных клубах, ходили в кино, часами сидели в машине перед ее домом, он делился с ней своими мечтами и был уверен, что только у него такие мечты и только ему дано поведать их такой нежной девушке, но во всем этом оставался привкус незавершенности, потому что она не говорила ему те слова, которых он ждал. Но ранним летом наконец пришел вечер, когда она сказала, что любит его. Она была практичной, трезвомыслящей девушкой и через неделю пошла к священнику. Молодой священник разговаривал с ней надменно, а порой и язвительно. Она провела у него целый час, очень нервничала и в тот же вечер сказала Полу, что больше не должна с ним встречаться. Не должна любить его. Она не может подписать никаких контрактов. Упрекала Пола, что он пытался завоевать ее лестью и обманом, назвала его чуть ли не язычником. Сейчас, стоя у койки Хью, он вспоминал тот долгий год встречи с Томи, и ему хотелось вновь услышать звук своего собственного голоса, которому она благосклонно внимала, биение своего сердца, когда он рассказывал ей, кем хочет и должен быть; он, казалось, разволновался, казарма куда-то уплыла, он смотрел в лицо Хью и представлял, как его Молли, глядя на картину, берет Хью за руку и притягивает к себе. Он мигнул, потер коротко стриженную голову и, изгоняя из себя щемящую тоску, со слабым вздохом вернулся в казарму.

 —…Иногда она позволяет мне ласкать ее, но только грудь, больше ничего, и мне хватает, я не хочу торопиться. Я и так ей чертовски благодарен за это. Знаешь, тебе бы снова завести девушку. С этим ничто не сравнится. Понимаешь, ничто. Это, брат, совсем другая жизнь.

Душным белесым днем он стоял лицом к лицу с Хью на спортплощадке: на них были золотистые футбольные шлемы, а в руках, точно винтовки с примкнутыми штыками, они держали наперевес тренировочные дубинки, концы которых были туго обмотаны толстым слоем брезентовой ленты. Пол крепко сжимал в ладонях гладкое, отполированное дерево; глядя в глаза Хью и чувствуя на себе взгляды всего взвода, обступившего их плотным кольцом, он ждал команды Хатауэя начинать. Услышав ее, он с размаху ударил Хью, метя в плечо и шею, но Хью отбил удар, тогда он дважды сделал выпад ему в лицо, заставив отступить, затем описал дубинкой в воздухе полукруг и нижним концом как прикладом нанес Хью сильный удар по ребрам, а затем со скоростью, которой сам от себя не ожидал, несколькими выпадами ударил противника в грудь. Хатауэй кричал: «Молодец, коротышка, давай, давай! Мансон, стой крепче, работай ногами, черт бы тебя подрал…» – а Пол продолжал теснить Хью, с размаху обрушил дубинку на ухо, прикрытое шлемом, лицо у Хью пылало, в злых глазах появилось загнанное выражение, Пол метил прямо в эти глаза, бил Хью по голове и по шее, лупцевал по ребрам и бедрам, не давая ему собраться и ответить, Хью только пытался закрыться своей дубинкой от ударов, а Пол ложными выпадами обманывал его, бил сверху и снизу, руки уже немели от ударов, но тут Хатауэй остановил его: «Хорошо, коротышка, хватит. Кармайкл и Во, в круг».

Пол снял шлем и вместе с дубинкой передал его Кармайклу. Он поднял с травы берет, рядом за своим беретом наклонился Хью и пробормотал: «Неужто тебе нравится все это дерьмо?»

Пол следил за боем Кармайкла и Во и сделал вид, что не расслышал. Он чувствовал, что Хью стоит рядом. Затем он посмотрел на Хатауэя, который стоял по другую сторону площадки. Хатауэй не спускал с него глаз.

Шестой, и последний, холм он штурмовал в темноте, даже луна исчезла: то ли скрылась за деревьями или облаками, то ли просто не видел ее, потому что все заслонила боль; воздух казался вязким, тяжелым, сырым, его не хватало, легкие требовали еще и еще, и он широко открывал рот, торопясь скорее выдохнуть и снова вдохнуть; горло и язык пересохли, ему то и дело мерещились прохладные апельсины, чай со льдом, лимонад, армейская фляжка с водой… Он начал отставать. Теперь он бежал уже рядом не с Уэйленом, а со вторым в соседней колонне, затем с третьим; застонал, рванулся вперед, вроде как получилось, шатаясь, оторвался от третьего, обогнал второго, вновь поравнялся с Уэйленом, затем услышал, как бегущие позади кричат, вернее, пытаются что-то крикнуть ему задыхающимися, срывающимися голосами; они ругались и требовали, чтобы он не отставал, бежал ровно, а то потом им приходится на онемевших от боли ногах догонять передних. Хью за его спиной хранил молчание; то ли жалеет его, то ли сил нет на ругань, подумал Пол, потом все же решил, что жалеет, даже Хью жалеет.

Наконец лейтенант Свенсон достиг вершины холма; высокая фигура в каске, поджидая отставший взвод, остановилась на фоне гнетущего, безразличного ко всему неба, и сердце Пола дрогнуло от радостного ощущения победы, он перевалил через холм, миновал тяжело дышавшего, мокрого от пота Свенсона, рванулся вниз, отклоняясь назад и тяжело грохоча онемевшими ногами по земле, но Свенсон не спеша обошел его, вновь возглавил взвод, медленно, теперь уже шагом, вывел его из-под деревьев к подножию холма, на широкую тихую дорогу, покрытую щебнем, отступил в сторону и, следя за проходящими мимо курсантами, спокойно повторял: «Сомкнитесь, ребята, сомкнитесь»; Пол шел длинным легким шагом, пьяный от усталости; он попытался хлопнуть Уэйлена по плечу, но не дотянулся, а сделать шаг в сторону не было сил. Свенсон высоким, чистым голосом подал команду: «Направляющие, на месте! Раз-два, левой, раз-два, левой» – и Пол расправил плечи, которые так устали и болели, что он почти не чувствовал врезавшихся лямок ранца, он маршировал под ритмичный тенорок, с удовольствием вслушиваясь в победный чеканный грохот ботинок по щебню, постепенно начиная ощущать разгоряченным телом холод и теперь уже с полным правом мечтая о том, как утолит жажду. Свенсон крикнул:

 – Как, артиллеристик, готов?

 – Готов, лейтенант! – проревел в другом конце взвода Хатауэй, и сердце Пола замерло: в голосе Свенсона послышались подвох и угроза, которая не замедлила объявить о себе.

 – Повторная пробежка, ускоренный темп… – Пауза, только грохот ботинок и стон, пронесшийся по рядам… – Бегом марш!

Длинноногий Свенсон пробежал мимо него, свернул во главу колонны и замедлил бег, однако Пол уже понял, что этого темпа ему не выдержать. Примерно четверть мили он бежал нога в ногу с Уэйленом, а затем сдался, его шаг замедлился, стал короче, Уэйлен ушел вперед, он попытался догнать, но ноги отказывались повиноваться, они с трудом отрывались от земли и медленно опускались, и, все больше отставая, Пол отступил влево, чтобы не мешать бегущим сзади. Какое-то время он держался рядом с Хью, тот повернул к нему побелевшее лицо, посмотрел, хотел что-то сказать, но вот и он ушел вперед. Пол бежал один между двумя рядами, обтекавшими его с обеих сторон, кто-то пытался его подбодрить: «Держись, старик!», затем он оказался между замыкавшими бег верзилами-право-фланговыми, он отставал все больше и больше, перед ним тенью мелькнуло задыхающееся лицо, протянулась сильная рука, взяла у него винтовку, и тень продолжила бег.

Он не оглядывался, но чувствовал спиной пустую дорогу и был уже готов рухнуть на нее, когда двое последних в колонне справа и слева схватили его под руки и встряхнули. «Выдержишь, – сказали они. – Не останавливайся». Они побежали вместе. Сквозь его собственное дыхание доносились болезненные, судорожные вдохи и выдохи, нескончаемый грохот ботинок, теперь уже вразнобой, ибо каждый боролся с собой в одиночку, но грохот не прекращался, и в конце концов именно это доконало его – несмолкаемый грохот. Кто-то по-прежнему держал его под руки, не давая упасть, увлекая вперед, но голова его склонилась на грудь, Пол почувствовал, как подгибаются ноги, руки и плечи ослабли, он падал, его продолжали тащить вперед, но он все равно падал, глаза закрылись, под веками вспыхнула чернота, простроченная красными нитями, и все кончилось, он рухнул на дорогу, но не ничком, а упал на колени, уперся в землю ладонями, локтями. И лишь потом уткнулся лицом в щебень. Он не потерял сознания и переживал мучительный позор – не забыть до конца жизни: он сдался раньше, чем отказало его тело; в раскинутых на щебне ногах еще оставалась сила, он ощущал ее; и его легкие после короткой передышки вновь были готовы продолжать бег. Они болели, мучились, но могли дышать.

 – Он вырубился, сэр.

Кто-то стоял над ним. Взвод бежал вверх по дороге.

 – Кто это? – спросил Хатауэй.

 – Клемент, сэр.

 – Оставьте его винтовку и догоняйте взвод.

 – Есть, сэр.

Их было двое, они ринулись вверх по дороге догонять остальных, а ему хотелось попросить у них прощения за то, что он остался лежать, но он знал, что никогда этого не сделает. Затем он то ли услышал, то ли почувствовал, как Хатауэй присел рядом с ним на корточки, короткие сильные руки ухватили его за плечи, перевернули на спину, отстегнули ремешок каски. Он мигнул и посмотрел в глаза сержанту – в них было любопытство, интерес и одновременно равнодушие профессионала, словно тот был занят разборкой нового для него оружия; глаза говорили о том, что сержант все понял, оценил не только физическое состояние Пола – безвольный слабак, позволил себе упасть, расстаться с винтовкой, дерьмо дерьмом.

 – В чем дело, Клемент?

 – Не знаю, сэр. Я вырубился.

Руки Хатауэя пошарили на боку у Пола, приподняли его, передвинули на живот фляжку, отстегнули клапан, вытащили ее из чехла. Топот ног затих, взвод исчез во тьме. Хатауэй протянул ему фляжку.

 – Сделай два глотка.

Пол поднял голову и отпил из фляжки.

 – А теперь поднимайся.

Пол встал, пристегнул фляжку, затянул ремешок каски под подбородком. Его рубашка пропиталась потом, майка под ней прилипла к телу.

 – Возьми оружие.

Он взял винтовку и закинул на плечо.

 – Пошли, – сказал Хатауэй и двинулся по дороге. Пол пристроился рядом, его охватил страх, кусая за сердце и связывая ноги. Но страх оказался недолгим, он исчез уже после первых ста метров; несмотря на задыхающиеся легкие и мучительно болевшие ноги, Пол уверовал, что страх бесполезен, потому что, еще падая коленями и руками на дорогу, он понял, что у него хватит сил выдержать, что Хатауэй не оставит ему другого выхода, а посему в страхе нет никакого толку, он не поможет ему улизнуть. Пол бежал рядом с Хатауэем в полной растерянности, пытаясь вспомнить, сколько поворотов им осталось, чтобы угадать последний, где откроются освещенные улицы и казарма, о которой он думал сейчас как о родном доме. Но он не узнавал дороги. За очередным поворотом Хатауэй сказал: «Постой» – и направился к обочине. Пол вытер залитые потом глаза, на мгновение зажмурился и уставился в черноту леса за Хатауэем. Шагнув за ним, он разглядел, что на обочине, упираясь руками в землю, на коленях стоит человек. Пахнуло рвотой. Пол подошел ближе и почувствовал запах.

 – Кто это? – спросил Хатауэй.

 – Мансон, – донесся слабый голос.

Пол встал рядом с Хатауэем, глядя сверху вниз на Хью.

 – Ну что, все? – спросил Хатауэй.

 – Кажется.

 – Тогда вставай. – Негромкий голос сержанта прозвучал как полуприказ-полупросьба.

Хью приподнялся, встал, но его опять затошнило, он вновь склонился над канавой, содрогаясь от тщетных позывов. Постепенно они утихли, но Хью поднял голову не сразу. Он подобрал винтовку, выпрямился, не оборачиваясь к ним, снял каску и, прижав ее к животу, вытащил мелькнувший в темноте обрывок туалетной бумаги. Он вытер лицо, бросил бумагу в канаву, обернулся и посмотрел на Хатауэя. Затем его глаза остановились на Поле, а тот смотрел на осунувшееся лицо Хью, и ему казалось, что он видит себя: капли холодного пота, саднящее горло.

 – Добегался… – проговорил Хью, глядя на Пола; и голос, и взгляд выдавали его раздражение. Он закрыл глаза и помотал головой.

 – А теперь побежали, – сказал Хатауэй.

Хью открыл глаза.

 – Не могу больше, – сказал он.

 – Ничего, сможешь, – сказал Хатауэй и указал на дорогу. – Казарма вон там.

 – Я пойду шагом.

 – Когда вернешься в Нью-Йорк, Мансон, шагай себе на здоровье. Дури головы девкам, топай не торопясь в клуб, блюй в свое пиво – все, что душе угодно. А здесь побежишь. Надень каску.

Хью закинул винтовку на плечо и надел каску.

 – Застегни.

Хью застегнул ремешок и поднял глаза на Хатауэя.

 – Не могу я бежать. Конец. – Он устало посмотрел на Пола, потом на дорогу. – Не думайте, что я не хочу. Просто не могу, и все.

Секунду он смотрел на них, потом потянулся за фляжкой, она тускло блеснула в лунном свете, когда он поднес ее к губам.

 – Ладно, Мансон, сделай два глотка и иди. Клемент, побежали.

Пол взглянул на опускающуюся фляжку, на полощущего горло Хью, перевел взгляд на дорогу у себя под ногами и не отрывал его, пока они не миновали длинный подъем, затем повернули, только тогда он посмотрел вперед – туда уходила вся та же дорога, стояли деревья, чернело небо на горизонте; у него не было сил поднять голову, чтобы увидеть луну и звезды, он ощущал себя пленником этой нескончаемой дороги. Перед следующим поворотом его окатила такая же волна усталости, которая недавно заставила его сдаться и рухнуть наземь, он превозмог ее и вступил в очередную схватку с собой в полной уверенности, что сейчас сломается по-настоящему, упадет и не встанет, несмотря на волю, которую вдохнул в него Хатауэй. И вдруг что-то произошло, что-то доселе ему неведомое. Внезапно он понял, что ноги могут нести его вперед столько, сколько от них потребуется, им не было дела до головы, которую словно сжимало раскаленным обручем, ни до иссушающей жажды, ни до боли. Он понял это настолько отчетливо, что даже испугался, ему показалось, что ноги заставят его до утра мерить ночные холмы Виргинии, но тут он вновь вернул себе контроль над ними. Они опять безраздельно принадлежали ему, они бежали шаг в шаг с человеком, который прошел корейский ад, и были готовы все выдержать. Когда Пол, миновав последний поворот, увидел уличные фонари, кирпичные здания и взвод, уже марширующий по асфальтовой дороге у плаца, он почувствовал одновременно торжество и разочарование: ему хотелось показать Хатауэю, что он способен на большее.

Щебень кончился, ноги бежали теперь по благословенно гладкому асфальту. Они настигли взвод, пробежали вдоль строя, и, поравнявшись со Свенсоном, Хатауэй сказал: «Лейтенант, надо бы послать джип за Мансоном. Мы с Клементом еще побегаем по плацу, в пути мы долго отдыхали». Лейтенант кивнул, Пол и Хатауэй миновали взвод, повернули на асфальтовый плац и пробежали с полмили. Какое-то время до Пола доносились ритмичные команды Свенсона, затем они умолкли, и он догадался, что Свенсон распускает взвод. В ночной тишине он бежал рядом с Хатауэем, прислушиваясь к его дыханию и топоту ног и посматривая то на сержанта, то на полную луну над деревьями. Покинув плац, они пробежали по дороге между кирпичными казармами, и у расположения второй роты Хатауэй остановился. Пол встал перед ним по стойке «смирно». Ноги, казалось, продолжали бежать, он глубоко и часто дышал, по раскрасневшемуся лицу катился пот. Огонек в глазах Хатауэя погас, он перестал вглядываться в Пола, в глазах его отражалась только собственная усталость.

 – В казарму. Примешь соляные таблетки. Пусть ты пил всю жизнь из своего вонючего соленого залива, мне плевать. Можешь быть свободным.

Взвод принимал душ. Поднимаясь по лестнице, Пол услышал звук льющейся воды, усталые, ликующие и насмешливые голоса. На верхней площадке он остановился и посмотрел на свое отражение в большом, до пола зеркале – невысокая худая фигурка с винтовкой на плече, в каске, с армейским ранцем, из которого торчит рукоятка штыка. Зеленая рубашка и брюки в паху потемнели от пота. Он направился к фонтанчику с питьевой водой, взял из аптечки четыре соляные таблетки и, запрокидывая голову, проглотил одну за другой; ему вспомнились такие же соляные таблетки на строительной площадке, тогда отец подыскал ему, шестнадцатилетнему парню, работу, в первый день сам привез на площадку и подвел к бригадиру: «Сделай из него мужчину, Джесс, научи работать». Джесс, потомок французских переселенцев, спокойный, жилистый, кивнул и сказал Полу, чтобы тот оставил свой обед в сарае для инструментов и взял себе кирку и лопату. Все утро Пол работал с непокрытой головой под жарким июньским солнцем, копая вместе с неграми траншею под фундамент, и к полудню выбился из сил, его тошнило, есть не хотелось. Он ушел за сарай и прилег в тени. Негры поглядывали на него, и кто-то спросил, разве он не собирается перекусить. Не хочется, ответил он. К часу он снова был в траншее, а через полчаса поднял голову и увидел на краю траншеи Джесса и отца в легком полосатом костюме и соломенной шляпе. «Вылезай-ка, сынок», – сказал отец. «У меня все в порядке», – сказал он, поднял кирку и не столько вонзил, сколько уронил ее в глину у своих ног. «Тебе просто нужно прикрыть голову, – сказал отец, – вылезай, пойдем купим что-нибудь, и ты вернешься на работу». Пол положил кирку на край траншеи, повернулся к негру рядом и сказал: «Сейчас вернусь». «Конечно, – сказал негр, – купишь и вернешься». Он вылез из траншеи и побрел рядом с отцом к машине. Когда они сели, отец сказал: «Мне позвонил Джесс. Негры передали ему, что ты не стал обедать. Ты просто перегрелся на солнце. Сейчас мы найдем тебе что-нибудь на голову. Ты принял соляные таблетки?» Пол кивнул. Отец купил ему тропический шлем, а в киоске взял бутылку лимонада и бутерброд. «Джесс говорит, ты никому не признался, что тебе плохо», – сказал он. «Ага, – ответил Пол, – я не хотел никому говорить». Его отец, помешивая кофе, смущенно смотрел в сторону. Пол понял, что отец гордится им и одновременно стыдится своей гордости, это было приятно, но он тоже испытывал стыд, потому что в ту минуту, когда поднял глаза и увидел отца на краю траншеи, у него мелькнула надежда, что отец пожалеет его и заберет домой.

К тому времени, когда он стянул с себя пропитанную потом форму, повесил ее у окна, досуха протер винтовку и слегка смазал ее, взвод вернулся из душа и почти все уже улеглись – до отбоя оставалось пять минут. Пол отправился в душ и долго стоял под горячим дождичком, ощущая, как пот и грязь сходят с его тела, а по ноющим ногам к плечам поднимается истома, и только сердце продолжает свой быстрый бег в груди. Он уже вытирался, когда вошел Уэйлен в трусах, встал к писсуару и взглянул через плечо на Пола:

 – Отмахали с Хатауэем весь путь?

 – Ага.

 – И плац не забыли?

Пол кивнул.

 – Молодец, – сказал Уэйлен и отвернулся. Пол окинул взглядом его сильную, борцовскую спину и могучие плечи. Когда Уэйлен пошел к выходу, Пол легонько ткнул его кулаком в плечо.

 – До завтра, – сказал он.

Когда, завернувшись в полотенце, он вошел в спальню, там было темно. Большинство курсантов уже спали, слышалось только мерное, тихое дыхание. Свет из коридора падал на стойку для оружия в середине спальни, на ряды двухъярусных коек и шкафчики у стен. Он направился к своей койке. На ее краю, уставив локти в колени, подперев ладонями лоб, сидел Хью. На полу у его ног валялись каска, винтовка, ранец и патронташ. Он поднял голову, и Пол подошел к нему поближе.

 – Ну как ты? – спросил он участливо.

 – Я решил плюнуть на все, старик. Ты понимаешь меня? Это же глупо, черт побери. Зачем все это? Зачем делать что-то такое, от чего тянет блевать? Я ведь бежал и бежал, и черт-те сколько бы еще бежал, да только меня вывернуло наизнанку. Разве это дело? – Рядом на койке кто-то заворочался. Хью встал, схватил Пола за руку, от него несло потом, изо рта пахло; он придвинулся ближе и перешел на шепот: – Потом ты слетел с катушек, и я подумал, ну ладно, черт побери. Я остановился, отошел к обочине и подождал, пока меня не прихватило. Потом я хотел найти тебя, спокойно дойти до казармы, а по дороге пить воду от пуза и плевать на эту дорогу и на них всех, вместе взятых. – Он отпустил руку Пола. – Но этот чертов доберман-пинчер заставил тебя бежать. Господи, ну что я здесь делаю? Что я здесь делаю? – Он отвернулся, с силой ударил по своему матрасу, посмотрел на свой кулак, вмявшийся в постель, занес его и ударил снова. Пол хотел тронуть Хью за плечо, поднял руку, но она повисла на полпути и упала обратно. Сказать что-нибудь Пол тоже не решился. Он посмотрел сбоку в застывшее лицо Хью, потом отвернулся, наклонился к своей тумбочке в изголовье и вынул оттуда аккуратно сложенные трусы и майку. Он надел их и сел на тумбочку, а Хью тем временем, скинув одежду прямо на пол, направился в душ.

Пол лег на свою койку, растянулся, ожидая, пока расслабятся мышцы и его охватит сон. Но он еще не спал, когда вернулся Хью и, перешагнув через брошенные на пол вещи, вскарабкался на свою койку. Пол хотел предложить Хью почистить его винтовку, но не смог. Его ноги, плечи, спина, руки ныли, он лежал, уставясь в койку Хью, и слышал, как тот ворочается. Скоро Хью успокоился и ровно задышал во сне. Пол бодрствовал среди смутных очертаний коек, стенных шкафчиков и стоек для оружия. Казалось, что и они, и стены вокруг, и тусклые окна – все вокруг дышит и издает запах. В глубине спальни кто-то храпел. Хью что-то пробормотал во сне и снова затих.

Зажегся свет, он в испуге вскинулся, сбросил ноги на пол и наступил на винтовку Хью. Перешагнув через нее, он побежал в уборную, побрился у зеркала рядом с Уэйленом, а потом пристроился к очереди в кабинку, но перед ним было много народу, и он, решив потерпеть, вернулся в спальню. Проходя мимо койки Хью к стенному шкафчику, он сказал: «Привет, Хью. Подъем». Он открыл свой шкафчик и обернулся: Хью лежал, уставившись в потолок.

 – Эй, старина… – Хью не повернул головы. – Смотри, все валяется…

Хью не пошевелился. Пол натянул форму, зашнуровал начищенные до блеска башмаки и побежал. В дверях он остановился и бросил взгляд назад. Заправляя рубашки, надевая береты, подтягивались другие. Хью, свесив ноги, сидел на койке и смотрел вслед уходящим. На улице еще чувствовался утренний холодок, их ждал Хатауэй, и его башмаки посверкивали на солнце. Взвод выстроился, и взгляд сержанта упал на пустое место рядом с Полом.

 – Клемент, что с Мансоном? Проблевался и сдох вчера на дороге?

 – Он идет, сэр.

 – «Идет»! Нет, вы послушайте: «Он идет»! Что это за штатские замашки? Переходит улицу когда захочет? Взвод тогда считается покинувшим казарму, когда каждый солдат взвода покинул казарму, и выходит, вы еще не покинули казарму. Вы все еще там вместе с… ага… – Он смотрел на что-то у них за спиной. – Вот и он. Теперь, ребята, вы здесь. Мансон, подойди сюда! – Пол услышал слева от себя шаги Мансона, медленно огибавшего взвод. Вот он очутился в его поле зрения, и Пол увидел, как Мансон подошел к Хатауэю и вытянулся перед ним.

 – Ну-ну, Мансон. – Голос сержанта звучал негромко. – Нет, вы только гляньте, ребята! Мистер Мансон все же решил позавтракать с нами. Сегодня он проспал немного. Я вполне понимаю, Мансон. Это очень утомительно, когда тебя везут в джипе. И когда знаешь, что один ты – слабак, это тоже очень утомительно. Иногда так утомительно, что сукин сын позволяет себе не бриться! Кто ты такой, чтобы позволять себе не бриться? Я скажу тебе, кто ты: дешевка, дешевка, дешевка! Видать, твой отец не очень-то старался! – Пол увидел, как у Хью побагровело лицо, губы задрожали. Хатауэй еще больше понизил голос. – Ты слышал, Мансон, что-нибудь про слонов? Отвечай мне, Мансон, или я заставлю тебя выблевать все, чем ты набил свою грязную пасть за счет армии! Так вот слоны, Мансон. Эти здоровенные серые раздолбай, что живут в джунглях, ведь они похожи на морскую пехоту, Мансон. Они держатся вместе, всем стадом. А если кто-то в стаде начинает выеживаться и плевать на остальных, они знаешь что с ним делают? Гонят его к чертовой матери. Вышвыривают из стада. И знаешь, что с ним тогда бывает? В одиночку этот сукин сын жить не может. Поэтому он везде таскается за стадом. Но оно его не принимает. И скоро ему только и остается, что рехнуться от тоски, вот он и начинает носиться по джунглям, выворачивать деревья, топтать всех подряд, так что приходится пристрелять его. Мансон, ты решил наплевать на мое стадо, и я не хочу больше видеть здесь твою тощую задницу, поэтому отправляйся в конец взвода. А теперь марш.

 – Я уезжаю домой.

Он оставил Хатауэя и пошел вдоль строя.

 – Мансон!

Он остановился и повернулся к сержанту.

 – Я еду домой. Сейчас позавтракаю, потом схожу к капеллану и уеду. И он зашагал к столовой.

 – Мансон!!!

Тот не оглянулся. Он шел, засунув руки в карманы, с опущенной головой, потом поднял ее. Казалось, его ноздри жадно втягивают утренний воздух. Хатауэй смотрел ему вслед разинув рот, словно вот-вот опять заорет, затем он повернулся к взводу, скомандовал «смирно!» и повел его по дороге. Пол видел впереди Хью, затем тот обогнул здание и исчез, и тут Хатауэй стал в ногу выкрикивать: «С Ман-со-ном не го-во-рить, ле-вой, ле-вой, ле-вой, на Ман-со-на не смот-реть, ле-вой, ле-вой, ле-вой!..»