Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Тень на стене вздрагивала в такт биению сердца. И вдруг замерла, осела на пол, потерявшись в темноте.
– Они что, утонули? – спросила Риша, заворачиваясь поплотнее в одеяло.
Пустая чашка стояла рядом с ней на кровати. Мартин встал и переставил ее на стол. Потом вернулся, сел на край кровати – больше теней ему было не нужно. Покачал головой.
– Ей несладко приходилось на корабле: девушка страдала от жестокой качки, к тому же боялась товарищей брата, вздрагивая от голосов, смеха и песен. Ворлок чувствовал в ее душе черную смолу горечи и отчаяния. Может, будь он седобородым волшебником – сумел прогнать ее. Может, будь он ведьмой – сумел бы сказать ей, как дышать сквозь эту смолу, превращая отчаяние в силу. Но он не мог. Он заговаривал воду, которую она пила, и девушка не страдала от качки, а по вечерам давал ей теплую воду с несколькими каплями зелья, успокаивавшего душу и дарившего светлые сны. Путешествие было длинным, и их дружба становилась все теплее. Все чаще он менял волны, небо и линию горизонта на мягкий сумрак ее каюты. Эта дружба могла бы стать просто теплым эпизодом в жизни обоих, но корабль попал в шторм.
«Она простудится и умрет, а он с горя утопится в море?»
– Да что с тобой делать! – забывшись, усмехнулся Мартин, и тут же осекся. – Море бывает столь же жестоким, сколь и прекрасным, – продолжил он, надеясь, что Риша ничего не заметит. – Волны казались Ворлоку выше гор, которые он когда-то видел. Каждая из них, упади она на корабль, разметала бы его в щепки. Вокруг клубилась черная вода, ярл первый сел за весла, но усилия команды были тщетны. Вскоре они перестали грести. Он видел в лицах мужчин переход за Кромку. Они подставляли Смерти лица, как иные подставляют теплому весеннему ветру. Он и сам не боялся смерти – однажды они должны были встретиться. Чем помочь погибающему кораблю и себе – Ворлок не знал. Он вспомнил, как заговаривал паруса корабля одного капитана – он сказал, что ему нужны паруса, отрицающие воду. Чародей горько себя укорил за то, что не сделал этого для ярла.
Отец Риши не торопился. Мартин чувствовал, что сам начинает замерзать и его клонит в сон, но он был твердо намерен закончить сказку.
– И в тот самый момент, когда он хотел сесть на палубу и отдаться судьбе, он вспомнил о девушке в каюте. Неужели свет ее погас вместе с немилым браком, и теперь она не увидит родного берега, и не будет счастлива уже никогда? Она не верит в Чертог, ее не ждет славное воинское посмертие, и мудрое, чародейское. Девочка боится боли и смерти, потому что женщины все же мудрее мужчин с их, бывало, безрассудной, самоубийственной храбростью. Они смотрят смерти в глаза и читают там правду. Он не был седобородым волшебником, иначе море утихло бы под его рукой, как ласковый кот. Он не был ведьмой, иначе нашел бы теплую, успокаивающую ложь, чтобы девушка умерла спокойно. Он был чародеем, ворлоком. Корабль трещал, умирая. Трещала мачта, рвался мокрый огненный парус, и канаты такелажа лопались один за другим. Ворлок обнял мачту, прижался к ней и закрыл глаза. Это он умирал. Его ребра трещали под ударами волн.
– Сказки же обычно заканчиваются свадьбой? – тихо спросила его Риша.
Ее клонило в сон, но она хотела дослушать историю.
«Что она понимает в сказках, правда, Мартин?»
«Вик, представь себе, что я на тебя укоризненно смотрю и постыдись».
«Кажется, мне отказывает воображение».
– В сказках еще нарушаются запреты… В его горло море забивало горькую воду. Это его крылья ломал ветер, и его жилы рвались от напряжения. Черная, мучительная агония захлестнула его разум. Но кораблю нужно было продержаться, не развалившись. Сначала один из гребцов заметил, как зарастает прореха на парусе. Как срастается такелаж и как выпрямляется согнувшаяся мачта. Некогда было думать, Боги ли послали эту милость, или это чужеземный колдун, вытаскивает корабль из бездны. У них был шанс, и ради него нужно было налечь на весла. Они пережили этот шторм. Ладья качалась на тихих волнах, спали обессиленные гребцы, а сестра кормчего, надрываясь, тащила в каюту колдуна.
«Кто такой кормчий, кстати?»
«Лоцман».
«Мартин…»
«Тот, кто прокладывает путь», – исправился он.
– Он очнулся через несколько дней в кромешной темноте. Вытянув ладонь вперед, он хотел зажечь свечу, чтобы оглядеться, но его накрыл такой ужас, словно он собирался броситься в костер. Уже тогда он, с безысходным отчаянием, понял, что больше никогда не сможет колдовать. Память о боли, которую он пережил, больше никогда не даст ему даже зажечь свечу с помощью магии. «Я потерял половину себя», – подумал он, проваливаясь в бессознательную черноту. Но на краю этой черноты не было сожаления – он заметил стоящую на пороге девушку. Он никогда бы не поверил, в самую непроглядную минуту своей жизни он будет по-настоящему счастлив.
– Грустная сказка… А дальше что-то будет? Они поженятся?
– Может быть, – улыбнулся ей Мартин.
Он прикрыл глаза, ловя отголоски рассказанной сказки. Мартин не знал, откуда взялся сюжет, и чего в нем было больше – надежды или тревоги, но почему-то ему не хотелось открывать глаза и смотреть Рише в лицо.
За дверью снова раздались шаги.
– Готов?
Вячеслав Геннадьевич стоял на пороге, уже одетый.
«Давай я с ним пойду?»
«Конечно», – не думая согласился Мартин.
– Да, – ответил Вик, снимая куртку со стула. – Поправляйся скорее, Риш.
– Завтра придешь? – спросила она.
– Конечно, – улыбнулся Вик в ответ.
И вышел вслед за ее отцом.
На улице царила синяя бархатная темнота.
– Тебя дома не потеряют?
– Папа очень устает, он много работает, – покладисто соврал Вик, как учил Мартин.
Вячеслав Геннадьевич шел ровно, не подстраиваясь под шаг мальчика, но Вику все же не приходилось за ним бежать.
– Твой папа свиней разводит, верно?
– Да.
– И продает самогон?
– Я про это не знаю ничего.
«Мартин, не нравятся мне его вопросы».
«Мне тоже, но я пока не вижу поводов вмешиваться».
– Ты нормальный парень. О Рише даже ее братья не заботятся, а ты ходишь каждый день как по часам.
Вик внезапно вспомнил, что Риша говорила, что у нее большая семья. Дом ее был большим, темным и тихим, и не было похоже, чтобы там жил кто-то еще.
– А где ваши сыновья?
– Работают, что ты думаешь – все прохлаждаются, как твой… кхм. У нас большой дом и большое хозяйство. И мы с этого хозяйства честно живем, а не впариваем, как некоторые, городским дурачкам «экологически чистое парное мясо» и деревенским алкашам отраву.
Вик прекрасно понимал, кого он имел в виду. Но если раньше он оскорбился бы и замкнулся, то теперь он ощутил лишь глухую усталость. Ему приходилось жить в тени своего отца, ловить сочувственно-брезгливые взгляды и еще чувствовать, как это уязвляет болезненно гордого Мартина. Вику было жаль, что все вышло именно так. Ему бы хотелось уехать куда-то, где никто не задавал бы вопросов. Никто не знал бы, чей он сын. Поэтому, несмотря на всю красоту природы и деревенскую вольницу, он продолжал мечтать о стылом северном городке, где осталась сестра.
– Про это мне тоже ничего не известно, – уклончиво ответил он.
Вдалеке показались желтеющие окна хутора.
– Говорю – хороший парень, еще и умный, – усмехнулся Вячеслав Геннадьевич.
Вику в его усмешке почудилось какое-то презрительное снисхождение.
– Про это мне известно отлично, – без вызова ответил Вик, глядя на мужчину исподлобья. – Я дальше сам, спасибо вам большое.
– Приходи завтра, она тебя ждет, – вместо прощания ответил он.
…
Наступило «завтра». И еще раз, и снова. «Завтра» для Вика было обязательным и безусловным. В семь лет ведь никто не верит, что бывает иначе, и один день сменял следующий, словно бусинка щелкала на четках.
Риша поправлялась. Теперь, когда Вик приходил к ней в гости, его кормили ужином, а вечером провожали домой – отец или один из Ришиных братьев, угрюмый семнадцатилетний мальчик по имени Женя. Женя с ним почти не разговаривал, много курил и все время кашлял. Как-то он предложил сигарету Вику, и тот несколько секунд удивленно ее разглядывал, а потом начал смеяться, не в силах объяснить, что же его так развеселило. Женя, пробормотав что-то о том, что у его сумасшедшей сестрицы такие же друзья, забрал сигарету. Мартин, чье искреннее возмущение и рассмешило Вика, мрачно молчал.
Младшего брата Риши звали Денис. Сам он звал себя Нисом. Что-то было в этом имени мышиное, и что-то мышиное было в самом Нисе. Он был тихим, серым и незаметным. Движения его были торопливыми, он либо не двигался вовсе, либо все время суетился. Нис увлекался коллекционированием. Его «коллекция» хранилась в одному ему известных тайниках, хаотично расположенных по всему дому. Вик замечал в руках мальчика появляющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда пластмассовых зеленых солдатиков, крышки от бутылок, монетки, булавки, какие-то щепки и разноцветные осколки, а однажды он видел, как Нис прятал под плинтус самого маленького бумажного журавля с подвески, которую подарил Рише Мартин.
Мать Риши была высокой, с целой гривой пепельных, как у дочери, волос. Она почти всегда молчала, говорила отрывисто, словно ей тяжело давалось произносить каждое слово. Голос у нее был хриплый и почти грубый. Женщина была постоянно занята какой-то работой и мало обращала внимание на происходящее вокруг.
Впрочем, обращать внимание было особо не на что. В доме почти всегда царила гробовая тишина, и ничто не суровый, стерильный покой. Каждый раз возвращаясь домой, Вик не мог определиться, что же ему ближе – строгий порядок Ришиной семьи, или равнодушная вседозволенность его жизни. Но вечером Мартин зажигал для него лампу и открывал книгу, и ответ становился очевидным. В том доме волшебство не жило. Никому не читал истории мягкий и теплый голос, ни для кого в темноте не танцевали светящиеся белые мотыльки.
– Расскажи про школу, – попросил Вик Ришу в один из вечеров.
Они с Мартином не могли определиться, чего ждут от осени. Несколько раз они подходили к школе – одноэтажному кирпичному зданию с большими окнами и высоким бетонным крыльцом. Вик смотрел на выбегающих из здания детей, и никак не мог соотнести это с картинкой, которую рисовали ему книги.
На учениках не было формы. Звонок, который было прекрасно слышно с улицы, мог раздаваться совсем не в то время, когда дети выходили из школы. Большинство из них были без сумок и книг.
– А, нечего рассказывать, – скучающим голосом ответила Риша. – Ты же читать-писать умеешь?
– Да, конечно…
– Ну считай тебе там первые три года делать вообще нечего. Ребята не глупые, просто их часто не учит никто, и они сами не понимают, зачем им это нужно все. Все работают, огороды, скотина, многие с апреля по ноябрь в школе вообще не появляются. Учителей мало очень, они уставшие сильно… Но вообще есть ребята, кто сильно старается. Их учителя очень любят, никогда оценки плохие не ставят… Да ты не переживай, в общем, все будет хорошо.
«Мартин, нам там кажется нечего делать».
«Да, ты, к сожалению, прав…»
«Мартин?..»
«Что?»
«Ты знаешь, что, когда я буду учиться в шестом классе тебе будет восемнадцать?» – на этот раз вопрос был беззлобной насмешкой.
Вик представил себе повзрослевшего Мартина, высокого, длинноносого, с рассыпавшимися по плечам каштановыми волосами, сидящим за партой среди недоумевающих подростков. Страха, что Мартин повзрослеет и бросит его, больше не было.
«Да. Это невероятно вдохновляющая перспектива», – улыбнулся он в ответ, представив себе похожую картину.
– А еще при школе есть театральная студия. Туда берут с четырнадцати лет, но есть курсы для тех, кто младше. Я туда обязательно запишусь, – продолжила Риша.
– Хочешь быть актрисой? – стараясь скрыть удивление, спросил Вик.
Риша казалась ему красивой девочкой, хотя он мало что понимал в женской красоте. Ведь важно, чтобы человек хорошим был, а какой у этого человека нос и какие глаза, значения не имело. Тем более, что нос у Риши был обычный, а вот глаза удивительные, огромные и голубые. С бледной кожей и пепельно-серыми волосами, она казалась ему похожей на какое-то сказочное существо, может быть на одну из эльфиек Пологого Холма, о которых рассказывал как-то Мартин. Но вместе с тем голос у Риши был тихий, несмотря на свою непосредственность, она очень легко смущалась и, кажется, опасалась взрослых.
– Хочу. Я была в театре с папой в городе, там ставили какую-то сказку, кажется, Золушку… И знаешь, я спектакль совсем не помню. Я помню, как пах занавес, тяжелый такой, красный. Мне с тех пор часто снится, что я в красном бархате тону, и повсюду этот запах.
– А кого ты бы хотела играть? – спросил Вик, не зная, как поддержать непонятный ему разговор.
Сам он в театре не был никогда, но влюбленность в занавес представлялась ему странной причиной выбора профессии. Когда Мартин рассказывал или читал что-то о театре, Вик представлял себе огромные залы, много света, старомодно одетых людей и большую сцену. Диковатая, бледная, меланхоличная Риша в эту атмосферу не вписывалась никак. Впрочем, семилетний мальчик в искусстве понимал мало, а вот Мартин очень даже представлял себе Ришу на сцене. Только не на роскошной и светлой. Скорее это был бы уютный, сумрачный зал провинциального театра.
– Я пока не знаю. Еще не определилась… с репертуаром, – улыбнулась Риша, ничуть не смутившись.
– Я думаю, у тебя все получится, – обнадеживающе соврал ей Вик.
– А ты со мной в студию пойдешь?
– Я?! Зачем?
– Ну… будешь мне помогать. Да ладно тебе, необязательно же идти в актеры – просто ты будешь ну… так проводить время, – неловко закончила Риша, смущенная удивлением друга.
«Мартин, что ты думаешь?»
Мартин догадывался, что семилетнему мальчику никто не предложит роль даже в подростковой постановке, а вот быть зайчиком в сказке про Колобка, где Риша будет играть лисичку – куда более реальная перспектива. И она не вызывала энтузиазма у обоих.
«Я думаю, что… м-м-м… друзья иногда должны идти на жертвы», – ответил Мартин, представляя себя в костюме зайчика.
Ему казалось, что даже рыбка над ним смеется.
«Сходим. Может ей еще самой не понравится», – с тайной надеждой предположил Вик.
«Ладно тебе, это…мило. И развивает разные полезные… навыки».
– Не очень… но я с тобой пойду, – скрепя сердце пообещал он Рише.
Вик надеялся, что до осени она понюхает что-нибудь другое и забудет о театре. Больше они в этот день к этой теме не возвращались.
Действие 12
О свечах и ночных кошмарах
Подлинные страхи
Слабей, чем ужасы воображенья.
Шекспир
Вот и кончились метели у здешней зимы, кончился снег и потрескивающий мороз. И во все еще холодном воздухе ранним утром, в середине марта, Вик впервые в этом году почувствовал касание теплого, весеннего ветра на лице.
– Мы перезимовали, правда, Мартин?
«Правда», – с улыбкой отвечал он.
Не так-то легко далась им эта зима. Сложнее стало прятаться, если отец напивался и начинал крушить дом. Хорошо Мартин нашел подходящее место – за ящиками с хламом в кладовке. Только там все равно было холодно, очень тесно и сидеть приходилось неподвижно и тихо. Эту пытку неизменно брал на себя Мартин.
В доме было холодно, спать приходилось в одежде и между несколькими одеялами. По-прежнему не хватало еды, летние запасы кончились еще в декабре, и только травы, которые заваривал Мартин, еще оставались в плотном мешочке из небеленой ткани.
В эту зиму он познакомился с Ришей и почти тут же их дружба столкнулась с испытанием ее болезнью. Вик иногда спрашивал себя, была бы их дружба такой же теплой, если бы не чуткость и терпеливая забота Мартина?
Он чувствовал, что Мартин смог дать ему еще одного друга, и испытывал от этой мысли смесь благодарности и страха. Ведь он, Мартин, только душа, запертая в уже наделенном душой теле, умудрялся влиять на события. Тактично и мягко, не принуждая, без малейшего насилия, он заставлял людей делать то, что ему было нужно. Из Мартина вышел бы не только хороший отец, но и превосходный дипломат.
И Вик думал о том, что противостоять разрушительной ярости отца гораздо легче, чем спокойствию и рассудительности Мартина. Впрочем, он сам не смог бы объяснить себе, почему его это пугает – противостоять Мартину он не хотел и не собирался.
Но вот пришла весна. Снег еще не начал таять, только тяжелел, когда его гладил согревающийся солнцем ветер. Но весна… весна ведь означает новую жизнь.
Риша поправилась. За время болезни Вик стал приходить в ее дом без стука, как один из сыновей. Он раздражал всех ее братьев, но его любили Ришины родители.
И отец, и мать Риши привыкли к своим сыновьям, таким же, как все дети в деревне – шумным, вечно исцарапанным, покрытым синяками, которые они сами себе набивали, обгорающим за лето на солнце так, что за зиму загар успевал лишь немного поблекнуть. Дети должны носить с собой маленький хаос. Должны рвать одежду, стрелять по птицам и воровать с чужих огородов клубнику. Друг дочери оказался совсем иного склада. В нем словно звенела какая-то натянутая струна – тонкий стержень, который не сломать и не порвать, но о который можно легко порезать пальцы. И, казалось, сама смерть отступила под пристальным серым взглядом этих удивительных глаз.
Риша тоже чувствовала растущую привязанность к новому другу. Эти серые глаза смотрели на нее в упор, мимо репутации ее матери, мимо ее собственных страхов и стеснительности. У Вика все получалось просто и спокойно. Иногда он был больше похож на обычного, просто спокойного мальчика – шутил, смеялся и рассказывал ей какие-то небылицы, ну вот словно снег и правда яблоневые лепестки.
Но бывали другие моменты, когда ее друг становился каким-то особенно отрешенным. Он говорил иначе, у него менялся голос, и будто даже темнели глаза. Таким мог бы быть, пожалуй…священник?
Впрочем, это не имело особого значения. У нее не было прежде никаких друзей, и она всю жизнь тянулась к чужой любви. Вот и на елку она полезла доказывать – никакое она ничем она не хуже остальных. Ее тоже можно любить.
А теперь, к концу этой зимы, она больше ничьей любви, ничьей дружбы и не желала. Жители деревни загнали ее на дерево, словно свора злых собак облезлую дворовую кошку. Другие дети стали смотреть на нее с ненавистью, узнав, что это ее отец отнял их мечту, их ритуальную новогоднюю ель. А Вику было наплевать на ее отца, на ее мать, на елку, и на то, что им в спину на улицах часто летели злые насмешки. Странное, взрослое и жестокое презрение скользило иногда в его взгляде, обращенном к другим детям. Риша всегда прятала глаза, встретив этот взгляд. В такие мгновения глаза у него были почти белыми.
И все же, со всем хорошим, плохим, странным и понятным – зима кончилась.
…
Снег таял стремительно, вода уходила в землю, и земля покрывалась первой, несмелой зеленью. Риша едва ли не каждое утро ждала Вика у забора. Он много раз просил ее перестать – он сам бы легче смирился с этой привычкой, но она ужасно смущала Мартина. Но Риша доводам не внимала.
Тем утром она стояла у его забора, и терпеливо ждала, пока он проснется. Вик, увидев подругу из окна, торопливо одевался, укладывая в сумку запасной свитер – Риша из какого-то неясного ему кокетства надевала платья под тонкую куртку и под конец прогулки всегда замерзала. К счастью, несмотря на разницу в возрасте, он был чуть выше и шире в плечах, чем его хрупкая подруга, поэтому спокойно одалживал ей свои вещи.
– Мартин, как мне ее уговорить не торчать по утрам у забора и надевать свитер?
«Видимо, никак. Можно оттолкнуть ее, и она перестанет стоять у забора, но это не поможет ей одеваться теплее. А как заставить женщину изменить своим понятиям о красоте я вовсе не имею представления. Даже такую маленькую…»
Когда Риша увидела его, ее лицо озарила неприкрытая, искренняя радость.
– Привет! Пойдем со мной, я видела потрясающую штуку!
Она привычно обхватила его руку и потянула за собой.
– Я была сегодня в студии при школе! Меня туда взяли, представляешь?! Там начальница какая-то жуткая тетка! И она меня заставила читать какую-то невообрази-и-имую глупость, я ничего не поняла – какие-то цветы девушка раздает!
Вик шел рядом и улыбался. Риша почти подпрыгивала от восторга, часто дергая его за руку. Она извинялась и через несколько секунд повторяла движение. Пальцы она при этом не разжимала.
– Ну я прочитала – думаю, если девушка раздает цветы, значит, что-то хорошее происходит, верно? Я читаю радостно, а она как закричит на меня: «Да что же это такое! Куда ты лезешь, если ничего в литературе не понимаешь!» – Риша остановилась, нахмурила брови и опустила подбородок, пытаясь подражать перекошенному злостью брыластому лицу.
Вик рассмеялся – больше старанию, с которым она копировала женщину, чем самой неуклюжей пантомиме.
– Ну я и решила все, меня не возьмут. А у нее помощница рядом сидит. Она говорит: «Да что вы, Маргарита Николаевна, заставляете детей читать эту тягомотину? Пусть девочка любой любимый стишок прочитает». А я так испугалась, что вот ни строчки не могу вспомнить…
Они шли по лесу, и Вик, слушая ее, удивлялся, как все удивительно преобразилось. Птицы, казалось, сошли с ума, и без всякого лада кричали о наступившей весне. Черные остовы деревьев покрылись золотисто-зелеными тенями молодой листвы и солнечного света. И эти прохладные блики, ложась на лицо Риши делали его удивительно живым. Куда-то делась ее бледность и меланхоличность, забитость и серость. Лицо обрело краски, а глаза сияли, наполненные недосягаемым весенним небом.
– И вот, представляешь, я ей первые попавшиеся строчки: «Каждый вечер деревья падают в тени деревьев!» Сама испугалась, с испугу забыла, откуда я их знаю, но стихотворение до конца дочитала. Она у меня так удивленно спрашивает: «Чьи это стихи?». А я понятия не имею, и поэтов всех забыла. Это, говорю итальянский поэт Витторио. Откуда бы только взялось…
Вик услышал, как смеется Мартин. Одно это уже делало этот день удавшимся – Мартин смеялся очень редко.
– В общем, откуда взялся Витторио я тоже понятия не имею.
– А если бы меня Федей каким-нибудь звали?
– Ну был бы Феодосий, – серьезно ответила девочка. – А чьи, кстати, это стихи?
– Этого человека зовут Мартин.
– Как… гуся?
– Нет, как… да, как гуся. А вообще – был такой святой, Мартин. Один из пяти покровителей Франции.
Недавно Вик, роясь в непрочитанных книгах на чердаке, нашел истрепанную Библию и идущий к ней в комплекте томик с комментариями. Библией он не заинтересовался, а в комментариях нашел описание святого Мартина. На помутневшей от иллюстрации всадник в зеленом разрывал пополам зеленый плащ.
Мартин давно представляться ему в длинном зеленом пиджаке, и Вик решил, что это такой знак.
– И где он жил, этот твой Мартин?
– У моря, – вздохнул Вик, наклоняясь, чтобы сорвать стебель, покрытый маленькими, красными цветами.
Цветы одуряюще пахли медом. Совсем маленькие, первые, несмелые, они казались ему красивее бархатных алых роз, которые он видел в городе. Розы были мертвыми и пахли смертью. А эти цветы, даже сорванные, оставались живыми. Он незаметно заправил стебелек в волосы Риши. Красные цветы в серых волосах – красиво. Она, встретившись с ним глазами, улыбнулась.
– Смотри!
Они пришли к озеру. Не к тому, в котором учил его плавать Мартин прошлым летом. Это было маленькое озеро в глубине леса. Озеро, полное ледяной, черной воды, по берегу поросшее теми самыми красными цветами, веточку которых он оставил у Риши в волосах.
На берегу лежала лодка.
Вик почувствовал, как что-то взметнулось в душе.
«Даже если мы сможем ее починить – мне не дотащить ее до большого озера, а это совсем маленькое… что она тут вообще делает?» – расстроенно подумал Вик.
Полусгнившая лодка и маленькое лесное озеро показались ему издевательством над мечтой Мартина.
Вик подошел к лодке. На днище зияла огромная дыра.
– Я помню, ну ты вроде любишь корабли и воду… В общем, я думала, тебе понравится, – смущенно закончила Риша.
Она явно надеялась, что Вик обрадуется. Вик обрадоваться не мог, и незаметно уступил Мартину, который видел в лодке просто кучу гнилых досок, а не мертвый корабль.
Он и так много мучился дурными предчувствиями и видел тревожных знаков. Ему не нужны мертвые корабли.
– Ты же вроде умеешь из дерева вырезать?
– Да… Только ремонт придется отложить. Смотри, – с улыбкой показал он в разлом.
«Вик, смотри, какая прелесть», – про себя сказал Мартин, склоняясь над лодкой.
«Это же…»
– Лисята! – восхищенно выдохнула Риша.
Пятеро серебристо-песочных, желтоглазых щенков, ничуть не опасаясь разглядывающих их детей, смотрели на них из дыры. Один, самый смелый, стал на задние лапы, опершись о борта лодки, и, к восторгу Риши, ткнулся мордочкой в протянутую ладонь.
– Риш, ты бы не трогала… И надо отойти, я думаю, где-то неподалеку их мать, а лисы в гневе, знаешь ли, ужасны, – отметил Мартин.
В эту же секунду в голове зажегся образ – стоящая на задних лапах угрюмая лиса в цветастом переднике, угрожающе сжимающая скалку. Вик, представивший себе эту картину, сдавленно хихикал, а Мартин, подумав, добавил к образу красный, в белый горошек, бантик, кокетливо прикрепленный возле острого черного уха.
– Да ты смотри, какие они славные! Наверняка их мама такая же…
Мартин сильно сомневался в славности матери пятерых детей, тем более если речь идет о лисе. Впрочем, щенок не уходил, и Мартин легко коснулся любопытного мокрого носа.
Улыбнувшись, он отошел от лодки и сел на лежащее на берегу поваленное дерево. Его крона полоскалась в воде, и кое-где еще даже не смыло листья. Вскоре к нему присоединилась Риша. Она молча вытащила из сумки термос, налила в крышку чай и протянула ему.
– Спасибо.
– Тебе спасибо. Вик, ты зачем со мной возился?
– Я же говорил, что хочу быть твоим другом. Что тебя тревожит?
– Мама сказала, что никто из мальчиков не захочет со мной никогда… просто так дружить.
– Просто так? А что мне может быть от тебя нужно? – Мартин смутно подозревал, о чем идет речь, но знания его были крайне скудны, а убеждение, что между детьми не может быть таких условностей – слишком велико.
– А я не знаю, – странно вздохнув, ответила она. – Вроде как что-то такое… неприличное, а что – я понятия не имею. Мы делаем что-то неприличное?
– Понятия не имею, – улыбнулся Мартин, касаясь кончика ее носа, как несколько минут назад коснулся лисенка.
Нос у нее был такой же холодный, но сухой. Риша рассмеялась и положила голову ему на плечо. Мартин только вздохнул – ему пришлось привыкнуть к ее непосредственности. Смирившись, он обнял ее за плечи и притянул к себе. Она опять замерзла.
…
На улице теплело. Мартин дал добро, они распечатали окно и открыли его впервые с осени. Несколько дней они потратили на генеральную уборку, перемыв всю комнату, перестирав и высушив на улице все белье. Им даже удалось достать полбанки белой краски, и Мартин побелил оконные рамы, и по просьбе Вика увековечил белоснежную чайку, когда-то нарисованную мелом на дверце шкафа.
Дом, в котором жил Вик, умирал. Зарастал хламом и грязью, пропитывался запахами гари, сигарет и алкоголя. Дом ветшал, терял облик, расползался трещинами, надломами и пятнами ржавчины. И только комната Вика выглядела жилой.
Отец стал регулярно привозить продукты. Несколько раз он даже пытался с ним поговорить, но Вик отвечал односложно, безукоризненно вежливо и отстраненно.
Вику отец давно стал не нужен. Он даже за стрижкой стал обращаться к матери Риши, которая привыкла подстригать сыновей. Он научился готовить, ухаживать за курами, скоро они с Мартином должны были засадить знакомый угол за курятником. Он начал заказывать книги в городской библиотеке через Ришиного отца.
Жизнь налаживалась.
И была еще одна тайна, о которой Мартин не говорил Вику. Там, в темноте за стенами его дома, он нашел тонкую, белую ниточку. Совсем тонкую, толщиной не больше волоса. Прямо в клубящемся мраке.
Сначала Мартин не мог поверить. Не хотел, боялся верить. Потом опустился рядом с находкой на колени, не в силах стоять.
В его темноте появилась трещинка.
Еще ничто, никогда не давало ему такой надежды, столько чистого, не омраченного ничем счастья. Это был свет, настоящий свет! Он зажегся в его темноте, и он не гас.
Тем вечером они читали сборник греческих мифов. Книга была с чердака, старая, громоздкая, с мелкими буквами. Написано было сухим языком, и Вик решил попрактиковаться в чтении сам. Спасти это занудство не смог бы даже чарующий голос Мартина и его огоньки.
– Слушай, Мартин, а ты считать умеешь?
«Тешу себя надеждой, что умею», – Мартин сидел в кресле и смотрел в огонь.
Мысли были сонными и вялыми, а голос Вика, читающего уже довольно ровно, но очень монотонно, только усугублял положение. Он старался не засыпать раньше, но в этот день Мартин почему-то чувствовал себя очень усталым. У него не было тела, которое могло бы болеть, но был разум, нуждающийся в отдыхе.
– А давай у Риши ее учебники попросим? Она мне что-то рассказывала, мне кажется, там не сложно…
«Давай, конечно. Только завтра. А сейчас нам лучше поспать…»
Вик, почувствовав настроение друга, послушно отложил книгу и выключил свет.
– Спокойной ночи, Мартин.
«Спокойной ночи…»
Сон пришел к Вику быстро, теплый и пустой. Мартин провалился в свой и уже на грани сна и яви отчаянно рванулся обратно в явь – на этот раз кошмар снился ему.
Но он не успел.
Проем, словно побеги какого-то жуткого растения, затянула вязь решетки. Он был прикован к этой решетке, так, что невозможно было отвернуться от проема. Но смотреть было не на что – клубящаяся темнота, как за стенами его дома, заливала все окружающее пространство. Только эта темнота была бордово-алой, пронизанной черными, пульсирующими сполохами.
Он смотрел на свои руки, и зрелище вызывало у него неясное, мутное отвращение. Это были руки взрослого человека. Своего отвращения он понять не мог и не пытался, но ясно осознавал. Он ненавидел себя так сильно, как еще ни разу, никого не ненавидел за всю свою жизнь. Прожитые годы давили ему на плечи и заставляли сердце биться медленнее. Что произошло за эти годы?
Он не помнил.
И где-то в этой темноте он различал тихий, беспомощный плач. Плакала девушка – сдавленно, приглушенно, словно старалась, чтобы ее не услышали.
«Скоро все закончится», – хотел сказать он.
Но не смог. Не смог сказать, дотянуться, утешить, хоть как-то облегчить ее боль. Она не слышала его, не видела, но вдруг замолкла.
– Я же просила тебя не ходить… – вдруг прошептала она. – Теперь мне придется хоронить картины…
«Я не мог к тебе не прийти…» – он по-прежнему не произнес ни слова.
Все, что он пытался сказать, вырывалось хрипом из груди. Но откуда-то он знал, что она слышит.
Внезапно наступила особенная тишина. Она словно была готова зазвенеть от напряжения, если пошевелиться или сказать хоть слово. И Мартин знал, что если она зазвенит – разразится гроза.
