Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Рита молча достала кусок изогнутой проволоки из кармана, а Мартину в руки дала доску, которую следовало просунуть под дверь, приподнимая ее, пока она будет справляться с замком. Когда дверь поддалась, она порывисто обняла Мартина и быстро поцеловала в щеку, оставив на коже след помады и перегара. Затем вышла из подвала и нетвердой походкой отправилась прочь.
Мартин с тоской оглядывался по сторонам. В синем небе занимался рассвет. Они провели в подвале всю ночь. Рита шла, спотыкаясь на высоких каблуках и чертыхалась каждый раз, когда теряла равновесие.
«Я так понимаю, несмотря на ее инсинуации, ты хочешь ей помочь?» – проворчал Вик, глядя, как Мартин, догнав Риту, берет ее под руку.
Она подняла на него глаза, потом, кивнув, взяла его за руку.
– Прости, я себя вела как дура.
– Именно так, – легко согласился Мартин.
– Вообще я правда хотела поговорить. О другом, но я думаю, скажу, что меня на самом деле…не как собиралась… Правда сейчас я… в общем… скажи, Риша меня ненавидит, да? Она поэтому пришла в этот чертов театр и забрала мою роль?
– Насколько я знаю – нет, – ответил Мартин, перебрав в уме все стычки Риты с Ришей и не найдя ни одной, которая могла бы вызвать такое радикальное чувство, как ненависть.
– Ты помнишь мальчика, которого посадили в тюрьму за ограбление твоего дома? Савелия?
– Да, конечно. Такое не забывается, – усмехнулся Мартин.
– И ты знаешь, в каких отношениях он был с твоей подругой?
– Да, я знаю, – помрачнев, ответил он.
– А знаешь, почему он метался по деревне, избивал детишек, воровал и торговал наркотой из города?
– У него убили брата, он озлобился.
– Да, около девяти лет назад. И ты знаешь, за что он так ненавидел твою подругу?
– Он… из-за репутации ее матери он считал, что может позволить себе… – Мартин с трудом подбирал слова.
– Да очнись ты, Вик! Не слышишь, что я тебе говорю?! Мы в деревне живем, в чертовой деревне, ты хорошо это понимаешь?! – Рита внезапно остановилась и схватила его за руки.
– Да, я… я все еще…
– Лешу, Савиного брата, покалечил сторож. Леша никому не сказал, пытался отлежаться, и в больнице помер, потому что запустил… А взбеленился старикашка потому что Леша надрался и напал на девочку! Вот Леша и не мог признаться…
– Вот как.
– Я никогда не отвечала за этого дурака! Это позор семьи, ясно тебе, оба сына! Папа после ареста Савы совсем разболелся, он ходит с тростью, едва может работать, на меня смотрит с таким презрением, как будто я тоже виновата!
Рита почти кричала, судорожно вцепившись в его руки. По лицу ее, смешиваясь с несмытой косметикой, текли частые слезы.
– Постой, успокойся… – тихо сказал Мартин, попытавшись взять ее за руку.
– Да не надо мне твоей жалости! Подавись ей, поняла?! Твоя эта… обожаемая подруга! – с ненавистью выплюнула она. – Каждый день, каждый хренов день она корчит из себя самоубийцу на сцене, размахивает своими окровавленными бинтами и руки тянет ко всем по очереди, как будто мы ее не спасли! Черт возьми, сначала меня и правда бесило только то, что ей досталась главная роль, но сейчас… Я хочу эту роль, ясно?! Чтобы только не видеть, как она… Если она когда-нибудь и правда решит засунуть свою тупую башку в петлю – отец решит, что я в этом виновата, понял? Я тебе врала вчера! Никто меня в семье не любит! Все думают, что если у меня оба брата такие, то и я не лучше!
Она дрожала, и кажется, собиралась упасть. Мартин смотрел на нее потемневшими глазами, и наконец-то вся история начинала складываться в ясную картину.
«Мартин…» – ошеломленно прошептал Вик.
Мартин молча смотрел Рите в глаза, потом грубо, рывком притянул ее к себе и обнял.
Вот за что Риша должна ее ненавидеть. Вот за что Рита так ненавидит Мари. Вот почему ему никто не рассказывал об этой истории больше общих подробностей.
Вот что Ришин брат был на самом деле «должен» тем людям. Не деньги, как тогда подумал Мартин. А может, деньги тоже, но это было не главное. Он задолжал чужую жизнь.
Мартин вспомнил удивление Риты, когда она проснулась и почувствовал, как в душе поднимается темная и густая горечь. Вот почему Риша ему врала. Потому что это удивительно, ненормально, вести себя по-человечески. Это удивительно – сострадать.
Рита скоро перестала дрожать. Сильный запах перегара мешался со сладковатым запахом травы, не выветрившейся ванилью и пропитавшим пальто куртку и волосы дымом дешевых сигарет с вишней.
– Прости, – сказала она, отстраняясь. – В общем, скажи ей, что если она меня ненавидит – это ее дело, но мне правда жаль. Я не хотела, чтобы было… так. Чтоб у вас… все хорошо было, ладно?.. И не надо меня провожать.
Рита уже гораздо увереннее пошла к школьной ограде, и Мартин заметил, что скрип ее каблуков на снегу складывается в маршевый ритм. Он стоял неподвижно, и чувствовал, как в воздухе тает след ванильных духов.
А солнце всходило, обливая улицу безжалостным светом. Нужно было уходить, скоро начнутся занятия, а ему совсем не хотелось с кем-то встречаться.
Но почему-то Мартин не мог сдвинуться с места. Он стоял, глядя пустыми глазами на снег у себя под ногами, и ни одной мысли в этот момент не было у него в голове, только звенящая, белоснежная пустота.
Действие 9
Теплая ткань
Теперь ты отбросил очки твоей личности, так взгляни же разок в настоящее зеркало!
Это доставит тебе удовольствие. Г. Гессе
Вик читал, закинув ноги на подлокотник. Рядом привычно курила очередную сигарету и читала очередной любовный роман Вера. В библиотеке было тихо, только иногда раздавалось легкое шипение гаснущего уголька. Мартин дремал в кресле, предоставив Вику знакомиться с творчеством Верлена в одиночестве.
Вик смотрел на переплетение строчек, пытаясь отдаться узору слов и ритмов, но у него никак не выходило это сделать.
– Вера, почему люди кругом такие беспросветные уроды? – наконец не выдержал он и захлопнул книгу.
– Как ты думаешь, почему я провожу молодость в школьной библиотеке? – не поднимая глаза от книги, ответила она.
– Хочешь сказать – почему ты провела молодость в школьной библиотеке? – не сдержался Вик.
– Но иногда эти, с той стороны, проникают сюда, трогают руками мои книги и хамят. Нет в мире никакого совершенства, – тяжело вздохнула Вера.
Вик все чаще думал о том, что ему тоже стоит закрыться где-нибудь с креслом и книгами, и желательно дверь досками заколотить. Самые здравомыслящие люди, которых он знал, поступали именно так.
– Ты пойдешь на генеральный прогон?
– «Дождей»? Это где ты будешь по сцене ходить и руки заламывать, а рядом с тобой эта девочка будет ходить и руки заламывать, а вокруг тебя…
– Будет несколько статистов, и они будут руки заламывать, да, именно туда.
– Что-то не очень хочется.
– Мне тоже, – признался он.
Прогон должен был состояться через несколько дней. Сроки поджимали, Риша прекрасно воплощала Офелию, но не всегда справлялась с истеричной воодушевленностью Эспуар. Рита и Матвей были единственными, кто научился безукоризненно выполнять вальсовые фигуры, остальные сбивались сами и сбивали остальных. Вик, видя в какое отчаяние это приводит Ришу попросил Мартина поговорить с Мари. Но ни его дипломатичность, ни обаяние, ни убедительные доводы цели не достигли – она отказывалась упрощать узор танца и облегчать своим подопечным жизнь.
Между тем напряжение нарастало день ото дня.
Рита хорошо танцевала и вкладывала душу в свою роль, но во время последней репетиции внезапно оттолкнула Вика, который должен был взять ее за руку, крикнула: «Да пошли вы все!» и выбежала из зала. Вик меланхолично потер плечо, куда пришелся довольно болезненный толчок, и меланхолично сказал: «Нисколько ее не осуждаю».
Девушка, которая так упорно звала себя «Свора», что даже тетради подписывала этим именем, в середине репетиции внезапно села на пол и разразилась истерическим смехом.
Матвей во время репетиции финального суда над Эспуар запутался в плаще и упал со сцены вместе со стоящей рядом Летой. У девушки на лице остался кровоподтек. Она не вернулась на следующую репетицию, и через два дня тоже. Мари нервничала все сильнее. Скоро должна была состояться премьера в ее университете. Вик смотрел на все это и все больше ненавидел красный занавес, когда-то так вдохновивший Ришу.
Вера вдруг отложила книгу и внимательно посмотрела на него. Глаза у нее были усталые.
– Ты нервничаешь, да? Твой папа… знает, что скоро прогон?
– Мы с отцом разговариваем раз в месяц. Обычно он требует у меня денег, когда у него кончаются. Потом пытается меня догнать и избить, падает… чаще всего случайно, а потом показывает синяки каждому, кого встретит, и рассказывает, что я его избиваю и краду у него деньги, – равнодушно сказал Вик.
– Не повезло тебе, приятель, впрочем, тебе повезло больше, чем некоторым. Тебе нравится эта… режиссер?
– Мари? Нет, Мари мне не нравится. Мне не нравится театр, я ненавижу свою роль, терпеть не могу эти репетиции до позднего вечера и вообще в гробу я видал такое искусство.
– Зачем же ты туда ходишь?
– Риша так хочет. Она болеет этим… балаганом.
Вик подошел к стеллажу и начал разглядывать корешки книг. «Запретная любовь». «Любовь на троих». «Лодка любви, корабль скорби». Он хотел спросить, найдется ли томик «Любовная любовь для любящих влюбленных», но вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече.
Он не заметил, что они с Верой стали одного роста. От нее пахло сигаретами и стиральным порошком.
– Знаешь что, я схожу.
– Мне не надо жалости, – на всякий случай сообщил Вик.
– А я схожу не из жалости. Ты так долго отравлял мое одинокое существование, что я обязана посмотреть, как ты позоришься, – невозмутимо ответила она.
А глаза у нее все еще были усталые, в сеточке намечающихся морщин. Вик поймал себя на внезапном, неуместном желании – ему хотелось обнять Веру, прижаться щекой к ее серой, шерстяной рубашке и сказать что-нибудь глупое. Например: «Спасибо». Ему вдруг показалось, что рубашка будет теплой и мягкой. Ему показалось, что Вера его поймет. Но он сдержался. Только улыбнулся, едва заметно коснувшись ее рукава.
Ткань и правда была мягкой и теплой.
…
Риша сидела на полу в своей комнате и сосредоточенно разглядывала себя в зеркале. Вик лежал на ее кровати поверх темно-серого покрывала и разглядывал бумажных журавлей, которых когда-то подарил ей Мартин.
– У меня ничего не получится, – прошептала Риша, прижимая к щекам кончики пальцев.
– Риш, Мари только про тебя в своих отчетах и пишет. Говорит, что ты ее муза, ее Офелия, она тебя чуть ли не золотым самородком в навозной куче назвала в одной из статей…
– Она сказала «неожиданное сияние, замеченное в совсем неподходящем месте»!
– Вот-вот, и я о том же. Мари же упорно считает нас всех за деревенских дураков, которые не понимают ее возвышенных метафор. Успокойся, все будет хорошо.
Этот разговор шел по кругу десятый раз. Риша успела поплакать, разбить чашку, порвать свою копию пьесы и в конце концов просто села на пол и безразличным взглядом уставилась в глаза своему отражению. Вик, который обнимал ее, утешал, обещал привезти из города новую чашку и вручную переписать для нее пьесу, в конце концов понял, что пока лучше просто оставить подругу в покое. Мартин начал советовать сделать это сразу после чашки, видя нарастающую истерику, только усугубляющуюся утешениями.
Вик встал с кровати и сел позади Риши, обняв ее за плечи. Она положила голову ему на плечо, оторвав, наконец, тоскливый взгляд от зеркала.
– Папа хочет на прогон, – тихо сказала она.
– Значит, пускай приходит.
– Вик, он меня убьет. И тебя тоже.
– За что?
– За то, что я… подтверждаю репутацию своей матери. С самого раннего детства мне говорят, что… что я… Вик, ты не представляешь себе, что это такое… Я никогда, нигде не чувствовала себя в безопасности… Меня могли зажать в углу, ударить, прикасаться… Я никогда…
– Ты знаешь, они тебя не тронут. Никто тебя не тронет, пока я рядом, – прошептал Вик.
Он чувствовал, что и Мартину ее жаль. И эти чувства, привычно сплетясь воедино, неожиданно зазвенели, потянулись холодом.
Но сейчас Вик не мог о нем думать.
– Вик, отец увидит, что мы танцуем… Что ты меня обнимаешь, что… Увидит это платье…
– Ну и что? Риш, я не срываю с тебя «это платье», мы просто танцуем. У нас история… про любовь. Про победу Надежды, как угодно Мари, Эспуар, над Смертью.
– Ты ничего не понимаешь! Тора, Февраль, Лета, Свора, Виконт, Офелия, Китти и маркиза де Мертей над ними! Виконт стоит за гордыню, Офелия – за уныние, Китти – за похоть, Февраль означает лень, Свора – гнев, Тора – чревоугодие, а Лета – алчность! И Дьявол в женской ипостаси, Мертей…
– У Мари два солиста, остальные произносят пару реплик за весь спектакль. Ну, Рита еще что-то истерит, – усомнился в ее прочтении пьесы Вик.
– Потому что она считает эти грехи самыми тяжелыми…
– От гнева ты скорее проломишь кому-нибудь голову, а от похоти разложишь кого-нибудь на полу.
– От гордыни ты решишь, что имеешь на это право, а от уныния не сможешь противостоять! Мари мне сама сказала!
«Я сейчас впаду в грех уныния от ее метафор», – проворчал Мартин.
Вик молчал. Ему было наплевать, что за смысл вкладывала Мари в спектакль и какие грехи считала главными. Ему было даже наплевать, что подумает Ришин отец. Он слишком устал от страха перед будущим, от грязных тайн и постоянных сомнений.
– Хочешь, я спущусь к твоему отцу, скажу, что между нами никогда не было ничего…компрометирующего? Могу встать в красивую позу, как Мари учила, и начесать, что мы до свадьбы даже целоваться не будем.
Риша немного отстранилась.
– Компрометирующего?.. Вик, ты всегда называешь вещи такими…неподходящими словами? – выдохнула она ему в шею.
Он прижимал ее к себе, и гладил по спине, чувствуя, как теплая кожа обжигает ладони сквозь тонкую рубашку. Первые несколько секунд он чувствовал ее пальцы, запутавшиеся в своих волосах, отдавал себе отчет в том, что они делают, и что происходит вокруг. Но потом теплая вода затопила сознание и погасила все чувства.
Пробежавший по груди холодок вернул его в сознание. Он отстранился и легко сжал ее запястья. Он удивленно смотрел на нее, и не мог понять, что сейчас произошло. И он совсем, совсем не был против, только вот он был почти уверен, что стеснительная подруга не от нахлынувших чувств бросилась срывать с него одежду.
– Риш, это ведь сейчас порыв страсти, правда?
– Вик, нам обоим… нам обоим конец. После прогона…
– Ты говоришь так, как будто твой отец возьмет ружье, поставит нас к стенке и расстреляет.
– Он… запретит мне ходить в студию… запретит нам с тобой общаться… а я хочу успеть…
– Риша, ты совсем с ума сошла?!
Он вскочил с пола и начал застегивать рубашку, чуть не оторвав половину пуговиц. Риша осталась сидеть на полу. В глазах ее явственно читалась обреченность.
– Ты готовишься к этому прогону, как к смерти! Мы там танцуем. Читаем дурацкие стихи. Потом мы немного пообнимаемся и пойдем на поклон. Я хочу тебя, но делать это потому, что завтра конец света… Риша, почему ты плачешь?!
«Мартин, почему она плачет?! Мартин, мне страшно, женщины, по-моему, вообще люди, это какие-то инопланетяне, посланные уничтожить здравый смысл на Земле!»
«У меня два варианта – или она это все придумала, чтобы вроде как был повод заняться сексом, а теперь расстроилась, что не получилось, или она сейчас скажет, что вся деревня была права».
– Они были правы! Всю мою жизнь… они были правы!.. Прости меня…
«Мартин, что происходит?!»
«Она решила, что она… не очень честная женщина и грязно тебя домогалась».
Мартин, предчувствовавший продолжение концерта, не стал уходить в беседку и остался наблюдать. Сейчас он сидел в проеме и флегматично смотрел на происходящее, испытывая лишь легкое раздражение. Раздражение вызывал страх подруги перед отцом – Мартин не мог понять, как и зачем надо было так запугать ребенка, чтобы девочка боялась показать свой спектакль папе.
Но гораздо больше ему было смешно. Ситуация все же была донельзя глупой.
Вик про себя досчитал до пяти и опустился на колени перед рыдающей Ришей.
– Риш. Риша. Девочка, мое солнце, – прошептал он, вытирая ее слезы кончиками пальцев.
Это был первый раз, когда он был благодарен Мари за уроки притворства. Потому что внезапно осознал, что ему тоже смешно.
– Мне страшно, Вик… мне так… страшно…
– Все будет хорошо. У нас все будет хорошо. Ничего страшного не случится. Я же тебе обещал. Ты веришь мне?
– Верю… я всегда тебе верю…даже когда ты мне врешь…
Вик ушел от нее поздно вечером… Он весь вечер баюкал Ришу, как ребенка, пока она, нарыдавшись, наконец не уснула. После он еще немного посидел у кровати, чтобы убедиться, что она спит, поправил одеяло и ушел, тихо закрыв за собой дверь. Выйдя из деревни, он обессиленно привалился к дереву, и, тяжело дыша, протер снегом пылающее лицо.
Сегодня он почувствовал разницу между обычными прикосновениями и теми, что влекут за собой особую связь. И он не собирался лгать себе или Мартину – эти прикосновения горели под одеждой, словно ожоги. Они имели власть над разумом – раскаленную, тяжелую. Хотелось подчиниться. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.
– Мартин, я…
«Если бы ты этого не хотел – вот это было бы странно», – тактично ответил он.
– Но я ведь все сделал правильно?
«Не думаю, что случилась бы какая-то беда, но думаю обстоятельства правда были не самыми подходящими».
– У меня было целых две возможности расстаться с девственностью за последний месяц. Кажется, я должен себя беречь для шелковых простыней и лепестков роз.
«Хватит просто девушки с ясным рассудком», – усмехнулся Мартин.
Тревога и возбуждение отступали. Воротник был мокрым от растаявшего снега. Ветер слизывал с рубашки запах духов.
Вик вытер лицо рукавом и повернулся к дороге.
И все же он чувствовал, что принесет с собой в дом не только покалывание схлынувшего возбуждения и растаявший снег на одежде.
Его начал преследовать холодок тревоги. Предстоящий прогон перестал казаться ему просто еще одной длинной репетицией.
Не отступил холодок и дома. Тишина, тепло и уют желтого полумрака не помогли его прогнать.
«Вик? Это просто спектакль», – тихо сказал Мартин.
Вик кивнул. Подошел к шкафу, открыл дверцу и посмотрел в зеркало. Мартин стоял рядом, и внимательно на него смотрел. Второй раз за день Вик почувствовал, что ему хочется обнять находящегося рядом человека. Мартина он видел в длинном, темно-зеленом шерстяном сюртуке и белой рубашке.
– Мартин?.. А можно… странный вопрос?
«Конечно…»
– Какой наощупь твой сюртук?
Мартин озадаченно погладил обшлаг. Несколько секунд он со странным, очень серьезным выражением лица, проводил пальцами по лацканам и подолу. А потом вдруг улыбнулся.
«Теплый. И мягкий», – ответил он.
Действие 10
Генеральный прогон
Что осталось от красоты и дерьма,
От мечты и реальности?
Китч! Михаэль Кунце
Накануне прогона Вик никак не мог уснуть. В комнате было душно и холодно. Подушка казалась то слишком твердой, то слишком мягкой, одеяло слишком тяжелым, а воздух входил в легкие со странным свистом.
– Мартин, ты спишь? – тихо позвал он.
«Уснешь с тобой».
– У меня ощущение, что завтра правда конец света, и я с этим смирился, – признался Вик.
«Ты просто нервничаешь. Наверное, из-за Риши даже больше», – заметил Мартин.
– Пожалуй. Как думаешь, ее отец правда придет в такую ярость?
«Он ее любит. И он все-таки взрослый человек…»
– Думаешь, он поймет?
«Нет», – честно признался Мартин.
Вик тяжело вздохнул и отбросил одеяло. Уснуть никакой надежды все равно не было.
– Предлагаю пить кофе и читать… что мне там Вера отдала. А как рассветет – пойдем к Мари, как ты хотел, она вроде. Лучше в школе ее подождем, – предложил Вик.
«Идея хороша», – улыбнулся ему Мартин.
Вик наощупь нашел рубашку на стуле.
– Мартин, куда я положил чертовы брюки?..
«Ты вчера сложил их и убрал в комод к белью».
– Зачем?..
«Вик, если бы я знал мотивы всех твоих поступков. Вот причину я знаю – ты репетировал. Как раз складывая брюки ты говорил, что ты – Бог».
– Поэтому я положил штаны к носкам?!
«Богам можно все», – фаталистично отозвался Мартин.
– Чтобы я без тебя делал, – проворчал Вик, выдвигая ящик.
В следующее мгновение перед ним предстал отчетливый образ – он, в белоснежной рубашке, с кроваво-алым платком, повязанным вокруг шеи, стоит на краю сцены без штанов.
– Очень смешно, Мартин, очень.
Вик, чертыхаясь, достал брюки из комода. Критически осмотрел их, и после недолгих раздумий решил не переглаживать, а надеть так. Небольшую часть заработанных денег он потратил, чтобы купить в секонд-хенде в городе приличную одежду, которая была бы ему по размеру и которую никогда не носил бы его отец. Теперь он тщательно следил за тем, чтобы на брюках всегда была видна четкая стрелка, что в деревне смотрелось немного странно. К тому же брюки все равно мялись снизу – он носил тяжелые ботинки с высоким голенищем и частой шнуровкой. Ходить по местным дорогам в другой обуви справедливо представлялось ему глупостью.
Одевшись, он тихо прошел на кухню. Там он тоже не стал включать свет, нашел кофе, банку с которым всегда прятал на самой высокой полке за крупами и мукой. Если пережить то, что отец рассыплет по полу гречку или макароны можно было легко, то без кофе, который он, к тому же покупал за свои деньги, ему приходилось плохо.
Ожидая, пока прогреется старая медная джезва, Вик убрал со стола объедки, оставленные отцом. Он ссыпал все в пакет и отставил в угол – позже он отнесет их собакам. Несмотря на свой зарок не привязываться, Вик не мог смотреть, как отец морит их голодом, поэтому продолжал кормить и этих животных.
Иногда по утрам он находил на снегу у калитки собачьи следы. Он втайне надеялся, что это Тень приходит к его забору, и что с собакой все хорошо.
Вскоре джезва прогрелась, и запах масла, чеснока, перегара и испаряющегося алкоголя сменил теплый запах варящегося кофе.
Вик придвинул кресло, стоящее в самом углу кухни к столу. Он никогда не садился в кресло отца, испытывая непреодолимое отвращение к засаленной ткани его обивки. Свое кресло, менее удобное, но хотя бы чистое, он нашел разобранным на чердаке. Собрав его на кухне, Вик стал каждый раз убирать его в угол и ставить сверху коробку с газетами.
– Вот скажи мне, Мартин, почему Мари не могла написать нормальную пьесу? Это же полная чушь – бегать по сцене и развешивать высокопарные сентенции о божественности, при том, что всем ясно, что мальчик – просто напыщенный идиот, который, к тому же скоро умрет?
«Ну, если бы человек и правда жрал столько наркотиков, сколько прописала твоему персонажу Мари, он и правда вряд ли дожил бы до тридцати лет, – проворчал Мартин. – А Мари… мне кажется, она хочет что-то сказать, но почему-то не может. Я даже не верю, что она действительно такая… ну ты знаешь. Котята, мундштуки, заламывания рук. Она тоже… играет».
Вик убрал джезву с конфорки за несколько секунд до закипания. Поставив ее на доску рядом с белой кружкой без рисунка, он вернулся в кресло.
«Я думаю то, о чем мечтает Риша сильно отличается от школьной постановки», – продолжил Мартин, задумчиво глядя в камин.
– У нее, наверное, правда есть талант. Но в этой роли он не раскроется – она ведь играет саму себя, – отметил Вик, наливая кофе.
«Но она играет еще и Эспуар», – заметил Мартин.
– Ах, Эспуар. «Ложная надежда»… Знаешь, Мартин, я, наверное, плохой друг. Но я хочу, чтобы спектакль провалился.
«Я думаю, что Мари прописала Рише такую роль, чтобы ей не пришлось вживаться в чужой образ, – нашелся Мартин. – Риша ведь не училась, а Мари хочет, чтобы она играла уверенно».
– А я, значит, наркоман и социопат?
На это Мартину было нечего ответить.
Утро прошло тихо. Он уступил место Мартину, и до рассвета они просидели почти неподвижно, уставившись в одну книгу. Каждый был занят своими мыслями, и оба не смогли бы ответить, о чем был роман.
– Пора идти, – наконец сказал Мартин, закрывая книгу.
…
Мартину не пришлось долго искать Мари – ее хриплый, полный злого веселья голос разлетался по этажу, будто не было стен, которые могли бы его сдержать.
– Скорей сюда, Милорд, на улице темно!
Укрытый ночью порт снегами занесло!
[7]
Школьный коридор был погружен в синий утренний полумрак. Несколько плафонов под потолком не могли разогнать его, только оттеняли тусклым желтым светом.
«Мартин, ты чего замер?»
Мартин вдруг подумал, что ему не хочется идти и о чем-то говорить с этой женщиной. И – совсем неожиданно для себя – понял, что дело не в обычной неприязни.
Ему хотелось, чтобы Мари продолжала петь.
– … Как счастливы вы с ней! Как ярок ваш платок! Есть много разных дней – всему приходит срок!
«Милорд, – фыркнул Вик. – Представляешь, девчонка его любит, он с ней пьет и пляшет, а имени своего не назвал».
«Может, у него нет имени», – усмехнулся Мартин.
Медленно, почему-то стараясь не шуметь, подошел к желтой деревянной двери, из-за которой доносилось пение. Привалился к косяку и закрыл глаза.
– Танцуйте же со мной! Есть только этот день! И может на другой я снова стану «тень»!..
Мари не пыталась подражать Эдит Пиаф, и пела она не по-французски. В ее песне звенели совсем другие ноты – Мари рассказывала свою историю, только он никак не мог понять, какую. Под конец из песни исчезло истеричное веселье, а голос за дверью все задрожал и ослабел.
«Может, она там вешается? – предположил Вик. – И говорить с ней не придется».
«Вряд ли, но ей, кажется, правда нехорошо», – поморщился Мартин.
Ему не нравилась Мари, но от цинизма Вика почему-то стало не по себе.
– Танцуйте же со мной! Браво, Милорд! Браво!..
Он постучал, не дождавшись, пока стихнет последний аккорд.
– Кто?! – хрипло огрызнулась Мари.
Музыка смолкла с резким щелчком.
– Это Виктор, хочу с вами поговорить, – миролюбиво ответил Мартин.
За дверью было тихо. Он стоял, пытаясь различить шорох или шаги, но из кабинета не доносилось ни звука. Свет Мари не включала, и под порогом виднелась узкая полоска темноты.
Мартин представил, как Мари стоит, беспомощно опустив руки, и смотрит на дверь. И темнота налипает на бархат ее рукавов и перчаток.
Наконец скрипнул замок.
Она стояла на пороге, склонив голову к плечу.
Не было ни бархатных рукавов, ни перчаток. Мари стояла на холодном полу босиком, кутаясь в вязаную тельняшку-бретонку, а ее перчатки были белыми. Волосы подвязаны алым платком, таким же, как носил на репетициях Вик.
– Ну? – мрачно спросила она.
А еще от нее пахло вишневой настойкой. Такую Ришина мать разливала по бутылкам каждую осень и убирала в буфет.
Почти черной, густой, липкой настойкой, которой Мари успела изрядно нализаться.
– Вы хорошо поете, – улыбнулся Мартин, пытаясь сгладить неловкость.
Мари смотрела тяжелым зеленым взглядом. Не брала протянутую им роль. Не звала «котенком», не благодарила за комплимент.
– Не всем нравится, – мрачно сказала она, все же отходя в сторону. – Но «Аккордеонист» не приносит удачи, а скоро прослушивание.
В кабинете было темно. Парты и стулья стояли вдоль стен. У порога стояла пара бутылок без этикеток.
– Мне мамаша ее на днях принесла, – неожиданно сказала Мари. – Иры. Сказала, что за дочку очень рада. Сказала, чтобы я ее забрала и в колледж устроила. Думает, это за бутылку делается, – она презрительно поморщилась и села на край парты. – Ну, а ты зачем пришел?
– Я хотел поговорить о прогоне, – спокойно ответил Мартин, снимая стул.
Сел у двери, так, чтобы Мари смотрела на него сверху вниз – пусть чувствует себя главной, ему так проще.
– И что? Ты нервничаешь? Могу поделиться. – Она наклонилась и подняла с пола третью бутылку – наполовину полную.
– Нет.
– Вот от этого все твои проблемы, – хрипло сказала Мари. – Не любишь иллюзии? Хочешь, чтобы все было честно, а?
Мартин пожал плечами. Вик ушел, оставив его одного – видно решил не мешать разговору нарастающим раздражением. Мартин был ему за это благодарен, и вместе с тем оставшись один на один с Мари, внезапно отбросившей все ужимки, чувствовал легкую тревогу.
– Да, я хочу, чтобы все было честно, – наконец ответил он, только чтобы прервать затянувшееся молчание.
– Молодец, – ехидно оскалилась Мари. – Я тоже хотела, ясно? Я в театр пришла говорить правду. И что с того?
– Я не о честности хочу поговорить, а…
– А я о честности, – перебила она, слизывая черную каплю с горлышка бутылки. – Твоя подружка тут вчера уже рыдала, спрашивала, что будет, если слова забудет или зрителей испугается.
– И что вы ей сказали?
– Правду, – Мари подалась вперед, будто собиралась кланяться, замерла, раскинув руки и заговорила, странно присвистывая на некоторых словах: – Правду с-с-сказала, хороший. У меня было настроение… быть хорошей. Делать пра-виль-ны-е, как ты говоришь, вещи. И я ей сказала, что она будет очень счастливой. Что у нее будет молодос-с-сть и с-с-славный мальчик, который будет ее любить. Сказала, чтобы она шла торговать тряпками, водить трамвай или учить детей в школе. Что человек, который по-нас-с-стоящему умеет играть с людьми и в людей… – она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза. – Не может быть счастлив. И что ты думаешь? Она обрадовалась? Сказала мне «спасибо»? Скажи-ка, может она прибежала к тебе, бросилась на шею и сказала, что хочет водить трамвай?!
Последние слова она почти выкрикнула Мартину в лицо.
– Нет, – спокойно ответил он, вспомнив вчерашнюю истерику. Риша сделала очень странные выводы из слов Мари.
– Дура, – расстроенно вздохнула она. – Ну, я пыталась. А ты умный, – Мари наконец достала мундштук и дрожащими руками попыталась вставить в него сигарету, – ты ведь и собираешься что-то такое делать, а? Не хочешь, – она неопределенно взмахнула рукой, чуть не выронив сигарету, – игр-р-рать?
– Не хочу.
Мартин забрал мундштук, одним движением вставил в него сигарету и отдал Мари. В ее глазах отразился такой ужас, будто он протягивал ей огромное насекомое, а потом ее губы дрогнули, и лицо сделалось беспомощным и жалким.
– Как счастливы вы с ней, как ярок ваш платок… – пробормотала она. – Тебе правда нравится, как я пою?
– Правда, – честно ответил Мартин. – Вы рассказывали другую историю, верно?
Она зябко повела плечами. Тельняшка съехала набок, и из-за ворота показался черный шелк блузки.
– Что тебе мои истории, – тихо сказала она. – Говори о чем хотел… хороший.
Мартин почувствовал, как слова застряли в горле. Это были не те слова. Ему полагалось сказать что-то другое и этим всех спасти.
Но он не мог найти «те слова». Не знал, от чего нужно спасать и спасаться. Знал, от чего точно не нужно – от человека, который бросился на помощь, только увидев дым над его домом, и который, несмотря ни на что, вовсе не казался Мартину злодеем.
Но Риша так боялась отца, и Вик так остро чувствовал этот страх, а от него, Мартина, требовалось всего лишь устроить так, чтобы он один раз не пришел в школу.
