Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
«Удивительно», – прошипел про себя Мартин. Вслух же он беззаботно спросил:
– А почему никто из взрослых до сих пор не озаботился его излишней тягой брать чужое?
– А он у взрослых редко ворует. У ребят, по мелочи, но у них кроме этой мелочи ничего нет… Вик, не связывайся с ним, он правда… жестокий.
– Такой жестокий, что ворует мелочь у детей. Знаешь, Риш, я думаю, что в мире столько зла и жестокости потому, что мы их боимся.
Она только тяжело вздохнула. Вряд ли ей хотелось противостоять злу и очертя голову бросаться в какую-то там борьбу за справедливость. Ей просто хотелось покоя. Впрочем, Мартину и Вику хотелось того же.
– Слушай, Риш, помнишь, ты хотела записаться в театральную студию? – сменил тему Мартин.
«Предатель!»
«Нас это все равно не минует».
– Да, я… мне показалось ты не хочешь…
– Я же обещал тебе пойти туда с тобой. Хочешь – пойдем завтра?
– Да, – в глазах ее блеснула искренняя радость.
Мартин увел их глубоко в лес, мимо знакомых тропинок и мимо тропинок вообще. Он все время опасался преследования, но они были одни. Впрочем, его это ничуть не успокоило.
– А куда мы идем? – спросила Риша, в очередной раз зацепившаяся платьем за колючую ветку.
– Сейчас узнаешь, – туманно ответил Мартин.
На самом деле он понятия не имел, куда они идут, но справедливо полагал, что в лесу что-то интересное точно найдется, главное, чтобы оно нашлось как можно дальше.
Сначала он почувствовал густой запах меда и трав. Запах был густой, липкий и удивительно тревожный.
– Риш, ты чувствуешь?
– Цветами пахнет, – кивнула она.
Спустя несколько секунд им открылся источник запаха – небольшая поляна, поросшая высокой травой. И в этой траве густо рассыпались маленькие белые цветы.
– Какая прелесть! – выдохнула Риша, подходя к краю полянки. – Давно ты ее нашел?
«Только что», – усмехнулся Вик.
Мартин только неопределенно пожал плечами. Запах перестал его тревожить – Риша слишком обрадовалась этим цветам.
«Мы испачкаем рубашку пыльцой», – тоскливо протянул Вик, гладя, как подруга уверенно движется к центру поляны, собирая букет.
«Не ворчи, постираем. Я, конечно, не на это рассчитывал, но посмотри – тут хоть один человек счастлив».
«Что мы будем делать с этим… Савой? Может, поищем где можно украсть лопату?»
«Есть у меня мысль… Пообещай мне одну вещь».
«Какую?»
«Пообещай, Вик, это очень важно».
«Хорошо, обещаю».
«Мне нужен остаток этого дня. То, что я буду делать, когда приду домой… ты не должен мне мешать».
«И что ты собрался делать?»
«Ты обещал».
Вик кивнул. Он ощущал смутную тревогу, но Мартин был совершенно спокоен, и он невольно перенял эту уверенность.
С Мартином не страшно. Мартин сильный и хитрый – значит, вытащит их из любой беды.
Вот только сам Мартин не был уверен, что ему это удастся.
Риша подкралась со спины и надела ему на голову огромный, лохматый венок. На нос ему посыпалась пыльца.
– Мне здесь нравится! – заявила она, вытирая пыльцу с его лица рукавом. – Здесь красиво и никого нет. Слушай, давай тут на краю полянки шалаш построим и домой возвращаться не будем?
– Зимой замерзнем, – резонно заметил Мартин, избавляясь от остатков пыльцы.
– Ничего, возьмем свитер, – серьезно, в тон ему, ответила Риша.
Вик не разделял восторга от полянки и цветов. Что-то тяжелое все больше проникало в легкие, разливалось в крови и цеплялось в разуме крючками мыслей о неминуемой беде. Но он старался скрыть их от Мартина – в конце концов, он и так делал, что мог.
– Вик, ты правда не боишься?.. – вдруг спросила Риша, будто почувствовав его тревогу.
Мартин улыбнулся. Он снял венок со своей головы и надел на Ришу. Потому взял ее за руку, заставил легонько сжать цветы и нарисовал ее пальцем, испачканным в пыльце ярко-желтый крест-мишень у себя на груди, напротив сердца.
…
Мартин проводил подругу домой рано, до того, как на улице начало темнеть. После он отправился к дому.
«А у тебя разве не было какого-то там плана?..»
– Был. Но время еще не настало.
Дома он снял рубашку и долго отстирывал в холодной воде. Повесил сушиться в комнате, на вешалке. Вместо нее надел старую, серую, из плотной ткани. На рубашке был оторван воротник, а с манжет свисала бахрома белых нитей.
Кажется, это была одна из тех рубашек, что его отец заносил до дыр еще в детстве.
«Мартин, зачем тебе эта тряпка, там же в шкафу есть нормальные?»
– Надеюсь, что незачем и я ошибаюсь. Впрочем, если я правильно понял сегодняшнее происшествие, то… я вряд ли неправ.
Он достал из сумки книгу и разложил на коленях несколько листов.
– Вот что я тебе скажу, Вик. Питер Блад, бакалавр медицины, закурил трубку и склонился над горшками с геранью, которая цвела на подоконнике его комнаты, выходившей окнами на улицу Уотер Лэйн в городке Бриджуотер…
Спустя пару часов из комнаты отца раздался скрип кровати и глухие ругательства. Мартин прислушался.
Раздались тяжелые шаги в сторону кухни. Звон посуды.
«Мартин?..»
– Подожди…
Хлопнула кухонная дверь, и дом погрузился в тишину.
Мартин, кивнув, вернулся к чтению.
Еще через пару часов, когда на улице окончательно стемнело, он запер окно и тихо прошел на кухню. Заглянул в приоткрытую дверь.
Отец полулежал на столе, уставившись мутным взглядом в экран телевизора.
«Мартин, что ты…»
– Тише, – прошептал он.
Бесшумно прошел по темному коридору и остановился у закрытой двери.
«Мартин, это отцовская комната, нам туда нельзя!»
«Я сказал – тише!» – про себя шикнул он.
Он взялся за ручку и медленно опустил вниз. Ручка не скрипнула. Затем, так же медленно, приоткрыл дверь. Совсем немного, чтобы легко проскользнуть в душную, прокуренную темноту.
«Ты что делаешь, он поймает нас и свернет две шеи за одну!» – в панике прошептал Вик.
«Не свернет», – отрезал Мартин.
В комнате пахло сигаретным дымом, плесенью и чем-то кислым. Мартину было неприятно даже прикасаться к вещам в этой комнате. Он был здесь впервые, и предпочел бы никогда сюда не заходить. Но сейчас у него оставался враг, от которого нужно было обезопасить себя и Вика. И Ришу. Чтобы после можно было жить спокойно.
Он ощупал неразобранную кровать. Залез в шкаф, в ящики стола.
«Что ты ищешь?»
«А ты как думаешь?! Вик, прости, но не мог бы ты помолчать?»
На подоконнике стоял цветочный горшок, полный высохшей земли. Мартин поднял его. Стукнул пальцем по дну. А потом начал раздеваться.
«Мартин, какого черта?!»
Не удостоив его ответом, он расстелил на полу рубашку и высыпал на нее землю из горшка. Под ней обнаружилось блюдце.
В коридоре послышались шаги.
«Мартин!..»
«Да замолчишь ты или нет?!»
Он тихо поставил на рубашку горшок. Затем заполз под кровать, утянув за собой рубашку.
Ручка не скрипнула, она жалобно хрустнула, когда на нее надавили. Мартин из-под кровати видел, как отец подошел к шкафу. Достал со дна еще одну бутылку. А потом, не посмотрев на подоконник, вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Вик был уверен, что утром увидит себя в зеркале седым.
«Мартин, я тебя ненавижу…»
«Давай это потом обсудим», – молча попросил он, выползая из-под кровати.
Вытряхнул блюдце из горшка. Под ним оказалась свернутая в трубочку пачка купюр.
«Как оригинально», – подумал Мартин, возвращая блюдечко на место и засыпая землей.
Он надел рубашку, вернул горшок на место и, к невероятному облегчению Вика, вышел из комнаты. Деньги он забрал с собой.
«Мартин, ты сошел с ума, да? Мне конец, мой лучший друг, мой мудрый внутренний голос спятил…» – тоскливо прошептал Вик.
Он не удостоил его ответом, только запер за собой дверь своей комнаты.
«Теперь-то ты объяснишь мне, какого черта?! Ты что, решил откупиться?!»
– Лучше. Откупиться от такого человека невозможно, он просто сядет нам на шею и начнет вымогать еще.
Он достал из шкафа чистый платок и вылил на него воду из чашки, стоявшей на столе. После насухо вытер и положил в нее деньги. Достал из ящика стола спички.
«Нет, ты точно сошел с ума».
Вик ни секунды не сомневался в этом, глядя, как Мартин жжет купюры, прикрыв чашку мокрым платком. Когда в чашке остался только невесомый пепел, он частями вытряхнул его в окно, туда же выпустив из чашки весь дым.
После он вытер платком чашку, смял его и засунул в самый дальний угол шкафа.
– Ну вот и все. Теперь будем надеяться, что слова у этой компании с делом не расходятся. Остается только порадоваться, что мы имеем дело с беспросветными идиотами. Поверь мне, если они придут – мы отделаемся от них раз и навсегда.
«Может нам стоит заночевать в лесу, раз они собираются сюда прийти?»
– Тогда они придут завтра.
Когда стемнело Мартин открыл окно и, не раздеваясь, лег на кровать.
Он лежал без сна несколько часов. Вик давно заснул, устав за день от тревог. Мартина это устраивало. Он улыбался темноте, вспоминая, как Риша радовалась цветам.
Наконец, под окном раздался шорох и несколько голосов. Мартин закрыл глаза и притворился спящим.
– Вот он, – раздалось прямо у него над ухом.
Он не сопротивлялся, когда его рывком сдернули с кровати. Не издал ни звука, когда ему рот забивали какую-то тряпку.
– Ты на кого рыпнулся, сучонок?
Нападавших, кажется, было всего двое. Первый голос был незнаком, а во втором Мартин с немалым злорадством узнал Вадима.
«Мартин!» – отчаянно вскрикнул проснувшийся Вик.
«Если хочешь, чтобы все было не зря – молчи».
Боль была уже почти привычной. Мартин не боялся ее и не терял контроля над ситуацией. Только старался беречь лицо и подаваться навстречу удару. Только раз будто попытался встать, вцепившись в карман одного из нападавших.
Впрочем, он только раздраженно стряхнул его руку.
– Хватит с него, пойдем.
Мартин остался лежать полу без движения. Он прислушивался. Шагов было почти не слышно. Скрипнули две двери – на кухню и в спальню отца.
«Мартин, тебе больно?..»
– Ерунда, – прошептал он в ответ, вынимая тряпку. – Нет, правда – через пару дней все пройдет, они, как ни странно, совершенно не контролируют жертву… Прости, я очень надеюсь, что это в последний раз.
«Но Мартин… Ты что, хочешь предъявить отцу синяки? Для этого ты позволил? Но всем же будет наплевать!»
– Именно так. Всем будет наплевать.
Мартин услышал, как в коридоре грязно выругались. Потом раздался звон битого стекла – кажется, разбито было окно на кухне.
Сжав зубы, он с трудом поднялся с пола и метнулся к двери.
– Какого хрена?! – раздался рев отца из спальни.
Спустя несколько секунд дверь с грохотом открылась. Мартин торопливо запихал тряпку на место.
Спустя несколько секунд дверь распахнулась.
– Ты! Какого… – отец оборвался на полуслове.
Он лежал на полу лицом вниз, и вокруг него на чистом полу виднелись грязные следы. Его рубашка была испачкана чем-то темным – не разобрать в темноте, кровью или землей. Через несколько секунд отец, с грохотом захлопнув дверь, бросился в спальню.
«Это лучший отец, какого я когда-либо видел», – ядовито заметил Мартин, не меняя позы.
Недолгую тишину разбил звон. Мартин знал, что только что разбился горшок у отца на подоконнике.
– Су-уки! – раздался из темноты коридора разъяренный рев.
Отец прошел по коридору, хлопнул дверью. Мартин услышал, как он заводит машину во дворе, встал, вытащил тряпку и выскользнул из комнаты, подошел к отцовской спальне и что-то швырнул в темноту проема, после чего сразу же вернулся к себе и закрыл дверь.
– Ну вот и все, можно ложиться спать, – спокойно сказал он.
«Теперь ты мне объяснишь, какого черта?!»
– Твой отец сейчас поедет в деревню, приведет сюда милицию. Ему плевать на то, что тебя избили, но сейчас у него украли деньги – он этого не простит. Если у него есть хоть чуть-чуть мозгов – еще и предъявит им твои синяки.
«А что был за цирк с платочком?»
– Чтобы не пахло гарью. Я хотел оставить деньги, но не знаю, как тщательно их будут искать. Ты хороший мальчик, жертва. Пытался предупредить папу, был за это избит. Так и скажешь, когда будут спрашивать. В комнате твоего отца валяется зажигалка, которую я вытащил из кармана… кого-то из них, в темноте не разобрал. Ее найдут, как только придут с обыском. Я оставил твоему отцу землю на подоконнике, а горшок он прекрасно разбил сам. И я уверен, что твой мелочный, мстительный отец позаботится о том, чтобы наказание для них было как можно более суровым.
«Но если они не поверят?!»
– Вик, к мальчику-отличнику, умному и послушному, в окно влезла местная шпана. Избили его, из дома пропали деньги, к тому же они умудрились при свидетелях пообещать этот визит. Я сделал все, чтобы они не отвертелись, даже улики подложил и от денег избавился, а это было, уж поверь, нелегко. Пойми, Вик, от этих людей нельзя прятаться, нельзя играть по их правилам. Иначе они тебя уничтожат.
«Но Мартин… мы что, только что отправили двух человек в тюрьму?»
– По крайней мере одного. Вспомни, что они сделали с Ришей, – жестко ответил он, закрывая глаза.
Тупая, ровная боль разливалась по ребрам и правому плечу. Он устало прислушивался к себе и понимал, что правила этой игры нравятся ему все меньше и меньше. Но о совершенном поступке он не жалел нисколько. Если взрослые не хотят защищать своих детей – пускай защищают свои деньги. Если справедливость приходит только к тем, кто ее требует – что же, он потребует.
Кажется, в разбушевавшемся море наконец-то наступал штиль.
Надолго ли – Мартину было знать не дано.
Водевиль перед вторым актом
Музыка стихла, словно захлебнувшись. Фигура стоящего на краю сцены человека резко очерчивалась белым прожектором, и зрители в первом ряду видели не только бликующий кровавыми пятнами бархат его камзола, но и обведенные черным безумные глаза, перекошенный рот и капли пота, текущие про гладкому черному гриму.
– Молчи! – он отточенным движением повел рукой, отстраняясь от стоящей рядом женщины невидимой чертой. – Я смею то, что можно человеку! Кто смеет больше… – он уронил голову, словно подставляя шею под занесенный топор. – Тот не человек.
Мокрые от пота черные пряди упали ему на лицо, смешавшись с гримом в пугающий узор. Женщина, к которой он обращался, сделала шаг вперед. Ее грим – белый и синий – подчеркивал каждую горькую морщинку вокруг искривившихся в отчаянии губ.
– Так что за зверь тебя заставил мне открывать намеренья свои? – вдруг раздалось из темноты зала. Где-то на средних рядах высокая девушка в черном встала и вцепилась в спинку кресла перед ней. – Тогда ты смел, и ты был человеком!
В душной тишине зала прокатился хриплый, скрипящий звук, нарастающий, как волна. Он был больше похож на придушенный крик, чем на смех, и все же девушка смеялась, с каждой секундой все отчетливее и звонче.
Мужчина замер на краю сцены. Обернулся к залу, на долю секунды нарушив ритм пьесы, а потом женщина в сине-белом эхом повторила:
– Так что за зверь тебя заставил мне открывать намерения свои?[4]
Многоголосый шепот слился в белый шум, накатил волной и стих, пристыженный невозмутимостью актеров. Девушка в черном опустилась на колени, но продолжала смеяться, тихо, сдавленно, не отпуская спинку кресла и все сильнее сжимая пальцы. На алой обивке под ее ладонями расползались темные пятна.
…
Балет для нее кончился, когда ей было десять, за два года до переезда в столицу. Кончился внезапно и совершенно бесповоротно – черным бампером, похожим на оскаленную пасть, беспощадным треском костей, вывалившейся в грязную снежную кашу искрящейся красно-белой пачкой и серым небом, вращающимся над головой.
Конечно, врачи говорили, что перелом срастется. Что все будет хорошо, и она ни за что не будет ходить с тростью. А она только вытирала слезы и спрашивала, сможет ли станцевать перед экзаменаторами Ту Самую Партию в «Щелкунчике».
– Нет, нет, не зовите Машей, пожалуйста, – всхлипывала она, вытирая слезы жестким, стерильно-застиранным уголком больничного одеяла. – Мари. По имени героини, вы знаете, я в ней давно потерялась… ее даже зовут как меня… Светлана Степановна захотела, чтобы было как до революции, она рассказывала, что ее раньше звали Мари, от Марихен… я все про нее знаю… скажите, я ведь смогу танцевать на экзамене? Я столько репетировала, столько…
Она задержала взгляд на уродливом серовато-белом гипсе, а потом закрыла лицо рукавами и разрыдалась.
Мать приехала через несколько часов и застала ее безучастно разглядывающей обед на тумбочке. Светлые волосы Мари разметались по подушке, налипли на мокрый лоб. Губы были искусаны до крови, всегда аккуратные ногти обгрызены, а лицо казалось серым в мутном свете больничной лампы.
– Мама… – прошептала Мари, приподнимаясь. – А где папа?
– Он общается со своими… друзьями. Мы же не хотим, чтобы человек, который тебя сбил, избежал наказания… – она присела на краешек стула рядом с кроватью. – Ну как ты, милая? Врачи говорят, все срастется…
– Я не смогу больше танцевать, – убежденно ответила Мари. – Я спросила, и врачи так переглянулись… я сразу все поняла… мамочка, я не смогу без этого, мне нужна сцена, мама, я…
– Если нужна – значит, будет, – просто ответила она. – Не о сцене сейчас надо думать.
– Будет… – прошептала Мари, выдыхая горячую боль из ушибленных ребер, искры, рассыпанные по костюму и серое небо. – Будет…
…
Пирожное у нее в руках было бесформенным, липким и огромным. На витрине буфета оно казалось почти произведением искусства – совершенная конструкция из белоснежного крема, искрящегося кристаллами сахара и масляных роз. Несколько секунд Мари держала его на ладони, чувствуя, как улыбка словно разрывает губы, а потом вышла в коридор, села на пол и, не переставая улыбаться, накрыла его ладонью. Между пальцев потек воздушный белковый крем, а хрупкая корзинка из песочного теста превратилась в пыль. Убедившись, что масса, размазанная по рукам, меньше всего напоминает произведение искусства, она принялась слизывать крем с пальцев. Белые комки растирались по лицу, падали на черное трико, оставляя неопрятные пятна. Ее тошнило, от сладости болели зубы, но она продолжала есть, глядя на черные соленые кляксы, все чаще растекающиеся в креме.
Впервые в жизни она чувствовала себя такой нелепой. Тощая блондинка со стоящими дыбом волосами и размазанной по белому гриму алой помадой поливает слезами мятое пирожное – за все свои восемнадцать лет она впервые выглядела и вела себя по-настоящему жалко. И от этого она чувствовала то, что всегда ощущала, сломав очередную границу – кислотную смесь эйфории, отвращения и сексуального возбуждения.
– Два солнца стынут – о Господи, пощади! – промурлыкала она стихотворение из своей программы мелькающим мимо ногам, чувствуя, как слова налипают на крем. – Одно – на небе, другое – в моей груди. [5]
Каждый взгляд оставался под кожей, как след от иглы – сочувствующие, брезгливые, равнодушные и злорадные, взгляды кололи одинаково. Мари, улыбаясь, смотрела на ботинки и туфли, колготки, джинсы и такие же как у нее трико, представляла, как выглядит со стороны, но уже не могла презирать себя сильнее. Поднять глаза и увидеть хоть одно лицо казалось ей невозможным подвигом.
– Да быть не может, – раздался у нее над головой знакомый голос.
– Ага, – буркнула она. – Именно так. А теперь иди нахер, Егор.
Одногруппник меньше всего устраивал ее в качестве свидетеля позора и акта отчаянной расправы над пирожным.
– Ты не поступила? – зачем-то переспросил он усаживаясь рядом.
– Сказала же – да, – она чувствовала, как комок крема медленно движется по горлу. Закрыв глаза, она задумчиво прочертила испачканным пальцем траекторию движения – от гортани к солнечному сплетению. На черной ткани осталась еще одна белая полоса.
После этого она открыла глаза и кончиком языка подвинула кусок розового лепестка на запястье. Вытянула руку перед собой, любуясь получившимся пятном, словно браслетом, и стараясь убедить себя, что только это имеет значение.
– Я тоже не поступил, – Егор оказался упорным. – Меня Ровин завалил. Сказал у меня голос дрожит, когда в динамике читаю, а читаю я и без того паршиво…
– А меня – Нуровский, – неожиданно призналась она. – Сказал, что я бездарность. Что мне надо идти на рынок торговать тряпками, потому что для картошки у меня слишком красивые руки. Сука. А я ему Цветаеву читала, такой интим.
Пирожное толкалось в желудке, ворочалось, как раздраженный зверь. Пришлось стиснуть зубы, предупреждая, что не позволит ему вырваться наружу.
– Есть другие университеты, – зачем-то сказал Егор.
– Нет. Мне нужен был этот. Остальные… мне не диплом нужен. Мне нужно… чтобы меня эти люди, лучшие… нужно было… – она осеклась и всхлипнула, подняв глаза.
Егор потянулся к карману, но пальцы скользнули по гладкому черному трико. Он виновато развел руками, будто извиняясь.
– А твой отец не поможет?
– Ну конечно, – она сжала кулак, уже не замечая белых брызг, разлетевшихся в стороны. – Мой отец. Все же думают, что все мои успехи потому что я «дочка Самого», – последнее слово она произнесла с наигранным благоговейным придыханием, и белая крошка с губ сорвалась на колени. – А вот хрен, ясно? Не пойду я к нему. Мне еще Ровин знаешь что сказал?
Она вспомнила толстощекое, благостное лицо режиссера в мягком шерстяном костюме, и пирожное показалось еще отвратительнее. Не выдержав, она со шлепком опустила ладонь на каменный пол и с наслаждением растерла остатки крема.
– Что же он сказал? – участливо спросил Егор, и ей мучительно захотелось залепить ему пощечину. Он всегда был такой – участливый и сострадательный. Нелепый, долговязый и черноволосый, похожий на известного финского певца, он вообще-то нравился девушкам. Но она всегда чувствовала в нем слабину, неявную, но мерзкую, как торчащий их родинки волос – стоит разглядеть и уже не отвести глаз.
– Он сказал, что берет в группу тех, кто умеет играть с людьми и в людей. Что по мне видно, что я никогда не была жертвой и не понимаю, как ей быть, – она поморщилась. – «Мне нужны люди особого склада. Которые были жертвами в прошлом и способны видеть их в других. Как вы добьетесь от своих актеров того, о чем понятия не имеете? Как не страдая заставите играть страдания?»
Она вдруг вспомнила, как Егор постоянно говорил, что живет театром, а без театра жить не будет. В эти моменты он казался ей таким ничтожеством, что даже запах его недешевого одеколона становился отвратительным, как трупная вонь.
«И что, мне надо было так же себя вести, чтобы меня приняли? – с ненавистью подумала она. – Так просто? Не может быть чтобы это сработало…»
– Ты что, поступала на режиссера? С твоими актерскими данными? – удивился Егор и сразу перестал казаться ей таким лицемерным слабаком.
– Да. Не хочу я вот это… хочу рассказывать истории, – слова словно смыли с горла вяжущую липкость и растеклись теплом под сердцем, в запястьях и внизу живота. А потом тепло исчезло.
– А я на актерский поступал. Странно, что нас вообще в один день прослушивают… Хочу рассказывать истории.
– У тебя… – она хотела похвалить его в ответ, но не придумала, за что.
«У тебя посредственные данные, паршивая пластика и стремная рожа, – с неожиданным удовольствием подумала она. – И ты такой же жалкий, как и я, только я прячусь за этим пирожным, а у тебя даже на это не хватило мозгов».
– Что ты танцевала? – вдруг спросил Егор.
– Что?
– На прослушивании ты что танцевала?
– Я… танец придумала… под «Аккордеониста» Эдит Пиаф, – растерянно ответила она, зябко поводя плечами.
Нужно было сказать правду. Что ей не дали даже дочитать до конца отрывок из «Грозового перевала», и танец остался в ее комнате, где она репетировала перед зеркалом несколько часов назад. И что он никогда не покинет стен ее спальни. Как и все танцы и этюды.
Но ей никогда не нравилась правда.
Она вскочила и вытерла руки о трико. Широко улыбнулась шарахнувшейся от нее девушке, вытянула вперед руку и подпрыгнула, щелкнув джазовками.
Нет скользкого мраморного пола – это сцена в полутемном зале. Это белоснежный свет прожектора, а не пошлая люстра под потолком бросает блики ей на лицо.
Она танцевала, не открывая глаз, но словно смотрела на себя со стороны, из невидимого зрительского зала. Девушка в полустершемся гриме и заляпанном трико ломанными движениями выплетает узор танца, выщелкивая рваный ритм, совсем не подходящий к музыке, которую никто не слышит. Она скалит зубы, белеющие в алом пятне размазанной помады и не может вспомнить, как улыбаться. Неопрятный танец, порывистый, истеричный.
Что угодно, только не говорить правду.
У нее совсем нет сил хорошо лгать Егору. Если бы были – она не провалилась бы сегодня.
Ведь там, на сцене, она тоже смотрела на себя со стороны. Свои попытки играть с мимикой и драматически дрожащие интонации там, где должна была быть злость. Там, на сцене, она тоже врала, каждую секунду боясь, что ее разоблачат – никакая она не актриса. Дочь влиятельного человека, которую взяли в колледж только посмотрев на фамилию. Ее хвалили и прочили ей великое будущее, глядя на ее проклятую фамилию, но когда на экзамен приехали преподаватели столичного университета, для которых эта фамилия ничего не значила – белоснежные софиты тут же высветили правду, жалкую, испуганную правду, визгливо пытающуюся изобразить хиткликовскую экспрессию.
И она танцевала. Неловко и не попадая в такты воображаемой мелодии, но так, чтобы единственный зритель, до которого ей было дело, не услышал, как она скулит через слепивший губы крем.
В ее руках был белый платок – Мари наматывала его на шею, надевала на голову как косынку и заставляла рисовать в воздухе прихотливые узоры – в ее воображении весь танец ее преследовал белый росчерк, призванный показать ускользающую любовь проститутки к аккордеонисту, который так славно играл на площади.
Но в глубине души она знала, тогда и сейчас – этот платок – белый флаг, мольба о пощаде.
Никто ее не пощадил.
На финальных «аккордах» она стояла, раскинув руки и медленно заводила их назад, уходя в поклон. В сказках, которые она иногда смотрела по телевизору, именно в этот момент рядом оказывался режиссер, застывший в немом восхищении. Он признавал ошибку, предлагал место в группе, обещал великое будущее.
Место для женщины, которая умеет быть и жертвой, и хищником.
Когда она открыла глаза, вокруг собралось несколько абитуриентов, в глазах которых явственно читалась сочувственная брезгливость. Почти все молчали, только кто-то сзади сдавленно хихикал.
Она выпрямилась, победно встряхнула волосами, выронив пару шпилек и изобразила реверанс.
– А давай всем отомстим? – вдруг сказал Егор, подбирая шпильку.
– Как?
Он с совершенно серьезным видом согнул шпильку в кольцо и протянул ей:
– Выходи за меня замуж, Мари.
…
Маленький каток в глубине спального района был заметен тонким слоем выпавшего за ночь снега. Дома вокруг смотрели слепыми темными окнами, и даже птицы еще не проснулись. Мари стояла, кутаясь в изумрудное пальто, под которым противно холодило кожу влажное застиранное трико. Егор разматывал цепь на воротах.
– Даже не запирают? – удивилась Мари.
– Зачем, что можно сделать с катком? – улыбнулся он, сдув с лица черную прядь. – Только я не пойму, зачем тебе это, все равно у нас коньков нет.
– Ты скучный, – поморщилась она. – По-моему, на будочке с прокатом висит амбарный замок.
– Время четыре утра, незабвенная, конечно он там висит.
– Так давай откроем!
И прежде чем он успел возразить, она уверенно зашагала к двери. Снег хрустел под каблуками, разнося каждый шаг по сонной черноте.
Ей хотелось быть уверенной. Завтрашний день все расставит по местам. Ведь все еще можно расставить по местам.
Так она лгала себе, впечатывая кусочек обмана в каждый шаг.
– Стой, ты что делаешь? – Егор заторопился следом и поймал ее за обшлаг. – Это же преступление!
Мари посмотрела на него с неподдельной жалостью.
– Что, взять коньки из проката коньков? Я им денег оставлю, не переживай.
Он растерянно замолчал, наблюдая, как она ковыряется в замке чем-то длинным и изогнутым.
– Это что, отмычка?
– Ага. У меня замок дома вечно клинит.
– Так поставь новый. Откуда ты взяла отмычку?
– Украла, – улыбнулась она. – Точнее сняла с тела.
– С какого тела? – он нахмурился и поднял воротник куртки, словно прячась от нее.
– С мертвого, – Мари широко распахнула глаза. – В общем, выхожу это я как-то из дома, а у меня прямо под дверью – мертвый мужик. Весь в крови, горло вот так перерезано, – она провела вертикальную линию от кончика подбородка к верхней пуговице пальто. – Вся площадка в крови, стены – в крови, лестница… – замок с щелчком раскрылся. – В крови.
Она зловеще улыбнулась и потянула на себя тяжелую, пронзительно скрипящую дверь.
В будке помещалась только стойка выдачи и полки с коньками. Мари придирчиво осмотрела одни, с полки с подходящим номером, а потом начала разуваться.
– И ты, вместо того, чтобы звонить куда надо или падать в обморок начала его шмонать? – фыркнул Егор, снимая первые попавшиеся коньки своего размера.
– Нет. Я затащила его в дом… ой, вот тут дырочку пропустила, ну вот что такое… за руки взяла и затащила. Потом быстро перемыла площадку. Раздела его, отрезала ему сначала руки, потом ноги, потом сложила все в ванну и пошла на кухню.
– Зачем?
– Резать лук, – она патетически вытаращила глаза и подалась вперед. – Мужик старый, как его жрать без маринада?
Он, вздохнув, отложил коньки, сел рядом и потянул за шнурки на ее коньках, заставляя закинуть ноги ему на колени.
– Знаешь, в чем твоя проблема, Мари? Ты не знаешь меры, – он деловито перешнуровывал коньки, – я бы поверил, если бы ты сказала, что с перепугу захлопнула дверь, а перед этим случайно прихватила то, что было у него в руках. Но тебе же надо драмы. Кровавых подробностей, и чтобы зрители за сердце хватались.
– Много ты понимаешь. Если бы я хотела, чтобы ты поверил – ты бы никогда не догадался, что я вру, – она высокомерно вздернула нос и опустила ноги, вставая на коньки – так же уверенно, как до этого стояла на каблуках.
Двигалась она всегда уверенно, жаль только за уверенность не берут в театральный.
Не оборачиваясь, она вышла в холодную тишину, которую резали погружающиеся в снег лезвия.
Где-то в синей темноте брезжила полоска самого важного рассвета в ее жизни.
Егор остановился у входа, молча наблюдая. В темноте с визгливым шорохом кружилось темноте пятно в сполохах светлых волос, и каждое движение лезвий коньков кромсало мимолетное счастье в уродливые обрывки.
Завтра.
Они договорились, что сегодня не будет никакого «завтра». Пускай оба хотели, чтобы завтра наступило, пускай в тесной квартирке, которую снимала Мари, в шкафу, рядом с белоснежным платьем, висел серый костюм в клетку, но до рассвета они не скажут об этом ни слова.
– Два солнца стынут – о Господи, пощади! – она остановилась в центре катка и завела руку за спину, как крыло. Замерла, прислушиваясь к ощущениям. Холодный воздух лился на лицо, как вода. От лопатки к пояснице словно натянулась струна. – Одно на небе – другое – в моей груди, – обиженно сообщила она застывшему Егору.
