Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
– В моей роли слов меньше, чем в его, – она обвинительно ткнула распечаткой в Матвея, хранившего обычную невозмутимость.
– Потому что он просто не талантливый ребенок, но усердный и спокойный. А ты переигрываешь, и дать тебе роль все равно, что вручить микрофон вокалисту, который безбожно фальшивит.
– Но вы ведь отдали главную роль этому! Потому что у него есть…
– Талант? Мозги? – перебил ее Вик, которому надоело слушать, как Рита пытается вернуться на привычное место любимицы руководителя театра. – Мы все в курсе, почему для тебя это так важно, милая. Потому что ты можешь покрывать свои выходки якобы творческой натурой.
На секунду Вику даже стало жаль Риту – она не могла даже дождаться, пока Мари уедет, чтобы все стало по-старому. Это был последний школьный год Риты, а после ее жизнь вряд ли будет связана с искусством. И вряд ли ее станут хвалить за откровенно плохую игру, как это было раньше. Мари забрала у Риты последний шанс блистать ярче других.
– Характер, – высказала свою точку зрения Мари. – Кому не нравятся роли – я не держу, и решений не меняю. Можете измениться вы – тогда я подберу для вас что-то иное. Если нет, то я ничем не могу помочь. Ты остаешься?
– Да, – с ненавистью выплюнула Рита, садясь на пол.
– Отлично. Тогда начнем с тебя. Как тебя зовут?
– Китти.
– Вот как? Что же, хорошо. Китти. А ты? – обратилась она к Матвею.
Вик поднял глаза. Ему было интересно, что же он придумает. Он ждал чего-то простого, сурового, и…
– Февраль, – неожиданно сказал он.
– Февраль? – удивилась Мари. – Почему?
Матвей пожал плечами и сложил руки на груди. Она не стала настаивать.
Третьей была девушка по имени Даша. Ей было пятнадцать, и она была похожа на птичку – маленькая, худая и суетливая.
– Лета.
– Хорошо…
Мрачная девушка, всегда носившая черное, назвалась Сворой. Альбина, полная, с толстыми русыми косами и веснушками назвалась Торой.
– Теперь вы. Как тебя зовут? – спросила она у Вика.
– Виконтом, маркиза.
– Значит, ты не только злой, но еще и читаешь неподходящие по возрасту книги? – в голосе Мари отчетливо слышалось неодобрение. Почти обида.
Он пожал плечами, улыбнувшись. Взрослых он очень давно не боялся, ровно, как и их неодобрения.
– А ты?..
Риша назвалась Офелией, как Вик и ожидал. Он видел это имя написанным на ее запястье. Ему не понравилась надпись – она черной ручкой вывела жирными буквами «Offелия».
– Прекрасно. Вот мы и познакомились. К следующей встрече я внесу ваши имена в афишу и текст. Теперь… давайте обсудим пьесу. Все прочитали?
– Я прочитала, – сказала девушка, которая сейчас звалась Летой. – Так нельзя.
– Почему?
Вик смотрел не на Мари, иронично вскинувшую бровь, он внимательно наблюдал за Летой. Она была непохожа на себя – бледная и сосредоточенная, постоянно касалась четвертой пуговицы на блузке.
«У нее там крест», – подсказал проницательный Мартин.
Его подозрения оправдались следующей репликой:
– Ересь… Она темная, злая, понимаете? Нельзя играть с темнотой, темнота этого не прощает!
«Умная девочка», – усмехнулся Мартин.
– Эта пьеса – о любви. О месте человека в жизни, и о том, что никто не Бог, кроме самого Бога, – неожиданно мягко ответила Мари.
Вик ждал, что она и Лете предложит уйти, если ей что-то не нравится. Но у Мари не было цели таким образом утвердить свой авторитет.
Лета молчала. Посчитав вопрос исчерпанным, Мари обратилась к остальным:
– Отлично. У кого еще есть вопросы по тексту?
– У меня есть. Вы приехали в деревенскую школу, и в студии, где самому старшему человеку семнадцать, называетесь де Мертей и ставите вот это. Вы уверены, что правильно определили место для воплощения амбиций? – сквозь зубы процедил Вик.
Мари смотрела на него в упор. В ее зеленых глазах все больше просыпалось что-то злое и колючее. Расправляло свои иглы. Щерилось, чтобы под конец подернуться обычной томной дымкой.
– Потому что я считаю, что те, кто не видел темноты убедительно сыграют…
– Вы ошиблись. Это деревня. Здесь все не так, как описывают в пасторальных романах. Мой отец разводит свиней, и я видел их на всех этапах, от зачатия до кучи потрохов на снегу. Вы правда рассчитывали найти здесь милых, неразвращенных детей?
Он видел, что Мари растеряна. С немалым удивлением для себя он заметил, что Рита, которую теперь следовало называть Китти, смотрит на него с одобрением.
«А ты как хотел. Вы теперь союзники. Только не увлекайся, я чувствую, что кое-кому не нравится твое выступление».
«Черт, я совсем забыл…»
Риша и правда выглядела обиженной. Вик поморщился – ему не хотелось расстраивать подругу, он просто ничего не мог поделать со своим стремительно портящимся характером.
– Я уже нашла, что хотела, – со странной улыбкой ответила Мари, скользнув взглядом по Ришиному лицу.
«Ты видел, как она на нее посмотрела?» – прошептал Вик Мартину.
«Да».
– А теперь, если ни у кого не осталось вопросов… кто умеет танцевать? – спросила Мари, хлопнув в ладоши.
– Танцевать? Зачем нам танцевать? – спросила Свора.
– Во-первых, потому что это есть в сценарии. Во-вторых, потому что вы должны уметь двигаться на сцене. Встаем, котятки, встаем! – жестом пригласила Мари, поднимаясь с пола.
Рядом с ней лежала длинная черная трость с серебряным набалдашником в виде сидящего кота.
– Давайте по очереди. Я отстучу ритм, а вы повторите хлопками. Давайте с Китти, и по кругу, как представлялись.
Мари легко взбежала по ступенькам на сцену и отстучала первый ритм.
Рита повторила его с первого раза, к общему удивлению хорошо улавливал ритм Матвей и Свора. Тора повторила с задержкой в несколько секунд, но не сбившись. Лета запуталась и несколько раз сфальшивила.
Вик повторил заданный ритм с первого раза без ошибок. Он услышал, как тихонько отстучал его по косяку Мартин. Риша, улыбнувшись, повторила ритм и сделала еще несколько хлопков.
– Я знаю этот вальс…
Вик знал, что Риша училась танцевать. Она нашла в какой-то из книг подробное описание вальсовых движений, несколько раз видела танец по телевизору, и вот уже почти год, без музыки, по памяти училась воспроизводить увиденное. Впрочем, Вику она показывать, как танцует всегда стеснялась, и учиться вместе отказывалась.
– Чудно! – воскликнула Мари, спускаясь со сцены. – Отодвигайте к стенам стулья. Потом становитесь по парам. Солисты, разумеется, вместе, ты… м-м-м… Февраль, возьмешь Лету, Китти станет с Торой…
Она подошла к Вику, подвела Ришу за руку.
– Главное в танце не ритм и не техника. Непринужденность. Поверьте, неловкое движение можно скрыть, а вот натужность… губит волшебство. Я покажу, вы повторите.
Несколькими движениями она поставила их обоих в нужную позицию.
– Вот так… пока присядьте. Хорошо смотритесь, котята…
«Кажется, я умею», – раздался голос Мартина, с интересом наблюдавшего за Мари.
«Правда?! Как с вырезанием из дерева?»
«Да».
«Мартин, а можно… можно ты…»
«Желание эпатировать никак тебя не покидает? А мне потом за тебя отдуваться?» – усмехнулся Мартин.
«Ну пожалуйста!»
«Ты не боишься, что тебя возненавидят?»
«Хочу, чтобы Риша… показала, что она лучше».
– А это…это Максимилиан, – раздался голос Мари откуда-то из-за сцены. – Максимилиан покажет нам, что даже если один из партнеров совершенное бревно, второй может превратить танец в историю…
Мари тащила деревянную куклу в человеческий рост, вроде тех, которые художники используют, чтобы рисовать движение. Она поставила манекен на подставку и несколько раз ударила каблуком по основанию, чтобы убедиться, что нога манекена легко отходит от подставки и легко становится обратно.
– Итак, сейчас будет… музыка!
Раздался щелчок и колонки, сначала хрипя, но все чище и чище, выплеснули в зал «Bei mir bist du shein».
Мари танцевала фокстрот. Она улыбалась «залу», стуча каблуками вокруг своего несговорчивого «кавалера». Делала обиженную гримасу, отходила от него, удерживая его только ладонью, потом несколькими быстрыми движениями возвращалась в его «объятия», провисая на его руке так, что кончили волос ее мели по полу. Вик видел то, что она хотела показать – историю о жизнерадостной девушке и ее холодном, неуклюжем возлюбленном.
Танцевала она и правда красиво. В конце она заставила манекен склониться к ее губам, оставив на светлом, лакированном дереве легкий отпечаток бордовой помады.
Все это время Риша сжимала руку Мартина, и он чувствовал, как пожатие становится крепче на «sokissmeandsayyouunderstand».
– А теперь… давайте вернемся к вальсу, – сказала Мари, отодвигая манекен.
Она несколько минут объясняла, подходя к каждой паре, с какой ноги нужно начинать, как не путаться в поворотах и шагах.
– Учтите, я жду от вас не просто ритмичного кружения, как у детей на школьных линейках, когда показывают листики и прочую пошлость. Вы будете рассказывать историю. Вы двое особенно, а вы все – их Тени, учтите, что без вашей истории они не расскажут свою. Они будут танцевать по часовой стрелке, вы – против, и вы не должны сбивать друг друга. Когда мы научимся хоть сколько-нибудь сносно это делать вы все должны будете мешать этим двоим, а вы должны не сбиваться. Ясно? Попробуем.
– Вик, у меня не получится, – прошептала Риша так, чтобы не слышали другие.
От ее обиды не осталось и следа.
– Получится, – ободряюще ответил Мартин.
Вдоль стены тянулось старое, помутневшее зеркало. Мартин видел в нем свое отражение. Немного смутно, словно зеркало шло рябью – он был выше Вика и даже выше Мари. Риша не смогла бы держать его за руки так, как держала сейчас.
Зазвучала музыка. Мартин, прикрыв глаза, прислушался к ритму.
– Пойдем. Не бойся, все получится.
Он в несколько шагов вывел Ришу на середину зала. Мари сделала странное движение, будто хотела его остановить, но потом опустила руку.
– Оффенбах, – злорадно рявкнула она.
Мартин только поморщился – он понятия не имел, что это за композитор и что за вальсы он писал. Он ждал, что Мари выберет какой-нибудь «Голубой Дунай» или «Вальс Цветов», которые включали на тех самых линейках.
Вальс начался скрипкой, тактичной и нежной. Под нее можно было только медленно двигаться по залу, привыкая друг к другу, но Мартин чувствовал, что это продлится недолго.
Ему казалось, что музыка бьется о серые стены и мутные зеркала, мучается и стонет, не в силах вырваться. И он вдруг понял, что вот-вот она начнет «отскакивать» от стен, злиться и метаться в центре зала. И Мартину нужно будет злиться вместе с ней.
К его удивлению, Риша подстроилась под него почти сразу. И когда вальс вспыхнул всей своей злой торжественностью, Риша полностью расслабилась и улыбнулась. К середине танца Мартин перестал опасаться, что она собьется. Она не только не сбивалась, она непостижимым образом угадывала следующее движение.
Танец был непринужденным, как и хотела Мари. Ни Мартин, ни Риша не улыбались залу – только друг другу. Мартин – ободряюще, Риша – смущенно. В зеркале он видел мелькающие тени – свою, черно-зеленую, и Ришину – сиренево-белую. А больше вокруг не было ничего, ни людей, ни зала, ни Максимилиана с пустым лицом, оставленного сидеть не сложенных в углу стульях. Словно вокруг темнота, какая-то непривычная, особая.
Он чувствовал, как Риша теплыми пальцами сжимает его ладонь. Чувствовал, как она выгибается, повиснув на его руке. Видел, что она в один момент перестала улыбаться, и смотрит ему в глаза с какой-то непривычной серьезностью. Их танец был странной игрой, историей, в которой они то сближались, и Риша почти прижималась к его груди, то расходились на расстояние, на котором они лишь касались кончиков пальцев друг друга, но ни разу не разрывали вязи своих касаний.
Мартин понимал, что висит в воздухе, словно электрические разряды. Еще слабые, безотчетные, но грозящие нарасти в будущем грозой. И знал, что это предназначено не ему.
Впрочем, он не жалел. Он относился к Рише, как к младшей сестре и точно знал, что никаких романтических чувств она у него не вызывает. Он лишь немного жалел о том, что ничего подобного ему пережить не суждено.
Когда музыка стала затихать, он повел ее к тому же месту, откуда они стартовали. На последних аккордах они уже стояли неподвижно, позволяя прошлым движениям оседать в воздухе, словно поднятый снежный след.
– Так значит, да. Мы читаем неподходящие по возрасту книги, хамим взрослым и вальсируем. Чудно, – с иронией произнесла Мари. – Тогда план меняется. Бери… Китти, заходи на второй круг.
«Она поняла, что нам не нравится», – сказал ему Вик, лениво наблюдавший за происходящим.
«Удивительно проницательная женщина, не-так-ли?» – усмехнулся Мартин, скопировав плещущие интонации Мари.
Коварство Мари он явно недооценил. Рита смотрела на него с такой злостью, что Мартин на секунду замешкался, прежде чем протянуть ей руку.
– Не укушу, – оскалилась она.
– Рита, давай мы…
Она не слушала. Музыка уже началась, а она все стояла, вцепившись в его руку. Мартин попытался сделать шаг назад, и Рита просто повторила его движение и остановилась.
«Ну и хорошо, давай стоять и таращиться друг на друга», – устало подумал он.
Самоутверждения Риты были ему не интересны. Он ждал, что Мари их поторопит или остановит музыку, но она сидела, обхватив себя руками, и молча смотрела, как они стоят посреди зала.
Дождавшись конца прелюдии, Рита вдруг ожила. Ее движения были тяжелыми и ломаными, будто у шарнирной куклы со слишком тугими суставами. Каждый ее шаг был словно нарочно мимо ритма, вести она не давала, и под партнера подстраиваться не собиралась. Мартин, пожав плечами, остановился, позволив ей делать, что хочет – не плясать же вокруг нее, как Мари вокруг манекена.
Но стоило ему замереть – как Рита остановилась. Она стояла, неловко изогнувшись, словно пытаясь увернуться от брошенного в лицо камня. Ей явно было неудобно, Мартин видел, как дрожат ее колени, но она не пыталась выпрямиться.
И он понял.
Рита танцевать не умела, но очень хотела показать Мари, что тоже что-то может. Повторить ее трюк. И она взяла роль ожившего манекена, который и не должен уметь танцевать.
Мартин улыбнулся, подхватил ее под локоть и повел к центру зала, больше не заботясь о том, чтобы Рита попадала в такт.
Когда музыка закончилась, они оба замерли у зеркала – черная и зеленая тени. Мартин стоял прямо, а Рита сидела на полу, широко расставив ноги и раскинув руки.
На лице Мари читалась неприкрытая неприязнь. Кажется, она была не из тех, кто ценит, когда повторяют его трюки.
…
Отец вернулся недавно, после двухнедельного отсутствия.
Анатолий не сказал сыну ни слова. Положил в холодильник какие-то продукты и сел за стол, застыв там, будто он вовсе из-за него не поднимался.
Вик отцу тоже не стал ничего говорить, хотя хотел бы. Он не видел ни одного шанса переубедить отца в чем-то, и с годами стал ощущать к нему что-то вроде странной, смутной благодарности. Его воспитанием не занимался недалекий алкоголик. Благодаря его равнодушию у него есть Мартин.
Впрочем, Вик прекрасно осознавал, что заслуги отца в этом никакой нет, и что он обрекал его совсем на другое. Но эти мысли помогали ему поддерживать зыбкое перемирие.
Но перемирие закончилось тем же вечером. Когда Вик возвращался домой, проводив Ришу, он по привычке зашел в дверь, а не через окно – привык, что дом пуст.
– А ну иди сюда, – раздалось у него за спиной.
«Черт».
«Ничего, Мартин, это больше неважно».
Он стал в дверях. На сидящего отца он теперь смотрел сверху вниз.
Мужчина все еще был гораздо крупнее и сильнее. При желании он смог бы его снова избить. Но Вик не боялся боли, и не собирался больше позволять себя унижать.
– Ты на дядьку собак спустил?
– На какого дядьку? – ледяной иронией в голосе Вика гордилась бы даже Мари.
– На Мита! Он сказал приходил к нам спросить, где я, а ты…
– Он приходил красть, – лениво ответил он.
– Что…
– Ты все слышал. Сказал, ты должен ему денег. Хотел забрать их сам.
Вик увернулся от летящей ему в голову кружки и остался стоять, глядя исподлобья как медленно багровеет лицо отца. Он чувствовал, как губы его сами растягиваются в улыбке.
– Паршивец! Ты на кого наговариваешь! Ухмыляется еще, ты смотри… – рычал отец, вставая со стула.
«Вик, прошу тебя, не сейчас. Ты не сможешь», – предупредил Мартин.
«Я все смогу», – ответил Вик.
Теперь танцевал он. Он привык уворачиваться в драках с более крупными противниками. Несколько раз он просил Матвея на него напасть. Тот делал это сначала медленно, потом все быстрее, чтобы Вик успел понять, как ему уклоняться и куда бить. Матвей учил его так же терпеливо, как Вик помогал ему все это время.
И Вик понял.
Он кружил вокруг отца, будто ласка вокруг проснувшегося медведя. Кухня была слишком маленькой, и Вик отступал в коридор, мимо своей комнаты – к улице. Там было больше места, к тому же он всегда смог бы сбежать. Отец на ходу расстегнул и с тихим шуршанием снял ремень. Вик разглядел небольшую зазубрину на пряжке – она появилась от удара о стол. Он точно это знал. Ремень был тем самым, не сменился за девять лет.
Вик не знал, чего добивался в этой схватке. Хотел показать отцу, что его власть над ним кончилась? Хотел отомстить за прошлые унижения ответным унижением?
Анатолий был пьян, как всегда. Правда, привыкнув управляться одуревшими от страха смерти животными, он сохранил достаточное проворство. К тому же он все еще был очень силен. Но Вик точно знал – он его не поймает. А даже если и поймает – Вик больше не позволит Мартину страдать за него и унижаться.
И чувство ответственности за последствия, вместе с полным отсутствием страха перед болью, сделали его безжалостным. Он кружил по участку, не стараясь ни забиться в какую-нибудь щель, откуда отец бы его не достал, или сбежать через забор. Нет, Вик смотрел, как отец начинает задыхаться, как все больше краснеет его лицо, и едва ли не впервые в жизни чувствовал настолько пьянящую эйфорию. Он даже не заметил, что отец несколько раз достал его ремнем, что красные полоски растекаются на левом плече и на правом боку, и что угол пряжки полоснул его по лицу, оставив длинную, кровоточащую царапину.
Он оставил его голодать.
Он не принял его любви.
Он избил Мартина.
Он заставил их с Мартином часами сидеть в кладовке зимой. Каждую зиму.
Он пропил все его, Вика, детство.
Он оставил его лежать избитым на полу, бросившись проверять деньги.
И теперь он опять поднимает на него руку. За то, что он защищал дом, пока отец где-то шлялся. За то, что Вик больше не любит и не уважает его.
Вику хотелось загонять его до сердечного приступа. Или хотя бы потери сознания. Хотелось раз и навсегда показать, что он теперь не ребенок, который боится силы. Он сам – сила.
Но сделать это Вику не удалось. Он услышал оглушительный звон, а затем страшный грохот. Мимо него, волоча за собой обрывок цепи, промелькнула Тень.
На секунду Вик почувствовал, как его обдало ужасом. От Тени веяло чистым, незамутненным животным безумием. Глаза ее казались красными, а клыки – странно загнутыми и неестественно желтыми. Она сейчас больше походила на монстра из ночных кошмаров, чем на собаку. И ее налитый кровью взгляд был направлен его отцу прямо в горло.
«Вик, останови собаку!»
«Пускай!» – неожиданно для самого себя огрызнулся он, отходя в сторону.
Но отец увернулся сам, и зубы с хрустом сомкнулись на подставленной руке. Вик зачарованно наблюдал, как рукав отцовской серой рубашки расцвечивают частые бурые пятна. Кажется, отец что-то кричал ему. Кажется, просил о помощи.
Но он не собирался помогать. Ненависть не была наваждением – он бы, наверное, смог до конца досмотреть, как Тень убивает то, что так отравляло его жизнь все эти годы. Но неожиданно отец, рывком встав с земли и сбросив собаку, бросился бежать.
Вик смотрел ему в спину не мигая. Ему не хотелось ни смеяться. Ни плакать. Ни вообще двигаться с места.
«Вик, слышишь меня?! Вик!» – стучал в виски голос Мартина.
– Я сейчас упаду, – с трудом просипел он.
Горло будто сжало спазмом. Зубы он сжал до хруста, так, что не разжать, наверное, ни силой воли, ни лезвием ножа. А к горлу подступала муть.
«Вик, слушай меня. Ты зайдешь в сарай с дровами. Там, за второй поленницей есть щель, я ее заткнул курткой. Иди туда. Иди, слышишь?! Или дай мне».
– Я…сам.
Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Походка ломанная, будто он был пьян. Он чувствовал, как изнутри нарастает и рвется ознобная дрожь.
«Допрыгался. Кто просил так скакать?.. Иди, давай, еще немного», – ободряюще сказал Мартин.
Он дошел до сарая. Достал из щели старую, ватную куртку, накинул на плечи. Потом с трудом протиснулся за третью поленницу, в небольшую нишу – у них с Мартином там давно намечено укрытие. Со стороны его будет вовсе не заметно, а куртка не даст ему замерзнуть осенней ночью.
Проваливаясь не то в беспамятство, не то в сон, Вик чувствовал, как Мартин касается его лица ладонью, закрывая его глаза.
От этого жеста словно разливается золотое тепло. Этого достаточно – в его сне нет тревог. Только темнота.
…
Вик не знал, сколько он пролежал за поленницей. Несколько раз он просыпался. Словно в бреду слышал рев отца. Еще какой-то голос. Звуки уезжающей машины.
Вик спал, и никак не хотел просыпаться. Иногда в его темноте появлялись золотые и белые искры, и Вик не знал, это Мартин сморит вместе с ним путаные сны, или он просто вспоминает о том, что дарило утешение в детстве.
И не было ни боли, ни страха.
Когда Вик, наконец, проснулся, он долго пытался выползти из-за поленницы. Тело не слушалось, а мир перед глазами качался. Наконец, ему удалось. Взгляд его остановился на старом бидоне с водой. Мартин оставлял воду и теплые вещи повсюду, где им могло потребоваться прятаться от отца. Благодарность ему за это в тот момент превосходила благодарность за все, что Мартин сделал до этого.
«А ведь я уверен, что это еще не все».
– Я тоже. Пойдем посмотрим, что он натворил. Хватит его бояться.
Он вышел. Дом смотрел на него пустыми, темными окнами – видимо, отец уехал в больницу. Или его кто-то увез. А прямо посреди двора…
– Подонок. Трусливый, подлый ублюдок, – с ненавистью прошипел Вик.
Он много раз видел, как отец разделывает свиней – вскрывая от горла до паха. Потом отрезал голову, чтобы продать отдельно.
Собачий труп лежал около хлева.
Это был Боцман, оставшийся на цепи. Тени рядом не было.
Вик смотрел на собаку и не чувствовал ничего. Молчал Мартин. Вик чувствовал его сменяющиеся эмоции – страх. Боль. Страх. Ненависть. Презрение. Нарастающая ненависть.
А он сам не чувствовал ничего. Он подошел к псу, и уставился сверху вниз на пятна крови на серой шерсти. На открытые глаза и жесткие, топорщащиеся усы.
Потом медленно, как во сне, опустился на колени, протянул руку, и коснулся собачьего носа, как когда-то, в безумно далеком детстве.
И, неожиданно даже для себя, вцепившись в жесткую, ледяную шерсть, надрывно и глухо разрыдался.
Действие 4
Утешение
И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви. Э. Бронте
Отца снова не было дома. Вик подозревал, что он завел себе в городе любовницу, и из больницы поехал к ней, а не домой. Ему было плевать. Он старался не выходить из дома, чтобы его не ограбили и не сожгли без присмотра. Те немногие вещи, которыми он дорожил, Вик завернул в несколько слоев целлофана и закопал за дровяным сараем.
Боцмана он похоронил за собачьей будкой.
После этого закрылся в комнате, лег на кровать и впал в оцепенение. Мартин пытался тормошить его, но быстро сдался. Вик вообще не реагировал ни на какие слова. Казалось, если дом все же загорится, он не встанет с постели.
Сначала он просто лежал, каждую минуту думая о том, что вот-вот встанет. Но ему что-то не давало. То всколыхнувшееся чувство вины – он видел седую шерсть на морде Боцмана и думал, как же мало хорошего видел в жизни этот пес. Как мало он, Вик, для него сделал. И как отплатил ему за преданность.
Иногда приходил страх. Беспомощный, позабытый, словно что-то снова таилось в темноте коридора, только это было больше не инфернальное существо. И не человек.
Безысходность, пугавшая его панически, словно стены склепа замурованного заживо.
А еще приходил стыд. Он чувствовал себя эгоистом, который лишь требовал чужой любви и удивительно мало давал взамен. Сколько дал Рише он, а сколько – Мартин? Сколько он сам дал Мартину, достаточно ли, чтобы наполнить смыслом его заточение в полутемной комнате?
Вик хорошо знал о вечерах, которые Мартин проводит на чердаке. Он несколько раз просыпался, но ничего ему не говорил. Чувствовал горечь крепкого кофе без сахара, который он пил, вглядывался в слова книг, которые он читал, и проваливался обратно в сон, не решаясь нарушить его одиночество.
А потом, внезапно, все это перестало иметь хоть какое-то значение. Все это время он слушал, что говорит ему Мартин, но не отвечал ему.
Вик чувствовал, что Мартин тревожится, а потом – злится. Чувствовал, как он медленно приближается к отчаянию. Вик хотел ответить ему, каждый раз, но что-то сжимало горло ледяными тисками. В один момент он начал наблюдать за другом с каким-то отрешенным интересом, с каким добрые в общем-то дети смотрят, как другие забивают щенка.
Мартин, чувствуя перемены, изо всех сил старался помочь, не замечая, что Вик просто садистки над ним издевается.
Начались дожди. Середина октября начинала оплакивать ушедшее лето. Вик ничему не удивлялся – так и должно быть.
У него в этом мире нет никакой власти. Несчастья происходят вне зависимости от того, борется он с ними, или нет.
За краткий миг, когда он почувствовал свою силу, расплачиваться снова пришлось другим. На этот раз это стоило кому-то жизни. Осознание собственного ничтожества и беспомощности давило на грудь, будто могильная плита.
Когда Вик засыпал, Мартин с трудом занимал сознание. Он кормил свиней в сарае и кур в курятнике. Мысль о том, что еще и эти животные пострадают из-за конфликтов людей, вызывала у него отвращение. Но когда он выпивал хотя бы стакан воды, его пальцы неизменно словно сжимало судорогой, а потом мир качался перед глазами. Спустя секунду Вик отупело смотрел на стакан в своих руках, ставил его на стол, и, укоризненно вдохнув, возвращался в кровать. Если Мартин этого не делал раньше, Вик даже не снимал ботинки. Такой контраст с прежней болезненной чистоплотностью доводил Мартина до отчаяния.
«Ты себя голодом заморить решил?!»
«Вик, Риша волнуется наверное…»
«Вик, да в конце концов!»
Он не видел в разговорах. Он ни в чем не видел больше смысла.
Единственный раз он встал с кровати, чтобы плотно задернуть шторы. Ему хотелось остаться в темноте. В темноте было спокойно и тихо.
Шорох дождя и темнота стерли границы времени. Где кончался день, где наступала ночь? Где отступала жажда, где пропадала голодная боль, где сознание начинало мутиться легкой дымкой, где наступало забвение?
В ту ночь Вик чувствовал, что ему что-то мешает. Что-то не так было в его отрешенности, что-то мешало ему погрузиться на дно меланхоличного забытья. Что-то горчило на языке и тянуло тоской в груди.
Чужое бессилие и панический страх перед бессилием, так похожие на его собственные. И Вику вдруг стало стыдно. Всего на секунду – но оцепенение дало трещину.
– Мартин?
«Да», – раздался обрадованный голос.
Мартин к тому времени уже серьезно собирался заставить уступить ему силой, выпить воды и поесть. Но ему не пришлось. Вик говорил хрипло, словно отвыкнув от того, как слова царапают горло.
– Давай поменяемся?..
«Если хочешь…» – Мартин встал с кресла и подошел к проему.
– Нет. Не так. Совсем. Я буду у тебя, в темноте. А ты иди сюда, к свету, и больше… больше не оглядывайся.
Мартин отшатнулся от проема. Перед глазами будто взорвался целый фонтан разноцветных искр, а потом он почувствовал запах.
Пахло йодом, солью, мокрой тканью и деревом. Пахло свободой. В этом запахе угадывались ноты мяты и жасмина.
Он закрыл глаза ладонью и глубоко вздохнул, позволяя неведомому ему морскому ветру наполнить легкие.
Он сам. Он сможет выбирать свою дорогу. Дышать. Увидеть море, и не расстаться с ним никогда. У него будет семья. Небо над головой и земля под ногами. И они больше никогда не будут помещаться в уступленные минуты и часы.
Он будет счастлив.
«Я этого не сделаю».
– Ты ведь хочешь! Зачем?! – Вик рывком сел на кровати, слепо пошарив перед собой рукой.
Перед глазами плыли разноцветные круги. И без того худой, Вик стал напоминать ожившего мертвеца. Отросшие волосы липли к лицу, под глазами залегли глубокие тени, а скулы выступали так сильно, что, казалось, даже не были обтянуты кожей. Посеревшие губы трескались и кровоточили.
«Вик, тебе больно, и ты в отчаянии. То, о чем ты меня просишь… даже если это можно сделать… Это не то решение, которое можно принимать в таком состоянии», – осторожно ответил Мартин.
– Да будь ты хоть раз человеком! Как все, настоящим! Подумай о себе, Мартин, ну же! Поедешь к морю! Поступишь во флот, в медицинский университет! Будешь любить какую-нибудь красивую девушку, которая будет любить тебя! Мартин, прошу тебя… – страстно шептал он, судорожно сжимая края одеяла.
«Что с тобой? Что с тобой на самом деле, Вик?»
– Мне страшно. Ты не знаешь… да, конечно, ты не знаешь. Сядь на порог и закрой глаза, я попробую тебе показать.
Мартин сел в проеме и закрыл глаза ладонью. Сначала перед его взглядом вспыхивали неясные белоснежные сполохи. Но с каждой секундой они все больше и больше принимали очертания и формы, и под конец Мартин не смог сдержать вырвавшегося ругательства.
Перед ним была комната, в которой не было ни одной двери – только огромное окно в темной деревянной раме.
Снаружи на стекле и на раме виднелись несколько длинных царапин, словно кто-то огромный и когтистый скребся, пытаясь проникнуть внутрь.
Стены комнаты еще сохраняли белый цвет. Сначала Мартину показалось, что Вик что-то нарисовал, вроде причудливой паутины тонкого узора. Но, приглядевшись, он понял, что все стены покрыты сетью трещин. Их перечеркивали несколько почерневших потеков и отпечаток окровавленной детской ладони.
Вик не стал, а может, и не мог ничего себе создавать. Комната была пуста, и каждый ее изъян был виден четко на беспощадном белом свету.
– Видишь, Мартин? Я себя теряю. Мой мир рассыпается, и я ничего не могу с этим сделать. Мне снятся сны, а может, это видения. Мне хочется… перестать чувствовать. Не любить. Быть равнодушным к чужой боли. Мне снятся белые цветы, падающие в серую воду, снится женщина с изрезанным лицом. Знаю, что я ее убил, и знаю, что мне… это понравилось. Мне страшно. Сделай так, чтобы этого не случилось.
«Этого не случится. Знаешь, почему? Потому что человек, кем бы он ни был, всегда несет ответственность за свой выбор. Только ты выбираешь, быть тебе человеком или нет. Никто не заставит тебя стать жестоким. А теперь вставай с кровати и иди воздухом подыши – немудрено озвереть, лежа скорчившись в темноте. Я-то точно знаю».
