Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Мартин, ты…
«Я не стану этого делать».
– Я…
«Тебя никто не заставит, ясно?! Никто и никогда. Ты будешь иметь возможность выбирать до самой своей смерти. И уж если решишь изрезать кому-нибудь лицо – это будет твой выбор».
– Мартин, если я… сделаю неправильный выбор…ты…
«Ты его не сделаешь. Я в это не верю».
Мартин не лгал ему, но сон, который он видел когда-то в детстве не оставлял его все эти годы. Стерлось в памяти прозвище, которым к нему обращалась девушка. Истлел ее голос, и даже интонации – он помнил только, что она была в отчаянии. Остался лишь яркий отпечаток, словно шрам от удара плетью. Беспомощность перед чужой болью и решетки, затянувшие проем.
Решетки. Трещины на стенах. Царапины на окнах.
«Но если все же… если ты все же его сделаешь – учти, что ничего уже не будет по-прежнему. Потворство злу, помнишь?»
Вик прикрыл глаза. Он уже достаточно понял, как много значит чья-то беззаветная вера. И как она способна стать светом во тьме. Не успев ответить, он провалился в сон – черный, глубокий и пустой. Обычный сон, не похожий на зябкое забытье.
Он проснулся от того, что кто-то касался его лба прохладной ладонью.
– Мартин?..
– Это я, – раздался голос.
Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что голос не принадлежал Мартину. Вик рывком сел на постели, поплатившись за это жестоким приступом головокружения.
– Что ты здесь делаешь, Риш?
– В окно влезла, – пожала плечами она, садясь на край кровати. – Вик, что происходит? Ты пропал, я за тебя волновалась… Мари пыталась с отцом твоим поговорить, а потом сказала, что он несколько дней назад уехал в город, весь в крови, вроде на него напала собака… Вик, ты отвратительно выглядишь.
– Спасибо, я рад.
Новость о том, что за него с чего-то решила поволноваться Мари совсем не обрадовала, но Вик не удержался от ехидной, злой фантазии – эта манерная блондинка в бархате стоит посреди их разгромленной кухни и, морща нос, отчитывает его отца, называя «котеночком».
– Ты в зеркало давно на себя смотрел? Вик, ты похож на труп. Когда ел в последний раз?..
«Мартин, мне дурно… как попросить ее уйти?»
«Никак. Заботливая женщина – это как стихия – она неотвратима, неумолима и безжалостна», – слукавил Мартин.
Он мог наврать Рише и заставить ее уйти. Но делать этого он, конечно же, не стал.
Риша с неожиданной для хрупкой девушки силой вцепилась в его плечи.
– А ну вставай!
К удивлению Мартина, Вик послушался ее безропотно. Только сжал ее запястья, словно тонул.
– Идем. Вик, ты вообще думаешь головой? Ты на что похож?!
В голосе Риши звенело искреннее возмущение. В отличие от Мартина, которого в такой ситуации было легко оттолкнуть с дороги, избавиться от Риши не представлялось возможным – худая, ростом едва ли достигающая его плеча, она внезапно оказалась страшнее реального стихийного бедствия.
– У тебя дом ледяной! Ты что, не следишь за котлом?! Вик, произошла трагедия?! Я проспала конец света?!
– Нет, но…
Он стоял, шатаясь, и смотрел, как Риша копается в его шкафу.
– Надевай, – сунула она ему в руки самый толстый из найденных свитеров. – Ты что, холода не чувствуешь?!
– Нет…
– Оно и видно.
– Подожди… подожди меня на кухне, ладно? Я сейчас.
Он стоял посреди комнаты, шатаясь, с удивлением глядя на окружающие его предметы. Он не узнавал свой шкаф, стол, кровать и стены. Не узнавал шторы на окнах. Собственные руки. Отражение в незнакомом ему зеркале тоже было незнакомо.
«Слушай, Вик, я, конечно, не настаиваю, но…»
– Да, я сейчас.
Зашел в ванную и долго, остервенело отмывался ледяной водой. Надел чистую рубашку и свитер.
«Простынешь…»
– Плевать. Мартин, прости меня.
«За что?»
– Я специально. Я специально тебе не отвечал. Не знаю зачем.
Мартин молча смотрел на него из проема. Вик стоял у зеркала, и чувствовал, как по его лицу стекает ледяная вода, срываясь по капле с волос.
«Тебе… нравилось?» – голос Мартина был непривычно холодным.
– Нет. Я вообще ничего не чувствовал. Я и сейчас не до конца чувствую. Но знаю, что поступил подло. Мартин, не бросай меня, умоляю…
Мартин молчал. Вик видел его в отражении – застывшее лицо, неожиданно колючий внимательный взгляд.
– Прости меня… Пожалуйста… Мне нужна помощь.
«Я помогу, – наконец ответил он. – Мы справимся. Ты справишься. У тебя нет выбора», – усмехнулся Мартин, закрыв глаза.
А когда открыл – взгляд стал прежним.
Вик вздохнул и вытер волосы полотенцем. Капли больше не стекали по лицу.
Он поверил Мартину. Он всегда верил.
Потом он спустился в котельную. Переход на газовое отопление сделал его отца еще более невнимательным к быту, зато в доме теперь почти всегда было тепло. Вику осталось только отрегулировать настройки – баллон был в порядке.
После этого он поднялся на кухню. Риша успела убрать со стола, открыть окна, выгнав в осеннюю сырость затхлый воздух и запах спирта из забытого отцом стакана, а затем закрыть их, не позволив сырости проникнуть в дом. И, кажется, она что-то готовила.
– Я налила тебе чай… весь тот кошмар, что был в холодильнике, я выбросила… Надеюсь, это были не твои питомцы, ради которых ты нас оставил, – неловко улыбнулась она.
– Спасибо, – рассеянно сказал он, сжимая пальцы вокруг горячего керамического бока чашки.
– Вик, что с тобой случилось? Ты болен? – спросила она, садясь рядом и касаясь его запястья кончиками пальцев.
– Да, можно и так сказать, – усмехнулся он. – Прости, я вообще-то просто страшный эгоист и истерик.
– Неправда. Ты самый сдержанный и мудрый человек из всех, кого я знаю. Просто у нас всех сейчас не лучшее время, – неловко улыбнулась она, с непривычным стеснением сжимая его пальцы.
– А когда настанет лучшее?..
– Когда мы повзрослеем, – серьезно ответила она, забирая у него руку.
Она подошла к плите, вытащила оттуда форму и накрыла ее полотенцем. Приоткрыла кастрюлю на плите.
– Я не знала, что у вас есть, взяла с собой кое-что… Я тебе мед оставила и…и…
Риша вдруг будто испугалась. Того, что стоит на его кухне, самовольно пробравшись в дом. Того, что приготовила еду, не спросив разрешения, и что влезла ему в душу, когда ее никто не просил. Растерявшись, она замолчала, опустила руки и с какой-то беспомощной надеждой заглянула ему в глаза.
На кухне пахло свежим хлебом. В этом было что-то странное, почти неправильное. На этой кухне, наверное, вовсе так никогда не пахло. Мартин готовил, но он никогда ничего не пек, и вообще неважно обращался с тестом. Может когда-то его мать…
Вик не помнил. Она встал из-за стола, подошел к Рише вплотную. Приподнял ее лицо, коснувшись указательным пальцем ее подбородка. И несколько бесконечных секунд смотрел ей в глаза. Она замерла, словно в этот момент ждала от него чего-то плохого.
Он положил руки ей на плечи и обнял, прижав к себе.
Риша бормотала что-то успокаивающее, гладя его по волосам и по спине.
– Все будет хорошо…
– Не бросай меня, я схожу с ума, – прошептал он.
Свет лампы и запах хлеба гнали страхи в ночь, словно диких зверей. Мартин стоял между ним и безумием, сам им и являясь. И еще эта девушка, живая, до которой можно дотронуться. Настоящая. С волосами, пахнущими дождем.
– Не брошу.
А призраки отступали. Меланхолия, все страхи, вся беспомощность – ничего не имело значения. Риша, совсем маленькая, тихая и беззащитная, полная страхов и стеснительности девушка, пришла к нему сегодня, чтобы теплыми пальцами вытащить из сердца темноту.
И пока они были вместе, темнота больше ему не угрожала.
Он знал это. Откуда-то он точно это знал.
Действие 5
Золотая вспышка
Смеется хаос, зовет безокий:
Умрешь в оковах – порви, порви!
З. Гиппиус
Когда листья уже облетели, но снег еще не выпал, и ветер выл в обнаженных черных полях, Мари впервые повезла учеников в город, в Театр Современной Драмы, где им предстояло выступать. Здание из черного стекла угрюмо нависло над дорогой, все в масляных пятнах осеннего солнца. В тот день шла «Чайка», и на афишах в углу белела пометка «18+». Когда Рита спросила, пустят ли их в зал, Мари пожала плечами и сказала что-то вроде «Да и насрать, котяточки».
Ни Вику, ни Мартину спектакль не понравился. Вика раздражал академический надрыв и театральная тема, которой ему хватало и без «Чайки», а Мартина – то, как Риша и Мари следили за молоденькой черноволосой Ниной. Риша смотрела с нарастающей тревогой, под конец – почти с ужасом, а когда Нина прошептала Треплеву «Меня надо убить» – тихо всхлипнула и закрыла лицо рукавами. Мари же смотрела на сцену с такой ненавистью, что Мартин сначала решил, что роль Нины должна была достаться ей, к тому же она неслышно повторяла все ее реплики. Но чем тяжелее становился ее взгляд и ехиднее – улыбка, тем больше он убеждался, что Мари вообще не видит девушку, которая играет Нину. Не знает, как ее зовут и не сможет описать ее лицо. Мари смотрит историю, верит ей – и улыбается. Это было гораздо хуже.
После Театра Современной Драмы они почему-то отправились не на вокзал, а на другой конец города. Мари уверенно вела их серыми дворами. Она шла, словно ведомая каким-то наитием, не обходя лужи и газоны. Под конец черные полы ее пальто были густо забрызганы грязью, но казалось, что она этого вовсе не заметила. Наконец они остановились у черной двери, облепленной обрывками афиш. Мари долго стучала в дверь, звонила кому-то, курила и звонила снова, а Вик, чувствуя себя идиотом стоял, обнимая Ришу в неловкой попытке согреть, сам мерз и думал, что ни за что не свяжет жизнь с искусством. Когда у Мари кончились сигареты, она жестом попросила Риту поделиться и продолжила ласково мурлыча в трубку грязные ругательства требовать, чтобы ее с учениками пропустили на спектакль.
Наконец, дверь открылась. Вик ожидал увидеть что угодно – притон, бордель, перформанс с трупами животных. Риша даже закрыла глаза, спускаясь по частым каменным ступеням, и не открывала, пока они не вошли в зал.
Ни притона, ни трупов животных в зале не было – небольшое помещение, целиком затянутое черной тканью освещали белые точечные светильники по периметру потолка. На полу сидели люди – человек двадцать, все трезвые и прилично одетые. Ни сцены, ни оборудования. Мари жестом показала им молча сесть у стены и молчать. Сам села в центре зала и замерла, словно собиралась молиться.
Позже она сказала, что они посмотрели «В ожидании Годо». Этот спектакль был совсем другим. Актеры ходили по залу между зрителей. Владимир почти все время просидел рядом с Мари, глядя сквозь нее. Если требовалось – актеры могли опереться о чью-то голову, развернуть зрителя в нужную сторону, а Эстрагон стянул с Риши шарф. «Это веревка», – сообщил он.
«Это опасно».
В конце актеры договорились куда-то идти, но замерли в тех позах, в которых застали их последние слова. Несколько минут все сидели в полной тишине, а потом Мари вскочила, махнула им рукой, и выбежала на улицу. Вик слышал, как часто стучат по ступеням ее каблуки. Когда они вышли, Мари пудрила лицо, комкая в руках влажную салфетку в черных разводах туши.
Репетиции «Дождей» начались к зиме, вскоре после того, как Вику исполнилось пятнадцать.
Как они с Мартином и опасались, пьеса обретала над ними власть. У нее была душа, характер, и характер был, надо говорить, прескверный. Что говорить, если бы «Дожди» вдруг превратились в человека – у них появилась бы еще одна Мари.
Ритм «Дождей» был выверен до доли секунды. Для Мари имела значение каждая деталь. Вик, с чьего монолога начинался спектакль, тихо ненавидя себя, Мари, пьесу, и совсем немного – Ришу, которая когда-то не могла понюхать что-то менее экзотичное, чем театральный занавес, учился читать монолог с секундомером. Он должен был длиться ровно сорок четыре секунды.
Риша училась ходить по сцене так, чтобы стук ее каблуков точно повторял стук черной трости Мари. Вик, чертыхаясь, учился шнуровать и расшнуровывать корсет, который Риша должна была носить на репетициях. Мари шипела и прикладывала трость к ее спине, так, что серебряный кот утыкался Рише в затылок. «Ос-с-санка, – говорила Мари, – не можешь держать спину ровно – лучше вообще сюда не выходи!»
В конце концов Риша стала втыкать в воротник иголку, и за это Вик тоже не был Мари благодарен.
Потом Мари подарила Рише новые туфли – на высоком, почти с ладонь, каблуке. Вик мог поклясться, что видел, как она садистски ухмылялась, вручая обувь. Но он не ожидал, что Мари станет так терпеливо учить Ришу на них ходить, даже придерживать под руку на первых порах. Зато потом она преградила ему дорогу тростью, когда Риша чуть не свалилась со сцены. «Если хочет научиться – пусть падает».
По вечерам Мартин учил Вика танцевать. Через несколько недель Вик стал задерживаться в зале и учиться танцевать уже вдвоем с Ришей, сказав ей, что в тот раз это было некое наитие. «Некое наитие», посмеиваясь, подсказывал Вику, как не запутаться.
Вик, отряхнувшись от того мутного забытья, что властвовало над ним два с половиной месяца назад, стал необычайно для себя весел и оживлен. Он уже осознанно попросил у Мартина прощения, списав свое поведение на нервный срыв. Его и правда мучила совесть, искреннее раскаяние, ничего не имеющее общего с той царапающей болью, что донимала его раньше. Чтобы хоть немного загладить вину, он посмотрел в библиотеке карту местности, где они жили, и однажды утром, сев на электричку выехал из деревни, проехал мимо города, и остановился от него в нескольких десятках километров, у неприметной пустынной станции. Он не стал брать с собой Ришу, а в термос налил кофе – крепкий и без сахара.
Потом долго пробирался через осенний лес, вызолоченный не опавшими листьями и солнцем, пока наконец не вышел к небольшому причалу.
Не было поблизости ни моря, ни даже водохранилища. От моря, которого оба никогда не видели, их отделяли тысячи километров. Но была река, огромная, разлившая до самого горизонта стынущую серую воду. Река, на ленивых волнах которых покачивались опавшие листья и солнечные блики.
Мартин вырос, но сохранил способность фантазировать. Для него эта ледяная река, эти несколько кораблей, пришвартованных у причала и крики чаек, которые, может, как и он, никогда не видели моря, были чем-то гораздо большим.
Спустя много лет один из них будет вспоминать этот день, сидя на полу полутемной комнаты, привалившись спиной к подлокотнику кресла. Он будет рассказывать об этом девушке, сидящей в кресле, и слушать, как карандаш оставляет следы на белоснежном листе. С удивлением он осознает, что воспоминания не отдают болью – только тоской. На готовом рисунке – длинноволосый мужчина в старом пиджаке, сидящий на берегу спиной к зрителю и провожающий взглядом уходящее в вечер белое пятно кэта. Мальчик-подросток стоял вполоборота, глядя на мужчину полными тоски глазами.
Но осенний причал, на котором они провели несколько часов, глядя на редкие проплывающие мимо лодки и гаснущее солнце, вечер, в который они говорили обо всем, что лежало на сердце и путь домой на последней электричке остались в прошлом. Где-то далеко в будущем ждала девушка, рисующая этот ушедший в прошлое вечер.
А в настоящем Риша училась выстукивать каблуками по сцене особый ритм. Мари бесконечно стучала тростью ей вслед, и она повторяла. Раз за разом.
А потом выходил Вик, которому не приходилось следить за ритмом своих шагов. У него хватало других проблем.
– Виконт, дорогуша, голову вот так, вполоборота… Хороший, ты не голубь, ты циничный подонок! Ну же, еще разок! А теперь улыбнись ей. Котенок, ради всего святого, у тебя должна быть хо-лод-ная улыбка! Смотри на нее так, будто хочешь свернуть ей шею. Офелия, лапушка, сделай серьезное лицо!
Мари сыпала невозможно сахарными прозвищами. «Дорогой», «милая», «милочка», «лапушка», «дорогуша», и совсем уж невыносимые «котяточки» срывались с ее губ так же легко, как грязная брань. Мари всегда была недовольна на репетиции и всегда хвалила их после. Она целовала Вика и Матвея в щеку, и от чего Вик каждый раз вздрагивал, будто ему на лицо село насекомое, обнимала девушек. Она заплетала Рише какие-то невообразимые косы, оставляя в них черные и сиреневые ленты. Вик, привыкший к более растрепанному облику подруги, не узнавал ее. Какая-то непринужденная легкость покидала ее, сменяясь расчетливо подчеркнутой женской красотой.
Мари подарила Рише пучок шпилек и набор косметики. Лицо Риши от репетиции к репетиции неуловимо изменялось, и Вик не мог понять, что же в подчеркнутой бледности кожи, в серых тенях, делающих глаза еще более голубыми или в пепельно-розовой помаде на губах ему так не нравится.
«Мари делает из нее жертву», – наконец понял Мартин.
Вик, подумав согласился. У Риши стал еще более беспомощный вид, но теперь в нем присутствовала какая-то царапающая виктимная сексуальность. Учитывая репутацию подруги и ее проблемы, Вик бы предпочел, чтобы подобные изменения произошли гораздо позже. Но его мнение, как ему казалось, Ришу не интересовало.
– И если я – Бог, на земле никто не будет святым! Привкус горелых строк зиме добавляет дым! – проникновенно вещал он полу, свесившись с края сцены.
На моменте чтения стихотворения Вик неизменно чувствовал себя идиотом. Ему полагалось с ледяным презрением разглядывать находящееся внизу – это было легко, он просто представлял отца. А потом, вцепившись в край сцены одной рукой, другой он должен был каким-то там особым образом гладить что-то в воздухе, все больше сжимая пальцы. В конце полагалось разжать кулак, и, по замыслу Мари сначала с его ладони, а потом с потолка должен был падать искусственный снег. Мартин только закатывал глаза, Вик ворчал – ему казалось, что было бы вполне достаточно сделать «Наркотики или жизнь» менее пафосными. Разворачивать же полноценный спектакль в деревне ему казалось ужасной глупостью. В конце концов он просто разочаровался в Мари окончательно.
– Виконт, котенок, у тебя сложная роль, ты играешь человека, которого терзают противоречия… У твоего персонажа практически раздвоение личности! Давай, милый, покажи нам Эдварда Хайда!
«Мой „Эдвард Хайд“, если я его покажу, расскажет вам сказочку и напоит чаем с травками», – ухмыльнулся про себя Вик.
«Издеваемся, значит, да?» – проворчал Мартин, даже не поворачиваясь к проему.
Когда-то они уже прочитали «Странную историю», на все лады пошутив над сюжетом после того, как Мартин, скептически разглядывая иллюстрацию, на которой был изображен перекошенный от злобы коротышка, забивающий тростью человека, произнес: «Судя по всему это – я».
Вик честно пытался изображать требуемые от него «ледяные улыбки» и «жестокого подонка», но получалось не очень. Одно дело – угрожать кому-то, когда и правда приходится вытаскивать всю черноту из души, словно поднимая шерсть на загривке и совсем другое – раз за разом это проигрывать.
Но он мужественно терпел. И дело было даже не в том, что учителя перестали замечать, даже если он пропускал школу неделями. Учеба устраивала его куда больше, чем кривляния в студии, к тому же Мартин заинтересовался химией и даже делал определенные успехи. Вика и одноклассников он развлекал простыми фокусами, вроде высокой колбы, в которой оживали разноцветные узоры, затухающие за несколько минут, а дома, уже безо всяких колб он исписывал тетради длинными формулами и схемами. Пытался что-то объяснять Вику, но он не понял даже, чему нужно так радоваться, но радовался восторгу Мартина. В общем, в учебе Вик находил много приятного, гораздо больше, чем в «высоком искусстве». Но и тут его мнение никого не интересовало.
– Лапушка Китти, давай-ка танец еще раз, и постарайся не врезаться в Тору, вы должны как бы отталкиваться друг от друга!..
Вик проводил времени в зале, кажется, больше, чем в библиотеке, в классе и дома. Риша так глубоко увязла в этой пьесе, что ее совершенно перестало интересовать все остальное. Может быть, Вик бы даже оставил ее там одну, и смог бы не ревновать к новому увлечению, но его участие требовалось постоянно. Поэтому в перерывах между репетициями своих сцен он сидел в углу на свернутом в рулон ковре и решал две пары домашних работ – свои и подруги, чтобы ее родители не запретили ей ходить в студию. На обедах у Риши Вик вдохновенно врал, как они гуляют в лесу, учат уроки и занимаются прочими милыми вещами, которыми, по мнению родителей полагается заниматься в их возрасте.
Персонаж Вика предпочитал строгий стиль, поэтому костюм был для него привычен – белая рубашка с нашитыми острыми манжетами и высоким воротником, старомодный черный жилет, красный шейный платок и черные брюки. У Риши было два платья – простое серое и призрачное белое. Когда Вик увидел итоговый вариант костюма призрака, он долго не мог отделаться от тревожного, липкого чувства. Ему хотелось сорвать с нее это платье, сжечь его и больше никогда не вспоминать то, какой она предстала перед ним в тот миг – в грязно-белом кружеве, с окровавленными бинтами на запястьях.
– И если ты Бог, то я не хочу быть святой! Из всех дорог моя – идти с тобой! – протягивала к нему руки Риша.
Играть у нее, что было особенно противно, правда получалось хорошо. Звенящее в голосе отчаяние каждый раз заставляло его меняться в лице и начинать сцену заново.
Жертва. Образ, прилипший к Рише намертво, уже никуда не исчезал, когда она выходила из зала. Отчаяние, с которым она отыгрывала свою роль поселило в ее глазах дымку тоскливой обреченности. Вик смотрел на нее и все больше и больше злился, словно что-то важное, теплое и дорогое его сердцу утекало сквозь пальцы.
К тому же ему было страшно. Риша казалась ему очень красивой, теперь он мог это с уверенностью сказать. Он любил ее огромные, голубые глаза, тихий голос, слабую улыбку и теплые, ласковые пальцы. Она казалась ему похожей на котенка, выброшенного под дождь. Вик не мог отделаться от этого сравнения уже много лет. И этот котенок пушистым клубком пригрелся в его руках, чудесным образом согрев и ладони, и сердце. Но он с детства знал, что ее хрупкая беззащитность привлекает не только его.
Его страхам было суждено сбыться зимой, незадолго до Нового года.
…
Вик рассчитывал больше никогда не оказаться в кабинете директора, особенно по такому поводу. Но он стоял, холодно улыбаясь, и не опускал глаза под тяжелым взглядом Якова Федоровича. В гробовой тишине было слышно, как редкие тяжелые капли срывались с разбитого носа, оставляя пятна на темно-зеленом ковре, на который он в этот раз встал из принципа. Полотенце со льдом он держал зажатым в руке.
«Хочешь я договорюсь?..» – осторожно предложил Мартин.
«Нет».
– Герой, – наконец нарушил молчание Яков Федорович. – Боец. Гордость, мать твою, школы.
Вик молчал, следя глазами за тем, как директор ходит, заложив руки за спину, от одного конца стола к другому. Отвечать от не собирался.
– А ну прекрати ухмыляться! – внезапно рявкнул Яков Федорович.
Вик, не меняя выражения лица, указательным пальцем провел по губам, начертив собственной кровью улыбку на белом, словно загримированном лице.
– Вот так значит. Знал бы – я бы тебя сразу в пятый класс определил, уже бы избавились от такого подарка. Скажи на милость, что ты устроил во дворе?
– Вас расстраивает вмятина в заборе? Я ее починю, – хрипло ответил он.
– Тебе нравится прикидываться дураком?
– А вам нравится задавать мне вопросы, на которые нам обоим точно известен ответ?
– Ты сломал человеку нос.
– Я сломал человеку нос, – легко согласился Вик.
– И ты этим гордишься?
– Я этим не горжусь. Я бы может гордился, если бы это была драка с целью самоутвердиться. Или если бы у меня был выбор, ввязываться в нее или нет.
– А мы, значит, благородные, рыцари без страха и упрека? – как-то устало спросил его мужчина.
– Мы? Забавно. Да, Мы благородные, – усмехнулся Вик.
– Послушай, с этой девочкой постоянные конфликты. Я понятия не имею, что вы там друг с другом делаете, но по версии твоего… менее удачливого соперника он неоднократно, как и его друзья имел с ней какие-то связи и в этот раз все происходило…
…Риша стояла в углу, сжавшись у него за спиной в комок. Она вцепилась в его рубашку, словно пытаясь удержать. Он не чувствовал ее рук. Не видел лица стоявшего перед ним человека. Он видел пуговицу, лежащую в пыли, ярко-синюю пуговицу, такую же, как десяток других на ее платье… Пуговицы не хватало на разорванном вороте.
– Я очень надеюсь, что то, что он сказал вам о неоднократных связях – пустая бравада. То, что вы, взрослый человек, – последние слова он выплюнул с таким презрением, что, казалось, ими можно прожечь дырку в полу, – повторяете сплетни за своими учениками, тем более о несовершеннолетней девочке, делает вас соучастником всего, что происходит здесь с вашего, выходит, ведома.
– Итак, ты и правда избил человека… за оторванную с платья пуговицу? Ты не думал, что это могло быть случайностью? И что ничего такого, о чем ты подумал там не происходило?
– А вы живете в Мире-Где-Все-Правильно, а? – почти с жалостью спросил его Вик. – Если бы я не попадал в такие конфликты раз в две недели вот уже как минимум год, я бы может и подумал, что это случайность.
– Но раньше ты никого не калечил, – все с той же усталостью отметил директор.
– Раньше никто своими грязными руками к ней не притрагивался, – в тон ему ответил Вик, все-таки прижимая к лицу полотенце. – Кстати, если это хоть что-то меняет, свой нос я тоже не ощущаю целым.
– Это все бы меняло, если бы не четыре пальца на левой руке этого мальчика. Не знаю, что ты там заставлял его говорить, меня больше интересуют переломы. У нас давно не было таких… драк. И я бы очень хотел, чтобы не было и впредь. Скажи мне, какие отношения у тебя с отцом?
– Мой отец – очень занятой, но властный и деспотичный человек. Он не сможет прийти к вам на беседу, но даже если вы напишете ему письмо, боюсь, это закончится для меня крайне…плачевно, – серьезно ответил Вик.
– Вот как?
– Именно. Впервые он меня избил, когда мне было шесть лет. Знаете, я это, наверное, заслужил. И в каком-то роде я ему благодарен за это. У нас дома почти армейский порядок. Будьте уверены, что он этого так не оставит, впрочем, я готов понести полную ответственность за свой поступок.
«Только не бросай меня в терновый куст?» – усмехнулся Мартин.
«Сомневаюсь, что старый боров еще не разучился читать».
– Ты можешь идти.
Вик поклонился, отведя назад руку.
– Чему вас только учат в ваших театрах, – горько произнес Яков Федорович уже ему в спину.
…
В актовом зале было темно и пусто. Все давно разошлись, Мари оставила Вику ключ, чтобы он запер двери. Он каждый вечер что-то врал ей о репетициях. Она понимающе смотрела и каждый вечер оставляла ключи.
На самом деле Вику было глубоко плевать на репетиции и мотивы у него были самые что ни на есть эгоистические.
Мари была небрежна и неосмотрительна, будто отказываясь осознавать, что она находится в деревенской школе, где среди всего прочего процветало воровство, непосредственное и наивное, бывшее совершенно естественной частью жизни большинства учеников и даже некоторых учителей.
Вик не брал чужих вещей никогда, считая, что это ниже его достоинства, к тому же к предметам как к таковым он всегда был крайне равнодушен. Были те, что имели для него сакральное значение – корабли Мартина, его тетрадь, шарф и свитер, подаренные Ришей. К чужому же имуществу он относился с долей брезгливости.
Ришу, воспитанную в строгости, сама мысль о воровстве пугала, как нечто кощунственное.
Но, насколько Вику было известно, таких правильных было всего несколько человек, остальные не смущаясь тащили все, что не приколочено.
Стол Мари за кулисами был завален косметикой, шпильками, дисками с музыкой, испачканными палитрами, на которых она смешивала грим, кистями и прочим театральным реквизитом. Посреди всего этого торчал воткнутый в стол нож для резки картона, которым они разрезали декорации. Все это постоянно исчезало. Мари ругалась, даже пыталась устраивать обыски, потом плакала, но потом стол снова зарастал хламом. Единственным, что никогда не пропадало с ее стола, были диски и кассеты с музыкой, потому что за ними следил Вик.
Оставшись одни, они с Ришей запирали двери, выключали свет и включали музыку. И мир переставал существовать.
Ничего не имело значения. В тот вечер они лежали рядом на сцене, ощущая, что от гулкой пустоты внутри их отделяют только тонкие доски. И чувствовали себя удивительно счастливыми. Сборник французского шансона тихо мурлыкал под аккордеон слова, которые еще ни для кого, ничего не значили.
– Ты знаешь, Мари повезет спектакль в город. Будем выступать в ее университете, а потом – в «Театре Современной Драмы», – сообщила ему Риша.
От ее волос пахло лаком. Она расплела очередную косу, чтобы не уколоться шпильками и положила голову Вику на плечо. Это имело для него куда больше смысла, чем все выступления в любом театре.
– Здорово. Будешь актрисой, как хотела. Мари тебя устроит в училище, и никто тебя оттуда не прогонит, – улыбнулся он, чувствуя, как она рисует кресты у него на груди кончиком указательного пальца.
– А ты?..
– Пойду работать, – пожал плечами он.
Собственное приближающееся будущее его мало волновало. Он смутно представлял, чем бы хотел заниматься сам, но точно знал, чего он точно хочет избежать. Когда он закончит девятый класс, он соберет вещи и уедет в город.
Поступит там в училище, чтобы ему там дали общежитие, найдет любую работу, чтобы за нее платили деньги, и пускай отец сколько угодно пьет и устраивает свои дебоши. К тому же он не собирался бросать Ришу.
– А учиться?..
– Я нашел медицинское училище, пойду туда.
Мартин не слышал этих слов. Он вышел из комнаты и рисовал снаружи веранду. Ему требовалось место, где он может находиться, в те моменты, когда Вику нужно побыть одному, и он был точно уверен, что сейчас именно тот момент. Вик хотел сделать ему сюрприз – пускай, раз он не захотел делить время и отказался занимать его место, у Мартина будет хоть какой-то якорь в реальности.
– То есть… мы не расстанемся?.. – тихо высказала Риша свой потаенный страх.
– Нет, конечно, ты что, думала, что после того, как я хватал тебя за руки и просил меня не бросать, ты сможешь от меня избавиться? – усмехнулся он.
Этого момента он не стыдился, но предпочитал над ним иронизировать. Все-таки это была слабость, очередная слабость, которых он старался себе не позволять.
Правда, он опасался, что Риша, вырвавшись от деспотичного отца и попав в коллектив таких же как она, творческих и увлеченных театром молодых людей, просто забудет о нем. Впрочем, он не собирался ей мешать. Что ему, пристегнуть Ришу к батарее, чтобы всегда была с ним?
Где-то снаружи, в темноте, Мартин рисовал очертания беседки. Из происходящего снаружи он ничего не видел и не слышал, и был занят своими мыслями, далекими от страхов, смятений и мук выбора. Он просто чертил мелом очередную балку и старался целиком сосредоточиться на контурах, чтобы не думать о том, насколько нормально то, чем он занимается, и чего ему будет стоить создание этой беседки.
