Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"

Автор книги: София Баюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

– Нуровский – просто стареющий… содомит. Не стоит его слушать, – Егор осторожно оторвался от бортика и подъехал к центре катка – он держался далеко не так уверенно.

– Да какая теперь разница? – прозвенел ее голос вслед за шорохом коньков. – А что, Нуровский правда любит мальчиков?

– А у него что, на лице не написано? – усмехнулся он.

– Неа. Он к тебе приставал? – в глазах Мари зажегся жадный интерес. – Ух ты, что правда? Правда?! – обрадованно взвизгнула она, прочитав ответ по его лицу.

– Нет, – скривился он. – Ну… не совсем. Он что-то такое сказал перед прослушиванием, вообще-то он всем сказал, и на меня даже не смотрел, но мне показалось… в общем, не важно.

– Ах ты маленький мнительный поросенок!

Ей понравилась эта игра. Она позволяла говорить много-много бессмысленных слов и топить в них собственную ничтожность и наступающий рассвет. Мари закружилась вокруг Егора и стала дергать его то за рукав, то за пуговицу, то за челку, то за кончик носа, словно пытаясь отщипнуть кусочек истории, растереть между пальцами и попробовать на вкус – какая она, чужая правда? Какая на самом деле чужая жизнь?

Но Егор стоял на своих дурацких разъезжающихся коньках, ссутулился и пытался выдавить улыбку. В конце концов Мари надоело, и она просто села прямо на лед, подобрав полы пальто.

– Правда что Нуровский играет в «Шотландской трагедии» через два дня? – спросила она, глядя снизу вверх.

– Да, в главной роли.

– Мы все знаем, что главная роль – леди Макбет, – задумчиво ответила она. – А ее кто?

Он пожал плечами. Мари, улыбнувшись, повторила его жест и похлопала по льду рядом с собой. Егор сел рядом, нахмурился и уставился на носки коньков. Он раздражал все сильнее – не хотел играть. Как и говорил Ровин.

– Слушай, а почему ты этим не козыряешь, если он правда тебя домогался? Ровин был бы в восторге, а?

– Срать я хотел на восторги Ровина, – огрызнулся Егор и поднял на нее взгляд. Глаза у него были огромные, темные и влажные, как у спаниеля. – Что бы он понимал.

Он вымученно улыбнулся и перевел взгляд на коньки.

Мари стало тоскливо. Ей было скучно. И беспросветно одиноко.

Она легла на лед, раскинула руки и стала разглядывать черное небо в невесомой взвеси искорок-снежинок.

…

– И чтобы зрители хватались за сердце… – шептала Мари, шнуруя корсет. Надевать эту вульгарную, неказистую конструкцию с пышной юбкой и расшитым стеклярусом лифом совсем не хотелось, но Егор убедил ее – для большинства людей это был абсолютный символ счастья, а Мари очень любила играть в счастье.

Сам Егор, глупо улыбаясь, гладил рубашку – белую, но с застиранным пятном на груди. Он сказал, что другой у него нет, а пятно под жилетом видно все равно не будет.

– Ты уже позвонил родителям? – спросила она, с сомнением разглядывая белоснежные перчатки.

– Да, скоро будут здесь, – обнадежил Егор, не отрывая взгляда от гладильной доски. – А ты?

– Да, – соврала Мари. – Папа… приедет.

Он кивнул и поставил утюг на пластиковую подставку.

– Посмотри, ровно?

– Вроде да, – равнодушно ответила она, скользнув взглядом по рубашке. Села на краешек стола, не сметая крошки и достала из лежавшего рядом с сахарницей портсигара последнюю самокрутку. У Егора трава была лучше, чем та, которую она покупала у мальчишки из соседнего общежития.

– Хочешь грим? Я тебе помогу, – предложил Егор, снимая футболку.

Мари равнодушно оглядела его выпирающие ребра и закрыла глаза, сосредоточившись на теплом дыме, полоскающем легкие.

– Нет. Не стоит переигрывать. Бутоньерку сними, бесит, – попросила она.

– По-моему, хорошо подходит к твоему платью. И волосам.

Она почувствовала, как Егор пытается вытащить косяк из ее пальцев. Мари резко отдернула руку и открыла глаза.

– А ну руки убери! Какой мудак будет в светлые волосы совать белые цветы? – огрызнулась она. – Какая пошлятина, вот это все такое белое, мне еще рожу надо состроить, как будто я трепетная барышня в ожидании потери невинности… давай еще тамаду позовем.

– Зачем, сами справимся. Ну не было в прокате нормального платья, сама же видела.

– Самый важный день в моей жизни, – издевательски протянула она. – Хочу блистать.

– Ты и так… – Егор неопределенно помахал рукой у себя перед грудью. – Короче, аж светишься.

– Угу, отлично. Ты пуговицу пропустил. Чего у тебя руки-то так трясутся? Так не попадешь… в кольцо пальцем.

Она встала, подошла к нему и быстро расстегнула все пуговицы, а потом застегнула все, кроме последней и стала завязывать бабочку, удивляясь, что у нее руки не дрожат. Потом, сжалившись, сунула ему недокуренный косяк.

Закончив, вернулась к столу и открыла шампанское. Разлила по бокалам пахнущую духами дешевую дрянь и с обворожительной улыбкой выпила залпом.

– Супруги не чокаются, – сообщила она. – Музыку?

Егор только кивнул.

Они зашли в комнату.

Мари включила «Аккордеониста». На повтор – так было надо. Душу наполняла какая-то странная, колючая радость и предвкушение чего-то хорошего.

– Два солнца гаснут в моей груди! – прошептала она, становясь на табуретку. – Одно на небе, другое – о Господи, пощади! – Мари глупо хихикнула. – Слова забыла.

Егор стоял на табурете прямо напротив. Они сосчитали такты – раз-два-три, и одновременно надели на шею заранее завязанную петлю. Мари словно смотрела в зеркало – это она стоит напротив окна и пытается решиться.

– Раз, – неожиданно четко сказал Егор.

– Два, – широко улыбнулась Мари, раскинув руки.

– Три, – прошептал он, шагая вперед.

Раздался грохот, а потом комнату вдруг утопила густая, липкая тишина.

Мари так и осталась стоять, медленно опуская руки, и в такт им опускались уголки ее губ.

«Шагай!» – мысль бьется о стенки черепа, как муха о стекло.

Мир распался – вот край ее юбки, белой, с красными стразами, похожими на брызги крови. Они сияют в мутном электрическом свете так же ярко, как горели пайетки на ее пачке.

«Шагай, дрянь!»

Вот пальцы Егора – она не может заставить себя посмотреть на его лицо, но видит, как он судорожно скребет по веревке, пытаясь освободиться. Словно в замедленной съемке Мари видит, как ломаются его ногти.

«Ну давай, сука, давай, он же смотрит! Ты обещала, ты, паскудная, слабовольная тварь, шагай, ну же!»

Она скользила взглядом по дрожащей веревке, по пальцам Егора, по пляшущим в воздухе носкам ботинок, и ненавидела себя не за то, что не может шагнуть, а за то, что не может посмотреть ему в глаза.

Мари медленно сняла петлю с шеи. И подняла глаза.

Егор не двигался. В его глазах и перекошенном лице не было никаких эмоций, только страх и страдание прорывались изнутри красными пятнами, расползающимися на белках.

– Прости… – прошептала она. – Я не смогла, я… думала я смогу, я хочу, я могу… Чтобы все… о Господи, пощади…

На белоснежный лиф падали неопрятные черные кляксы – как в пирожное.

– О Господи, пощади! – всхлипнула она, садясь на табурет, с которого так и не смогла шагнуть. – О Господи, Господи, пощади!

Словно во сне она встала и, держась за стену, побрела на кухню.

Они договорились – написали предсмертные записки, долго выбирали эффектный способ самоубийства. Мари до последнего казалось что это такая игра – символическая свадьба, яркий финал, литературно-выстраданные слова на неопрятных тетрадных листах – она обвиняла Ровина, который был так жесток и несправедлив к ее таланту, Егор – Нуровского, выставляя его похотливым животным, равнодушным к истинному рвению.

Мари выбрала для музыкального антуража непрозвучавшую на сцене песню для своего танца – историю глупой женщины, которая не могла понять, что влюблена не в аккордеониста с площади, а в само искусство.

Выбрала и разметила сцену, придумала костюмы, и весь вечер клеила эти красные стразы на взятое напрокат платье.

Все было идеально, но она так и не смогла сделать свой шаг в бессмертие. Потому что Ровин был прав. Потому что человек, который никогда не страдал, не достоин настоящего искусства.

Когда успел побыть жертвой бездарный, но более искренний в своем рвении Егор?

Она теперь не узнает. Он теперь не расскажет. Она никогда не решится спросить.

Мари тихо скулила, покачиваясь с пятки на носок. В кухонное окно врывался беспощадный белый свет, она стояла, отвратительно живая в очередном нелепом костюме из недоигранной пьесы, и не знала, что делать дальше.

Она держала в руке свою записку, еще вчера казавшуюся ей совершенным кружевом слов и ироничным контрастом красоты наполнения и неказистой оболочки. Сейчас этот клочок бумаги только подтверждали ее бездарность и любовь к позерству.

Мари молча вытряхнула на пол окурки из переполненной пепельницы, затолкала туда записку и подожгла, обещая себе больше никогда не писать.

Ненависть к себе и своему малодушию текли холодным потом по спине и выступали на ладонях, размывали слезами макияж, но никак не становились меньше.

Скоро приедут родители Егора.

Она так и не смогла позвонить своим – решила, пусть они лучше увидят любимую дочь в морге, а не в петле. Они ничем не заслужили такого финала.

А Егор оказался более жестоким. Более решительным. Это ему стоило рассказывать истории.

В мысли медленно потек запах раскаленного пластика.

Мари обернулась.

Егор забыл выключить утюг, и, кажется, она задела шнур, когда заходила на кухню. Утюг лежал на гладильной доске, медленно прожигая ее.

И вслед за запахом в ее мир снова ворвался звук.

Музыка, хрипящая из колонок, шорох коньков по льду, рваный ритм ее танца на мраморном полу, собственный голос, лгущий словами Цветаевой, хлопки белоснежного платка у нее руках и нарушенные обещания разом зазвучали в голове, уже не одинокой мечущейся мухой, а целым роем, грозящим разорвать череп изнутри.

– И то остынет первым, что горячей! – выкрикнула она и двумя руками схватила утюг за подошву.

Боль ударила, яркая и торжествующая, от кончиков пальцев до затылка, хлынула по позвоночнику, раскрыла ее рот в беззвучном крике и расширила зрачки.

А потом Мари потеряла сознание.

…

Все повторялось – больничная койка, сухой белый свет и крах карьеры. Мари лежала, вытянув руки вдоль тела, и смотрела в потолок. Пахло мазью от ожогов, бинтами и спиртом. И опустившимся занавесом.

Белая лампа на белом потолке – омерзительная выпуклость, нарушающая ровное совершенство формы, словно прыщ на красивом лице.

– Мария? Мария, вы можете рассказать, что именно произошло? – донесся из тумана равнодушный, усталый голос.

Она медленно обернулась. Человек в форме, кажется, не впервые задавал этот вопрос.

Что произошло? Она сама себя изуродовала, не доиграла свою пьесу, никому не отомстила и не стала бессмертной.

– Егор… умер, – прошептала она, как будто это имело хоть какое-то значение.

Если бы у нее были силы – она снова станцевала, спрятала неприглядную правду от проницательных глаз.

Вдруг этот человек узнает больше, чем она скажет?

Вдруг он узнает, что она всегда ненавидела балет и мечтала о театре? Мари считала, что нельзя рассказывать историю одним танцем, к тому же балетная школа больше напоминала ей казарму. Но мать называла балет искусством, а театр – кривляниями и вульгарной патетикой. В девять лет Мари сказала, что больше не будет ходить в студию и дома случился скандал. Отец встал на сторону матери, и в конце концов Мари подчинилась. Она не саботировала занятия, потому что целью было не уйти из балета, а попасть в театральную студию, а затем в колледж. Сначала она долго выглаживала план. Наблюдала за всеми машинами рядом с училищем. Наконец нашла то, что искала – черную машину, водителя в огромных очках. Он ездил осторожно, и наверняка не сбил бы ее насмерть.

Первое, чему их учили на танцах – падать и избегать травм. Она сделала наоборот.

Но оказалось, она не была не готова к такой боли. Сломанная нога, ушибленные ребра – поначалу она совершенно искренне требовала у врачей правды. Ей казалось, что ее парализует. Что ногу придется отрезать. Что она будет хромать всю жизнь, потому что все ее расчеты были неверны. Но тогда она смогла доиграть роль, потому что все уже случилось – глупо было бы сломать себе ногу и не суметь этим воспользоваться. Врать тогда было легко – строить из себя восходящую звезду балета, хотя на самом деле партию Марихен она никогда не танцевала.

Чтобы все случилось, ей понадобилось только упасть. В десять она не знала, что не может. В восемнадцать знала слишком хорошо.

Но все уже случилось.

«И глупо этим не воспользоваться», – вдруг зажглась в сознании болезненная, яркая мысль.

Белый свет лампы вдруг стал сильнее и ярче, превратившись в свет софитов. Край кровати стал краем сцены, а человек в форме – единственным зрителем, для которого нужно было выступить.

Мари мягко повела покалеченной рукой и сломала движение, бессильно уронив ее.

– Егор был ревнивым, – прошептала она, – и глубоко несчастным молодым человеком. Он был очень хорошим, чутким, ласковым, но… не совсем… здоровым. У нас с ним был… недолгий роман. Мы скрывались ото всех.

Лгать, тщательно подбирая слова правды и подгоняя их друг к другу. Она рассказала о катке. О том, как Егор говорил, что умрет без театра, и еще о странной музыке, которую он слушал.

– На прослушивании Нуровский… актер из экзаменационной комиссии… домогался Егора перед прослушиванием, – слова обретали все больше силы. Они распускались в воздухе, словно цветы, и оплетали ее позвоночник полосками металла, заставляя голос звучать тверже, а глаза гореть ярче. – Егор, конечно… не ответил на его притязания. А потом он так злился, знаете, так злился… сказал, что не может этого пережить. Убеждал меня повеситься вместе с ним. А я иногда его боялась… он бывал жестоким человеком, знаете, как… только ничтожества бывают такими жестокими. Но я его любила, и я тоже… меня ведь тоже не взяли… но режиссер Ровин назначил мне повторное прослушивание.

Последняя ложь отозвалась в сознании хлопком наполненного ветром паруса.

Ровин не посмеет отрицать. Не посмеет сказать, что она все придумала, не захочет быть причастным к этой истории.

Он проведет ей новое прослушивание. И она расскажет ему эту же историю. Про женщину, которая умеет быть жертвой.

– Егору история с Нуровским совсем… у него прямо крыша поехала, – всхлипнула она, и откуда-то взялись слезы, прохладные и послушные, красиво стекающие по щекам. – Он решил, что Ровин мне тоже что-то предлагал такое, даже не знаю, почему… и что я согласилась, хотя клянусь вам, ничего такого не было… Егор начал орать что-то… ужасное, какую-то чушь про… – нужна была деталь, абсурдная, которая пришла бы в голову только сумасшедшему – и деталь откликнулась, пришла из небытия, такая же послушная, как и слезы. – Про рубашку Дездемоны. Что я в ней на сцене буду выглядеть как шлюха. Что я готова… можно я не буду вам рассказывать?.. В общем, он включил песню, под которую я собиралась танцевать на прослушивании, а потом… – она зажмурилась, отсчитывая секунды паузы. – А потом он прижег мне руки утюгом. Я потеряла сознание, а он, видимо пошел в комнату и повесился. Один.

Если бы час назад мать Егора не сказала, что он умер – было бы сложнее доиграть эту импровизацию. Но у нее были крючки и белые ниточки света софитов – нужно было только сплести кружево-паутину.

Если Ровину нужна ставшая хищником жертва – он ее получит.

Если Нуровский считает, что сцена вечно будет принадлежать ему – он ошибается. Из обломков его карьеры она сделает Егору надгробье.

Мари подняла полные слез глаза.

Она чувствовала себя жалкой, и это было так приятно, что даже усыпленная лекарствами боль, отдающаяся зудом в ладонях, исчезла, оставив колючую эйфорию.

Табурет упал, занавес опустился, но Мари не позволила отрезать себя от своей истории – режиссер смотрит из зрительского зала.

Для нее пьеса начиналась после финальной сцены.

Акт II

Холодная вода и белые цветы

Действие 1

Слово режиссера

Мы были призваны в глухую глубину…

Но нас окликнули – и мы пошли ко дну.

Томас Элиот

Когда, много лет спустя, Мартин мысленно возвращался в это время, то не мог вспомнить ничего по-настоящему важного. Все распадалось на яркие образы и отдельные события.

Как Мартин и рассчитывал, Сава все-таки отправился в тюрьму. Недавно наступившее совершеннолетие, прошлые заслуги и Анатолий, живописующий, как за «какие-то деньги» избили его малолетнего сына, не оставили ему шанса.

Вадим отделался постановкой на учет и общественными работами.

Как Вик и планировал, помогая Матвею, он заслужил его слепую преданность. Матвей ходил за ним по школе, словно большой пес. Сначала Вика это немного раздражало, но в конце концов он привык, что за ним следует тень. К тому же присутствие Матвея удивительным образом помогало избегать конфликтов – к нему просто боялись подходить. Вика это более чем устраивало, и он смирился с молчаливым присутствием еще одного человека в своей жизни.

Они с Ришей все-таки записались в театральную студию. Матвей и здесь увязался за ним, хотя тяги к искусству явно не имел.

К невероятному облегчению и Вика, и Мартина, «Колобка» они не ставили. Несколько месяцев, дважды в неделю они репетировали отрывки из «Алисы в стране чудес», после чего просто начали другую пьесу. Руководитель студии, Маргарита Николаевна, грузная женщина с тяжелым взглядом и громким, командным голосом постоянно ругала Ришу, почти не замечала Вика, Матвею давала роли, где было не больше десяти слов, и называла все сценические успехи подопечных «блеклым, невыразительным копошением». Риша расстраивалась, Вик относился к происходящему совершенно фаталистично, зато с удовольствием брал у Маргариты Николаевны распечатки стихов, которые она готовила к каждой репетиции.

Жизнь текла неторопливая и спокойная. Вик много времени проводил в библиотеке, сумев установить с Верой некое подобие приятельских отношений. Риша стала ходить с ним – выяснилось, что раньше она боялась Веру, поэтому старалась лишний раз в библиотеке не появляться. Вместе они постепенно привели в порядок все старые издания и перебрали картотеку, Все женские романы с чердака Вик по одному перетаскал Вере. Вера заказала для него собрание сочинений Крапивина.

Наступила и закончилась зима – холодная и вьюжная. Весна сменилась летом, а лето – новой осенью, возвращением к урокам, становившимся все менее несодержательными, репетициям в театре и долгими вечерами в библиотеке.

Воспоминания об этом времени были подернуты туманом. Словно страницы переворачивались дни – цветы.

Трава.

Небо.

Снег.

Озера в глубине леса.

Стриж, залетевший в окно.

Прикормленный Ришей котенок, выросший в огромного белоснежного кота. Через два года куда-то исчез.

Ночевка в лесу – отец напился и топором разнес кухонный шкаф. Вик сидит у костра и смотрит в огонь, Мартин зажигает десятки огоньков.

Лера пишет письма – аккуратно, раз в месяц.

Мама стала пить. Мама завела себе любовника. Оксана ходит за Лерой хвостом и страшно раздражает. Если оттолкнуть – плачет. Плач раздражает Леру еще больше. Она скучает.

Любовник ушел от матери, что-то украл. Мама смотрит телевизор и не выходит из комнаты.

Лера скучает.

Вик писал письма, наполняя их словами поддержки, но с каждым месяцем искренности в этих словах оставалось все меньше. Лера осталась где-то далеко, и Вик даже с трудом вспоминал как она выглядит, только помнил, что должен любить ее.

Мама так долго не выходила из комнаты, что Лера начала носить ей еду. Лера волнуется за маму, а он, Вик, волнуется?

Какое ему дело, кто эта женщина?

Оксана до сих пор не умеет читать, Лера не может ее научить. Ей не хватает терпения. А кто такая Оксана?

Мартин собрал из тонких деревянных реек, бумаги и ниток бумажного змея. Риша в восторге – он летит высоко и не падает. Белоснежное пятно в безоблачном, ультрамариновом небе.

В заснеженном лесу они нарядили елку – маленькую, на которую не нужно залезать, чтобы укрепить звезду на макушке. Мартин сделал для Риши деревянный гребень с белоснежным цветком из ткани и бусин. Риша связала Вику шарф.

Под перевернутой лодкой на берегу озера, которую они не стали чинить – новый выводок лисят. Эти черные, с янтарными глазами. Вик с Ришей как-то даже видели их мать – черную, длиннохвостую тень у кромки воды.

К осени лисят под лодкой уже нет.

Вик почти начал верить, что тот самый Мир-Где-Все-Правильно – не недостижимый идеал. Что в его жизни появляется порядок. Что все будет хорошо.

Но однажды осенью, незадолго до пятнадцатого дня рождения Вика, в деревню приехала Мари.

И все закончилось.

…

Мари приехала из города. Выпускница театрального института, она должна была защищать дипломную работу в конце года. Свои режиссерские амбиции она решила удовлетворять вдали от городской суеты, красочно обрисовав преподавателям, какое доброе дело собирается совершать – учить детей, которым не доступно хорошее образование в области искусства. Впрочем, по ее же словам, Мари была лучшей ученицей курса и никто в ней не сомневался. К тому же перед отъездом из города она успела заключить контракт с городским журналом о серии заметок. Из-за этих заметок и каких-то мифических субсидий ей и позволили творить все, что она захочет. Вик несколько раз видел, как угодливо улыбается ей директор школы.

Мари была молодой, красивой, и обожала драму.

Свой маленький черный автомобиль она припарковала прямо у крыльца. Никто ее не встречал, только несколько человек, включая Вика, наблюдали из окна. Но она выходила из машины так, словно сходила под софиты и вспышки камер, а не ступала на размокшую от дождя землю. Оглядев серую коробку школьного здания, она всплеснула руками и что-то восторженно пробормотала.

Вику Мари не понравилась с первой же секунды. Она зашла в зал, где проводились репетиции, и он испытал то же чувство, что и при виде ковровой дорожки к директорскому столу.

Мари была высокой блондинкой. Рост подчеркивали шпильки, чья безупречная линия точно совпадала с черными стрелками на шелковых чулках. Черное бархатное платье едва достигало колен. Руки ее закрывали черные бархатные перчатки, поверх которых Вик разглядел несколько серебряных браслетов и колец.

Мари морщила напудренный нос, кривила тонкие губы и бормотала что-то мурлыкающе-нецензурное, разбрасывая по гулким коридорам звон каблуков.

«Мартин, это что?!»

«Не знаю, но мне тоже не нравится».

Вик из субтильного городского ребенка превратился в долговязого подростка. На похудевшем, вытянувшемся лице особенно выделялся длинный нос и огромные, все больше белеющие глаза. Казалось, через несколько лет цвета в них вовсе не останется. Теперь он один заботился о доме, занимался огородом, а когда отец дважды уходил в запой – следил за свиньями. Животные раздражали, раздражали грязь и шум, но Вик не хотел, чтобы шума и грязи становилось больше.

Он больше не боялся драк и конфликтов. Драться честно он не видел смысла, он дрался для победы. Кто-то считал, что он дерется подло, а Вик считал, что если не он эту драку начал – а сам он драк почти никогда не начинал – то и незачем соблюдать какой-то там этикет. А если все-таки начинал – то уж конечно не просто так, а значит, этикет соблюдать тем более не стоило.

Недавно Вик начал не только делать работу по дому, но и помогать соседям – за деньги, но чаще за еду, он рубил дрова, полол огороды, мог починить крышу или забор. Ему нравилась тяжелая работа – она успокаивала. Она позволяла меньше зависеть от отца, от работы развивалась сила и выносливость. Вик давно не чувствовал себя беспомощным и слабым, и это было восхитительно.

Мартину недавно исполнилось двадцать. Светящаяся рыбка по-прежнему жила в его комнате. Полки, заполненные книгами, тянулись вдоль стен до самого камина. Мартин старался комнату не разглядывать – его раздражало, что в ней ничего не меняется без его участия. Если Вик терпеть не мог пыли и царапин, то Мартину их отсутствие казалось лишним напоминанием, что он лишь придуманный человек в нарисованной воображением комнате.

Когда ему было пятнадцать, он начал по-новому осознавать свое положение.

Может быть у них с Виком и будут женщины, когда он повзрослеет. Какое-то время, но перспектива нисколько его не привлекала. Мартин хотел бы иметь собственную семью, а не довольствоваться случайными связями.

Но семья будет у Вика. Он может позволить себе любить, выбирать профессию и идти своим путем.

Мартин желал ему только счастья, но все же в минуты тоски, по ночам, когда никто не мог услышать его мыслей, он думал о том, что, когда Вик устроит свою жизнь, он хотел бы умереть.

Может быть однажды он отопрет свою вторую дверь и узнает, как далеко может зайти в темноту и как долго там блуждать.

В конце концов, не дольше человеческой жизни. Однажды Вик умрет, и оба разума погаснут. И ему, Мартину, суждено умереть, не оставив ни следа. Ни фотографий, ни вещей. Ни детей, ни даже воспоминаний – это Вика будут помнить, и даже в те моменты, когда сознание будет занимать Мартин, он будет оставаться в людской памяти Виктором Редским.

Подобные мысли посещали его все чаще. Иногда по ночам он, не выдержав, выходил на кухню, варил кофе и до утра сидел с какой-нибудь книгой на чердаке. Он мог бы читать у себя, но ощущение реальности происходящего прогоняло тоску лучше домашнего уюта и привычной обстановки.

Но в конце концов он свыкся с этими мыслями, и они улеглись, перестали тревожить. Оставили отпечаток. Обещали вернуться. Поселили тоску в глазах, провели про длинным, каштановым волосам, оставив пару ранних серебристых волосков, и затаились.

Привычка пить кофе и читать на чердаке так и осталась с Мартином.

Три года назад он, выйдя во вторую дверь с кусочком мела решил отгородиться от клубящейся темноты еще одним способом. Теперь его встречал не непроглядный мрак. Он нарисовал несколько деревьев, несколько розовых кустов и деревянный настил. Выпустил несколько светлячков и шмелей, чтобы они танцевали вокруг цветов. Все это он наполнял жизнью постепенно, боясь надорваться как с домом. Сейчас цветы и шмели были настоящими, как и почти все деревья. Оставалось только одно с недорисованной кроной.

Когда Мари бесцеремонно вторглась в их жизнь, Вик с Ришей как раз репетировали очередную невероятно скучную пьесу со стерильным и до тошноты педагогичным сюжетом – молодой человек, поддавшийся на уговоры одноклассников, пристрастился к наркотикам и читал со сцены затянутые, невероятно нудные монологи о своей печальной судьбе. Риша играла его подругу, роль которой состояла в том, чтобы сомнамбулически бродить по сцене и стенать, заламывая руки. Несколько раз она ободряюще произносила: «Любовь все преодолеет», после чего продолжала заламывать руки.

Вообще-то главному герою по сюжету было семнадцать. Но так как мальчиков в секции было всего двое, играть приходилось Вику. Матвей все еще не запоминал тексты длиннее нескольких строчек, хотя благодаря стараниям Вика наконец-то стал переходить в следующий класс через год, как полагается, а не через два.

Первый монолог героя начинался неубедительным: «И пусть я выгляжу моложе…». Впрочем, возраст Вик и в жизни старательно скрывал, стараясь казаться старше.

Когда-то давно Мартин обещал, что Вик в двенадцать лет будет напоминать его самого в тот момент. Но он ошибся – мальчики различались, словно сеттер и белоснежный кот. Хотя в чертах их лица было много общего, у них была разная мимика, пластика, и мышление. Пять лет назад Мартин был худым и бледным, с совсем уж несуразно длинным носом и по-взрослому усталым взглядом. Вик в пятнадцать был широкоплечим, летом постоянно обгорал и смотрел ехидно, осознавая свое превосходство. Ему нравилось быть умным, сильным и хитрым. Ему нравилось быть умнее и хитрее, а значит, и сильнее других.

Сейчас Мартин был взрослым мужчиной, и Вик точно знал, что через пять лет он, Вик, будет выглядеть совсем по-другому. Как-то он в шутку спросил Мартина, может ли он по желанию отрастить себе бороду. Мартин, усмехнувшись, ответил, что это было бы некстати и ему пришлось бы придумывать себе бритву, а он не уверен, что у него получится.

Рише недавно исполнилось семнадцать. Из стеснительной девочки с мягкими чертами лица она превратилась в девушку с острым подбородком и грустными голубыми глазами. Она начала привлекать внимание, и тут репутация ее матери снова сыграла с ней злую шутку. Подначки и щипки доводили Ришу все же меньше, чем прямые предложения, и Вик старался как можно реже оставлять ее одну.

Серьезной угрозы он еще не представлял, но с ним все равно старались не связываться. К тому же где-то неподалеку от Вика часто находился Матвей, все больше напоминающий быка, флегматичного, но легко впадающего в разрушительную ярость. Яростью Вик с удовольствием пользовался, и если драка превращалась в расправу – отходил в сторону и наблюдал, улыбался и чувствовал себя совершенно счастливым.

И Вику с Ришей удавалось обманывать судьбу до тех пор, пока над залом не раздалось: «Шар-р-ман!»

У Мари был потрясающий голос – глубокое, мягкое, чуть хриплое сопрано. С таким голосом она могла бы просто зачитывать роль с листка, и ее слушали бы, замерев от восторга.

Риша смотрела на нее влюбленными глазами с первых секунд. Мари поднялась на сцену, гулко простучав каблуками, и подошла к Рише, стоявшей ближе всех к занавесу.

– Ты такое чудо, девочка. Настоящая нимфа, Офелия, – Мари прикоснулась к щеке Риши, поправила выбившуюся из косы серую прядь.

Потом устремила взгляд на Вика. Глаза у нее были невероятные, зеленые, как бутылочное стекло, в расчетливом обрамлении густых ресниц и черных стрелок.

– А ты…

Вик сидел на краю сцены. Он только что в очередной раз зачитал один из своих монологов и сумел это сделать почти не презирая себя. И менять позу он не собирался.

Мари опустилась на корточки рядом. В воздухе запахло чем-то сладко-пудровым.

– Такая прелесть. Маргарита Николаевна, на каких ролях вы гноите такой типаж? Такой злой… волосы и глаза совсем белые, что-то мистическое…

«Вик, я знаю, о чем ты думаешь, но не хами ей, пожалуйста – Риша расстроится», – попросил предусмотрительный Мартин.

– Руки, уважаемая, – просто сказал ей Вик, кончиками пальцев отодвигая от своего лица протянутую руку.

– Прелесть! И правда злой! – обрадовалась Мари, ничуть не смутившись. – Такой… холодный. Кай, Мальчик-Без-Сердца…

– Мария, может быть вы потом потрогаете наших актеров? Детям пора домой, – раздался раздраженный голос Маргариты Николаевны.

Слово «актеры» она произнесла со своим обычным сарказмом, но Вик впервые был ей за это благодарен.

– Кто автор этой пошлости, что дети тут играют? – не обратив внимания на ее пассаж, спросила Мари.

Маргарита Николаевна уставилась на нее с уже ничем не прикрытой ненавистью. «Наркотики или жизнь» были ее трудом, за который она даже получила грант на обустройство студии.