Текст книги "Мы никогда не умрем (СИ)"
Автор книги: София Баюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Он не слышал первых нот вальса «Под небом Парижа».
Вик внезапно вскочил на ноги и протянул Рише руку.
– Потанцуй со мной, солнце мое?
– В темноте?..
– Почему нет? Я поведу.
Мартин отвлекся от чертежа. Какой-то звук раздался в глубине окружавшей его темноты. Быстрый и гулкий. Один. Второй.
Звук становился чаще. Мартин отложил мел, сел на землю спиной к дому и стал смотреть.
Вик вел Ришу по залу, сквозь рубашку чувствуя, как ее ладонь обжигает плечо.
– Ты меня не оставишь?..
– Я никогда тебя не оставлю.
Чаще. И чаще. Мартин молчал, сжав кусок мела в пальцах. Что-то щемящее, тянущее, будто обещание чего-то хорошего, а может быть и чего-то невообразимо страшного, нарастало в груди.
Вик давно остановился. Вальс никак не кончался, кружа по пустому залу, посреди которого двое стояли, глядя друг другу в глаза и не слыша его нот.
Нет страха.
Нет боли.
Нет мира, которому нужно противостоять.
Нет безответных вопросов, нет жестокости, нет никакого зла.
Потому что ничто не имеет значения, кроме сердца, бьющегося под кончиками пальцев. Кроме светло-серых глаз, кажущихся белыми, как снег, полных обжигающего тепла. Кроме пепельно-серых волос, рассыпавшихся по плечам.
Мартин смотрел, как в темноте, в нарастающем и учащающемся стуке рождается какое-то движение. Словно молнии – грозовые тучи, его вечную, клубящуюся тьму пронизывали золотые, светящиеся нити, дрожащие в такт истерическому биению сердца. Он не говорил ни слова, боясь спугнуть видение. Но в глубине души он знал, что даже если он сейчас заговорит, даже зайдя в дом – это ничего не изменит. Потому что золотые вспышки в темноте необратимы, как стихия.
Как пальцы, запутавшиеся в мягких волосах, сверху еще жестких от лака. Как оказавшееся слишком близко знакомое, ставшее чужим лицо.
Золотые нити, рассеянные вокруг, собирались в одну точку, пульсирующую обрывками-лучами.
Если бы Мартин смотрел на эту сцену со стороны, он бы сказал, что в глазах обоих читается чувство, похожее на отчаяние. Они уже не стояли, опустившись на колени и не выпуская друг друга из объятий. Потому что нет ничего вокруг, зала, музыки, стен нет, и всего мира не существует. Только бесконечная темнота и тишина, среди которых реальны только они вдвоем. Даже Мартин, неотступно следовавший за Виком все эти годы, перестал существовать.
Не могло быть иначе.
Мел в руках Мартина превратился в белоснежную, седую пыль.
Мартин смотрел, и золото наполняло его серые глаза, словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Он знал, что происходит. И знал, чем это закончится.
Мартин знал, что случилось, подставляя лицо свету, запутавшемуся в его волосах и осевшего искрящейся пыльцой на зеленом сюртуке.
Знал все, даже те слова, которые они не сказали друг другу, оставив их таять на губах.
Знал, что они смешали эти слова с поцелуем, единственным, но самым важным, и каждый получил те, что ему предназначались.
Действие 6
О признаниях и шмелях
Таким образом все наталкивало на единственно возможный вывод:
Я постепенно утрачивал связь с моим первым и лучшим «Я» и мало по-малому начинал полностью сливаться со второй и худшей частью моего существа. Р. Л. Стивенсон
До этого дня жизнь Вика наполнялась вещами простыми и понятными. Он видел привычные образы, которые имели привычное значение. Был отец – сгорбленная над бутылкой спина, нечто безликое, опасное и неприятное. Был Мартин – смутный образ в зеркале, вечная раскаленная искорка в темноте. Была Вера – серая рубашка, сигарета в коротких пальцах. Мари – черный бархат и приторная ложь. Звездное небо, бескрайние поля, окружающие деревню, и ветреными летними днями напоминающие море. Были запахи, очертания, ощущения предметов под кончиками пальцев, ветер на лице, собственное отражение в зеркале. Были вкусы воды, еды, ощущение холода и тепла.
Всех этих чувств не стало в один момент.
Потому что была Риша – его подруга, искренняя, доверчивая и беззащитная. И был тот самый первый поцелуй, после которого все остальное потеряло значение. Губы у нее были мягкими и горячими. Пальцы – ледяными. А по лицу ее текли слезы, соленые, обжигающие кожу. Вот это и заменило ему весь остальной мир. Абсолютно весь.
«Почему ты плачешь?»
«Потому что я люблю тебя…»
«И я тебя люблю».
Он был готов дать пожизненный обет молчания в тот момент. Потому что никто, никогда не произнесет слов, которые будут иметь столько же значения.
– Мартин, ты видел, какие у нее глаза? – спрашивал он, не в силах найти правильных слов, и отчаянно боясь, что он ответит: «голубые».
«Видел», – вздыхал Мартин, которому слов было не нужно.
Теперь он проводил много времени в своей достроенной беседке. Когда золотая вспышка, на которую он заворожено смотрел, рассеялась, от нее остались пронизавшие тьму нити света. В клубящемся мраке, словно светящиеся волоски, тлели тонкие лучи.
Розы Мартина не пахли и никогда не видели солнца. Он повесил снаружи несколько желтых фонарей, и теперь четко видел неподвижные лепестки. Но когда он касался цветка, то ощущал под пальцами прохладный бархат. Они были как он – живыми, хоть и не настоящими.
Мартин читал, сидя в глубоком кресле и закинув ноги на перила. Он не хотел слушать, что Вик с Ришей говорят друг другу, и уж точно не собирался смотреть, что они делают, когда не говорят. Радость за друга разбавлялась болезненно-тянущей тоской. Все чаще он думал о том, что нужно взять фонарь и уйти в темноту.
Впрочем, он твердо решил ждать, пока Вик закончит школу и уедет в город. В жизни Вика оставалось все меньше места для Мартина, и это было естественно. Но темнота все же пугала его. Он смог справиться с детским ужасом, который вызывал мрак за порогом. Мартин научился представлять себе, что это море. Ночное море, в котором нет маяков. Он сидит на берегу, смотрит на черные волны, и чувствует себя счастливым. Он старался думать именно так. Но настойчивому шепоту, зовущему «Утони в этом море!» он не был готов сдаться.
Вик тоже чувствовал, что нечто, похожее на морские волны пришло в его жизнь. Только он в этих волнах тонул, совершенно потеряв ориентиры, ошеломленный, опустошенный, но совершенно точно счастливый. Он начал совершать поступки, совершенно ему до этого не свойственные. Даже отец перестал казаться ему таким омерзительным. Скорее он стал комичным – некая гротескная фигура, кукла с определенным набором действий и реплик. Разве с куклами нужно враждовать?
Во дворе поселились новые псы – два огромных рыжих кобеля, Первый и Второй. У Первого не было левого уха, а у Второго вся морда была исчеркана розоватыми шрамами. Вик старался не смотреть на этих собак, не общаться с ними и уж точно не давать им имен. Тень они так и не нашли. Вик очень надеялся, что она не погибла в лесу и ее не застрелили в деревне.
Между тем «Дождям» было безразлично, сколько всего изменилось, пока шли репетиции. Эта пьеса обладала женской душой, и женщина эта была капризна, своенравна и требовала своих актеров целиком.
Вик так долго тренировался усмехаться перед зеркалом, что требуемая ледяная улыбка стала получаться у него без малейших усилий. Но почувствовать своего персонажа он никак не мог, да и не особенно стремился. Виконт раздражал его – чужой, холодный и колючий образ, который ему никак не удавалось на себя примерить.
Та репетиция длилась пятый час. Риша была единственной, кто еще старался выполнять требования Мари. Она стояла неподвижно на краю сцены, широко раскинув руки. Несмотря на фиолетовый пушистый свитер и разлохмаченную косу, она выглядела Офелией – изящной, нежной и отрешенной. Вик же чувствовал, что еще раз он скажет Рише что-нибудь про свою божественность и ее ничтожность – и ему будет проще застрелиться.
«Ну хочешь я тебя подменю?» – меланхолично предложил ему Мартин.
«Ты меня опять спасаешь», – с облегчением отозвался Вик.
– А знаешь, милая моя Офелия, – проникновенно произнес Мартин, касаясь волос замершей Риши. – Нам дана жизнь, такая унизительно короткая. Такая унизительно серая. Такая унизительно… одна. Скажи мне, милая, на что ты хочешь ее потратить?
– Слишком мягко, дорогуша, ты же всю репетицию выдерживал жесткость, куда она делась? – поправила его Мари.
– Скажи мне, милая, – с нажимом повторил Мартин, вкладывая в голос как можно больше бархатного презрения, – на что ты хочешь ее потратить?
«Пот-ра-тить». Будто камень упал в воду. Мари любила такие интонации. «Пот-ра-тить». «Влюб-лен». «Не-так-ли». Мягкое убийство слов.
– Я хочу помогать людям, – ответила Риша, не меняя позы.
Сцена происходила на краю крыши, откуда девушка хотела сброситься. И Вик, и Мартин эту сцену одинаково ненавидели, и было за что.
– Представь себе, – вдохновенно вещала Риша, – что какой-то человек потерялся в темноте. И нет для него никакого выхода, вот ни лучика света ни осталось. Кто ему поможет?
– Пускай помогает себе сам, – усмехнулся Мартин, садясь на край сцены.
Это было кстати, потому что перед этим Вик полчаса учился делать достаточно ироничный поклон, и у него болели спина и правое плечо.
– Но он не может! Он там совсем один, во тьме, из которой нет выхода!..
– Так пусть он там сидит и светит себе сам. Тебе, Офелия, нечего делать, только блуждать в темноте, натыкаясь на углы, и искать, кого бы вывести к свету? Послушай, что я тебе скажу про свет. Свет – в нас самих, нужно только иметь силы его зажечь. И я… Мой свет будет гореть ярче, чем у других, ведь я не беру его в плен ни стеклянных подсвечников, ни даже… – тут он замолчал, усмехаясь и отсчитывая про себя шесть секунд, которые должна была длиться пауза, – ни даже тепла любящих рук.
– Что ярче горит – быстрее сгорает, Виконт, – горько произнесла Риша.
Мартин встал, приблизился к ней и сжал ее подбородок большим и указательным пальцами. Он старался сделать это как можно мягче, но жест все равно получился отрепетированным – резким и злым.
– А мне наплевать. Не хочу тлеть, слышишь? Не хочу никого вести к свету. Я сам себе свет. Я сам себе Бог. И буду делать, что захочу. А ты… ты прыгай, если хочешь. А если нет – попробуй, дорогая, выведи меня из тьмы.
Мартин убрал руку от ее лица, и снова сел на край сцены. Риша смотрела на него полными отчаяния глазами, и этот взгляд обжигал его через рубашку так, словно она не просто вживалась в образ, а правда в чем-то винила его.
– Я выведу. Я обязательно выведу! – прошептала она, садясь рядом.
По сценарию в этот момент выключался свет. Мартин провел ладонью по лицу, словно снимая липкую пленку, и с облегчением вернул лицу обычное выражение.
– Уже гораздо лучше, лапушка, – сказала ему Мари, которая сидела на полу перед сценой и смотрела на них снизу вверх. – Ты, конечно, немного охрип, но это ничего. Давайте-ка еще второй акт, с суда над Эспуар, и можно будет…
– А давайте мы все-таки на этом закончим, Ира вам в жизни не признается, но она очень устала, – проникновенно сообщил Мари Мартин.
– Глупости, она выглядит вполне… – Мари осеклась и замолчала.
Риша спала, положив голову ему на плечо. Исчезла меланхоличная маска, которую она носила всю репетицию, и лицо во сне у нее было растерянным и беспомощным.
Мари, фыркнув, развернулась и вышла из зала не попрощавшись. Остальные разошлись еще час назад. Мартин не стал менять позы, только осторожно сжал плечи Риши, заставляя ее лечь. Она, не просыпаясь, положила голову ему на колени.
«Вик, это тебе. Вик? Вик, ты меня слышишь?.. Ну что за дети», – тяжело вздохнул про себя Мартин.
Вик не отзывался. Он тоже спал. За окном выла непроглядная чернота пурги. Мартин сидел на краю сцены, рассеянно гладил по спутанным волосам девушку, обнявшую во сне его колени, и думал о том, что он вообще-то вор. Что Вик бы сейчас спал, уткнувшись ей в плечо, в мягкий, пушистый свитер дурацкого фиолетового цвета. Они лежали бы на краю сцены, как на краю пропасти. Вик ближе к краю, вытянувшись и обняв Ришу.
Может быть их бы нашел кто-то. Мари, вернувшаяся за забытой сумкой. Рита, которая часто репетировала в пустом зале роль Офелии, думая, что никто не знает. Но она читала так громко, и так зло, что это было трудно хранить в секрете. Ее Офелия была совсем непохожа на Ришину, но Мартину неожиданно понравилось ее прочтение. Рита воплощала ее другой – не нежной, всепрощающей и мягкой, а истеричной, злой и жестокой. Ее Офелии подходило бы слово «стерва». Мартин представлял ее с длинными, завитыми светлыми волосами, в тяжелом макияже – белое, густо напудренное лицо, губы в плотной красной помаде и очерченные черным глаза. Эта женщина носила бы шпильки и бархатные пиджаки, и подходила бы Виконту куда больше мечтательной и влюбленной Офелии. Была бы его тенью. Рита нашла свой образ, в котором ей было настолько комфортно, что она, даже не имея особого таланта, могла бы убедительно воплотить его на сцене. Но Мари не нужна была тень Виконта, не нужна была еще одна маркиза де Мертей на сцене, она хотела видеть жертву. Идеальную жертву, девушку в фиолетовом свитере.
А может быть, никто бы их не нашел. Может, они бы так и проспали до глубокой ночи. Проснулись бы напуганные, вскочили бы на ноги. Риша бы побледнела, Вик бы судорожно искал решение. Ему-то можно было не появляться дома, а вот Ришу ждал строгий отец.
«Я скажу ему как есть», – сказал бы Вик.
«Не надо, он меня убьет… Давай что-нибудь соврем?..»
И они придумывали бы убедительную ложь. Хорошую, похожую на правду. Заблудились в темноте, в метели. Делали вместе домашнее задание и совсем забыли о времени. И все слова были бы не теми, не способными исправить ситуацию.
Мартин не позволит случиться ничему подобному. И все же он украл у них этот сон на краю сцены, трогательную нечаянную близость, и не случившуюся беду, страшную, но такую обычную.
Он посмотрел на часы, висящие на противоположной стене. У них было около получаса, а потом придется будить Ришу. Она разлюбила это детское прозвище, и всем представлялась Ириной или Риной. Но ни Вик, ни Мартин не могли избавиться от привычки звать ее так, как она представилась когда-то в зимнем лесу.
– А у тебя совсем другие руки, – раздался тихий голос.
– Не спишь?
– Нет, я… – она, слабо улыбнувшись привстала и обняла его за шею.
Мартин обнял ее в ответ, и про себя взмолился, чтобы она не попыталась его поцеловать.
«Вик, проснись черт возьми!»
Вик молчал, зато Риша легко коснулась губами его щеки. Поцелуй оставил на коже обжигающий след.
– Знаешь, ты бываешь… странным.
– Все мы иногда ведем себя странно, – осторожно ответил Мартин, прижимая ее к себе так, чтобы она оставалась в безопасной для него позе.
– Ты… знаешь, Вик, раньше я совсем не замечала. В детстве. А потом, когда ты тогда меня спас… Когда ты меня утешал, я заметила… Ты же знаешь, что у тебя темнеют глаза?
– Да, это такая… особенность. Иногда они бывают серыми, иногда светлеют, я не знаю, с чем это связано.
«Вик, успеешь отоспаться, сказать где?!»
– Ты врешь, – тихо сказала Риша, становясь перед ним на колени.
– Нет, я…
– Я всегда знаю, когда ты врешь. Я давно смотрю за тобой. Замечаю. Ты бываешь отрешенным. У тебя иногда меняются жесты, интонации, выражение лица.
«Вик! Просыпайся немедленно, ради всего святого, избавь меня от этих двусмысленных ситуаций!»
«Прости!» – к невероятному облегчению Мартина отозвался Вик.
– Вот! Они посветлели! – Риша стряхнула с себя остатки сна, и лицо у нее было странно оживленным.
– Я не знаю, почему так…
– И голос! Вик, как это у тебя получается?
Он молчал. Он внимательно смотрел в ее глаза, и мысли, еще несколько секунд бывшие ясными, мутила знакомая дымка. У нее теплые пальцы. И свитер среди зимы пахнет лавандой. И она так близко, что он видит каждую ниточку на этом свитере.
Он касался ее губ так нежно, как только умел. Через секунду он забывал себя, теряясь в поцелуе.
– Я люблю тебя, – тихо сказал он, чувствуя, как другие слова рвутся наружу, обретают над ним власть.
Он чувствовал, что не сможет их остановить.
– И я тебя люблю.
«Люб-лю». Интонации Мари. Камень, падающий в воду. Короткий всплеск, круги, расходящиеся по серой ряби.
– Скажи, что мне сделать, чтобы ты меня разлюбила?
– Я не знаю… не представляю себе, что бы ты мог такого… Ты? Сделать подлость, проявить жестокость? Ты этого не сделаешь, и я не уверена, что даже после этого…
– А если бы я сказал тебе, что я болен? Что со мной происходит нечто странное, непонятное другим?
«Вик, прошу тебя, не надо!»
– О чем ты говоришь?..
– Ты мне веришь? – спросил он, сжимая ее запястья.
– Да, конечно… Вик, ты меня пугаешь.
«Не делай этого, ты потом пожалеешь, Вик! Не веди себя как влюбленный дурак, давай хотя бы обсудим!»
В голосе Мартина звучала паника. Он не был готов к такому повороту, но сделать ничего не мог.
«Мартин, ты можешь… ты можешь иметь друзей, понимаешь? Я хочу, чтобы ты был живым! Ты отказался делиться, так дай мне… Она от меня никогда не отвернется…»
«Вик, ты понимаешь, что если она сейчас испугается – тебе будет больно, а я буду чувствовать себя виноватым?» – решился на шантаж Мартин.
– Его зовут Мартин, – выпалил Вик слова, так давно царапавшие его горло.
«Чудно, Вик. Замечательно. Ты молодец».
«Его зовут Мартин!» Он живой. Если он не хочет брать эту жизнь – Вик насильно ему ее даст. Потому что для него в этом мире случилось слишком много хорошего, а для Мартина – только то, что Вик сам смог ему дать. Но теперь все будет по-другому. Не может быть иначе.
– Кого… его?
– Моего друга.
«Ну вот и все», – обреченно подумал Мартин.
Он внезапно понял, что очень устал. Это было странное чувство. Кажется, ему тоже хотелось спать. Выйти в беседку, сесть в кресло и отпустить сознание. Не видеть, не слышать. Спать.
А Вик мучительно подбирал слова. Он внезапно понял, что не может найти правильных. «Моего друга»…
Воображаемого друга? Мое «Второе Я»?
– Он очень много для меня сделал… Он меня можно сказать вырастил…
– Почему ты никогда о нем не рассказывал?
«Да, Вик, почему?»
– Потому что… Потому что он…
«Скажи ей, что я умер, пока не поздно».
Вик прикрыл глаза. «Потому что я безумен». «Потому что Мартин – голос, который я слышу в голове с раннего детства». Мартин – смутный образ в зеркале. Касание руки в пустой комнате. Глаза, серые, как море в шторм. Призрак корабля, дрожащий на ладонях.
Белый мотылек, бьющийся вокруг лампы.
Все эти образы, такие привычные, такие естественные, неожиданно сгустились, собираясь в слова, которые должны быть произнесены.
И изменились в один миг.
Риша молчала. В ее глазах не было раздражения или любопытства, она просто держала его за руку и ждала, что он скажет.
У нее голубые глаза, самые голубые из всех, что он видел.
– Что с ним случилось, Вик?
– Он… всегда… был со мной… И сейчас… я слышу его голос…
Он говорил и чувствовал, как ненавидит себя за эти двусмысленности, которыми он пытается оттянуть момент, когда ему придется говорить правду. Момент, еще пару минут назад казавшийся ему желанным.
Мартин сидел в проеме и молчал, бессильно опустив голову на скрещенные руки. Куда-то делся страх разоблачения, наступивший призрак вины и раздражение. Все слова Вика горчили, как полынь. Он сам хотел оставаться в тени. И все же… его существования Вик стыдится. Поэтому и не может признаться. Он не знал об этом, пока не попытался. И не почувствовал, что его тайна и в самом деле может быть раскрыта.
Никогда еще до этого Мартин так отчетливо не ощущал себя ошибкой. Болезнью. Изъяном сознания.
– Он… умер, да? – тихо спросила Риша, касаясь кончиками пальцев его лица.
– Нет, он, он… Никогда меня не покинет.
«Мартин, я не могу».
«И не нужно».
«Я должен. Так нельзя».
«Не нужно».
– Риш, обещай, что дослушаешь до конца.
– Я… конечно.
– Он сказал мне, что в темноте живут светлячки, – сказал он, и почувствовал, как история, которая оказывается давно уже подобрала себе слова, в которых она хотела явиться на свет, оживает и распрямляется.
Риша слушала его внимательно и молча. Она не отстранилась, на ее лице не промелькнуло и тени недоверия. Она смотрела на него и каждое слово обретало собственную жизнь.
Когда он замолчал, в зале повисло тягучее молчание. Только метель выла за окном и билась в стекла. Риша не отводила от него глаз, и Вик не мог прочитать в этих глазах ни одной эмоции.
– Ты дашь нам поговорить? – наконец спросила она.
«Мартин, ты…»
«А у меня теперь есть выбор?»
– Здравствуй, – тихо сказал Мартин, не отводя от нее взгляда.
– У тебя и правда изменились глаза. И голос…
– Он тебе не врал. К счастью, или к сожалению, я и правда здесь.
– Кто ты?
– Если бы я сам знал. Меня зовут Мартин, это имя мне дал Вик, и другого у меня нет. Я знаю, как выгляжу, какие у меня убеждения и чего я хотел бы, сложись все иначе.
– То есть ты человек?
– А ты веришь, что говоришь с кем-то другим? – устало спросил Мартин, садясь на краю сцены так же, как сидел до этого в проеме.
– Конечно, – слегка удивленно ответила Риша. – Если ты… если он говорит, что ты – Мартин, значит так оно и есть. Вик никогда не врет.
– Ты сама знаешь, что это не так, – слабо улыбнулся ей Мартин.
– Почему вы раньше ничего не сказали?
– Ты понимаешь, как это выглядит?
– Что? Мне казалось, это нормально… когда я была маленькая, я видела девочку, ее звали Верой. Так вообще-то звали мою куклу, но потом кукла потерялась, а Вера осталась… Она была похожа на меня, только взрослая. У нее было такое черное пальто, я помню. И она со мной говорила. А еще она рисовала в моих тетрадях, тоже рисовала корабли, какие-то пейзажи и птиц. Утром листы всегда были чистыми. Я перестала ее видеть, когда родители разрешили оставить Власа. Я спрашивала потом у Ниса, он самый спокойный… он сказал, что тоже слышал голоса…
– Нет, Риш, ты не понимаешь. Я не воображаемый друг, я не игра детского воображения. Я нечто… иное.
– Я понимаю. Слушай, Мартин, а раньше мы с тобой говорили?
– Да, – признался он. – Я рассказывал тебе сказки.
– Ты здорово рассказываешь, – улыбнулась она.
– Риша, ты понимаешь, что Вик только что сказал тебе, что он безумен и у него в голове есть еще один человек? – Мартин не мог понять причин спокойствия девушки, и оно пугало его больше, чем напугало бы отторжение.
– Да, ну так что же? Слушай, если ему хочется – пусть будет Мартин. Если он тебя любит – что же, прекрасно. Совершенно неважно, один у него разум, или десять, две у него руки или одна, прямой у него нос, или сломан в пяти местах – уже ничего не заставит меня от него отказаться. Может, это шутка. И он смеется надо мной. А может, он правда сумасшедший. Да и наплевать на это, Мартин, – в ее голосе звенела какая-то странная веселость. – Ты говоришь со мной – и это главное. Значит, ты сам знаешь, как надо. Давай сделаем вид, что тебя нет. Ты же сам понимаешь, что это ненормально. Не говори со мной, не показывайся мне на глаза – и мне незачем будет помнить о том, что Вик… болен. А со временем он и сам забудет, ну, я ведь хорошо придумала, не-так-ли?
«Мартин, я…»
Он молчал. Риша смотрела на него все теми же пустыми глазами небесного цвета, и слова, которые она произносила, ядовитые, болезненные, бились о стекло в такт с метелью.
Риша.
Девочка, которую он берег, как и Вика. Он утешал ее, защищал, как умел. Он любил ее, как свою младшую сестру.
«Мартин, я не… я не хотел, я…»
Он молча прикрыл глаза рукой, возвращая Вику его жизнь. Жизнь, в которой ему, Мартину, почти не осталось места.
– Риша, за что ты так? – ошеломленно прошептал он, спускаясь со сцены.
Риша осталась стоять, и глаза у нее были такими же пустыми. В них все еще не теплилось ни одной эмоции.
– Разве нужно по-другому? – слегка удивленно спросила она. – Вик, я люблю тебя, слышишь? Тебя. Тебе не нужны твои воображаемые друзья, чтобы быть лучше, ты больше не будешь одиноким. У тебя есть я, настоящая. А голоса… Они сделали, что должны были. Не волнуйся. Я уверена, в городе мы со временем найдем способ тебя вылечить.
– Риша, ты не понимаешь, я ничего не хочу лечить, это не болезнь, это мой друг, мой брат! Он мне жизнь спасал не один раз, я бы без него умер с голода, сошел бы с ума или того хуже – вырос бы как папаша! Да если бы не Мартин, я бы даже в лес не пошел в тот день и не встретил бы тебя!
– Отлично, спасибо, Мартин, – с иронией произнесла она. – Мне обязательно его любить?
– Нет, но…
– В таком случае, я бы хотела, чтобы он больше не появлялся рядом со мной. Пускай хотя бы когда мы вместе у тебя будет одна душа, хорошо? И ты увидишь, что так лучше. Ты прекрасный человек, Вик. Лучший из всех, кого я знала. И тебе больше никто не нужен, – горячо шептала она, гладя его по лицу и мешая свой шепот с короткими, обжигающими поцелуями, еще недавно такими желанными, а теперь почему-то колючими, как касания губ Мари.
Мартин не слышал этих слов. Он сидел в кресле в своей беседке, и по его ладони полз светящийся в темноте полосатый шмель. Он сорвался с кончиков его пальцев и полетел к розам, растущим снаружи.
– Что ты там найдешь, дружок? Это не настоящие цветы. И ты тоже ненастоящий. Как и я, – горько произнес он, глядя, как насекомое скрывается в лепестках.
Но шмель ровно гудел, перелетая с цветка на цветок. Он был занят, и ему не было никакого дела до того, что он не должен этого делать.
Ведь шмелю об этом никто не сказал.
Действие 7
Бумажные крылья
От её взгляда, которым глядела на меня, казалось, моя собственная душа, рушилась всякая реальность, в том числе и реальность моего чувственного влечения к ней. Г. Гессе
Вик лежал на неразобранной постели, уставившись в потолок и вертел в пальцах монетку. Он неожиданно поймал себя на этом жесте, и с удивлением понял, что на самом деле ему хотелось закурить. Он знал, где у отца лежат сигареты, но раньше как-то не задумывался о том, чтобы успокаиваться таким образом.
– Мартин, ты слышишь?
«Да», – ответил он, не оборачиваясь.
Вик видел в полутьме только абрис его профиля.
– Прости меня. Я не знал.
«Тебе… не нужно извиняться. Нужно было признаться раньше».
– Нет. Не нужно было вообще говорить. Я и правда влюбленный дурак.
Мартин провел ладонью по лицу, стряхивая все слова, которые хотел сказать Вику. И сказал совсем другие. Правдивые и злые.
«Нет. Ты прав, не нужно скрывать такое… и так долго. Я слишком долго верил в то, что я человек, и совсем забыл, кто я на самом деле».
– Мартин, что ты говоришь?!
«Болезнь, Вик. Безумие. Я думал, это произойдет позже, но теперь мне кажется, так правильнее… Я думаю, мне нужно тебя покинуть».
Мартин говорил это, и надеялся, что друг поймет его и не посчитает это истеричной выходкой отвергнутого человека. Он давно обдумал это решение, и искренне считал его правильным.
– Покинуть?! Вот значит как?!
Злость, та самая, черная и липкая, ледяная, тщательно подавляемая, сыто растекалась в крови. Вику казалось, что если он сейчас посмотрит на свои вены, то они будут черными под тонкой, белой кожей.
– Так ты так просто меня бросишь?! Уйдешь в свою темноту, растворишься и оставишь меня барахтаться в этом дерьме одного?!
«Вик, прекрати, – поморщился Мартин. – Зачем я тебе теперь? Я мешаю тебе жить. У тебя теперь есть настоящие друзья, а не голос в голове. Ты ведь сам это почувствовал, верно? Ты же не сразу смог признаться».
– Знаешь что, Мартин, если тебе так хочется – проваливай куда тебе угодно, – прошипел он, рывком садясь на кровати. – Но позволь мне самому решать, кто мне нужен, а кто нет. Я поговорю с ней, все ей объясню, расскажу, что ты для нее сделал, и она…
«Не смей, слышишь! Оставь мне хоть каплю самоуважения. Мне не нужно такого признания».
– Но тебе плохо.
«Да, мне, черт возьми, не очень приятно, не стану отрицать. Я любил ее и буду любить. И то, что она посчитала меня изъяном твоего сознания… но это не имеет значения. Она имела на это право, такое же, как имеешь ты. Она вовсе не обязана меня любить или принимать».
– Я тоже не обязан любить ее и принимать.
«Вот поэтому я и хочу уйти! Черт возьми, Вик, ты понимаешь, в каком я положении оказался?»
– Да, я… я что-нибудь придумаю… не уходи, Мартин. Ты же обещал, – тихо попросил его Вик, чувствуя, как на месте злости остается морозная беспомощность.
Что он мог ответить? Настаивать? Уйти тихо и не прощаясь?
Вик будет жить без него. Он давно не ребенок, которого нужно кормить и наставлять, но Мартин оставался рядом и не для этого. И если когда-то он схватился за мысль о гусином пухе, как за единственный ориентир, то теперь вдруг оказалось, что ему хотелось чего-то большего. Риша сумела вытащить это на свет, сунула Мартину под нос, заставила смотреть.
Он вдруг подумал, что Рише пошли бы светлые волосы.
Что он мог ответить?
«Не уйду», – вздохнул Мартин, откидываясь в кресле.
– Мартин, что мне делать? Посоветуй мне, ты ведь всегда умел… делать так, чтобы все было правильно.
«А что ты должен делать, Вик? Люби ее, как любил до этого».
– Я не могу, Мартин… Это неправильно…
«Но ведь ты любишь ее. Ты сам это знаешь. И никуда эта любовь от ее слов не делась», – тихо сказал он, вставая с кресла и подходя к проему.
– Люблю. Давно, и теперь я это лишь отчетливее чувствую… Когда понял, как именно и как сильно я ее люблю.
Мартин прикрыл глаза. На лице он чувствовал знакомое тепло, сухое и ровное, словно от прогретого солнцем дерева.
Вик не врал ни ему, ни самому себе – он любил Ришу, по-настоящему, тепло и нежно, как только и умеют любить в первый раз люди с добрым сердцем.
– И этим предаю тебя, – повеяло из проема холодом.
«Не говори глупостей. Тебе не нужно выбирать между нами, тебе не нужно ни от кого отказываться».
Мартин верил в то, что говорил. И все же он почувствовал, что только что совершил ошибку. Чувство это тянуло тоской и холодом где-то у сердца и кололо кончики пальцев. Но вместо того, чтобы отказаться от своих слов, вместо того, чтобы попытаться исправить эту мнимую ошибку, он протянул руку к проему и, прикрыв глаза, сжал пальцы вокруг запястья Вика, не то поддерживая его, не то останавливая его от какого-то шага.
…
Вик лежал без сна всю ночь, глядя пустыми глазами в потолок. Ему казалось, что утро никогда не настанет, не взойдет солнце и не вызолотит снег. Всегда будет тихая, зимняя ночь, и небо, расшитое бисером звезд.
Но утро настало. И Риша ждала его у забора. Она с улыбкой поцеловала его в щеку и привычно взяла его за руку.
Она снимала одну перчатку, чтобы это сделать, и даже на холоде ее пальцы были обжигающе-теплыми. И от этого солнце светило ярче.
Дни потянулись один за другим, словно капли, собирающиеся осенью на стеклах. Мартин почти все время проводил в беседке, перечитывая одну книгу за другой. Вик почти перестал читать сам, предоставляя другу выбор литературы, и полки Мартина стали пополняться новыми томами. Он читал стихи, за ними – медицинские справочники. За медицинскими справочниками следовали любовные романы из библиотеки Веры, а за ними – антиутопии Берджесса и Оруэлла. Мартин читал, не погружаясь в сюжет и не особо вникая в него. Что-то надломилось в нем, оставило трещину в сознании. И эта трещина не давала ему покоя. Только справочники по медицине и химии он продолжал изучать с прежним вниманием. Ящик стола Вика полнился тетрадями, исписанными твердым, каллиграфическим почерком.
