Текст книги "Семья"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– А, папа, – выбежала ему навстречу о-Нобу. Морихико, покинув родные места, долгие годы жил один в гостинице. Ему редко удавалось побыть с дочерью. Войдя в дом, он стал рассказывать о Футтян, потом спросил, как управляется с делами о-Нобу. Слушая дочь, он отмечал про себя, что в ее речи еще проскальзывают словечки, которые она привезла из своих мест. В этом не было ничего удивительного, ведь о-Нобу не так давно жила в Токио.

– Ну, а как твоя голова? Дядя сказал мне, что ты плохо себя чувствуешь, и хорошо бы тебе отдохнуть от ученья. Что же ты молчала сама? Или страшинка какая в тебе сидит?

Непроизвольно Морихико и сам заговорил, как говорили в его родных местах. Морихико был рад случаю сделать дочери наставление. Степенно, неторопливо, как и подобает главе старинного семейства, Морихико перечислил ей главные добродетели человека: терпение, бережливость, человеколюбие и прилежание. О-Нобу, давно не разговаривавшая с отцом, слушала его застенчиво.

– А я и забыл, что конфеты тебе принес, – спохватился Морихико и, засмеявшись, достал из рукава кимоно бумажный кулек. Затем огляделся вокруг и сказал: – Чем только они в этом доме дышат! Санкити весь день трубкой дымит. А вентиляции нет никакой. Я у себя каждый вечер перед сном открываю окна. Ложусь спать, только когда хорошо проветрится комната. Я ни за что не усну, если в доме накурено.

Он попросил нож и вырезал в каждой комнате в верхней части сёдзи небольшое квадратное отверстие.

– Ну, мне пора идти, Нобу!

– Ты уже уходишь, папа?

– Да. Сегодня дядя приедет домой, он мне говорил, так что ты не будешь одна. А меня ждут дела. Но я еще не раз приду сюда ночевать.

Когда Санкити приехал вечером из больницы, о-Нобу рассказала ему, что отец заходил к ней, но снова ушел и ночевать не придет.

Санкити вышел на веранду и, увидав соседку, живущую напротив, поздоровался с ней.

– О, Коидзуми-сан, вы сегодня будете ночевать дома? – отозвалась учительница. Стукнув решетчатой дверью, она вышла из дому, обогнула бамбуковую изгородь со стороны колодца и через садик подошла к веранде. Она была уже не первой молодости, сын ее ходил в среднюю школу. Всегда очень вежливая, она говорила, отчетливо произнося слова, но в ее разговоре было что-то провинциальное.

– Как себя чувствует маленькая о-Фуса? Она так плохо выглядела, когда я навещала ее в последний раз. Мне было очень больно смотреть, как она страдает.

Санкити коротко рассказал о состоянии дочери и со вздохом заключил, что надежды на благополучный исход, кажется, нет.

О-Нобу тоже вышла на веранду узнать о здоровье сестры.

– Если будет совсем плохо, из больницы дадут телеграмму, – добавил Санкити. – Мне обещал врач, я очень просил его. Я приехал всего на один день по делам.

– И что это у вас такое с детьми... Мать нашего хозяина говорит, что вы, верно, с дурной стороны приехали сюда... Я, конечно, в это не верю. Но ведь за какой-нибудь год все три девочки... Не могу я этого понять, сколько ни думаю.

– Мне говорили, – сочувственно продолжала она, – что девочка на всю больницу кричала: «Мамочка, мамочка!» Каково это слышать матери...

– Да, целую неделю она все звала и звала мать, – ответил Санкити. – А теперь и голосок ослабел.

Учительница ушла домой, когда далекая полоса неба между соломенной крышей хозяйского дома и темной хвоей сосен окрасилась в яркий желтый цвет. Санкити вышел в сад. Он беспокойно шагал взад и вперед.

– Я всю эту неделю почти ни одной ночи не спал. Сегодня я в больницу не поеду. Приготовь мне постель здесь, я лягу пораньше. Если у тебя болит голова, ложись и ты скорее.

Санкити лег рано, но уснуть не мог. Каждый миг могли прийти с телеграммой. Раздражал особый больничный запах, въевшийся в кожу. Этот запах незаметно вернул его мысли к о-Фуса... Лампа... Кровать... Над изголовьем для защиты от света натянут кусок черной материи. Возле о-Фуса сидят жена и сиделка. Рядом служанка с Танэо на руках. Сестра в белом халате то входит в комнату, то выходит. О-Фуса, напрягая последние силы, которые еще есть в ее детском тельце, кричит, кричит так, что кажется, лопнет ее маленькая головка... Вконец измученный, Санкити уснул, будто провалившись в глубокую черную яму.

На другой день Санкити все утро провел дома, а днем о-Нобу опять осталась одна.

– Хорошо, конечно, – сказал Санкити, уходя, – когда можешь не отходя сидеть подле ребенка, как твоя те-

тушка. А мне надо заботиться о деньгах. Кто-то должен кормить семью...

Вернувшись, он опять повалился на постель, как убитый.

«Мамочка!» – услышал Санкити во сне и очнулся. Было уже поздно. Поужинав, Санкити поговорил немного с о-Нобу о дочке и опять лег. Он не знал, сколько времени проспал. В соседней комнате ровно дышала племянница. Он лежал неподвижно, а в ушах его непрестанно звенело: «Мама, мама, ма-мочка-а-а!» Этот раздирающий душу крик ни на секунду не затихал, пронзая острой болью мозг и сердце.

Как сквозь сон, услыхал он стук в ворота.

– Коидзуми-сан, телеграмма!

Санкити не помня себя вскочил. Открыл дверь, взял телеграмму. Она была из больницы: «Пульс очень плохой, приезжай немедленно». Санкити пошел будить племянницу. О-Нобу что-то пробормотала и опять уснула.

– Вставай, телеграмма из больницы!

– Это, оказывается, на самом деле, – сказала о-Нобу, приподнявшись в постели и протирая заспанные глаза. – А я думала, это мне снится.

– Я должен немедленно ехать. Мне жалко тебя поднимать. Но делать нечего. Сходи, пожалуйста, за рикшей.

Санкити вышел из дому и стал ждать. Трамваи еще ходили. Был праздник Инари, бога урожая. Небо над Синдзюку светилось. Где-то вдалеке лаяли собаки. Прибежал рикша. Санкити решил доехать до Синдзюку и там пересесть на трамвай.

– Не бойся тут одна! – сказал он племяннице и сел в коляску.

О-Нобу вошла в дом, заперла двери и легла в остывшую постель. В ее маленькой голове еще долго бродили разные мысли. Ее пробирала дрожь. Она никак не могла уснуть. По деревянной крыше застучал дождь...

Перед домом остановился рикша. Из коляски выпрыгнул Сёта. Он толкнул калитку.

– Нобутян, все вернулись! – позвал Сёта, открыв решетчатую входную дверь.

О-Нобу услышала его голос, вскочила с постели и выбежала из комнаты. Вместе с Сёта приехал Морихико.

– И о-Фуса тоже?

– Да, сегодня утром... На рассвете перестала дышать. Сейчас все подъедут.

Скоро перед домом остановились три коляски. О-Юки с младенцем на руках вошла в дом, в котором она не была почти две недели. Служанка внесла вещи. За ней появилась о-Сюн, дочь старшего брата Коидзуми.

Коляска, в которой сидел Санкити, подкатила последней. На залитой солнцем улице собралось много народу, девочки – подружки о-Фуса – смотрели во все глаза и перешептывались. Коляска с черным верхом остановилась.

– Дядя, помочь вам? – подошел Сёта. О-Фуса, обернутая в светло-коричневую шаль, лежала на руках Санкити. Санкити сошел с коляски и понес ее в дом.

В углу средней комнаты, где находилась буддийская божница, приготовили постель и положили на нее уже остывшее тело девочки. Лицо ее было прикрыто белой материей. Все собрались вокруг.

– А она, оказывается, большая! Надо, наверное, согнуть колени.

– Не надо. Она ведь ребенок. Поместится и так, – заметил Сёта.

– Пожалуй, все-таки лучше согнуть, – сказал Санкити и подошел к дочери. Ножки о-Фуса уже окоченели. Санкити с трудом согнул их. О-Сюн и о-Нобу поставили у изголовья цветы. Из школьного общежития приехала о-Ай, младшая сестра о-Юки. Она обняла о-Юки, и обе заплакали. В полдень пришла соседка-учительница, взглянуть на умершего ребенка.

– Не знаю, в каких словах выразить свое сочувствие... Коидзуми-сан – мужчина, ему все-таки легче. Мне очень, очень вас жалко, – сказала она.

Высокая температура у Футтян была не из-за живота, как сначала говорили врачи. У нее был менингит. О-Юки, глотая слезы, рассказывала учительнице, как болела дочь. Та успокаивала ее, говоря, что лучше уж умереть, чем жить всю жизнь без разума.

Санкити стоял, прислонившись к стене возле окна, и глядел на слабо желтевший в дневном свете огонек свечи.

– Дядя, вы очень устали? – подошел к нему Сёта.

– Очень. Всю первую неделю я почти не спал. Я верил, что можно спасти ее. А последние дни я тоже не смыкал глаз – понимал, что все кончено, Футтян не вернется домой. Я был как во сне. Стоило коснуться подушки, и я буквально терял сознание.

– Иногда я жалею, что у Тоёсэ нет детей... Но, поглядев на ваши страдания, я теперь думаю, что даже лучше, что их нет.

– Дай мне, Сёта-сан, папиросу, если есть.

Сёта пошарил в рукаве кимоно. Санкити с удовольствием затянулся и выпустил струю дыма. В доме царила суматоха – готовились к похоронам, приходили люди выразить соболезнование. Санкити выполнял механически, что от него требовалось.

В день похорон все родственники собрались возле маленького гроба. Пришел и Наоки: когда-то Санкити жил в его семье. Наоки окончил среднюю школу и служил сейчас в одной компании.

Пришла и о-Сюн.

– Дядюшка, мой папа хотел сегодня быть у вас, но его задержали дела, и вместо него пришла я, – сказала она, намекая на то, что ее отец Минору стыдится выходить из дому.

О-Ай пришла в длинных лиловых хакама. Войдя в комнату, она обвела взглядом родственников. Самым старшим был здесь Морихико. «Как быстро поднимается молодняк», – говорило его лицо, когда он смотрел то на о-Сюн, уже перешедшую в старший класс, то на свою дочь о-Нобу, то на о-Ай в дорогом платье.

Сёта принес много цветов. Их положили вокруг головы о-Фуса, которая, казалось, спала.

– О-Юки, давай положим Футтян ее игрушки, – сказал Санкити.

– Конечно, – поддержал Сёта, – они ведь станут напоминать о ней. И вам будет тяжело. – Он принес мяч, кошелек, другие игрушки и разложил их по углам гроба.

– Футтян очень любила шерстяные нитки. Уже глаз не могла раскрыть, а все говорила о них.

О-Юки достала нитки, которые она купила дочери и не успела отдать.

– Положите их тоже, Сёта-сан.

Все было готово. Гроб вынесли из дому, и печальная процессия двинулась на кладбище, где уже лежали две сестры Футтян. О-Юки вышла за ворота и провожала ее взглядом до тех пор, пока маленький гроб не исчез из виду.

– Вот и нет о-Фуса.

О-Юки стояла у ярко зеленевшей изгороди из китайского боярышника. Слезы текли по ее лицу. Потом она вернулась в дом и долго плакала.

Книга Санкити, начатая в провинции и завершенная уже в Токио, вызвала много толков. В доме стали бывать гости. Но большую часть времени дом стоял тихим, как вымерший. Ворота весь день были на запоре.

Санкити не мог спокойно говорить о детях. Глаза его, казалось, постоянно вопрошали: почему все его усилия сделать счастливой свою семью оборачиваются против него бедой? «Там трое моих детей», – мысль эта не раз несла его ноги в сторону кладбища.

По обеим сторонам дороги, ведущей на кладбище, густо зеленела молодая поросль. Солнце заливало землю ярким светом, а он видел на всем тень той грусти, которую испытывал сам. Он не шел к маленьким холмикам, он не мог туда идти, не мог видеть рядом три могилки. Он доходил до храма. Кровь приливала к голове, начиналось головокружение, и он чуть не падал. Побродив вокруг храма, он возвращался домой.

– Каменный ты! На могилы к детям не сходишь, – говорила ему о-Юки.

Когда собирались гости, разговор непременно заходил о детях; душа у Санкити начинала ныть, но он слушал и не мог оторваться.

О-Юки, сидя возле мужа и кормя грудью Танэо, рассказывала племяннице:

– Когда Сигэтян умерла, Футтян ничего еще не понимала. Но когда не стало Кийтян, она уже, видно, что-то поняла. Помнишь, как она плакала?

– Помню, – ответила о-Нобу. – Я все время Футтян как живую вижу.

– Да, девочки тогда еще ничего не понимали. Сигэтян уже не дышала. Я говорю им: «Смотрите, наша Сигэтян стала ангелом». Футтян и Кийтян стали приплясывать вокруг гроба и приговаривать с беззаботным видом: «Умерла! Умерла!» Потом подошли к ней, встали на цыпочки и давай дуть на нее.

– Правда?

– Да. Я потом их часто водила на могилку Сигэтян. Рвала им тутовые ягоды. Я им сказала, что это дерево – наша Сигэтян. Уходя, они всегда говорили ей: «Дай нам, пожалуйста, твоих ягод, Сигэтян», – благодарили ее. И ели ягоды. Ты знаешь это тутовое дерево, высокое такое, за могилкой. Как придем туда, они и просят: «Мамочка, сорви нам ягодок Сигэтян».

– Давай же говорить о другом, – прерывал ее Санкити. Он всегда прерывал ее, когда она заговаривала о детях.

– Танэтян, – ласково позвала о-Нобу.

– Почему он у нас такой худенький? – внимательно посмотрев на сына, спросила о-Юки.

Санкити взглянул на Танэо боязливым, каким-то затравленным взглядом. Потом глаза Санкити и о-Юки встретились, и в сердцах у них шевельнулся страх: «Неужели и Танэо не станет?..» Видевшие смерть трех дочерей, они опасливо оглядывали тщедушное тельце сына. Тревожная мысль не давала покоя, здоров ли он, правильно ли он растет?

Брызнули яркие солнечные лучи. Чуть влажная земля в саду засияла красноватой медью. Оливковые деревья легли на землю четкими тенями. Санкити взял шляпу, сказав, что идет прогуляться.

– Теперь уж от Сигэтян одни косточки остались, наверное, – сказала о-Юки и вздохнула. С младенцем на руках она вышла на веранду. Солнечные лучи то ярко сверкали, то бледнели. О-Нобу сошла в сад. Она запела песню о фиалке. Эту песенку часто пели сестренки, играя вдвоем у дома. О-Юки тихо подпевала и смотрела в сад так, будто искала, где там распевают ее дети.

Санкити вернулся вечером угрюмый, осунувшийся.

– Я чувствую, что схожу с ума. Я поеду, пожалуй, отдохнуть на взморье, – сказал он домашним. В тот же вечер он собрался. Его друг Макино не раз звал его к себе, но Санкити решил поехать туда, где его никто не знает. Ему надо было забыться. Ранним утром следующего дня он уехал на взморье и остановился там в курортной гостинице.

– Вот тебе раз! Дядя Санкити вернулся! – воскликнула о-Нобу, стоя через несколько дней в саду у крыльца.

Получив телеграмму о смерти бабушки о-Юки, Санкити тут же приехал домой, пожив на взморье всего неделю.

– Танэтян, смотри, кто вернулся! – О-Юки с сыном на руках вышла встречать мужа. – Хорошо, что ты приехал. Я так беспокоилась о тебе.

– A-а, вот почему Морихико в телеграмме справлялся о моем здоровье. А я, признаться, удивился. Но, знаешь, и я очень беспокоился о тебе. Ну, а что с бабушкой случилось?

Заговорив о бабушке о-Юки, Санкити вспомнил всю большую семью Нагура.

Две внучки уже давно жили отдельно. Но были и еще внуки и правнуки. Из всех одна о-Юки жила вдали от родного дома. Ей очень хотелось быть на похоронах бабушки. Чтобы о-Юки было легче с ребенком, Санкити решил отправить с ней и служанку.

– Ну вот, теперь ты у нас путешественница, – сказал Санкити. – Конечно, было бы лучше поехать после того, как выйдет книга. Ну да как-нибудь соберем тебя. Надо всем купить подарки.

О-Юки стала считать, сколько у нее сестер и племянниц.

– Не нужно никаких подарков, – махнула она рукой. – Если везти всем, то понадобится целый вагон.

О-Юки ехала к родным после долгой разлуки, и Санкити не мог отпустить жену с пустыми руками. Он поехал в город достать денег и купить подарки. Когда он вернулся, приготовления к отъезду были в разгаре.

О-Юки собиралась ехать в родной дом, и чувства ее пришли в волнение. Многие годы прожила она с мужем, они видели вместе и радость и горе. И вот теперь, после долгой разлуки, она едет к матери с отцом, увидит сестер и подруг, первый раз расстанется с мужем... Сверкающие на солнце паруса, трепет волн, крики чаек... Но не одно только море будило дорогие воспоминания. Она скоро увидит того, кому когда-то отдала сердце. Какой он стал, Цутому, муж младшей сестры?

На другое утро пришел Сёта.

– Вы едете на родину, тетушка?.. То-то я вижу, какая у вас суматоха, – сказал он. По всему дому валялись дорожные вещи, детские кимоно, свертки.

– Извините меня, Сёта-сан, за такой беспорядок, – вместо приветствия сказала о-Юки, завязывая оби.

– А где мальчик? – спросил Санкити. Служанка внесла спящего Танэо. – Береги его в дороге, глаз не спускай.

– Мирно как спит, – заметил Сёта.

– Каждый день ставим ему клизму. Сам никак не может сходить... А вообще мальчишка спокойный. Дашь ему игрушку, он и играет себе. Капризничает редко. И засыпает хорошо. Но он гораздо слабее девочек,

– Ну, деревенский воздух пойдет ему на пользу.

– Вот и я так думаю. Они проживут там все лето.

– Конечно, тетушке нелегко будет одной путешествовать.

Слушая разговор мужчин, о-Юки натягивала на ноги белые таби.

– Мне не так долго ехать. А вот как тут Санкити будет без меня управляться? Я попрошу о-Сюн пожить у нас.

Все было готово к отъезду. О-Юки с мужем и Сёта сели на прощанье выпить по чашке чаю.

– Пусть и Танэтян попьет! – О-Юки достала грудь, и ребенок жадно захватил ротиком темный сосок. О-Нобу побежала за рикшей.

Санкити попросил племянника остаться, а сам поехал проводить жену до Синдзюку. Вернувшись домой и увидев озабоченное лицо Сёта, он тотчас понял, что у того к нему дело.

– Да ты, Сёта, верно, и не завтракал еще?

– Нет, сегодня я позавтракал рано.

– Вот чудеса!

– Вы, дядюшка, хотите сказать, что я соня? Это, конечно, верно, но сегодня, как ни странно, я поднялся ни свет ни заря. И все утро размышлял, сидя у себя в комнате... Ведь уже больше года я болтаюсь без дела.

Сёта, скрывая неловкость, засмеялся и сказал, что наконец-то и для него блеснул луч света. Он искоса взглянул на дядю, как тот примет его слова, помялся немного. И объяснил: единственное, что осталось ему, – это Кабу-то-тё⁹. Он много думал и решил попробовать занятие биржевого маклера.

Санкити слушал так, как будто ему рассказывали начало авантюрного романа.

– Но послушай-ка, – прервал он племянника. – Ведь не ты один жаждешь разбогатеть чудодейственным способом. И твой отец, и Минору мечтали об этом, не так ли? Таких людей очень много. А разбогатеть-то не так легко. И Кабуто-тё еще не означает путь к богатству.

– Дядя Минору и я – люди разных эпох, – энергично сказал Сёта.

– Я не знаток по части финансов, но скажу тебе вот что: займись-ка ты лучше торговлей. Да возьмись как следует, а уж потом, когда капитал появится, и на биржу можно. Всему свой черед. Посмотри на старшего Нагура. Он начал с совсем крошечного дела. И постепенно стал состоятельным человеком. А вы мечтаете разбогатеть в один миг. Ведь этим тебя привлекает биржа?

– Не стану отрицать, этим. Но биржа – серьезное дело. И я отнюдь не собираюсь начать и тут же бросить. Я готов быть простым клерком и уверен, что скоро продвинусь. Я буду дневать и ночевать на Кабуто-тё.

– Если твое решение твердо, то делай по-своему. Ты же знаешь мое правило: каждый делает, что хочет.

– Мне так приятно слышать эти слова, дядя. Я, правда, не знаю еще, как к этому отнесется дядя Морихико...

Такой уж у Сёта был характер, что, приезжая к Санкити, он начинал смотреть на мир его глазами, а разговаривая с Морихико, судил обо всем, как старший дядя.

Муж учительницы, соседки Санкити, был большой дока в делах Кабуто-тё. Сёта попросил дядю поговорить с ним и получить рекомендацию.

Племянник уехал, оставив дядю в некотором смущении. «Неужели он это серьезно?» – спрашивал себя Санкити. Тем не менее он решил помочь Сёта и узнать все, что можно. Вечером он вышел в сад, обогнул дом учительницы и оказался возле скамьи с карликовыми деревцами. Хозяйский сад вплотную подступал к дому учительницы. Ее сын, ученик средней школы, сидел на трехногом стуле и усердно рисовал с натуры. Муж учительницы служил в свое время чиновником, а сейчас обосновался на Кабуто-тё. Он был хозяином солидной конторы.

Санкити подошел к дому и оказался перед пожилым мужчиной, что-то делавшим у себя на веранде. Вид его вызывал желание называть его папашей.

– Ну что ж, постараюсь чем-нибудь помочь, – выслушав Санкити, приветливо сказал муж учительницы. – Я слышал немного о Хасимото-сан и как-то имел удовольствие видеть его. Ему сколько лет?

– Он моложе меня на три года.

– Гм, он еще совсем молод. В расцвете сил, можно сказать. А что он за человек? Каков у него характер?

– Как вам сказать? Сейчас он не устроен. Но вообще любит жить на широкую ногу.

– Это в порядке вещей. Раз он хочет стать биржевым маклером, так оно и должно быть. Я вас попрошу, пришлите мне, так сказать, его краткое досье. Я наведу необходимые справки, узнаю, есть ли что-нибудь подходящее.

Вернувшись к себе, Санкити сразу же написал Сёта. В доме были только он и племянница о-Нобу.

О-Нобу вошла к дяде и заговорила о тех, кто сейчас был в пути.

– Тетя, верно, уже далеко.

– Если б не смерть ее бабушки, то она, конечно, не уехала бы и не оставила нас одних. Но вообще-то ей нужно было поехать, переменить обстановку, – заключил Санкити.

Он и сам хотел бы уехать куда-нибудь, чтобы забыться и не думать все время о детях.

2

Наступила пора летних каникул, и о-Сюн приехала к дяде. Она взяла с собой и младшую сестру о-Цуру. По другую сторону улицы, как раз против дома, над изгородями крестьянских домиков, возвышались раскидистые кроны мирт. Горячие, алые, печальные цветы склонялись над улицей. О-Сюн с сестрой открыли решетчатую дверь и вошли в дом.

– Ой, сестрица о-Сюн! – чуть не прыгала от радости о-Нобу.

Услышав имя о-Сюн, из комнаты вышел Санкити.

– Как вы здесь управляетесь? Дядюшка, мы должны были приехать к вам на помощь гораздо раньше, – сказала о-Сюн, – но столько было дел перед концом занятий! Нобутян, должно быть, трудно пришлось одной.

– Как хорошо, что и Цутян приехала! – радостно воскликнула о-Нобу.

– У нее тоже каникулы. Вот мы и приехали вместе.

– У Цутян скоро начнутся занятия? – спросил Санкити.

– Да, у нее короткие каникулы... Папа кланяется вам.

– Как я рада, что сестрица о-Сюн приехала! – повторила о-Нобу.

О-Сюн и о-Цуру после долгой разлуки наконец-то снова жили вместе с отцом. Благодаря помощи братьев семья Минору сводила концы с концами – о-Кура была хорошая хозяйка. Когда Санкити, женившись, переезжал в собственное жилище, о-Сюн была еще почти ребенок, она заканчивала тогда начальную школу. А теперь это была красивая девушка и совсем уже взрослая: она приехала к дяде вести в отсутствие о-Юки его хозяйство.

– Цутян, пойди в сад, погуляй, – сказала о-Сюн.

– Цутян стала совсем большая!

– Да, она выросла из всех своих кимоно. Растет не по дням, а по часам.

O-Цуру засмеялась и смущенно убежала в сад.

– Сюн, а что поделывает твой отец?

– Пока ничего... Встает он каждый день очень рано. «До сих пор я приносил семье одни несчастья, – сказал он, когда вернулся. – Теперь вы меня не узнаете». Встав еще до зари, он разжигает огонь, греет воду в котле... Говорит, что рано вставать стало у него привычкой. Мама просыпается, а все домашние дела уже сделаны, даже суп из мисо сварен.

– А все-таки, если подумать, его очень жалко.

– Пока матушка была одна, мы совсем забросили дом, никакого порядка не было. А папа вернулся, и незаметно все наладилось. Просто удивительно.

Из сада донесся громкий смех: о-Цуру поскользнулась и упала. О-Нобу подбежала к ней. О-Сюн улыбнулась и тоже пошла в сад почистить запачкавшееся кимоно младшей сестры.

В этот вечер в доме Санкити зазвучали песни. Девочки собрались вместе коротать чудесный летний вечер. Санкити лежал один в темной комнате, выходившей в сад: его приятно обвевал прохладный ночной ветерок. Он сказал, что свет ему не нужен. Лампа горела только в комнате, где сидели сестры. Ее пламя освещало легкое белое кимоно о-Цуру и светло-красное оби о-Сюн.

– Цутян, спой и станцуй что-нибудь дяде, – попросила о-Сюн.

– Что бы такое спеть, – задумалась о-Цуру. – Может, «Черепаха, слушай»?

– Или «Про Урасима».

Девочки, нежные, юные, как молодая травка, выросли на трухлявых развалинах старого дома Коидзуми... Старшие запели. О-Цуру, поправив ленту в косе и разгладив складки короткого кимоно, встала и в такт песне пошла танцевать по комнатам.

– Ловко, ловко. Придется тебя наградить чем-нибудь, – похвалил ее Санкити.

– Ну, хватит, Цутян, – останавливала девочку старшая сестра, но о-Цуру увлеклась и долго еще танцевала.

Утром о-Цуру уехала. А на кухне с этого дня все время раздавался молодой смех. Несколько дней подряд то шел дождь, то прояснялось, потом снова стало припекать с самого утра.

Однажды о-Сюн притащила к колодцу лохань и, засучив рукава, стала стирать, думая управиться до наступления жары. О-Нобу принесла ведро и доставала воду из колодца.

– Ой, у меня сегодня с утра тело прямо как студень. Стоять не могу.

О-Сюн, поправляя волосы, громко расхохоталась. О-Нобу налила в лохань чистой воды из ведра. О-Сюн стала полоскать белье.

В саду было довольно просторно, и о-Сюн, укрепив повыше длинный шест, развесила выстиранное белье.

– Вот здорово! – воскликнула она вдруг. О-Нобу удивленно взглянула на нее.

– Я вдруг вспомнила задачу, которую нам учитель задал на лето. И в уме решила ее.

Девушки вошли в дом со стороны сада. Вытирая мокрые голые руки, они посмотрели друг на дружку и вдруг, сами не зная чему, засмеялись.

Синее небо сверкало, как синее море. Горячие полуденные лучи играли на белом колышущемся белье, заливали весь дом. После обеда девушки устроились каждая по своему вкусу: одна растянулась на циновке, другая села посреди комнаты, прислонившись к столбу. Перед южным окном Санкити повесил гамак и лег. Ему казалось, что его обволакивают клубы теплого пара. Горячие токи земли и прохладный ветерок, странно смешиваясь, врывались через окно в комнату. Неутомимо и монотонно трещали цикады.

Когда Санкити проснулся, все его тело болело так, точно его искусали слепни. О-Сюн принесла жидкую помаду для волос.

– Нобутян, иди-ка сюда, – позвала о-Сюн, смеясь. – Смотри, сколько седых волос у дяди Санкити.

О-Нобу, размахивая руками, прибежала из кухни.

– Эй, эй! – закричал Санкити шутливо, как будто обращался к собственным детям. – Как вы смеете надо мной издеваться! Да я скоро получу орден Золотого коршуна!¹⁰

– Ну что, сдаетесь? – весело спросила о-Нобу.

– Ведь нельзя же, чтобы у дяди было столько седых волос, правда, Нобутян? – О-Сюн подошла поближе. – Лежите смирно. Сейчас я начну выдергивать ваши седины. Спереди не так много, а вот на висках белым-бело... Ужас просто... Да, трудная мне предстоит работа.

Нежно притрагиваясь к дядиной голове, о-Сюн перебирала волосок за волоском. А все же нет-нет, да и выдернет вместо белого волоса – этой меты старости – черный.

– Отчего это мои волосы совсем меня не слушаются? – придя с кухни, простодушно обратилась о-Сюн к Санкити. Весь ее вид обнаруживал полнейшее доверие к дяде, ее готовность делиться с ним всем, как с отцом.

– Каждое лето то же самое, – полуобернувшись к нему, продолжала о-Сюн. Взяв в горсть сухую, торчащую на затылке прядь, она показала ее Санкити.

Белье, развешанное в саду, просохло. Племянницы вышли в сад и, напевая, стали снимать его. Они пели самозабвенно, как птицы. Их веселые, молодые голоса всколыхнули душу Санкити. Он вышел на веранду и стал наблюдать за легкими, полными грации движениями девушек, складывавших просохшее белье. Он вспомнил о-Юки, вспомнил жену Сёта и невольно стал сравнивать... Вот и распустились незаметно два бутона.

Стало немного прохладнее, и все оживилось. Вечером Санкити и племянницы вспоминали об уехавшей о-Юки.

Видно было, как соседи, жившие через улицу, вынесли наружу скамейки и сидели, наслаждаясь вечерней свежестью. Девушки загадали, кому из них отправиться купить льду. Вышло идти о-Нобу. Она пошла и скоро вернулась. O-Сюн принесла чашки, сахарницу.

– Ну, что, устроим пир, а? – Санкити достал начатую бутылку красного вина и разлил его в чашки со льдом.

Мысли о-Сюн с девичьей легкостью перенеслись к науке писания писем. Наклеить на письмо марку вверх ногами означает вражду, немного вбок – любовь.

– Уж коли вражда, так стоит ли переписываться? – улыбнулся Санкити. О-Сюн тут же отпарировала:

– Ну, стоит ли, нет ли, дядюшка, вам лучше знать. – И о-Сюн тихонько засмеялась. Потом она стала рассказывать ему о школьной жизни. Он слушал ее, изредка разглядывая на свет свою чашку, и все время словно хотел сказать: «Вот оно как!» О-Сюн посасывала кусочек льда.

– Я очень люблю слово «нирвана», – вдруг заявила она.

– Правда? – откликнулась о-Нобу, мешая ложечкой в чашке. – Тогда я буду называть тебя сестрица Нирвана.

– Нирвана – как приятно звучит, – промолвила о-Сюн. Она любила ходить на кладбище и сидеть там в прохладной, унылой тишине на старом могильном камне, читать что-нибудь, вдыхая запах дыма от сухих листьев.

– Учитель как-то сказал мне: «Коидзуми-сан, у тебя нет врагов – это неплохо. Но плохо то, что с твоим характером ты можешь стать несчастной. Именно потому, что тебя будут все любить. Нужно быть более твердой».

О-Сюн привычным движением поправила воротник кимоно и продолжала:

– Из всех людей, дядя, я уважаю вас одного. Вы очень близкий мне человек, и мне трудно о вас судить. Когда все говорят о ком-нибудь: «Вот замечательный человек!» – я только взгляну на него, и мне сразу же ясна его суть. Это очень странно, но его душа становится мне понятна, как своя собственная.

О-Нобу молча переводила взгляд с дяди на кузину.

– Когда мне исполнится двадцать пять, – заговорила о-Сюн о другом, – я расскажу вам, что мне пришлось испытать. Чего только не пишут в романах, но жизнь оказывается гораздо удивительнее и трагичнее. Я перенесла такое, чего не найдешь ни в одном романе.

– Я готов слушать хоть сейчас! – шутливо предложил Санкити.

– Нет, сейчас нельзя.

– Ну вот, нельзя. А какая разница – сейчас или в двадцать пять лет.

– Тогда это уже станет прошлым. И мне не будет больно. А пока все случившееся еще слишком живо в моей памяти.

О-Сюн замолчала. Из глухой темноты улицы доносилось щелканье вееров.

– Вы, дядя, наверно, думаете, что я все сочиняю...

– Ну, что ты!

– Нет, думаете!

– Ну хорошо, думаю, – улыбнулся Санкити. – Мне и в голову не могло прийти, что моя племянница такая фантазерка.

– Слышишь, Нобутян, я фантазерка. – О-Сюн прикрыла рукавом легкую краску смущенья.

Девушки уже давно жили в предвкушении праздника Реки.¹¹ Накануне фейерверков в Рёгоку¹² от Морихико пришла открытка, он приглашал всех к себе.

На другой день газеты сообщили о большом паводке на реке Сумидагава: праздник переносился. Это известие огорчило девушек. С утра полил дождь, погода отнюдь не располагала к дальним поездкам.

– А где Нобу? – спросил Санкити у о-Сюн.

– Наверно, у тетушки, что живет за нами.

В начальной школе тоже были каникулы, и о-Нобу зачастила к учительнице в гости.

Цветы и деревья в саду ожили под дождем. Нежная недотрога у бамбуковой изгороди, изнемогая от жары, бессильно свесила свои длинные листья, красные ее цветы повяли. Но свежее омовение вернуло ей жизнь. Санкити вышел на веранду и в унынии остановился. Потом вернулся в комнату.