Текст книги "Семья"

Автор книги: Симадзаки Тосон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Из этого глухого уголка Санкити увозил рукопись новой книги. Она лежала на дне чемодана вместе с подарками Тацуо и о-Танэ... На страницах книги Санкити запечатлел события, чувства и мысли, которыми была полна его юность. Воспоминания прошлого больше не томили его. На душе было легко. Память освободилась для новых впечатлений.

– Хорошо, что ты навестил нас. Это ведь кажется только, что можно в любую минуту собраться и приехать. Редко удается в жизни делать, что хочешь, – сказала о-Танэ, глядя печальными глазами на брата.

,– Справедливые слова, – заметил Касукэ. – Сколько раз, Санкити-сан, вы были в наших краях с тех пор, как совсем отсюда уехали?

– Сколько? Первый раз, когда умерла бабушка. Это было очень давно. Потом приезжал хоронить маму... Ну вот и сейчас.

– Всего три раза за столько лет! – воскликнула о-Танэ. – Санкити уехал из отцовского дома, когда ему еще и восьми не было.

– Если бы старый дом был цел, он бы чаще навещал нас, – улыбнулся Тацуо.

С улицы донесся голос кучера. Повозка была заказана еще накануне вечером.

– Пора идти, – сказал Сёта. Взяв чемоданы, он направился к выходу.

– Я уж с тобой здесь прощусь, Санкити. Не сердись, – подошла к брату о-Танэ. – Большой привет передавай Минору. И будь здоров, дорогой.

Попрощавшись с о-Сэн и о-Хару, Санкити следом за Сёта вышел из дому.

– Я провожу тебя немного, – предложил Тацуо. Все трое спустились по каменным ступеням.

На дороге, у самого подножья сопки, уже стояла повозка с пассажирами, на которой Санкити предстояло добраться до ближайшей почтовой станции на перевале. Те, кто ехал дальше, должны были пересесть там в другой экипаж.

– Мы с Наоки добирались сюда от Куцугакэ пешком, – уже сидя в повозке говорил Санкити. – Ну и досталось же нам от слепней.

– Слепни, москиты... Они тучами вьются над дорогами, которые ведут в Кисо. Наверное, потому, что у нас лошадей много, – сказал стоявший рядом с повозкой Сёта.

В этой глуши не любили торопиться. Все уже было готово, а лошади не трогались с места. Санкити перебрасывался прощальными словами с Тацуо, Касукэ и другими работниками, окружившими экипаж.

Подождали еще немного, но желающих ехать больше не оказалось. Наконец кучер дунул в свисток и взял в руки вожжи. Повозка тронулась. Взобравшись на вершину горы, она поползла по дороге, щедро освещенной лучами утреннего солнца.

Санкити долго еще различал лица людей, с которыми прожил больше двух месяцев.

3

Минору, старший брат Санкити и о-Танэ, был дома, когда Санкити вернулся. Минору и Тацуо издавна дружили. Они были почти одних лет и относились друг к другу не так, как ко всем родным. Судьбы их были схожи: оба принадлежали к старинным обедневшим домам, оба были уважаемыми людьми в округе.

Правда, предки Минору были менее родовиты. Отец Тацуо был выходцем из самураев. Отец же Минору, Тадахиро, был крупный землевладелец, радевший о благосостоянии целой деревни, земли которой граничили с его поместьем. Тадахиро провел бурную жизнь. Гонимый честолюбивыми мечтами, он покинул дом, оставив семью на попечение старшего сына, и посвятил себя государственной службе. Минору было в то время семнадцать лет. Все хозяйство легло на его плечи. Он неукоснительно исполнял сыновний долг, прожив в деревне безвыездно до самой смерти отца. В ту пору он был уже членом уездного собрания и префектуры и пользовался заслуженным уважением в уезде.

Когда отец умер, он переехал в столицу и пустился во всевозможные коммерческие предприятия. Его стали преследовать неудачи. Одно за одним лопались все его начинания, в том числе затея с производством искусственного льда, всякий раз нанося большой урон его капиталам.

Дела одно время шли так плохо, что Минору очутился в долговой тюрьме. Никогда не забыть ему той минуты, когда после многих дней заключения перед ним открылась наконец тяжелая дверь тюрьмы, и он полной грудью вдохнул пьянящий ветер свободы, каждой клеточкой ощутил солнечное тепло. На траве блестели чистейшие капли утренней росы. Минору, как был в белых таби, побежал по ней. Вот когда с необыкновенной силой осознал он, как прекрасен, как дорог человеку этот бренный мир. У ворот тюрьмы его встретили братья Санкити и Содзо. Санкити дал ему сигарету. Минору выкурил ее в две-три жадные затяжки. Во всем мире не найдешь одного заключенного, который согласился бы даже за тысячу иен провести за тюремными стенами хоть один лишний день.

Выйдя из тюрьмы, Минору начал новое дело. Помог ему земляк, отец Наоки, который был крупным дельцом и имел большой вес на улице Дэмма-тё. Многие дела держались там на невидимых нитях его указаний. Желая помочь старому другу, он вложил в новое дело Минору довольно крупную сумму.

В дом Минору вела решетчатая дверь, над входной дверью на фронтоне красовалась вывеска с названием фирмы Коидзуми. В глубине небольшого дворика росло карликовое деревце, за которым ухаживал сам хозяин дома. Испив до дна горькую чашу бедности и унижений, Минору самому себе дал зарок – носить только хлопчатое кимоно – и решил во что бы то ни стало вернуть семье родовое имение: пашни, луга, лесные угодья. Этого требовала его собственная честь, этого требовала память предков. К тому же надо было расплатиться с долгами.

Сейчас мысли Минору были заняты браком Санкити. Партия была, на его взгляд, очень хорошая. Дело оставалось за Санкити. Его надо было как-то уговорить.

Санкити вернулся в Токио полный впечатлений деревенской жизни. С каким теплом и радушием относились к нему в Кисо! За два месяца он стал другом и советчиком семьи. С ним советовались даже о таком важном деле, как выбор невесты для Сёта. Войдя в прихожую токийского дома, он с грустью подумал, как неудобно и неуютно здесь жить. Маленькую комнатку налево занимал больной брат Содзо, который уже давно нигде не работал.

В углу гостиной спал грудной младенец. На веранде играла в куклы о-Сюн, племянница Санкити. Гостиная вела в столовую, дальше была кухня. Окошко на кухне выходило в проулок, сквозь бамбуковую штору виднелись дома напротив. На кухне стряпала о-Кура, жена Минору, и молодая служанка, девушка лет двадцати.

Время близилось к ужину. Минору сидел за столиком у самой жаровни и рассеянно слушал рассказ Санкити о жизни семьи Хасимото.

– Вот о-Танэ прислала подарок, – робко сказала о-Кура, протягивая мужу тарелку с запеченными в меду пчелами – изысканным деревенским кушаньем, которое привез Санкити.

Минору сурово относился к своим домочадцам. На людях он был мягок и тих, казалось, что он и комара не обидит. Зато дома он давал волю своему крутому нраву. Минору никогда не делился с женой своими планами, ни о чем не советовался. Он был такой с молодых лет и за долгие годы жизни, полной мытарств, нисколько не изменился.

– Как поживает о-Танэ? – спросила о-Кура, расставляя столики с едой.

Напротив Санкити сел Содзо, поджав под себя ноги.

– По-другому сядешь – еда в рот не полезет, – проговорил он. – Ох и давненько я не пробовал деревенской стряпни.

С этими словами Содзо принялся есть. Он не мог держать правой рукой хаси и управлялся левой при помощи ложки и вилки, купленных специально для него. Но и левая рука высохла так, что было страшно смотреть.

– Со-сан, у тебя, как всегда, хороший аппетит, – пошутил Санкити.

– Как всегда! – рассердился Содзо. – Ты удивительно вежлив, Санкити.

– Чего уж тут говорить, – вздохнула о-Кура. – Больной-больной, а ест – только удивляться приходится...

Содзо отнюдь не походил на бедного родственника, живущего из милости. Он никого не стеснялся, даже Минору. Минору укоризненно взглянул на него, но ничего не сказал. Он вообще почти не разговаривал с Содзо. «Где же мирный семейный очаг? » – эта мысль постоянно точила его сердце.

После ужина подали чай. Отхлебывая зеленоватую жидкость, Санкити начал было рассказывать о своей поездке.

– О-Сюн! – позвал дочь Минору. – Покажи дяде, как ты рисуешь.

О-Сюн ушла в гостиную и тотчас вернулась с альбомом для рисования и отдельными раскрашенными листами бумаги.

– Благодарение богу, о-Сюн ходит теперь каждое воскресенье к учителю рисования.

– Гм, начинать с орхидей! – удивился Санкити, перелистывая альбом. – В Европе иной метод обучения живописи. Ну, это ничего. Если о-Сюн любит рисовать, она непременно научится.

– Девочке больше пристало рисовать цветы, – заметил Содзо. – Ей вовсе не обязательно быть художницей.

Минору рассматривал рисунки дочери с нескрываемым удовольствием. Потом вдруг, захлопнув альбом, сказал, что хочет прогуляться, и тотчас ушел из дому. Он так и не поговорил с Санкити о сестре, о Тацуо. Он ничего не стал спрашивать, а Санкити, как младший брат, не мог сам заводить разговор.

В присутствии мужа о-Кура обычно не смела и рта раскрыть. Но стоило Минору уйти, как она тут же разговорилась. О-Кура, Содзо и Санкити были связаны тяжелой жизнью во время долгого отсутствия Минору. Само собой получилось так, что недалекая, слабохарактерная о-Кура и больной Содзо во всем полагались на Санкити.

– А ты уже поседела, – взглянув на голову невестки, сказал Санкити. О-Кура красила волосы, но они быстро отрастали и у корней были пепельно-серые.

– Минору говорит: крась себе на здоровье, только не при мне, – ответила о-Кура и, улыбнувшись, добавила, – да, вот я и стала старушкой. Это не очень-то приятно. Но чувствую я себя как в первые дни замужества.

– В первые дни замужества! Нет, ты просто восхищаешь меня! – воскликнул Содзо, насмешливо глядя на невестку.

– Нечего смеяться, – перебила его о-Кура. Она очень не любила Содзо, но в силу долголетней привычки разговаривала с ним, точно они были приятели.

– Послушай, Санкити, – начал Содзо, поглаживая левой рукой правую, которая была парализована. – Ну и комедия тут разыгралась без тебя. В один прекрасный день заявляется к нам какой-то господин в окружении многочисленной свиты, говорит, что он представитель богатого торгового дома Хатиодзи и хочет познакомиться с делом Минору. Ну, сейчас же на стол угощение. Поселился он в гостинице. И каждый день вел деловые беседы с Минору, понятное дело, в ресторане. Ну и началось: водка, гейши. Надо же расположить к себе человека. А что оказалось? Никакой он не представитель, а обыкновенный проходимец. Поел, попил вволю и исчез. И еще денег на дорогу у Минору вытянул, сказав, что по какой-то причине остался без гроша. Да, сильно оплошал Минору. А ведь при нем и Инагаки был. Идиотизм какой-то!

– Да, в более глупое положение мы никогда не попадали. У меня, как вспомню об этом, до сих пор все в душе кипит, – сказала о-Кура.

– Я ни во что не вмешивался, – продолжал Содзо. – Мое дело сторона. Но если так дальше пойдет, не представляю себе, что будет с домом Коидзуми.

– А как обстоит дело с машиной Минору? – спросил Санкити, чтобы переменить разговор.

– Я слышала, что она еще на заводе, проходит испытания, – ответила о-Кура.

– У нас очень большие долги. Вот и попадаем во всякие истории, желая умилостивить кредиторов, – вставил Содзо и, немного подумав, добавил: – Меня очень беспокоит Минору. Вдруг опять допустит какую-нибудь неосторожность. И опять нам придется охранять дом. Невеселое это дело.

Содзо страдал отрыжкой. Во время разговора он вдруг начинал причмокивать губами, жуя второй раз пищу, уже побывавшую в желудке.

Содзо мало что смыслил в делах, о-Кура и того меньше. Ничего вразумительного Санкити от них не услышал. Все рассуждения Содзо неизменно сводились к брюзжанию из-за мелочей: что-то больно роскошно жить стали, мебели сколько завели ненужной. О-Кура волновалась из-за служанки: та последнее время стала чересчур внимательной к своей внешности.

Разговор продолжался.

– Санкити, ты бы поговорил серьезно с Минору о делах, – попросила о-Кура. – Он меня совсем не слушает. Даже сердится, когда я о чем-нибудь его спрашиваю.

– И насчет того, что чересчур мы стали жить на широкую ногу, – вставил Содзо. – Ты посмотри, на что стал похож дом. В нишу повесили копию Бунтё. Копию! Лучше уж повесить картину какого-нибудь приятеля. Разве может сравниться копия с настоящей картиной!

Содзо посмотрел на Санкити. Во взгляде больного было страдание физическое и душевное.

– Я вот что тебе скажу: все в нашем доме напоминает этого фальшивого Бунтё. Кругом ложь. Вся жизнь пропитана ложью.

И Содзо дал волю расходившимся нервам.

– Будет тебе, Со-сан. Ты совсем как ребенок, сердишься из-за пустяков, – остановила о-Кура поток жалоб Содзо. Ей стало жаль мужа, который один нес на плечах бремя забот о семье. – Ты должен понять, что солидной фирме нужна и солидная мебель. Вот ты говоришь, живем на широкую ногу. А сколько раз ты сам отказывался есть пищу попроще... – И, повернувшись к Санкити, о-Кура добавила: – Ты ведь, Санкити, знаешь Минору. Если в доме гости, дорогие кушанья готовятся для всей семьи. Вот он какой.

– У меня только одна радость и осталась в жизни – вкусно поесть, – проговорил Содзо. Он закурил, придерживая папиросу левой рукой.

– А, Санкити! С приездом! – раздался в прихожей голос. В комнату вошел Инагаки, главный помощник Минору во всех делах. Он арендовал дом неподалеку от Минору.

– Я только что вернулся домой, переоделся и сейчас же к вам, – продолжал он, доставая из кармана портсигар. – Услышал, что Санкити вернулся. Надо, думаю, зайти повидаться. Я ненадолго. У меня уйма дел... Нужно еще съездить на фабрику... Потом в банк... Занят так, что дохнуть некогда.

– Не знаю, как уж и благодарить вас за все, что вы делаете для нашего семейства, – сказала о-Кура.

– Э-э, ерунда. Что об этом говорить! – бодро ответил Инагаки. – Вот заработает машина, иены к нам так и польются. Я уж подумываю, куда бы выгоднее поместить деньги.

– Ах, златоуст вы этакий! – засмеялась о-Кура.

– Да, приятные тебя посещают сновидения, – съязвил Содзо. – Ты уже, верно, забыл, какая веселенькая история с нами на днях стряслась. Театр – да и только!

– Это ты о чем? О Хатиодзи? – спросил Инагаки. – Давай лучше не вспоминать об этом.

– А мы как раз только что все рассказали Санкити. – опять расстроилась о-Кура. – Но, раз ты не хочешь, мы больше не будем об этом говорить. Только бы дела шли хорошо!

– Ах, сестра, можно ли так волноваться. Право не стоит. Минору знает, что делает. Он-то уж маху не даст! – В голосе Инагаки звучала непреклонная вера в деловые качества Минору.

О-Кура немного успокоилась.

Из гостиной вышла о-Сюн и остановилась возле матери. Она была в том возрасте, когда волосы на голове у девочек еще не все черные, особенно на висках. Каждое утро перед, школой о-Сюн шла в парикмахерскую, где ее причесывали.

– О-Сюнтян! А ты каждый день занимаешься с учителем рисования? – спросил Инагаки, обратившись к о-Сюн. – Я видел твои рисунки. Они очень хороши. Кто тебя учит рисовать?

– O-Сюн у нас еще совсем глупышка, – сказала о-Кура, любуясь дочерью. – Обижается, когда ей напоминают, что она родилась в деревне.

– Уж будет тебе, – толкнула о-Сюн мать.

– А знаете, – начал Инагаки, которому не терпелось поговорить о своей дочери, – когда я услышал, что о-Сюн учится рисовать, я решил учить свою дочь европейской музыке. Да, да, на фортепьяно. Это, знаете ли, исключительно благородный инструмент. Сямисэн или од ори не идут с ним ни в какое сравнение.

Инагаки остался верен себе и на этот раз: о чем бы ни заходил разговор, он непременно сводил его к достоинствам своей дочери.

– Я таких любящих отцов в жизни не встречал, – буркнул Содзо, когда гость ушел. – Человек он честный, но до чего же любит льстить, хоть уши затыкай!

Разница в годах у Содзо и Санкити была та же, что и у Санкити и Сёта. Ссоры, набеги на чужие огороды, веселые игры, жаркие сражения, разыгрывавшиеся высоко в горах – так начиналась их беспечная мальчишеская жизнь. Потом Минору взял братьев в Токио. Их привез Морихико, второй брат в семье Коидзуми. Он первый раз был в столице: приехал уладить спор из-за лесных участков в горах. Морихико бегал тогда по городу, надвинув на лоб бобровую шапку, такие шапки только что входили тогда в моду. В Токио Содзо и Санкити пошли в школу, но очень скоро Содзо из школы взяли и определили учеником в оптовую лавку торговца бумагой. Санкити часто навещал брата. Прибежав во двор лавки со свертком белья для Содзо, он просил вызвать брата. Содзо выходил, радостно улыбаясь, одетый в темно-полосатый фартук. Братья бежали в глубь двора, где были сложены одна на другую кипы бумаги, прикрытые рогожей. Спрятавшись между кипами и каменной стеной дома, они поверяли друг другу свои мальчишеские тайны.

Для Содзо, выросшего в деревне и привыкшего к обращению «господин Со», старшего приказчика как бы и вовсе не существовало. Как-то раз приказчик прикрикнул на Содзо. Обозлившись, Содзо схватил счеты и запустил ими в голову обидчику. Это был последний день его работы в лавке. Потом начались годы скитаний. В каком-то городке около Иокогамы он встретился с женщиной, наградившей его болезнью, от которой он страдает по сей день. Почти парализованный, еле волоча ноги, вернулся он к родным. Что он делал все эти долгие годы скитаний, какую вел жизнь – этого не знали даже его братья. Мать тогда еще была жива. Она иногда подшучивала над ним: «Ну вот, – говорила она, – в теле Содзо зацвела слива». Но вообще-то она очень жалела сына и говорила, что умрет спокойно, только если жизнь Содзо будет как-то устроена. Санкити остался теперь единственным человеком, которого Содзо любил и которому мог доверить свое сердце.

На другой день Содзо позвал Санкити к себе в комнату. Ему хотелось поговорить с братом, посетовать на жизнь, рассказать, как трудно ему было переносить летнюю токийскую жару. Но прежде он спросил Санкити, с какой добычей вернулся тот из Кисо. Санкити вынул из чемодана рукопись и протянул её брату. Это была его новая книга, написанная в гостиной дома Хасимото под плеск бегущих вод реки Кисогавы. Содзо почитал немного вслух, потом, закрыв рукопись, посмотрел на брата, точно хотел сказать: «Из всех братьев Коидзуми знаем в литературе толк только мы с тобой». Еле передвигая высохшие ноги, он пошел к столу.

Санкити оглядел комнату. В нише висела старомодная картина: крестьяне, кормящие птиц, – писанная в китайской манере художником, который родился в Кисо и рос вместе с отцом Минору. Скупые, сдержанные краски, позы людей, поглощенных своим занятием, – все это напоминало старый дом, когда еще был жив старый хозяин. Содзо достал из ящика стола листы бумаги и показал их брату. Это были стихи, написанные Содзо этим летом, когда Санкити гостил у сестры.

– Дни напролет я сидел над ними! Стиль здесь, конечно, не современный, но любопытно все же узнать твое мнение... В этой проклятой комнатушке была жарища, как в бане. С утра до ночи я никуда не выходил... Ты-то в это время в Кисо прохлаждался... Да, досталось мне нынешнее лето...

Содзо начал читать стихи. Но Санкити не очень-то внимательно слушал. Воображение рисовало ему картину: с трудом держа в зубах кисть и помогая себе рукой, которая не в силах была держать даже чашку, Содзо склонился над листом бумаги. Его трясет, точно в лихорадке, губы что-то шепчут, и на бумаге одна за одной появляются строки, полные сокровенных мыслей. Недуг Содзо отнял у него силы, но дух в нем был еще крепок. Он не мог жить в бездействии. Болезнь иссушила руки и ноги, но туловище оставалось здоровым, как ствол могучего дерева, устоявшего в бурю. Поэзия была стихией, питавшей его душу: когда он читал вслух, глаза у него начинали блестеть, выражая то беспредельное страдание, тоску, то возмущение и раскаяние, а то и холодную усмешку. Из больших его глаз лились слезы...

– Пока тебя не было, я многое передумал, – проговорил Содзо, отрываясь от стихов и вытирая лицо полотенцем, точно ему было жарко. – Никогда я еще так много не размышлял, как этим летом.

– Представляю, каково тебе здесь было, – внимательно поглядел Санкити на брата. – Но и в Кисо бывало довольно жарко... Хотя, конечно, такой духоты, какая бывает в Токио, не было ни разу.

– Здесь было настоящее пекло. Целыми днями ни ветерка. Я лежал вон там, у окна. Иногда весь день без движения. И я начинал думать. Вспоминал отца, мать...

В углу, почти на уровне пола, было маленькое оконце. Возле него и провел все лето Содзо, распластав на полу свое больное тело.

– В твое отсутствие я пересмотрел многое из того, что было написано отцом, – продолжал Содзо. – Достал кое-какие книги. Тебя они наверняка заинтересуют. Я все это отдам тебе. Может, пригодится для работы.

Окошко выходило в небольшой дворик, где росли кусты дикого чая. Этот дворик заключал в себе весь мир, доступный теперь Содзо. Ночью и днем все одно и то же. Раньше Содзо похаживал иногда к Инагаки поговорить о том, о сем. Но и это стало ему трудно. К Содзо же теперь никто не заходил. Его связи с внешним миром были порваны.

В комнату доносился шум улицы...

– Вот что, Санкити, я хотел бы сказать тебе. Только тебе одному, – продолжал Содзо. – Я не хочу больше жить. Мне невыносимо в этом доме, где я для всех обуза. Я многое передумал, пока ты был в Кисо. Были дни, когда я совсем ничего не ел. Но так уж устроен человек. Сколько ни думай о смерти, как ни ищи ее, а пока не пробил твой час, умереть нелегко...

Содзо говорил о смерти как о чем-то простом и привычном. Точно уйти из этого мира было для него то же, что выпить чашку чаю.

– Иногда кто-нибудь заботливо спросит: «Со-сан, как ты себя чувствуешь? » Да только меня не обманешь теперь. Они спрашивают о моем здоровье, чтобы узнать, долго ли я еще буду их мучить. Братья ненавидят меня, ждут не дождутся моей смерти. Ха-ха-ха... Пока еще, спасибо, дают есть. А перестанут давать – тем лучше.

«Одиночество и бесполезность существования – вот что гнетет его», – подумал Санкити.

Атмосфера в доме Коидзуми показалась ему нестерпимо тяжелой. Хотелось распахнуть ставни, увидеть небо. Да что толку? Распахнешь, и взгляд упрется в однообразный ряд домов. А перед домами вправо и влево улица, выходящая за городом на дорогу из Хонго в Юдзима.

Наконец Санкити получил от Тацуо письмо с фотографией. Все, кроме Минору, которого не было дома, собрались в комнате Содзо. Пришла жена Инагаки. Обычно веселая и добродушная, она сегодня была хмурой и неразговорчивой: поссорилась с мужем. Но посмотреть фотографию любопытно было и ей.

– Ой, посмотрите, как о-Танэ на отца похожа! – воскликнула о-Кура.

– Хм... действительно точь-в-точь отец, – согласился Содзо.

– У нее в жизни совсем другое лицо, гораздо мягче. А глядя на карточку, можно подумать, что это не она снималась, а отец, – сказал Санкити.

С фотографии смотрело торжественно-строгое, даже как будто суровое лицо о-Танэ. Таким вот и был старый Тадахиро. Но о-Танэ, в доме которой Санкити провел все лето, была на самом деле совсем другой.

– А Тацуо-то как постарел! – опять воскликнула о-Кура. – Тетя, взгляните-ка, – обратилась она к жене Инагаки. – Какая интересная пара, никогда не скажешь, что они одних лет.

– Вот она какая ваша сестра в Кисо, – откликнулась сидевшая рядом с о-Кура жена Инагаки.

– Что это Сёта как низко опустил голову, – продолжала о-Кура. – Пожалуй, лучше всех получилась о-Сэн.

– Какие наивные у нее глаза, – заметил Содзо.

Рядом с Тацуо стоял приказчик Касукэ. Смеясь, Санкити рассказал, как Касукэ в последнюю минуту стал выбирать самое затененное место: уж очень смешно блестела бы на солнце его лысина. На фотографии был виден просторный двор, усеянный крупными камнями, справа вверху белела стена каменного амбара, отчетливо получился залитый солнцем склон горы. От всего снимка веяло покоем и довольством сельской жизни.

– Вот где человек не знает никаких забот. Ах, было бы у нас побольше денег, – мечтательно проговорила жена Инагаки. – Скорее бы уж мы разбогатели...

– В самом деле, какая это жизнь! Качает нас, как поплавок, – вздохнула о-Кура.

О-Кура часто вспоминала родное селенье, старый дом Коидзуми, каким он был до пожара. И сейчас, разглядывая фотографию, она словно перенеслась на много лет назад. И начала рассказывать.

Слушая невестку, Санкити чувствовал, как в дальних уголках памяти стали обозначаться картинки безвозвратно ушедшего прошлого: вот старые ворота, возле них большая камелия, из плодов которой получалось превосходное масло; зал, где останавливался, как говорили, сам даймё, рабочая комната матери и невестки с ткацким станком. В доме было много просторных комнат. Из окон открывался вид на расстилавшуюся до горизонта равнину Мино. Окна отцовского кабинета выходили в сад, там росли сосны и много пионов... Когда вечера становились холодными, вся семья собиралась в большой гостиной, ели вкусные лепешки из земляных груш, в которые, по местному обычаю, добавлялась тертая редька. Потом, подбросив в очаг углей, так что дыхание огня обжигало лица, садились вокруг и слушали старого крестьянина. Он плел соломенные сандалии и рассказывал о таинственных огоньках, заманивавших путника в дремучем лесу... Дорогая, невозвратимая пора детства, теплый семейный очаг – грустно и сладостно воспоминание о вас.

О-Кура так увлеклась воспоминаниями, что добралась до самых истоков дома Коидзуми. Несколько сот лет назад, рассказывала она, туда, где теперь городок Кисо, пришла семья Коидзуми. Они распахали долину, засеяли ее. Выбрали на склоне горы место для селенья. Построили храм и часовню в честь бога, исцеляющего болезни. В те времена там жило всего три семьи: Коидзуми, оптового торговца и начальника провинции. Почти половина всей земли принадлежала семье Коидзуми. Они сдавали ее в аренду крестьянам, которые постепенно заселили склон горы. Так возникло селение, превратившееся со временем в небольшой городок. Когда о-Кура вышла замуж за Минору и стала жить в доме Коидзуми, ей не раз доводилось видеть, как в день Нового года крестьяне собирались у ворот поместья и кто-нибудь просил: «Господин, дай немного леса построить сарай». И старый господин отвечал: «Иди и руби. Пусть будет у тебя новый сарай». Вот в каком согласии жили, В праздники Тадахиро не скупился на угощения: сакэ текло рекой, пеклись горы лепешек. Рис толкли для них несколько вечеров. Поздравлять крестьян с праздником выходили сам старый Коидзуми и Минору. «А, поздравляем, поздравляем!» – говорили они.

О-Кура встала и гордо приосанилась, изображая свекра и мужа, как они выходили к крестьянам.

Это «А, поздравляем!» очень рассмешило братьев.

– Ну, что смеетесь! Так все и было, – сказала о-Кура. – Богатый был дом. Да все прожили, а что не прожили – раздали. Таков был обычай. И так было заведено в старом доме. Вот и мой муж до сих пор такой же. Тогда-то он был совсем молодой... Хотел уехать в столицу. Вся деревня стала упрашивать его остаться. Даже старостой выбрали. Он и остался. Тогда все жили для других. Если заболел у кого ребенок, старый Тадахиро спешил к старику, умеющему врачевать. А деньги из своего кармана платил. Сколько продали тогда земли, леса. А жить становилось все труднее. Минору пошел работать в уездное управление. Только нигде не умел он своей выгоды соблюдать. Как вспомнишь – убыток за убытком. Другой раз поручится за человека, а потом в ответе за него...

– Да... этот человек ничего лично для себя не выгадал, – медленно проговорил Санкити.

Вопреки обыкновению, Содзо в этот день чувствовал себя хорошо. Позабыв о болезни, он внимательно слушал невестку, ее рассказ взволновал братьев. Они чувствовали, как в них растет уважение к Минору, который из-за своей преданности старым обычаям и идеалам даже в тюрьме побывал.

Наконец и Минору вернулся домой. Следом пришел Инагаки. Услышав голос мужа, жена Инагаки вскочила, опрометью бросилась на кухню и оттуда через черный ход домой, сказав, что боится оставлять дочку одну,

– Э... моя дражайшая половина не заходила к вам? – спросил Инагаки, входя в гостиную.

– Да только что была здесь, – смеясь, ответила о-Кура.

– О, Инагаки-кун! Как ты мог выгнать жену из дому? Она приходила жаловаться на тебя, – пошутил Содзо.

– Нет... что вы, я не выгонял ее, – кисло улыбнулся Инагаки. И смиренным голосом, изображая самое кротость, прибавил: – Так, знаете ли, немного повздорили... В какой семье не бывает? А она вдруг так разошлась, что свою самую красивую шпильку на глазах у меня сломала. Шпилька, конечно, пустяковая вещь. Но все-таки это нехорошо.

– У вас есть дочка, вам нельзя ссориться, – увещевала Инагаки о-Кура с грустной улыбкой.

Посмотрев присланную из Кисо фотографию, Минору позвал Инагаки в гостиную. Надо было проверить счетные книги и обсудить дела. Когда Инагаки ушел, Минору позвал к себе Санкити и начал разговор о свадьбе.

Санкити пора было жениться. Все его друзья уже обзавелись семьями. Пришла и его очередь. Учитель Осима нашел невесту. Все переговоры, касающиеся свадьбы, взял на себя Минору. Он уже несколько раз встречался с Осима, и они долго обсуждали подробности предстоящей церемонии.

Юность Санкити была безрадостной, он испытал куда больше невзгод, чем его братья. Ему было совсем немного лет, когда Минору обанкротился и попал в долговую тюрьму. Сколько тогда Санкити пришлось пережить! Выпадали минуты, когда он думал: лучше умереть, чем так мучиться. Когда черная полоса в его жизни кончилась, скоропостижно умерла мать, делившая с ним все его беды. Многое передумал Санкити в те годы.

Санкити знал девушку, которую ему сватал учитель Осима. Правда, их знакомство, начавшееся лет шесть-семь назад, когда о-Юки было не больше пятнадцати лет, тогда же и кончилось. Одно лето с ней провела о-Кура в Босю. Так что семья Санкити имела о ней представление. У Санкити не было долгов, но у него не было и состояния. Он несколько раз отказывался от помолвки. Но учитель Осима уверил его, что родители девушки согласны выдать ее за студента. Окончательно сладить дело взялся Минору, и Санкити в конце концов целиком положился на брата.

– Я рада, что это о-Юки-сан. Санкити будет счастлив, – сказала вошедшая в комнату о-Кура.

– Учитель Осима говорил мне, что отец о-Юки очень хвалил ее, – заметил Минору. – Я сам ее не видел, но думаю, что отец зря хвалить не станет.

– Я хорошо знаю о-Юки, – сказала о-Кура. – Помните, я лечилась от бери-бери⁴ в Босю? И о-Юки была там вместе со своей подругой и школьным учителем, который сопровождал их. Они жили в Босю около месяца. Тогда она была еще совсем девочкой. Я часто видела, как они бродили, вдвоем по берегу, собирали ракушки. Любо на них было смотреть, такие милые, веселые, воспитанные. Я одобряю выбор учителя Осима.

– Говорят, что он специально ездил к ним, чтобы обсудить дело, – сказал Минору. – Я слышал, что отец о-Юки человек со странностями. Но судьба была к нему милостива. И детям его не пришлось пережить, что пережили мы.