Текст книги "Семья"
Автор книги: Симадзаки Тосон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Н.И.КОНРАД
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
СЛОВАРЬ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
«Семья» (из сборника «Избранные произведения»)
Пер. с яп. Н. Фельдман-Конрад, Б. Поспелова, А. Рябкина.
(Японская классическая библиотека. XX век. VI)
Роман об истории двух тесно породнившихся друг с другом больших патриархальных семей, распадающихся вместе со старинным феодальным укладом жизни.
ББК 85(5ЯПО)
ISBN 978-5-89332-157-9
Ответственный редактор С. В. Смоляков
Художник П. П. Лосев
Корректор Е. А. Яркиева
Оригинал-макет С. В. Смоляков
Логотип серии И. Долина
Издательство «Гиперион», 2009
Тираж 4000 экз.
Н.И.КОНРАД
О НЕКОТОРЫХ ПИСАТЕЛЯХ ПЕРИОДА МЭЙДЗИ
СИМАДЗАКИ ТОСОН (17.11.1872 —21. VIII. 1943)
Симадзаки Тосон (Тосон – литературный псевдоним; личное имя – Харуки) является крупнейшим представителем японского реалистического романа начала XX в., а вместе с тем и самого крупного и художественно полноценного течения японской буржуазной литературы. Среди классиков этой литературы – Куникида Доппо, Таяма Катай, Нацумэ Сосэки – он занимает, пожалуй, первое место. За свою долгую жизнь Тосон пережил ряд существенных переломов в своем творчестве, как нельзя лучше отобразивших сложную историю того поколения «молодой Японии», которое народилось уже после революции Мэйдзи, и сознательная жизнь которого начиналась в 90-х годах [XIX в.].
90-е годы [XIX в.] в истории японского общества являются временем интенсивного роста молодой японской, уже сильно европеизированной, интеллигенции. Этот рост, протекавший в условиях вызывающего острые социальные противоречия развития японского капитализма, а вместе с ним – японской буржуазии, был сопряжен как с большими взлетами жизненного энтузиазма, так и с тяжелыми разочарованиями. Для молодого поколения интеллигенции тех лет были характерны искания новых идейных основ, ответов на умственные запросы. В поисках этих ответов оно жадно накидывалось на всевозможные идейные течения на Западе, энтузиастически, но не очень устойчиво перенося их на родную почву, и очень скоро остывало. Это была эпоха противоречивых, быстро сменяющихся, но всегда бурных увлечений, эпоха «бури и натиска», как ее иногда называют японские историки литературы.
Именно в начале 90-х годов в Токио образовался кружок молодых литераторов, руководимый поэтом и критиком Китамура Тококу и издававший с 1894 г. свой орган– журнал «Бунгакукай» («Литературный мир»). Китамура Тококу был одним из самых яростных проповедников борьбы со всем старым; он неустанно призывал к беспощадному разрушению «старого мира», особенно в сознании, морали, духовной жизни человека. В этих призывах отражался, с одной стороны, протест молодого поколения против продолжавших существовать старых феодальных начал в общественной жизни и в сознании людей, с другой – юношеский энтузиазм этого поколения, стремящегося построить жизнь по-своему. Именно эта вторая сторона и получила свое наиболее полное выражение в творчестве раннего Тосона: в этот период он выступает как пылкий романтический поэт, исполненный бьющих через край жизненных сил, и сборники его стихов, особенно первые– «Вакана-сю» («Молодая поросль», 1897), «Хитохабунэ» («Лодочка», 1898) и др. – становятся любимым чтением молодежи. К тому же он выступает в них как мастер новой формы, резко порывающий с привычными до сих пор нормами японского стихосложения. Именно он является подлинным создателем новой японской поэзии. В этих ультраромантических стихах Тосон во многом находится под влиянием поэзии английских прерафаэлитов.
Однако жизнь шла вперед; прошла японо-китайская война, начиналась интенсивная подготовка к войне с Россией, а затем – сама война, с сопровождавшими ее внутренними потрясениями, и прежние пылкие юноши начинают менять свое отношение к жизни. Они начинают видеть и живо ощущать все противоречия в окружающей действительности, трудности пути своего поколения. У Тосона этот процесс оказался сопряжен с отказом от стихов и с переходом к прозе. В 1904-1905 гг. он пишет ставший знаменитым роман «Хакай» («Нарушенный завет»), в котором раскрывает одну из язв японского общественного строя того времени – существование «отверженных» – париев («эта»), смело делая такого отверженного героем своего произведения. Так в литературу была введена важнейшая социальная проблема, трактованная, впрочем, в чисто гуманистическом духе. Роман этот родился в атмосфере широкого общественного движения за уравнение этих «отверженных», и сам сыграл огромную роль в этом движении.
После этого романа Тосон перешел к другим, также важнейшим проблемам современной ему действительности. Роман «Хару» («Весна», 1907) он посвящает теме молодого поколения мэйдзийской Японии, пользуясь для этого тем материалом, который ему дало знакомство с кружком журнала «Бунгакукай».
Роман «Хару» печатался в 1907 г. в газете «Токио-Аса-хи». Это был второй роман Тосона (первым был «Хакай», изданный в 1906 г.). Иначе говоря, это было произведение вполне зрелого писателя, прочно вступившего на почву прозы и полностью перешедшего на позиции реализма. Как уже сказано, здесь писатель попытался изобразить свою «весну», мир своей юности – кружок «Бунгакукай», его людей, его общую атмосферу, его жизнь.
В центре повествования естественно оказались две фигуры: сам вождь кружка – Китамура Тококу, первый представитель новой романтической поэзии Японии, выведенный в романе под именем Аоки, и сам автор, фигурирующий под именем Кисимото. Автор уже давно отошел от чувств и настроений, радостей и огорчений тех лет; для послемэйдзийской Японии с ее крайне уплотненными сроками разных «эпох» какое-нибудь десятилетие, отделявшее автора от того времени, превращало ту эпоху в нечто давно прошедшее. И сам автор был уже совсем не тот. Поэтому получился реалистический роман о романтиках, роман зрелого, 35-летнего писателя о своей «весне». Все это позволило «Хару» дать превосходное изображение важной полосы в жизни нового японского общества – первой половины 90-х годов [XIX в.]. И особенно портрет Аоки, как и портреты других юношей, данное в этом романе, является образцом другого молодого человека послемэйдзийской Японии – наивного романтика с пламенными чувствами и устремлениями, неудовлетворенного окружающей действительностью, мучающегося от часто надуманных, но всегда искренних душевных конфликтов, мечтающего о разрушении всего старого для построения крайне неопределенно представляемого себе нового мира – мира абсолютно свободной творческой личности, и поэтому – человека, весьма быстро разочаровывающегося, вдающегося в отчаяние и даже ищущего – как сам Тококу – выхода в самоубийстве.
Третий роман Тосона – «Иэ» («Семья», 1909-1910) – рассказывает историю за двадцать лет двух тесно породнившихся друг с другом больших провинциальных, помещичьих по происхождению, семей, распадающихся под влиянием новой капиталистической обстановки. Этот роман критика тех лет (Накадзава Ринсэн) сравнивала – по характеру и значению для Японии – с произведениями Тургенева в России. Эти три романа и считаются в Японии классическими произведениями «натурализма» <...>
В дальнейшем в творчестве Тосона наблюдается новый перелом: он отходит от общественно-проблемного романа и переходит к психологическому роману. Таков написанный Тосоном в 1918-1919 гг. роман «Синсэй» («Новая жизнь»), раскрывающий с большой искренностью его душевные переживания в связи с новой любовью, пережитой им после смерти жены. Еще в первом романе – «Хакай» – в душевных конфликтах и излияниях героя можно было видеть отзвуки влияния Достоевского; теперь эти отзвуки становятся еще явственнее, превращая «Синсэй» в своего рода роман-исповедь, в которой автор (он же герой) видит средство спасения и для себя самого, и для любимой им женщины. Эта линия в творчестве Тосона несколько преображается в следующем, также автобиографическом романе– «Араси» («Буря»), вышедшем в 1926 г., и в его продолжении «Бумпай» («Раздел»), появившемся в 1927 г. В этих романах Тосон повествует о своих детях, рассказывает о постепенном, все растущем отдалении их от отца, о появлении у них своей собственной жизни; он видит, что они – люди другого поколения, другого мира, и склоняется перед этой неизбежной, по его мнению, драмой каждого: в середине жизни видеть закат «своего века» и появление нового. Он считает, однако, что его долг – помочь этому новому.
В последние годы своей жизни Тосон переходит к новому жанру – историческому роману: в 1928 г. в 57-летнем возрасте он начинает большой роман о революции Мэйдзи – «Ёакэ-маэ» («Перед рассветом»), долженствующий стать, по замыслу автора, своего рода национальным эпосом, широким полотном, изображающим картину распада феодальной Японии и зарождения новой. Над этим романом он работает много лет, и на нем по существу и заканчивается большая литературная деятельность писателя. Умер он 21 августа 1943 г., немного не дожив до краха той Японии, которой были посвящены все его произведения.
Симадзаки Тосон много работал и в детской литературе, создав в этой области ряд замечательных вещей. Преобладающее большинство их написано в форме рассказывания своим детям и посвящено главным образом теме «родина», прозрачно-простому, но проникновенному рассказу об обыденных мелочах родной природы и жизни. Таковы сборники: «Осанаки моно-ни» («Маленьким», 1916), «Осанаки-моногатари» («Рассказы для маленьких», 1923) и особенно шеститомная «Тосон токухон» («Хрестоматия Тосона», 1925), где собрано все, что было можно выбрать для детей из его произведений.
Работать над «очерками» писатель начал в 1900 г. в Коморо – маленьком городке в горах провинции Синано. Сюда приехал он в 1899 г. после бурной полосы жизни в Токио в кругу молодых энтузиастов-романтиков, вдохновляемых Китамура Тококу и объединенных журналом «Бунгакукай». В этом кружке Тосон и сформировался как тонкий лирический поэт-романтик (сборники 1897 г. – «Вакана-сю» и 1898 г. —«Хитохабунэ»). Однако скоро он стал понемногу отходить от субъективно-лирических тем, и в его третьем сборнике – «Нацугуса» (1898) – уже чувствуется веяние реалистической поэзии природы. Характерно, что появление этой новой нотки связано у него с летним пребыванием на родине, в деревне у сестры. Вскоре, в следующем же, 1899 г. жизненные условия заставляют его на двадцать восьмом году жизни покинуть столицу и переселиться в родную провинцию, в городок Коморо, где он получает место учителя местной школы. С этого момента начинается продолжающаяся около семи лет «полоса успокоения» от бурь мятежной юности. Писатель живет мирной жизнью среди любимой им горной природы, окруженный простыми людьми; обзаводится семьей, много работает: заканчивает новый сборник стихов – «Ракубай-сю» («Опавшая слива»), изданный в 1900 г., в котором реалистическая струя еще заметнее, и в том же году начинает свои «Очерки реки Тикума». В них он запечатлевает окружающую его дикую горную природу и простую жизнь среди нее. Написанные с большой теплотой, эти «Очерки» послужили как бы первой пробой сил автора – прозаика-реалиста. «Очерки» долго лежали у автора и увидели свет только в 1911 г. Они вошли в историю новой японской литературы не только как одно из прекрасных произведений Тосона, но и как один из лучших образцов художественного очерка.
Интересно отметить, что переход Тосона к реалистическому мироощущению связан у него с большим влиянием «Казаков» Толстого, которыми он, по его собственным словам, тогда зачитывался. Он сам позднее признавался: «Когда я выходил на возвышенность над берегом Тикума, предо мной вставали образы персонажей Толстого, и бывало, что мои думы улетали туда, к незнакомому мне Кавказу».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Все женщины дома Хасимото были на кухне – готовили обед. Одних работников шестеро, начиная от старшего приказчика и кончая мальчиком на побегушках, а тут еще гости из Токио. Хозяйка дома о-Танэ стряпала сама. Ей помогали дочь и служанка. Нелегкое дело стряпать на такую семью, но она привыкла, живя долгие годы в деревне.
Рядом с кухней находилась просторная столовая с чисто вымытым полом. Сверкающий лаком буфет занимал почти всю стену, посредине был сложен очаг, над которым висела прикрепленная к потолку жердь с крюком на конце. В очаге даже летом горел огонь, на котором доваривались кушанья, приготовленные на кухне. Эту большую комнату, старомодно обставленную, освещало небольшое окно. В раздвинутые сёдзи был виден клочок голубого неба.
Старик в широких штанах внес на кухню бадью ледяной воды из колодца, что на заднем дворе. Не так давно он отдал всю свою землю детям и теперь прислуживал в доме Хасимото: носил воду, огородничал.
Наконец обед был готов.
– Послушай, о-Хару, куда это сгинул Сёта? – спросила о-Танэ служанку.
О-Танэ жила когда-то с мужем в Токио, там у них родилась дочь, но жизнь вдалеке от столицы давала о себе знать: нет-нет и срывалось у нее с языка местное словечко.
– Молодой хозяин пошел к Ямасэ! – зардевшись, отвечала о-Хару. Ей недавно исполнилось семнадцать лет, и она то и дело краснела.
– Видать, допоздна там засидится, – предположила о-Танэ. – Это не первый раз. Пойдет туда и застрянет. Ты его дзэн не подавай, – сказала она дочери.
Когда столики были расставлены и накрыты – сначала для хозяина и гостей, потом для работников, – мать любовно оглядела дочку, чье личико было прекрасно, как у фарфоровой куклы, и послала ее к гостям.
О-Сэн была стройная, красивая девушка, ростом выше матери. Ей пора было замуж, но в детстве она тяжело болела и до сего времени умом была совершенный ребенок. Ей, видно, суждено было провести жизнь под родительским кровом. Мать очень любила и жалела ее: говорила с ней ласково, ровно, выбирая самые простые слова; она и к ходившей за ней служанке относилась не так, как к другим слугам. Когда причесывали о-Сэн, делали прическу и о-Хару. Этой о-Хару даже спать позволялось в одной комнате с о-Сэн – только бы у девушки была подруга.
Гостей было двое: Санкити, младший брат о-Танэ, и сын одного токийского знакомого Наоки. Оба приехали к Хасимото на каникулы. Наоки еще учился в школе. Здесь была родина его отца и матери, и он впервые так далеко путешествовал. К Санкити этот юнец относился с глубоким почтением и называл его не иначе, как «ни-сан» – «мой старший брат».
– Для наших гостей столовая с очагом в диковинку, вот я и накрыла здесь, – сказала о-Танэ мужу, когда он сел за свой столик.
Рядом со столиком хозяина стояли накрытые по-старинному столики для Наоки и Санкити.
– А где Сёта? – спросил Тацуо у жены. Судя по тону, он был недоволен отсутствием сына.
– Он пошел к Ямасэ. Там он, верно, и пообедает, – ответила о-Танэ.
Здесь же, в столовой, были расставлены столики для работников. Осторожно, чтобы не обеспокоить хозяина и хозяйку, прошли на свои места старший приказчик Ка-сукэ, чье лицо выражало величайшее почтение к дому, и молодой Косаку. За ними расселись и остальные. Их отцы и деды служили дому Хасимото, и отношения между хозяевами и слугами давно стали отношениями членов одной семьи.
Вошел старик крестьянин, работающий на огороде. Вытерев ноги, он почтительно остановился в дверях.
– Ну что же ты, входи, – ласково позвал его Тацуо. Старик несколько раз поклонился и, получив чашку риса, сел за столик.
Все принялись за еду. Прислуживала за обедом о-Хару. Жужжали мухи, но на них не обращали внимания.
– Смотри, Санкити, этот дом, деревенские кушанья – все как в детстве, – улыбнулась брату о-Танэ. – Я буду кормить вас с Наоки самыми вкусными вещами. Ты любил красные бататы, помнишь? Я непременно угощу ими тебя.
Скоро разговор стал общим, все оживились.
Когда о-Танэ выходила замуж, Санкити был еще совсем ребенком. Они жили тогда в большом отцовском доме. В ту пору еще жива была бабушка. Потом старый дом сгорел. Все братья о-Танэ перебрались в Токио, и вот теперь здесь, в глуши, из всей семьи жила только она одна. Как радовалась о-Танэ сегодня! Ведь она так давно не видела брата.
– Знаешь, – обратилась она к о-Хару, – мы с твоим хозяином жили еще в Токио, когда Санкити пошел учиться. Тогда он около года жил у нас. Совсем был мальчишка. А теперь смотри какой молодец. Настоящий мужчина.
После обеда хозяин и все остальные, согласно старинному обычаю, вымыли свою посуду, вытерли чашки и хаси, накрыли их полотенцами и один за другим чинно поднялись со своих мест.
О-Танэ повела Санкити осматривать дом.
– Видишь, Санкити, – говорила она, радостно глядя на брата, – это моя комната. Ее пристроили, когда мы с Тацуо поженились.
Они вошли в небольшую каморку, примыкавшую к гостиной. В ней стояли туалетный столик, комод, низенькие плетеные скамейки. На фусума висели стихи, сочиненные дальним родственником покойной бабушки Хасимото.
– Бабушка сказала, что мне нельзя без отдельной комнаты. Где-то ведь надо причесать волосы, привести себя в порядок. Вот она и распорядилась сделать эту пристройку. Она была такая добрая!
– А ты была такая молодая, – улыбнулся Санкити.
– Да, да – засмеялась о-Танэ. – Только подумай, ведь я была моложе о-Сэн, когда выходила замуж.
За стеной слышалось монотонное постукивание: это работники толкли в ступках лекарства. Сквозь раздвинутые сёдзи было видно, как провизоры и подмастерья трудятся на благо дома Хасимото. Лекарства составлялись по секретным рецептам, которые передавались в семье из поколения в поколение. Временами из-за стены раздавался громкий смех.
– Опять Касукэ всех смешит, – улыбнулась о-Танэ.
Они вышли во двор. Внимание Санкити привлекла массивная вывеска «Лекарства» над входом в лавку. За лавкой находилась пристройка, выходящая окнами во двор.
– Какие уютные комнатки! Как все-таки хорошо жить по-деревенски, – сказал Санкити, оглядывая дом, двор и сад.
– Вот вы с Наоки и будете здесь жить. Делайте, что хотите, читайте, валяйтесь, отдыхайте.
– После токийской жары, дорогая сестренка, здесь у вас забываешь, что лето в разгаре.
– Эти комнаты для гостей. Изредка в них останавливаются возчики. Но по большей части они стоят пустые.
Они снова вышли во двор. Санкити осмотрел курятник, тутовые деревья, за которыми в свободное время ухаживал Сёта. Наконец вышли к задней калитке.
Склон холма за домом был весь возделан – участки террасами поднимались вверх. Даже клочок земли на самом верху был тщательно обработан.
Поднявшись по каменным ступеням, брат и сестра оказались под шатром, сплетенным из виноградных лоз. Внизу журчал ручей, ветерок приносил прохладу и запах лилий. Поодаль виднелся большой амбар, освещенный ярким солнцем. О-Танэ и Санкити остановились, над головами у них на решетках дозревали груши.
– Я поднимаюсь чуть свет и так же, как сейчас мы с тобой, обхожу все хозяйство, – сказала о-Танэ, взглянув на брата. – Теперь-то я совсем здорова, а то, бывало, день-деньской не встаю с постели.
– Что с тобой, сестра? Ты больна? – встревожился Санкити.
– Да, милый. У меня неизлечимая болезнь. То схватит, а то, глядишь, и отпустит.
– Какая болезнь? – спросил брат.
О-Танэ ничего не ответила и, словно припомнив что-то, быстро пошла вперед.
– Не будем говорить о моей болезни. Пойдем, я покажу тебе огород, там все посажено моими руками. Овощи в этом году, слава богу, хорошо уродились.
Санкити последовал за сестрой вверх по склону. Вскоре они очутились у тщательно возделанных грядок, где ровными рядами росли лук и бобы. Пройдя под навесом, на котором зрели тыквы, Санкити и о-Танэ оказались на самом верху. Здесь тоже были разбиты грядки. Возле одной на корточках копошился старик крестьянин. С холма был виден сад, в его зелени весело вилась тропинка. Внизу, в долине, раскинулся городок.
– Знаешь, Санкити, – любуясь открывшимся видом, сказала о-Танэ, – за все время, что я живу в доме Хасимото, я ни разу не была в Кисо. Даже за ворота дома не выходила. Тебе это, наверно, странно, да, Санкити? Видишь ли, в город за покупками ездят подмастерья или служанка. Они хорошо справляются с поручениями, особенно Касукэ. Вот я и не выхожу никуда. Ты не удивляйся, замужняя женщина не должна покидать свой дом...
О-Танэ помолчала. Потом, чтобы переменить разговор, махнула рукой в сторону дома, видневшегося внизу. Дом был под тесовой крышей, укрепленной большими камнями от северных ветров и снегопадов. Он красиво гармонировал с окружающим горным пейзажем. Там жили родственники Наоки. Он как раз пошел их навестить.
– Мама, господин Савада пришел! – подбежала к матери запыхавшаяся о-Сэн. Все трое стали спускаться вниз.
– Помнишь, о-Сэн, как ты ждала дядю Санкити? Дня не проходило, чтобы ты не спрашивала о нем. Вот наконец он и приехал. Ты рада?
О-Сэн смутилась и только кивнула в ответ.
Вошли в гостиную. О-Танэ познакомила брата с дядей Наоки господином Савадой. Это был маленький, сухонький старичок с учтивыми манерами и любезным выражением лица. Но таким он бывал в редкие минуты душевного спокойствия. По большей же части он пребывал в мрачном, раздраженном состоянии, что было следствием тяжелого душевного недуга. Поклонившись, он церемонно поблагодарил Санкити за доброе отношение к его племяннику.
– Господин Савада – истинный знаток и любитель древней литературы, как и наш отец, – сказала о-Танэ. – Они были большие друзья, когда отец был жив. Вместе читали стихи, сочиняли танка.
– Да, да, было, все это было, – кивнул головой Савада. – Ваш высокочтимый отец всегда носил за пазухой целую кипу книг.
Санкити во все глаза смотрел на человека, который был другом его отца. Старичок, несмотря на годы и болезнь, сохранил осанку настоящего самурая. Санкити был уже в том возрасте, когда человек начинает задумываться о жизни и смерти. Он вспомнил отца, его последние дни. Перед смертью отца постигло безумие.
Хозяин дома, Тацуо, был, что говорится, в самом расцвете сил. Ровно в восемь часов утра он приходил в провизорную, примыкавшую к лавке. Здесь, рядом со столом приказчика и подмастерьев, стоял и его стол. Тацуо работал вместе со всеми до позднего вечера: проверял счета на закупки лекарственных трав, всевозможных препаратов и снадобий: мускуса, алоэ, женьшеня; посылал заказы иностранным фирмам, следил за отправкой готовых лекарств клиентам. Он сам вел бухгалтерские книги, организовывал осеннюю торговлю лекарствами вразнос и вникал даже в такую мелочь, как наличие оберточной бумаги. Нередко он включался в общую работу как простой подмастерье, засучив рукава, резал бумагу, приклеивал на пакеты ярлыки своей фирмы. Были у Тацуо и другие обязанности. Его очень уважали в округе, и соседи часто обращались к нему за советами. Политикой он не занимался, не вставал на сторону ни одной из партий. Дело, унаследованное от предков, поглощало его целиком. Таков был хозяин дома – Тацуо, энергия и трудолюбие которого удивляли и даже восхищали Санкити.
Уже третий день гостил Санкити у своей сестры. Его друг Наоки ушел навестить дядю, а Тацуо, окончив дела, отдыхал после обеда в гостиной, которую отделяла от спальни девушек легкая передвижная перегородка.
– О-Сэн, – позвала дочь о-Танэ.
О-Сэн, сидя за столиком в соседней комнате, старательно складывала из бумаги пакетики для лекарств. Услыхав голос матери, она выглянула в гостиную. Ее овальное личико озарилось улыбкой.
– Иди пить чай, о-Сэн. Отдохни от работы.
О-Сэн подбежала к матери и обняла ее. Нежная любовь, неусыпные заботы окружали девушку в родительском доме. Вошел Санкити, сел рядом с сестрой.
– Тацуо, – обратилась о-Танэ к мужу, – посмотри, как сидит Санкити, как он сложил руки: вылитый отец.
– У отца тоже были такие большие, нескладные руки? – пошутил Санкити.
– Отец всегда говорил, – улыбнулась о-Танэ, – что Санкити больше всех нас похож на него. Такой же книжник. Он считал Санкити своим духовным наследником.
– Если бы наш суровый отец был сейчас жив и увидел, какими мы выросли, не миновать бы нам хорошей взбучки! – воскликнул Санкити.
– Ну что ты говоришь, Санкити, – засмеялась о-Танэ. – У тебя такая прекрасная профессия. Ты можешь заниматься своим делом где угодно.
– Да, сейчас многие молодые люди пишут, – сказал Тацуо. Он сидел, скрестив ноги и по привычке поводя коленями. – Изящная словесность, – конечно, занятие интересное и почтенное. Плохо только, что заработка постоянного не дает.
– Не знаешь толком, что это такое: дело или развлечение, – в тон мужу заметила о-Танэ.
Санкити промолчал.
– Наш Сёта любит читать романы, – продолжала о-Танэ. – Я ему не препятствую. Пусть читает. Книги плохому не научат. Да и можно ли заставить молодежь жить, как мы, старики, живем. Но это, братец, совсем не значит, что мы уже никуда не годимся.
– Но и пользы в книгах мало, – заметил Тацуо.
О-Танэ взглянула на мужа и невесело улыбнулась.
– О-Сэн, позови брата, скажи, что чай подан, – сказала она дочери. О-Сэн пошла за Сёта в соседнюю комнату.
Санкити был всего тремя годами старше племянника. Но ростом тот уже перегнал дядю. Когда их видели вместе, то принимали за братьев.
Сёта вошел в гостиную. Тацуо, начавший что-то говорить, замолчал и строго посмотрел на сына. Сёта тоже не сказал ни слова. Недовольным, слегка высокомерным взглядом окинул комнату. В нише висела картина, писанная на шелку предком Тикуто – основателем аптекарского дела, унаследованного Тацуо. Его память благоговейно чтилась в семье. Каждый год в день поминовения усопших духу Тикуто подносили рисовую кашу с каштанами – его любимое кушанье, согласно семейному преданию. Дух предка был воплощен в иероглифах, выведенных его кистью. И казалось, он неизменно присутствовал в кругу своих потомков.
Дух, взиравший со стены на семейство, не вызывал у Сёта никаких эмоций. Молча выпив чай, он порывисто поднялся с места и поспешно покинул гостиную, где царили полумрак и унылое, неистребимое однообразие, от которого в сердце вселялась тоска и стремление вырваться на волю. Тацуо вздохнул.
– Санкити, я все собираюсь спросить тебя об одной вещи, – начал он неуверенным тоном. – Я видел у тебя серебряные часы. Откуда они?
– Вот эти? – Санкити вытащил из-за пояса часы и положил их на стол. – Это старинные часы. Посмотрите, что выгравировано на внутренней крышке.
– Видишь ли, – преодолевая неловкость, продолжал Тацуо, – когда Сёта уезжал в Токио учиться, я подарил ему золотые часы, чтобы его, упаси бог, не приняли там за голодранца. Летом он вернулся с другими часами, серебряными. Я спрашиваю: а где твои часы? Поменялся, говорит, на время с приятелем. А теперь эти самые часы я вижу у тебя за поясом.
– Это часы Содзо, – рассмеялся Санкити. – Он дал мне их поносить. Я думаю, что Сёта одолжил их у него на лето, а потом вернул.
Тацуо и о-Танэ переглянулись.
– Мне и тогда все это показалось довольно странным, – проговорил Тацуо.
– Наш Сёта, видно, научился говорить неправду, – глубоко вздохнула о-Танэ. – Вот от Санкити я никогда не слыхала ни одного слова лжи.
Но правдолюбец Санкити не видел ничего дурного в том, что золотые часы сперва превратились в серебряные, а потом и вовсе исчезли. Вполне естественная вещь в жизни молодого человека. Тацуо же был на этот счет иного мнения.
– Что с ним будет дальше? – с тревогой проговорила о-Танэ, раскуривая длинную трубку. – Мечется он. Себя никак не найдет. Не понимаю я собственного сына.
– Ты напрасно за него волнуешься, – заметил Санкити, дымя папиросой. – Яс ним много разговаривал, и у меня сложилось о нем хорошее впечатление. Правда, его суждения бывают иногда слишком смелыми. Ну, да от этого человек только интереснее.
– Это, конечно, верно, – согласился Тацуо.
– Что будет, если он не переменится? Ты ведь знаешь, Санкити, дому Хасимото нужен наследник, – сказала о-Танэ. – Отец так беспокоится. Все остальное у нас в порядке. Торговля, слава богу, идет хорошо. Лекарств продаем гораздо больше, чем раньше. Если так пойдет дальше, дом Хасимото будет богатеть и процветать. Одно нас с отцом тревожит – Сёта. – И, понизив голос, она прибавила: – Говорят, у него появилась девушка.
– Это естественно, – оправдывая племянника, возразил Санкити.
– Ты не дослушал до конца, а уже защищаешь его, – рассердилась о-Танэ. – Молодые не всегда бывают правы.
– А эта девушка здешняя? – спросил Санкити.
– Здешняя, – ответила о-Танэ. – Это-то и плохо.
О-Сэн скучала. Она то вставала из-за стола, то опять садилась, прислушиваясь к беседе родителей с дядей. Молча улыбалась.
– Ты понимаешь, о-Сэн, о чем мы говорим? – участливо спросила о-Танэ.
– Понимаю.
– Ну и отлично, – улыбнулся Тацуо.
– О-Сэн бывает трудно следить за разговором. Но зато сердце у нее золотое, – сказала о-Танэ брату.
– О-Сэн милая девушка, – ласково взглянул на нее Санкити.
– Прямо не верится, что стала взрослой. Так жаль ее. Придется купить ей домик, выделить имущество. И она будет жить себе, ни в чем не нуждаясь. Ведь это в конце концов самое главное.
– Зачем же сразу отделять о-Сэн? Надо сперва подыскать ей жениха.
– Ах, дядя! Что это вы говорите! – закраснелась о-Сэн и, смеясь, выбежала из гостиной.
Вошла о-Хару и сказала, что ванна готова. Тацуо пошел первый смыть с себя заботы и усталость нескольких дней.
– О-Сэн, пойдем делать прическу, – позвала о-Танэ дочь и, захватив зеркало и набор гребней, аккуратно уложенных в ящичек, пригласила в соседнюю комнату парикмахершу, дожидавшуюся в столовой.
– Извини, Санкити, – сказала она брату, усаживаясь перед зеркалом. – Может, ты пойдешь посмотреть мой цветник? Сейчас так хороши хризантемы.
Санкити вышел во двор. Между двух больших камней начиналась тропинка и вилась дальше по саду. Санкити стал по ней прохаживаться, время от времени поглядывая на дом. Внимание его привлекла парикмахерша, энергично размахивавшая руками. Он стал с удивлением наблюдать за ней. О-Танэ заметила удивление брата и рассмеялась.
– О, эта женщина руками может рассказать все, – сказала она Санкити, подошедшему к окну. – Она только что говорила мне про наших гостей из Токио.
О-Танэ жила, запершись в четырех стенах, но благодаря глухонемой парикмахерше знала все местные новости. Парикмахерша замечала то, что другим никогда бы не заметить, и делилась всем виденным с о-Танэ. Вот и сейчас, выставив вперед указательный палец с мизинцем и поднеся рога ко лбу, она рассказывала ей что-то, по всей вероятности, очень интересное и беззвучно смеялась.
Солнце клонилось к закату. Тацуо и Санкити, захватив с собой пепельницу, вышли на веранду, где было прохладнее. Попыхивая папиросами, они вели неторопливый разговор о всякой всячине. Из дому вышел старший приказчик и подсел к ним. О-Сэн и о-Хару вынесли из кухни столики. Пришла о-Танэ.
