Текст книги "Война. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Сергей Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Штольце, разжалованный в лейтенанты, был послан в посольство в Токио порученцем в аппарат военного атташе, где в сферу его деятельности вошли частые командировки в Маньчжоу-Го для встреч с агентурой: немецкими коммерсантами и журналистами. В сорок семь лет быть на побегушках – это почти приговор, спасти его карьеру могло лишь чудо и оно произошло, меньше суток назад, когда на русско-японской границе потерпел крушение самолёт с Чагановым на борту. Об этом ему сообщил Накамура, с которым они познакомились и подружились в Саламанке в ставке покойного Франко.

Возникла реальная возможность отомстить виновнику всех его несчастий, отомстить и на коне вернуться в Берлин к настоящей работе в Абвер-2, которую он мог выполнить лучше, чем все эти эсэсовские тупицы… Надежда вспыхнула и тут же погасла: вместо пленного, имеющего доступ к высшим кремлёвским секретам, Чаганова, перед ним на походном столе лежит безмолвный труп.

«Удача поманила и вновь повернулась задом»…

– Вот видите этот след от пули, – по-русски говорит Штольце, Накамура и атаман Семёнов наклоняются над столом, – стоп, а почему нет трупного окоченения! А когда случился бой?…

– Уже часа четыре как… – неуверенно отвечает атаман, доставая часы из нагрудного кармана.

– … давно должен был окоченеть.

– Действительно странно, – снимает очки японец, – мой доктор осмотрел тело два часа назад и дал заключение о смерти. Прошу меня извинить, господа, я вызову его снова.

– Зачем такие сложности? – плотоядно улыбается атаман, берясь за короткую рукоятку кубанской нагайки, висящую на поясном ремне, – если живой, подскочит как ошпаренный.

– Ни в коем случае, атаман, – хмурится Штольце, – вы можете добить Чаганова, а он нам нужен живой.

Снаружи послышались отрывистые команды Накамуры.

* * *

Сорвав со спины заплечный мешок, Оля бросает на землю два мешочка с песком на ремешках, доставая из него пучок верёвочных вязок. Затем разворачивает тела, лежащих поперёк тропы казаков, спиной друг другу и, начиная со старшего, отработанным до автоматизма движениями, намертво приматывает его правую кисть к левой и их вместе к щиколотке его левой ноги, хрустнувшей хрящами от выворачивания назад к ягодице. Ту же операцию, только с правой ногой, она проделывает над уже начинающим шевелиться Василием, встаёт на ноги, в её руке сверкает лунным золотом лезвие узкого финского ножа.

Девушка, задрав старшему казаку на спине гимнастёрку, суёт за оттянутый пояс финку и рывком к себе разрезает сзади его шаровары вдоль бедра до подколенной ямки. Затем, надавив за ушами, Оля разжимает казаку рот и сует в него мешочек, двойной ремешок которого обхватив голову уже затягивается на коротко стриженном затылке, превращаясь в импровизированный кляп. От треска разрезаемой на заду материи молодой окончательно приходит в себя.

– Ты чего это, девка, задумала? – с трудом выдавливает из себя слова Василий, выворачивая шею и ощущая ветерок на заголившимся заду, – не смей…

Нож, брошенный девушкой, оцарапав ему ухо, входит по рукоятку в податливую почву.

– Цыц, – поднятая финка замелькала перед глазами казака, – я здесь задаю вопросы. Где Чаганов?

– Какой Чаганов?

– Тот самый, чей партбилет ты только что нашёл! – Оля поднимает с земли красную книжицу и подносит её к глазам Василия.

– А, этот мертвяк, – зачастил он, проглатывая слова, – так мы его в лагере снесли, там он… ты не думай, это не мы его… он сам себя взорвал гранатой… многих он япошек положил вокруг… а мы уж потом подошли… люди подневольные, сказали тащить, мы тащим.

– Где лагерь? – остриё ножа замерло в сантиметре от его шеи.

– Здесь недалече, с полверсты будет…

– На сопке? – холодная сталь коснулась нежной кожи казака.

– … нет, с той стороны в роще, озерцо тама небольшое у Богомольной горки… энта тропинка прямо к ему выведет…

– Сколько человек лагерь охраняет? Какое у них оружие? – вопросы девушки сыплются без перерыва, не давая Василию перевести дух.

– …Взвод японский десять коней, тридцать штыков, три пулемёта, – с подобострастием начинает докладывать он, – наших четверо: атаман Семёнов, адъютант его Мищенко и мы с Петровичем…. дальше, начальник БРЭМа капитан Накамура…. ещё недавно прибыл какой-то немец и десять корейских носильщиков. Всё, кажись.

– Как звать-то тебя, казак? – Оля, приняв решение, переводит взгляд на фосфоресцирующие стрелки своих наручных часов.

– Василием кличут…. я много чего интересного об их рассказать могу… слышь, не губи, нет на мне вашей крови….

– И мыслей таких не было, живи себе на здоровье, – девушка поднимает с земли кожаный мешочек, – лежи тут тихо с товарищем, придут за вами скоро. Спросят, скажешь, что пошла товарища Чаганова вызволять. Да, на всякий случай я гранату между вами привязала, будете дёргаться – на воздух взлетите. А теперь рот открой… Вот и умница!

Кляп плотно затыкает рот, ремешок растягивает щёки.

– Мищенко, говоришь? Не может быть… – Оля выпрямляется, суёт финку в ножны, в её правой руке тускло сверкает револьвер, и беззвучно исчезает в темноте.

* * * «Тук-тук-тук…. застучало сердце… больно-то как… как будто кто-то раскалённым прутом ковыряется под ключицей».

Открываю глаза, лежу на траве рядом с обломившейся вертикальной стойкой палатки, брезентовый полог, едва не касается моего лица. Земля сотрясается от далёких взрывов, с неба доносится непрерывный самолётный гул, а совсем рядом короткие пулемётные очереди перемежаются одиночными винтовочными хлопками.

– Что, очухался, краснопузый? – сильная рука отводит в сторону брезентовый занавес и на сцене на фоне утреннего неба появляется толстая усатая морда в папахе, шипящая голосом атамана Семёнова. – Живой он, господин капитан.

– Атаман, вы отвечаете за Чаганова, – командует невидимый с небольшим японским акцентом, – а вы, господин Штольце, тоже будьте рядом. Красные начали штурм наших позиций на севере и юге, рядом появились диверсанты, их снайперы обстреливают лагерь, так что будьте осторожны. Я получил приказ об эвакуации, вы, господа, не дожидаясь нас немедля на конях выступаете к переправе.

Скребя зубами и помогая левой рукой раненой правой, подношу их к голове: «Надо скорее унять эту нестерпимую боль чтобы опять не потерять сознание». В последний раз это случилось, когда два казака тащили меня из могилы, грубо схватив за руки.

– Не советую идти к переправе, господин Семёнов, – сбоку раздался, судя по сильному немецкому акценту, хриплый голос Штольце, – русские уже полчаса её бомбят, и вообще, шум боя быстро смещается в западном направлении, как бы вскоре мы не оказались в окружении. Поэтому я бы советовал выдвигаться к реке по кратчайшему пути и поторопиться.

«А ружейная стрельба усиливается, однако… сколько же здесь диверсантов собралось»?

– Господин атаман, – слышится низкий голос с южнорусским выговором, – уходить надо. Обходят нас…

– Погоди, Мищенко, капитан приказал этого с собой взять. – получаю от Семёнова сапогом по пятке.

– Постойте, господа! – пускает «петуха» Штольце, – я – офицер германского генерального штаба и очень заинтересован в сведениях, которые может сообщить этот человек. Если вы поможете мне доставить живого Чаганова в Германию, то можете рассчитывать на высокооплачиваемую работу в Абвере. Адмирал Канарис – мой давний товарищ. Здесь неподалёку в приграничной полосе в Юки у меня есть конспиративная квартира, там доктор осмотрит пленного, подлечит если надо, там же в порту вас будет ждать голландское судно и через месяц – здравствуй Европа, прощай Азия! Решайтесь, господа, времени мало.

– В Юки у меня казачья школа…. – нерешительно произносит атаман.

– Пусть так, я найду вас там… – проглатывает слоги Штольце.

– Григорий Михайлович, – нетерпеливо перебивает его Мищенко, – мы ж сами хотели, столько раз обсуждали… когда ещё такой случай подвернётся? Скажем Накамуре, что мол утоп краснопузый при переправе… да даже ничего и говорить не надо, не найдёт он нас, погибли при бомбёжке, и семьи вывезем по-тихому…

– А-а-а, семь бед – один ответ, – вдруг облегчённо выдыхает Семёнов, принимая решение, – седлай коней!

«Твою же мать… слетал, называется, с инспекцией радиолокационной станции». Начинаю незаметно напрягать и расслаблять затёкшие мышцы рук и ног. Кто-то очень сильный легко подхватывает меня за шкирку, перед глазами мелькает лошадиная голова, грива и седло. Напрягшийся пресс смягчает удар и тело само соскальзывает с передней луки к сиденью.

«Почти не больно»!

– Свяжи его на всякий случай, – звучит команда атамана, повисшие руки и ноги сковывает верёвка.

«Что делать»?

Пятки и ладони царапают жёсткие стебли осоки, понукаемая твёрдой рукой Мищенко, лошадь с трудом переставляет ноги, проваливаясь по брюхо прибрежном иле реки Туманной.

– Тут островок есть, – шепчет он, повернувшись назад к выбившемуся из сил Штольце, держащегося за гриву своей лошадки, – на него пешком выйдем, а там до другого берега метров сто всего.

Атамана мы потеряли когда почти у самого берега нас настигла погоня: из кустов наперерез выскочили трое матросов в тельняшках. Мищенко успел направить коня, которого он вёл под уздцы, в камыши, а Семёнов замешкался и упал. Последнее, что я успел заметить это – атаман, размахивающий шашкой и целящие в него из наганов, моряки.

«Что же делать? Нет ответа на извечный русский вопрос, одно хорошо – боль начисто прошла, хотя правый плечевой сустав работает плохо»…

Связанными руками безуспешно пытаюсь достать овода, впившегося в шею, моя лошадь справляется с подобной задачей не в пример лучше: её хвост то и дело гулко постукивает по крупу. Мищенко подхватывает левой рукой узду коня Штольце и, показалось, сам выталкивает его на песчаный берег длинной косы, намытый течением реки и, не переведя духа, продолжает гнать нас вперёд. Казак, ловко орудуя шашкой, прокладывает путь сквозь сплошные заросли низкорослого кустарника, и через десяток шагов ступаем на узкий жёлтый пляж, омываемый мутной водой.

– Руки ему развяжи, – кивает на меня немец, обессиленно опускаясь на песок, – смоет с седла…

– Подъём, не время отдыхать, – Мищенко одним движением сабли перерезает вязки на мои руках, кладёт её в ножны и, приложив ладонь ко лбу, смотрит на подёрнутую туманом противоположную сторону, – привал будет на том берегу. А ты, за стремя держись.

Лошади, фырча от удовольствия, послушно пошли за ним с каждым шагом быстро погружаясь в воду, оттолкнулись ото дна и поплыли. Я хватаюсь за верхнюю луку седла, набежавший поток прижимает к боку коня, Мищенко отпускает уздечку, хватается за стремя, натягивая путлище, Штольце с его конём сразу относит от нас метров на пять вниз по течению.

– Не стрелять! – с берега доносится легко узнаваемый женский голос. Оборачиваясь, вижу знакомый до боли силуэт с поднятым на уровень глаз револьвером и тут же ныряю в мутную воду. Волнообразно работая руками, телом и связанными ногами, подныриваю под брюхом лошади и в этот момент слышу несколько негромких хлопков, как от пробки, вылетающей из бутылки шампанского. Открываю глаза: на светло-зелёном фоне видны близкие две черные тени человека и лошади и, увеличивающееся в размерах, красное пятно между ними.

«Мищенко, говоришь? Ну сейчас посмотрим какой ты Мищенко».

Вновь захлопали пробки из-под шампанского.

«По Штольце что ли лупят? Штольце – прежде всего, забудь о Мищенко»…

Но тело работает быстрее мыслей, подхватываю повод, тянущийся от морды тонущего коня, сворачиваю петлей и накидываю на ногу барахтающегося казака. Наши глаза на мгновение встречаются под водой на противоходе: он ещё пытается ухватить меня растопыренной пятернёй, но тщетно, я уворачиваюсь и тут – последние силы покидают меня.

С трудом выныриваю и, показывая на немца, шепчу плывущим ко мне морякам: «Это Штольце, запомните – это Штольце».

Глава 4

Посьетский залив, Тральщик «Баклан».

2 августа 1938 года, 23:00.

– Товарищ Юдин, – драматический шепоток подруги в коридоре возвращает меня в сознание, – неужели вы как доктор не понимаете, что пятичасовая погрузка и восьмичасовой переход от Посьета до Владивостока делают бессмысленной эвакуацию тяжелораненых морем в военно-морской госпиталь: если они не умрут в пути, то такая большая задержка самым серьёзным образом скажется на исходе лечения и сроках выздоровления. Хирургический стол не влезает в кают-компанию, носилки не проходят по узким трапам, ранбольные на палубе лежат под брезентовым навесом. Не лучше ли их было оставить на месте в медсанбатах?

– Не лучше, голубушка, – отвечает ей добродушный низкий голос, – нет никаких медико-санитарных батальонов, они ликвидированы согласно распоряжения Генерального штаба от 1936 года о реформе Санитарной службы РККА, последний, кстати, у нас на Дальнем Востоке расформирован в феврале этого года. Но это, увы, не самое страшное: хуже всего то, что санинструкторы выведены из штата стрелковых рот. Сейчас стрелковые дивизии, по сути, лишены всякого санитарного обеспечения: в результате раненые на месте ранения перевязываются в порядке само – или взаимопомощи, а то и остаются вообще без первой медицинской помощи. Флота, слава богу, эта реорганизация не коснулась, но мы оказались не готовы к последствиям таких масштабных боевых действий на суше: нет оборудованных судов для перевозки раненых, подготовленных медицинских бригад. И всё равно, эвакуация морем в наш морской госпиталь, который находится, по сути, у причала, это единственный выход, так как он здесь в Приморье самый быстрый.

– Призовите специалистов с гражданки…

– К сожалению, Санитарное управление медицинскими кадрами больше тоже не распоряжается, эти вопросы переданы в Управление кадров и Мобилизационное управление Красной Армии, мы подали заявки, но пока ответа нет.

– … так что, ничего сделать нельзя?

– Ну почему же, я слышал, что нам выделяется пассажирский пароход «Франц Меринг», там просторная кают-компания, широкие коридоры и проходы, каюты второго и третьего класса, так что мы за один рейс до трёхсот раненых сможем взять. Флотское командование дало распоряжение формировать из матросов бригады, которые будут нам помогать при загрузке и выгрузке раненых, в госпиталь идут добровольцы: жёны командиров, жители Владивостока. В помощниках у нас недостатка нет, чего не хватает, так это перекиси водорода, противогангренозной сыворотки, гигроскопической ваты, хирургических инструментов.

– Вы, Игорь Юрьевич, – снижает напор Оля, – напишите, что вам ещё требуется, я лично позвоню товарищу Мехлису.

«Дела… а тут я еще со своим „сквозным ранением“… меня в Посьете заштопали, пуля прошла под ключицей, чуть задев лёгкое и вышла под лопаткой… от эвакуации самолётом я решительно отказался, так как в срочной помощи не нуждался… нормально я себя чувствовал… только уже во время погрузки на тральщик отметил, что поднимается жар и голова становится чугунной»…

* * *

Открываю глаза, передо мной – аккуратно побеленный потолок, подкрашенный розовым светом, проникшим сквозь приоткрытое окно, через пустой крюк на месте отсутствующей люстры перекинуты скрученные электрические провода с тусклой лампочкой на конце. Скашиваю взгляд в сторону – жёлтые стены, окно, отдёрнутые белые шторы, чуть приподнимаю голову – рядом со мной мирно сопит носиком симпатичная девушка лет восемнадцати, в небольшой пустоватой палате (кровать, стол и тумбочка с телефоном) мы с ней одни. Девушка в длинном белом халате с завязками на спине сидит на стуле, её руки мирно сложены на прикроватной тумбочке, на них покоится голова с закрытыми глазами, она улыбается во сне.

«Утро уже… я что спал»?

Стараясь не разбудить медсестру, тихо опускаю ноги на пол, отвожу в сторону простыню.

«Где моя одежда, где я»?

С трудом поднимаюсь на ноги, сжимая в кулаке концы импровизированной туники, и бочком ковыляю к подоконнику. Всё пространство немаленького парка, раскинувшегося позади трёхэтажного здания лечебного корпуса, занимают десятки палаток с красными крестами, а у приёмного отделения выстроилась очередь из нескольких санитарных машин, из которых дюжие мужики достают всё новые носилки с ранеными.

«Небось больные уже в коридорах лежат, а я тут в отдельном флигельке целую палату оккупировал».

Сзади слышится шум открываемой двери, створка окна хлопает перед носом и в отражении я вижу перед собой бледное измождённое лицо незнакомого мне человека.

– Чаганов, – обеими руками Оля держится за дверной косяк и слёзы катятся по её щекам, – очнулся…

– Ой, товарищ Чаганов, вы зачем встали… – пищит испуганная медсестра.

«Двое из трёх меня узнали, и это уже не плохо, вон и на карточке, что висит в изголовье кровати, написано: Чаганов А.С., чуть ниже – табличка, в последней заполненной клетке которой выведено химическим карандашом: 11/8-38, 03:00, температура-41,3. Я что здесь уже больше недели? С температурой… комфорта змеи»?

* * *

– … ну я тогда позвонила Ермольевой, – глотает слёзы подруга, поднимает одеяло, упавшее под колёса моего кресла-каталки, – спросила сколько у неё наработано вещества… она говорит двадцать пять грамм…

– Постой, – беру Олю за руку, – ты же говорила, что она только к концу года получит «жёлтый, аморфный», смесь четырёх субстанций, из которых только один активен in vivo.

– Слава богу, память у тебя не пострадала… всё правильно, но речь шла о полупромышленной установке, а в лаборатории для исследований в пробирке по нескольку грамм она уже год как это вещество получает. Так вот, я без объяснений попросила подготовить всё что есть, а сама – звонить Берии, он сразу запретил, тогда я – Кирову, говорю, так мол и так, умирает Чаганов от воспаления лёгких, есть только одно лекарство, которое может его спасти, но его только на мышах ещё испытывали. Киров сразу всё понял и сам позвонил Чкалову, короче, вчера утром – ровно через сутки после моего звонка в Москву лекарство уже было здесь в госпитале. Местные врачи принялись меня отговаривать: мол, нельзя без испытаний лекарство использовать, к тому же, я сама понимаю, оно может вызывать повышение температуры, а ты и так уже весь горишь, к сорока градусам температура подбирается… Высказали они, значит, своё мнение и пропали, хотя как их можно осуждать – они и так с ног валятся, раненых – море, ну а я вижу, что тебе с каждым часом становится всё хуже и хуже, сама развела «жёлтенького» дистиллированной водой, набрала в шприц, перекрестилась и на счёт раз-два-три вколола тебе…

– Что три раза уколола?

– Через каждые три часа… – не улыбается моей шутке подруга, – после первого укола температура у тебя подскочила аж до 41 градуса, мы тебя – в ванну с водой, Вера лёд ведром из ледника больничного носила… жар спадёт – тебя из ванны, растёт – обратно в неё, так до утра с ней и колотились, лишь под утро температура упала до 39-ти.

Шедший сзади сержант НКВД помогает Оле поднять кресло на пару ступенек и оставляет нас наедине в увитой плющом беседке.

– … Тут ещё каждые пять минут телефон трезвонит: то из Москвы, то из Хабаровска, то из Ворошилова… в палату провели, чтобы значит информацию из первых рук получать… Звонит, значит, один адъютант и гнусавит, мол, оставайтесь у аппарата, с вами будет говорить товарищ Блюхер… а я тебя за руку держу, пульс сосчитать не могу, наверное к двумстам ударам в минуту подбирается… ну я и послала его на три последних буквы фамилии начальника. Мехлис, как услышал такое, передумал в палату заходить… ну и звонки как отрезало.

– А что на фронте, бои закончились? – пытаюсь перевести стрелки.

– Закончились, – как автомат кивает головой подруга, – ещё шестого числа…. тогда ещё надежда была, что ты сам выкарабкаешься…. вышли к берегу Туманной. В окружении оказались пять тысяч японцев, Заозёрную взять не удалось, но боевые действия прекратились. А когда я Кирову звонила, они уже запросили мира. Семёнов, Штольце и Накамура…

– Что за Накамура? – стараюсь говорить тише, беречь дыхание.

– … он начальник разведывательного отдела, все у нас. В тот же день вывели в тыл, следом за нами, Безымянную-то наши сходу взяли уже к полудню, вот по этому проходу мы и вышли, ты в сознание уже в Посьете пришёл…

– А Мищенко, скажи, он тот самый?

– Не знаю, я считала, что Мищенко – собирательный образ… в общем, ушёл он, воспользовался суматохой и ушёл, я его уже на том берегу заметила, когда он из воды выходил.

– Как Рычагов с Мошляком, остальные из его группы?

– Нормально… лейтенант ранен не тяжело, а у майора перелом ребра, в общем, тоже терпимо. Оба здесь в госпитале. Переживают за тебя, говорят, что ты их спаситель, японцы-то тех ваших из группы, что раньше в плен взяли, успели тот берег переправить. Рычагова к особисту вызывали…

– Что-то серьёзное?

– … не думаю, но помидорами точно не отделается, как пить дать разжалуют и в должности понизят. Слыхала, что и Смушкевича уже трясут, не взирая на прежние заслуги…

– Всё, – Оля решительно поднимается со скамейки, – пора на уколы!

– Погоди, как мы теперь будем появление пенициллин объяснять? Священной книгой из Тибета или дневниковыми записями из библиотеки Института Экспериментальной Медицины?

– Не знаю, – тяжело вздыхает подруга, – об этом я совсем не думала, когда звонила Ермольевой. Я просила её, конечно, помалкивать обо мне, но надежды на это, когда за неё возьмутся серьёзные следаки с Лубянки, нет никакой. Я б на их месте просто сказала, что ты умер и она бы сразу в подробностях всё выложила.

– Да-а, штамм пенициллина в чашке Петри, что ты передала Ермольевой объяснить трудно, это тебе не инструкция как синтезировать тубазид в домашних условиях, такое в книге не найдёшь… Мне показалось, что и в мой рассказ о чудесном нахождении лекарства от туберкулёза они поверили с трудом… да, нужно искать другое решение. А у меня ещё на подходе СВС процесс и многое другое. Итак, с этого момента наша легенда состоит в том, что ты только выполняешь мои указания, ты моя помощница и откуда берутся информация или там штаммы – не знаешь.

– Это правильно, обо всём заранее не условишься, по обстоятельствам будешь решать что да как… – послышался шум мотора подъехавшего автомобиля, – кажется по нашу душу. Краем глаза замечаю, что на дорожке, ведущей к нашей беседке, показалась процессия людей в военной форме и в белых халатах во главе с Мехлисом.

– Слушай, а чего они у тебя такие болючие… – делаю вид что не замечаю посетителей.

– А ты походи по базару, – подыгрывает мне Оля, – может быть найдёшь в виде порошка с сосновым экстрактом.

– Лучше уж мазь, – вхожу в образ и тянусь всем телом к подруге, – ну чтобы втирать в тело, после молодильных ванн. Кто у нас сегодня из медсестёр дежурит?

– Баба Нюра! – смеётся Оля, показывая ряд ровных белых зубов. – Не-ет, а как же Верочка? – шепчу я изо всех сил.

– О, я вижу дела у Чаганова пошли на поправку, – заскрипела деревянная ступенька беседки, – если медсёстрами начал интересоваться, молодец!

Мехлис легонько стучит газетой по моему плечу, сопровождающие дисциплинированно хохочут над шуткой начальства.

– Здравия желаю, товарищ Армейский комиссар 1-го ранга, – нестройно приветствуем Мехлиса, я – из кресла, подруга – подскочив с места.

– Очень рад что всё обошлось, – искренне улыбается он, – только что говорил по спецсвязи с наркомом он просил передавать вам, товарищ Чаганов, пожелания полного выздоровления, а с вами, товарищ Мальцева, у маршала будет особый разговор, ну вы, я думаю, догадываетесь о чём пойдёт речь.

«Реабилитируют, наконец, подготовку разведчиков-диверсантов в Красной Армии».

В 1936-ом после ареста Якира и Уборевича, которые лично курировали отбор курсантов в элитные школы по подготовке диверсантов, они были расформированы: одна часть выпускников была уволена из армии, другая – направлена служить не в Разведупр, а в обычные строевые части. У руководства страны имелись серьёзные сомнения в их лояльности. Но, видимо, ситуация, когда выяснилось, что в армии просто не осталось подготовленных людей, которых можно послать за линию фронта в тыл врагу с любым заданием, заставила Будённого задуматься об этой проблеме.

– Вы меня извините, пожалуйста, – обращается Оля к обступившим нас посетителям в белых халатах, – никаких подробностей о лекарстве, которое было применено при лечении товарища Чаганова, я сообщить не могу… кроме того, что это наш отечественный препарат, который позволит нам успешно бороться с пневмониями. Препарат экспериментальный, на людях применён впервые, применён успешно, но на его появление в ближайшее время в аптеках рассчитывать нельзя. Снова прошу нас извинить, больному пора на процедуры.

– Слово врача в больнице – закон, – поднимает руки Мехлис, – я заехал перед разговором с товарищем Сталиным, чтобы самому, так сказать, убедиться… Ну выздоравливай, Алексей, вот тебе свежая «Правда», почитай, сессия Верховного Совета открылась, ты же депутат… Да ещё, вот главврач предлагает тебя перевести в санаторий…

– «Океанский», – вставляет, выглянувший из-за спины Мехлиса, доктор с двумя шпалами в петлицах, – это рядом, в десяти километрах на берегу океана…

«Рад, небось, от меня избавиться, да и то, сколько персонала я тут, похоже, отвлекаю»…

– … через полчаса машина будет для вас готова, – главврач лезет в карман халата за платком и, сняв шапочку, вытирает мокрую от пота лысину.

* * *

– Кто вы? Где Чаганов? – Хмурится Оля, обводя взглядом больничную палату.

Со стула поднимается невысокий плотный мужчина с лысиной на полголовы, лет тридцати пяти в форме старшего лейтенанта госбезопасности, его масляные карие глаза, внимательно рассматривают на девушку, а пухлые губы растягиваются в снисходительную усмешку.

– Моя фамилия Родос, – неторопливо цедит слова он, – а Чаганова уже везут на карете скорой помощи в санаторий.

– Вы контрразведчик из Москвы, из группы Цикановского, – понимающе кивает Оля и протягивает руку старшему лейтенанту, – так я думала у вас в Хабаровске работы по горло по Горбачу, а-а поняла: вы следствие по делу атамана Семёнова здесь будете вести, в любом случае, приятно познакомиться.

В палату входят два вохровца с наганами в кабурах и встают за спиной у девушки.

– Ваши обвинения в отношении товарища Горбача не получили подтверждения, – Родос демонстративно прячет правую руку за спиной, – а вот относительно вас в Москве возникли серьёзные вопросы. Сдайте оружие, сейчас мы проедем в Управление НКВД, где я проведу официальный допрос.

* * *

– Вы не могли бы не курить в машине, товарищ Горбач…

Майор, молча сидящий на переднем сиденье «эмки» недовольно кривится и выбрасывает папиросу в открытое окно.

«Что за ерунда? Откуда он вообще здесь взялся, помнится Оля перед моим отъездом в Приморье сказала, что у неё в отношении Горбача есть подозрение в его участии в „заговоре Гамарника“ и что группа Главного Управления Госбезопасности, которую она вызвала из Москвы должна была заняться им вплотную. А тут он на свободе и на территории соседнего Приморья… Подозрительно».

Гамарник, бывший начальник Политуправления РККА, успевший застрелиться перед своим неминуемым арестом, унёс с собой в могилу имена многих людей, связанных с ним. Оля говорила, что настоящим мозговым центром заговорщиков был вовсе не Тухачевский, а Гамарник. По его замыслу, переворот должен был начаться с волнений на Дальнем Востоке, в самом отдалённом от Москвы регионе, охватить Восточную Сибирь и только затем должен был последовать «дворцовый переворот», физическое устранение растерявшейся и дезориентированной к тому времени «сталинской группы». Тухачевский, поначалу предлагавший подождать для выступления начала войны на Западе, в итоге согласился с мнением более опытного в политических вопросах Гамарника, так как этот план позволял контролировать время начала и место переворота.

Для осуществления своего плана, заговорщикам как воздух была нужна опора в армии: сорок дивизий ОКДВА были главной силой, способной решить исход восстания, поэтому лучшим вариантом для путчистов было участие в нём Блюхера, но вот с этим возникли основные проблемы. Строптивый маршал долгое время не соглашался на уговоры Гамарника, который на протяжении десяти лет сам был связан по работе с Дальним Востоком, ежегодно совершал туда инспекторские поездки, где непременно встречался с Блюхером, но тот тянул время, не мешая, но и не принимая активного участия в подготовке заговора. Мои магнитофонные плёнки дали в руки правительства неопровержимые доказательства против путчистов, вдребезги разбили их планы, но оставили не прояснённым «план Гамарника» и роль, которую он играл в заговоре. Впоследствии арестованные военные, не назвали имени Блюхера на суде, видимо до последнего надеясь на снисхождение от него (маршал входил в состав трибунала).

– Ты действительно веришь во всё это, видела какие-нибудь документы? – спросил я Олю тогда.

– Раньше не верила, думала байки, пока не нашла показания Оскара Тарханова, здесь в Хабаровске в материалах Особого отдела. Он служил в разведывательном отделе ОКДВА, был одним из связников Гамарника, всё подробно рассказал на допросе, вот только почему-то эти признания не вызвали интереса у следователей, я нашла протоколе резолюцию Горбача: «В архив».

– А почему в архив? Не проще ли было его уничтожить?

– Не проще, – отвечала подруга, – уничтожить единицу хранения трудно, надо вносить изменения в реестры, а так – документ навсегда оседает на полке, доступ к нему никто не имеет… ну за исключением неожиданного и очень усердного ревизора из центра, да и то имеющего поддержку наркома.

«Всё подозрительно…. медсестра Вера, сидящая слева от меня то и дело, как бы невзначай, прижимается ко мне бедром, мрачный сержант справа, время от времени поправляющий кобуру… или у меня паранойя»?

– Приехали, – облегчённо выдыхает майор, «эмка», не останавливаясь, ныряет под заранее поднятый шлагбаум.

«Санаторий „Океанский“, – успеваю прочесть я, – красиво… пальмы и сосны рядом растут».

Водитель глушит мотор и из-за открытой двери машины доносится рокот невидимого океана, а к резкому запаху табака в салоне примешивается аромат цветов. Перед небольшим одноэтажным срубом раскинулась круглая клумба с экзотическими цветами, за ним поднимается сосновый бор.

«Лепота, – полной грудью вдыхаю просоленный воздух, – мнительный ты стал, Сидор»…

Владивосток, ул. Суханова д.8, УНКВД по Приморской области.

11 августа 1938 года, 14:00.

– Та-ак… не желаешь, значит, правду говорить, – Родос встаёт из-за стола, подходит к окну, за которым открывается великолепный вид на бухту «Золотой рог», и открывает форточку. В тишину кабинета тут же проникают портовые шумы, звук пароходного гудка и шорох морского прибоя.