Текст книги "Крымская война"

Автор книги: Сергей Семанов

Соавторы: Сергей Сергеев-Ценский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)

М.Н. Покровский
Русская история в самом сжатом очерке [29]29
  Текст печатается по изданию: М.Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очерке. Часть II. М.: Учпедгиз, 1934, с. 79-81.


[Закрыть]

Покровский Михаил Николаевич (1968—1932) – талантливый русский историк, ученик знаменитого В.О. Ключевского. Как и некоторые другие русские интеллигенты начала XX века, он поддался русофобии Маркса, а потом и Ленина и сделался главнейшим исказителем истории России, видя в ней лишь «проклятое прошлое». Был официальным руководителем исторической науки в СССР, его русофобские взгляды надолго пережили своего создателя, живучи они и по сей день. Оценка его Крымской воины столь же не верна, сколь и характерна для 20-х – 30-х годов.

Быстрый рост русской промышленности стал обгонять рост нашего внутреннего рынка. Так как у крепостного крестьянина барин отбирал всё «лишнее», то этот крестьянин был в сущности нищим. Какой же это был покупатель? Покупателем произведений русских фабрик было главным образом городское население, но оно росло чрезвычайно туго благодаря тому же крепостному праву, привязывавшему крестьянина к деревне. Городское население России в XVIII в. составляло только 4% всего населения, в первой половине XIX в. – немного более 6%. Простым выходом было бы опять-таки освобождение крестьян. Избавленный от барской эксплуатации, располагая своим заработком, крестьянин сразу превращался в «покупателя», – история русской промышленности после 1861 г. это и доказала. Но помещики и торговый капитал не хотели ещё расставаться со своей жертвой. Цены на хлеб в то время перестали подниматься, помещик и купец, глядя на высокую заработную плату тогдашнего русского рабочего (получавшего действительно больше, чем германский рабочий тех дней), боялись, что эта заработная плата чересчур уменьшит их барыши. Им и в голову не приходило, что высокая заработная плата в России – опять-таки результат того же крепостного права: большая часть наёмных рабочих были отпущенные по оброку крепостные, и в их заработной плате, кроме денег на их собственное содержание, заключался ещё оброк, который они должны были заплатить своему барину. Фабрикант был в этом случае умнее и расчётливее своих предшественников по эксплуатации трудящегося человека, умнее купца и помещика. Фабрикант не боялся вольнонаёмного рабочего, несмотря на его дороговизну. Уже в 1825 г. половина рабочих на наших фабриках были вольнонаёмные. В 30-х годах фабрикант стал освобождать на волю и своих крепостных работников, и в 40-х годах большая половина этих так называемых «посессионных» мастеровых стала свободна. Но помещик не мог расстаться со своими страхами, и нужно было, чтобы история прижала его к стене.

Пока существовало крепостное право, внутренний рынок расшириться не мог: оставалось искать внешних. Прежде многим казалось, что империя Николая I, «Николая Палкина», с её огромной армией, казармами, шпицрутенами, рекрутчиной, преклонением перед военным мундиром, господством военщины везде и всюду, – что эта империя есть такая противоположность буржуазии, какую можно только придумать. На самом деле казарма была необходимым дополнением к фабрике: Николай Палкин «вооружённою рукою пролагал российской торговле новые пути на Востоке», по свидетельству государственного совета этого царя. Вот для чего вся Россия была затянута в военный мундир! И недаром Николай с одинаковым усердием устраивал смотры своим солдатам и мануфактурные выставки русских товаров, открывал кадетские корпуса и технологические институты, ездил на манёвры и на Нижегородскую ярмарку. Сначала дело у него шло успешно: две его первых войны, с Персией и Турцией, кончились победами и таким миром, который широко открывал границы этих обеих отсталых стран русским товарам. Персидским рынком удалось совсем овладеть: русский фабрикант там царил, русский червонец был ходячей монетой, русские торговые обычаи – образцом; иностранцы – англичане, немцы – на каждом шагу слышали: «так делают русские, так принято в торговле с Россией».

Уже и это иностранцам – на первом месте тем же англичанам – не могло быть приятно. Закрытие границ самой Россией для большей части английских товаров должно было раздражать англичан ещё более. А когда русские, не довольствуясь Турцией и Персией, стали пробираться в Среднюю Азию и Афганистан, к границам Индии, англичане совсем забеспокоились, и в воздухе запахло войной. Так как Николай действовал грубо и резко, не скрывал своих завоевательных планов, – явно было, что Россия собирается монополизировать (сделать своей исключительной собственностью) восточные рынки для своей промышленности, – то англичанам нетрудно было найти союзников. В восточной торговле вместе с ними были, например, заинтересованы и французы. К тому же и торговый капитал не прочь был воспользоваться услугами «потрясающей Стамбул и Тегеран десницы», как льстиво говорилось по адресу Николая I в одной купеческой речи. Торговля хлебом дунайских стран – Венгрии, Молдавии, Валахии – через румынские порты Нижнего Дуная – Браилов и Галац – стесняла, видите ли, хлебную торговлю Одессы и Таганрога, делала ей конкуренцию. Этого никак нельзя было допустить, нужно было зажать в кулак и Нижний Дунай. Николай ходил в 1849 г. в Венгрию под предлогом усмирения тамошней революции, но не мог там остаться. А в 1853 г. русские войска заняли Молдавию и Валахию (теперешнюю Румынию). Это послужило поводом к войне с Турцией и перекинуло в лагерь противников России Австрию, заинтересованную в свободе дунайской торговли.

Турецкая война пошла сначала для Николая успешно: русский черноморский флот уничтожил турецкий флот при Синопе, русская армия перешла через Дунай. Николай мечтал о захвате Константинополя. Русский торговый и промышленный капитал, в союзе, готовились стать хозяевами всего Востока. Этого, конечно, ни Англия, ни Франция, ни Австрия стерпеть не могли. Английский и французский флоты вошли в Чёрное море, Австрия мобилизовала свою армию, Николай объявил войну англичанам и французам, но не решился сделать того же и по отношению к Австрии, – та осталась на положении «вооружённого нейтралитета». Тем не менее военные действия русской армии за Дунаем должны были прекратиться: имея австрийцев в тылу, идти вперёд было опасно. На море русский флот должен был везде отступить перед англо-французским, который был несравненно сильнее и лучше русского (был большею частью паровой, наш – парусный). Англичане и французы высадились на русских берегах в Крыму и после одиннадцатимесячной осады взяли Севастополь, главную русскую военную гавань на Чёрном море, стоянку черноморского флота, который был при этом весь потоплен.

Николай не перенёс неудачи и отравился, а его сын и наследник Александр II должен был заключить мир (Парижский, в 1856 г.), по которому Россия потеряла право держать флот на Чёрном море. Русский капитализм должен был отказаться от надежды стать хозяином в Турции. Поиски внешнего рынка кончились крахом: приходилось волей-неволей расширить внутренний.

Из британского журнала «Военный корреспондент»

Майор С.Д. Робинс

ИНКЕРМАН

История британской армии насчитывает несколько сражений, которые можно было бы назвать «солдатскими битвами». Коротко говоря, это выражение употребляется в случае, когда солдаты обнаруживают, что остались без командира и воюют в одиночку или небольшими группами без всякого руководства «сверху». Инкерман, несмотря на наличие общего командования дивизиями и бригадами, был именно «солдатской битвой».

Вдохновлённое бравыми депешами Рассела в «Таймсе», английское общество после битвы при Альме было твёрдо уверено в том, что война безусловно выиграна. Русские тогда были атакованы на великолепной оборонительной позиции и вынуждены были спасаться бегством с командных высот. Они отступали в беспорядке и спешке, оставляя имущество и оружие, в Севастопольский порт. Казалось бы, оставалось только проломить оборону, захватить город и закончить войну.

Подобный взгляд на дело очень существенно недооценивал силу русской армии. Артиллерия её была одной из лучших в тогдашней Европе, а пехота, несмотря на плохое вооружение и неуклюжее развёртывание плотно сомкнутых колонн, была очень многочисленной. Имела место и явная недооценка русского командования. В лице Тотлебена русские имели гения фортификации, а Меншиков, несмотря на все допущенные им ошибки, тоже не собирался пассивно сидеть в обороне. Мастер оборонительного боя всегда стремится одержать верх над атакующими и в свою очередь перейти в атаку, когда собственное преимущество в силе или выявленные слабые стороны позиции противника позволят ему это. Перед рассветом 5 ноября под прикрытием темноты, тумана и колокольного звона церквей русские именно так и поступили.

В кратком очерке невозможно описать это сражение во всех подробностях. Многие писатели лишь слегка скользнули по поверхности событий. Кинглейк посвятил целый том Инкерману, заслужив одобрение многих специалистов. И всё же зачастую не остаётся ничего иного, как вслед за Расселом сказать: «Это сражение невозможно описать». Ведь это одно из самых потрясающих сражений, оно ошеломляет воображение читателя вопросами, на которые нельзя найти ответа. Для нынешнего писателя самым важным представляется разрешить проблему: как могло случиться, что при наличии превосходства в численности и вооружении русские всё же проиграли? Ведь одно остаётся несомненным: для русских это было сокрушительное поражение. Как же союзники сумели победить?

Объяснение, данное этому главнокомандующим русскими войсками в Крыму князем Меншиковым, можно с лёгкостью отбросить. В депеше царю он писал: «Противник выиграл сражение по причине значительного численного превосходства...» Ничего подобного на самом деле не было! Против 60 тысяч солдат и 250 орудий с русской стороны было 8 тысяч британцев с 36 орудиями и около 6 тысяч французов.

Меншиков объяснял поражение также «действием ружейного огня» союзников. Против старых мушкетов, переделанных в штуцера, которыми были вооружены почти все русские, ружьё Минье, бывшее на вооружении у всех британских солдат, кроме 4-й дивизии и морской пехоты (Marines), было и в самом деле «королём оружия». Много раз, «когда русские находились на расстоянии едва ли в пять ярдов, пули Минье поражали их колонны, прошивая насквозь сразу несколько тел, нагромождая горы трупов и раненых». Однако на протяжении сражения несколько раз и британцам отказывали их ружья, намокшие за ночь под дождём, и лишь штыки спасали положение. Да и сам тот факт, что русские смогли тихо подойти под прикрытием тумана и темноты, не дал возможности использовать дальнобойность ружей Минье. Конечно, этот вид оружия сыграл свою роль, но не был главной причиной поражения русских.

А как быть с туманом и темнотой? Конечно, они были на стороне русских, когда в самом начале лейтенант Дафф из 23-го полка и большинство солдат его заграждения были захвачены русскими, потому что слишком долго колебались – не могли определить, кто же движется в туманной дымке: свои, дезертиры, желающие сдаться, или вооружённый враг? Но тот же туман с темнотой работал и против русских, потому что несколько раз им казалось, что следом за небольшими отрядами британцев движутся крупные силы, каковых на самом деле не было и в помине. Таким образом, туман держал нейтралитет.

Некоторые из участников дела – в особенности сами французы – приписывали победу вступившим в сражение французским частям. Конечно, Раглан был признателен Воске, прибывшему со своими двумя тысячами солдат. А русский генерал так откомментировал это событие: «Они спасли англичан так, как пруссаки при Ватерлоо». Уиндем полагал, что, «если бы французы не подоспели вовремя, с нами бы разделались». Однако часть французского войска впала в панику, впервые очутившись под огнём, и Франция вряд ли могла гордиться таким поведением своих солдат.

Посмотрим, какую роль сыграли в деле отдельные британские генералы. Кальторп из штаба Раглана доверял своему командующему, но большей частью с ним не соглашался – халатность Раглана при обороне высот дала русским первоначально преимущество, и, помимо приказа выдвинуть осадные пушки, он вряд ли отдал хотя бы один действенный приказ.

Более подходящим кандидатом в лидеры сражения был генерал Пеннефазер, командовавший 2-й дивизией в отсутствие генерала Лейси Эванса. Его философией было: «увидишь голову – стреляй», а его тактика сокрушала все попытки русских развернуть свои силы и организовать решительную атаку. Весь день он провёл в первых рядах сражающихся и был непримирим до конца; когда у его солдат не стало боеприпасов, они начали забрасывать противника камнями. Инкерман был битвой Пен– нефазера, и, возможно, он был единственным с обеих сторон командиром, который понимал это. Как командир он заслужил признание, но на деле эту битву не выиграл никто.

Много споров было о том, проиграли ли русские из-за собственных ошибок. Погибший в бою Симонов был обычным козлом отпущения для Данненберга. Данненберга критиковал Меншиков и сам, в свою очередь, обвинялся великими князьями и сторонними наблюдателями, потому что «согласно плану, значительному войску надо было продвигаться без карты, без разведки и предварительной подготовки, концентрическими дугами, по пересечённой и неизвестной местности, в тумане и темноте, на плоскогорье, слишком небольшом для развёртывания». Эти слова звучат как приговор, но атаки русских были на деле мастерски организованы, и остаётся только удивляться тому, что они не достигли успеха.

Была ли причиной тому слабость, неразвитость их тактики? Русская военная мысль мало изменилась со времени успешного сопротивления Наполеону I. Дотошно вымуштрованные войска были развёрнуты в колонны, которые изобрели ещё генералы времён Великой французской революции, чтобы компенсировать недостатки в подготовке личного состава. Великолепные на парадном плацу, они были лёгкой мишенью на поле боя. Их тактика предполагала ближний штыковой бой с противником. Их штыковой энтузиазм весьма поражал британскую пехоту, которая считала себя непревзойдённой в таком ведении боевых действий. Но раз от разу, от стычки к стычке, решительность и инициатива русских роковым образом испарялась.

Теперь, прочтя не менее двадцати пяти источников и много тысяч слов, написанных о тех событиях, автор этих строк убеждён в следующем. Сам по себе туман не сыграл решающей роли, так как русские полагали, что широкий фронт британской армии имеет и большую глубину. Победой мы обязаны тем качествам британской пехоты, которые она выказала в ходе контратак. Снова и снова русские не просто получали отпор, но разбивались вдребезги и просто сметались с поля сражения. Обладая бесспорным численным превосходством, русские должны были победить, но блестящее командование младших офицеров и боевой дух, мужество и твёрдость каждого воина– британца по-иному решили исход событий. Это и в самом деле была «солдатская битва».

Дж. Слей

БАЛАКЛАВА: ДРУГАЯ ИСТОРИЯ

В восприятии англичан исторические события, известные как «Балаклавская битва» и «атака Лёгкой бригады», неразрывно связаны между собой. Почти каждому известны стихи Теннисона, а произведения Кэнона Луммиса, Сесиля Вудмен-Смита и других ещё дальше продвинули фокус исследовательского взгляда на эти события.

Атака же Тяжёлой бригады почему-то запомнилась меньше. Это обстоятельство вызвало интерес у Корелли Барнетта: в своей книге «Британия и её армия» он выразил удивление по поводу того, почему именно Лёгкая бригада стала национальной легендой и отчего объектом для создания сентиментального мифа была избрана бессмысленная военная акция, к тому же вызванная ошибочным приказом. Тогда как более успешная и не менее бравая атака Тяжёлой бригады, предпринятая в тот же день немногим раньше, осталась в тени.

А произошло это, думается, именно оттого, что атака Тяжёлой бригады была успешной: британцы всегда получают мрачное удовольствие от романтизации трагедий. И чем они кровавей, тем кажутся романтичней. Что и говорить, медали, которыми были награждены участники атаки Лёгкой бригады, стали самыми желанными приобретениями для всех коллекционеров, а их аукционные цены сделались особенно высокими. Что, кстати, вызвало производство массы подделок.

Другим обессмертившим себя событием было участие в сражении горцев (шотландцев) 93-го полка под Кадык-коем. Вокруг этого сюжета также было создано множество мифов, легенд и сентиментальных полотен. Впрочем, удивляет другое. Горцы были единственной частью, в полном составе принимавшей участие в этом сражении, тогда как медалями за Балаклаву были награждены едва ли не все британские полки. Этот факт представляется очень интересным и для историка, и для коллекционера.

Возможную причину такого парадокса можно найти всё в том же эмоциональном настрое на восприятие войны и в обществе, и в армии. Балаклавские события вскрыли ряд ошибок британской стороны: силы турок были оставлены без надёжного прикрытия, а сама Балаклава, считавшаяся британским командованием основной базой, была на деле очень слабо защищена. Позиции 93-го полка не имели ничего похожего на фортификационные сооружения. И в этих условиях горцы получили приказ: «Ни шагу назад. Умрём, где стоим!» Поэтому и наступление превосходящих сил противника, и стойкость британского сопротивления задним числом очень драматически были восприняты командованием и вызвали наградной энтузиазм.

Несмотря на то что герцог Ричмондский в своей речи в палате лордов 23 января 1855 года назвал героями Балаклавы горцев 93-го полка, а также Лёгкую и Тяжёлую бригады, награды, розданные по этому поводу, не имели географического критерия. Любому исследователю наградных листов участников Крымской войны очевидно, что почти в каждом полку были свои награждённые медалью за Балаклаву.

Хелен Смит

ВКУС ИНКЕРМАНА

Восемнадцать крестов Виктории было заслужено британцами на полях сражения у Инкермана. Не достался крест лишь одному герою битвы: он оказался слишком мал для этой награды. Трубачу Томасу Кипу из 3-го батальона гвардейских гренадер было тогда всего десять лет. Этот бесстрашный малыш в разгар боя, под градом ядер и пуль, поддерживал костры, у которых могли согреться замерзшие бойцы, разносил им горячий чай, помогал раненым выбраться из-под обстрела, каковой по ним продолжали бессердечно вести русские. Его красный мундирчик на всю жизнь запомнился всем ветеранам Инкермана.

Кип, так на всю жизнь и прозванный «маленьким героем», вышел в отставку в 1876 году со множеством наград и с пенсией. Он долго и славно служил в британской армии в звании сержанта 4-го Миддлсекского стрелкового полка. Во время его похорон 16 июля 1894 года медали, труба и барабан «маленького героя» были торжественно водружены на его гроб.

Письма сестёр милосердия и
воспоминания пленных

Предлагаются фрагменты из писем сестёр милосердия Крестовоздвиженской общины («Современник». 1855. Т. 52), а также эпизоды из воспоминаний двух военнопленных, особенно интересные в сравнении: это «рассказ старшего лейтенанта королевского парового фрегата «Тигр»» Альфреда Ройера «Пленные англичане в России» («Современник». 1855. Т. 52, 53) и «рассказ писаря» – рядового московского пехотного полка Павла Таторского «Восемь месяцев в плену у французов (После Альмского дела)» («Современник». 1855. Т.53).

* * *

[...] С 10-го на 11-е число марта, пишет одна из сестёр, у нас была сильная пальба; в ночь принесли 45 раненых. Сестра Г., мать Серафима и ещё три сестры были на дежурстве с полуночи до одиннадцати часов утра; они помогали докторам и были облиты кровью от многих и трудных ампутаций. Генерал-штаб-доктор сам приходил меня благодарить за сестёр, удивляясь их усердию. На 12-е число я сама, мать Серафима и ещё три сестры ходили на дежурство; с двух часов ночи нас позвали: было принесено 25 человек раненых. Я не могу описать этой ужасной картины, этого раздирающего сердце стона и крика. Вся операционная комната была уложена этими страдальцами; весь пол был залит кровью, и мы стояли в крови... У кого ноги нет, кто без руки, у иного голова раздроблена, но он ещё жив и просит помощи; у одного лицо было сорвано ядром, и он жил несколько часов. Мы были так заняты и увлечены, что не обращали внимания на сильную бомбардировку, от которой все здания дрожали. Несколько бомб разорвалось над нашими бараками; но, по милости Божией, никого не ранило. Хирург Райский неутомимо работает с прочими медиками. – Эти четыре дня, с 10-го числа, сёстры без сна и отдыха были при операциях. Обязанность сестёр поить раненых чаем, как скоро их принесут, ставить рожки, помогать при операциях; одним словом, теперь без сестёр ни одна операция не может обойтись, и все доктора имеют к ним большое уважение. 12-го марта нам разом было прислано 400 раненых и более чем наполовину очень трудных; у нас не было мест, и их всех положили в палатки. Вот была суета! Мы все бегали, доктора все были заняты своими палатами; один почтеннейший старичок наш, Гатунин, с сёстрами с трёх часов после обеда до одиннадцати часов ночи перевязывал и помогал больным. Тут сёстры трудились с самоотвержением, перевязывая раны защитников Севастополя. Того же дня к вечеру ещё привели 200 человек, и мы ночью поили их чаем; надо было видеть эту суету, все на ногах! Так прошло несколько дней. Наконец пришли подводы, и несколько сот раненых было отправлено, в палатках всё ещё есть раненые, но не очень трудные. В числе этих раненых есть двадцать два француза и три англичанина. Некоторые из них очень тяжелоранеными трое уже умерли. Один получил четырнадцать ран штыком, лицо его проколото таким образом, что язык отрезан, и этот страдалец жив, он ничего не может есть, кроме крепкого бульона; его поят с трудом. Когда мы навещаем его, он начинает говорить, но никто не понимает его едва слышного мычанья. Пленные в восторге от того, как их русские содержат, и уже несколько писем писали в свой лагерь, говоря, что за ними ухаживают добрые сёстры милосердия и что они считают себя счастливыми. Я им предложила на выбор чай и бульон с белым хлебом, они предпочли бульон и чрезвычайно этим довольны. Даю им также табак и бумажки для папирос: беспредельно благодарят, и когда входим в палатку, каждый нас приветствует. О своих не говорю – они нас величают всевозможными именами.

В палате больных греков недавно умер греческий офицер от тифуса; больно было видеть его страдания. Однажды я провела много часов у его кровати; у него много детей, и он мне поручил просить их начальника, князя Мурузи, о своём семействе. Ему очень не хотелось умирать; но приобщившись Св. Тайн, он был совершенно покоен и всё спрашивал у меня, скоро ли он умрёт. Этот офицер немолодых лет, прекрасно говорил по-французски и, видно, был очень хорошо образован; как ни старались ему помочь, но не могли. Я ещё не имела случая видеть его начальника и не могла передать последние слова этого страдальца. У нас был пленный французский капитан де-Кресси, раненный с 10-го на 11-е число. У него были ужасные раны: нога раздроблена, рука отрезана, грудь ранена штыком, голова разрублена сабельным ударом, и вдобавок весь избит прикладами. Он жил шесть дней, и надо было удивляться борьбе его со смертью; он был чрезвычайно силён и здорового сложения, его положили в отдельной комнате, и за ним наблюдала мать Серафима; всё было исполнено по приказаниям доктора, и как было жаль, когда доктора сказали, что ему остаётся немного жить; в последнее утро я пришла к нему за час до его смерти; он протянул ко мне руку, спросил, как моё здоровье, и заметил, что я бледна; я едва могла отвечать ему и тотчас ушла. Мать Серафима оставалась при нём до его кончины. Сегодня его хоронили, и наш русский священник отпевал его, сделали ему чёрный гроб, и я с двумя сёстрами и мать Серафима проводили на кладбище; грустно стало на душе при виде этого осиротелого гроба; я вспомнила, какие он письма диктовал одному французскому офицеру к своей жене, матери и сестре. Я оставалась, пока совсем зарыли могилу... Крест Почётного Легиона и несколько брелок, которые он сохранил, отосланы во французский лагерь. – Сестра Б. ...у меня дежурит при одном тяжело раненном полковом командире Днепровского полка, полковнике Радомском; князь Васильчиков просил доставить Радомскому особенное попечение, и я поручила его своей сестре; её вниманием полковник очень доволен. На днях я ездила на южную сторону, и на возвратном пути возле нашего катера, шагах в двадцати пяти, упало ядро; свист и грохот так оглушил меня, что я два дня чувствовала какую-то дурноту в голове и шум в правом ухе. Теперь я начинаю разбирать тюки с бельём и раздаю его многим бедным офицерам, юнкерам, солдатам и волонтёрам греческим; пленных также не забываю, за что все они беспредельно благодарны и воссылают искренние молитвы о нашей Высокой Покровительнице. – По приказанию профессора Пирогова я посещаю два раза в день офицерские палаты и спрашиваю больных об их нуждах; по предписанию доктора, им выдаётся бульон, компот из сухих фруктов, саго на вине, полбутылки красного южнобережного хорошего вина, суп из курицы и миндальное молоко, всё это даётся, смотря по болезни; дают им также по два фунта сахару и четверть фунта чаю на десять дней, по назначению профессора Пирогова. [...]

Рассказ старшего лейтенанта королевского

парового фрегата «Тигр» Альфреда Ройера

[...] Экипаж был построен в длинную колонну по пяти или шести человек в ряд, и под сильным конвоем мы направились к карантину, который показался нам гораздо далее, нежели он действительно находился. Эти четыре мили мы шли с лишком два часа, потому что день был невыносимо жаркий и мы были сильно истомлены. С предыдущего вечера мы ничего не ели и только в семь часов вечера могли приняться за пищу в плену.

Кроме конных казаков, вооружённых длинными пиками, нас сопровождали дрожки по обе стороны дороги. Множество дам и одесское лучшее общество не уступали в любопытстве простому народу. Дачи по обе стороны дороги были также наполнены любопытными зрителями: впрочем, никто из них не выражал обидного для нас восторга.

Нас конвоировали, кроме казаков, ещё около двухсот человек 31-го пехотного полка. Они не менее нас чувствовали усталость, и потому всем нам позволено было остановиться для отдыха. Местом привала было выбрано открытое поле по левую сторону дороги, близ вала разрушенной крепости, на котором находится здание карантина. Невдалеке начиналась длинная аллея акаций, идущая вокруг всего города. Толпа по-прежнему напирала на войска, нас окружавшие, и здесь мы впервые испытали ту доброту и внимательность, в которых имели впоследствии так много случаев убеждаться, во время пребывания у наших малоизвестных нам врагов. Один старый офицер, сопровождаемый дамами, подошёл к нам и, взяв от пирожников и хлебников несколько корзин, раздал съестное нашим морякам. По просьбе одного из наших офицеров принесли вина и воды для освежения команды. Было ли заплачено за пироги, этого я не знаю; но могу сказать то, что когда эти продавцы ушли, явились другие со свежим пирожным, которое хоть и очень было вкусно, но не могло удовлетворить проголодавшихся старых моряков, истомлённых трудами.

Примеру старого офицера последовали многие другие, с радостью приносившие пленным всё, что могли достать съестного в окрестностях. Один, например, потчевал офицеров водкой и водой, запасёнными им, по-видимому, для собственного употребления; но так как погода была жаркая, то мы благоразумно от этого отказались; тогда он послал за несколько сот ярдов, в ближайший дом, за лёгким вином. Сигары и папиросы в изобилии были предлагаемы желающим; но при закуривании папирос были соблюдены в строгости все карантинные правила. Вот ещё пример русской осторожности. Во время привала лоскуток бумаги, на котором были написаны наши имена, по миновании в нём надобности, был разорван и брошен на ветер. Русский офицер, увидя это, приказал одному солдату, скинув амуницию, подойти к нам и собрать по кусочкам всю бумагу, дабы зараза не могла распространиться ни физически, ни политически. И таким образом этот солдат должен был впоследствии высидеть положенный срок в карантине вместе с нами; между тем как можно было, без всякого для нас унижения, заставить нас самих подобрать бумагу.[...]

Отдохнувши с полчаса, мы направились к зданию карантина, которое устроено с гораздо большею внимательностью к удобствам помещённых там, нежели многие подобные здания в Европе.[...] В карантине комнаты хороши и, что особенно замечательно, хорошо меблированы: стулья, обтянутые штофом, в ситцевых чехлах; диваны, кровати, ломберные столы, словом: всё было для нашего удобства. Капитан вместе с медиками помещался в одном из отделений карантинного лазарета, состоящем из четырёх комнат; остальные одиннадцать комнат были отданы прочим офицерам, которых было двадцать два и при них восемь служителей. Матросы были помещены в южном флигеле и в пустом пороховом магазине, который принадлежал когда-то к крепости. На лужке перед окнами росли кусты сирени и акаций, оживляя местность в такое время года, когда весна была во всём цвете. По вечерам мы обыкновенно выходили из комнат на этот луг подышать прохладой, попить и покурить на досуге, считая от нетерпения дни нашего карантина, которые были ограничены двадцатью одним.

Такое множество неожиданных нахлебников, конечно, должно было затруднить карантинное начальство, касательно нашего продовольствия. Вот почему правительство, во-первых, позаботилось подрядить поставщика припасов для нашего стола; но так как в назначении содержания пленных обыкновенно имели в виду только турок, то оно и оказалось недостаточным для утончённых нужд более образованного народа. В первый вечер экипажу дали только вина и хлеба, впрочем, того и другого в изобилии и отменного качества. Офицерам подали мяса и зелени в достаточном количестве.

Начальство определило увеличить рационы. Подрядчик обязался поставлять постоянно достаточное количество мяса, бульону и хлеба, чем наши люди были совершенно довольны, хоть, впрочем, вина или грогу им не отпускали. Первоначально закон определял по 15-ти копеек (по шести пенсов) в день на пищу каждого пленного, без различия звания. Начальство возвысило эту сумму до 50-ти копеек на каждого офицера и до 25-ти копеек на каждого солдата. В стране, где жизненные припасы сравнительно дешевле, такое содержание можно назвать вполне удовлетворительным.[...]

Генерал Остен-Сакен, без всякой со стороны нашей просьбы, позволил нам писать к друзьям на флот с тем, конечно, условием, чтобы письма были пересылаемы через начальство не запечатанные и не касались политических предметов. Это было для нас источником многих радостей. Через несколько дней после нашего водворения в карантине врачебная управа нашла, что пороховой магазин был местом нездоровым для нашего помещения, и потому экипаж был переведён в большой дом, который занимало прежде училище: там наши люди поместились на просторе. Ученики были переведены за город.[...]