Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

Обоз Левенгаупта

Вдруг появился на шляху большой обоз... Сказать «большой обоз» – значит, однако, не совсем верно сказать, как бы недосказать, не отразить вполне действительности. Это был фантастически большой обоз, циклопический обоз, архивеликий обоз; это был такой обоз, что не только в здешних местах, но и вообще ни в одном уголке мира, ни в одну эпоху, ни в одну войну таких огромных обозов не видывали. Фуры, фургоны, возы и телеги, брички, фурманки, кибитки, тарантасы, коляски, двуколки и даже кареты... несомненно, один экипаж чем-то отличается от другого – формой, размерами, назначением, наполнением; и они в обозе были представлены, как были представлены все твари в библейском ковчеге, ибо генерал собрал колёса едва не со всей Лифляндии и с Курляндии. Начнёшь считать их, стоя на обочине, со счёту собьёшься – не на первой сотне, так на второй, не на второй – так на третьей. А всего было в этом обозе транспортов – не менее семи тысяч, и тащили их восемь тысяч лошадей. Даже сотня подвод – уже обоз немалый. Но обоз из семи тысяч подвод... История такого ещё не знала. Воинских припасов (амуниции, пороха, пуль, гранат и картечи), и пропитания, и корма для лошадей в нём было столько, чтобы хватило корпусу генерала графа Адама Левенгаупта, он же начальник обоза, на три месяца да ещё на полтора месяца – основным шведским войскам, что поджидали это подкрепление. Корпус Левенгаупта насчитывал шестнадцать тысяч солдат и офицеров[32]32
  При семнадцати орудиях.


[Закрыть], основные силы шведов под началом короля – около тридцати пяти тысяч человек.

На много-много вёрст растянулся шведский обоз. Последние телеги сегодня скрипели там, где вчера катились первые. Вперемешку с транспортами шли стада. Более тысячи голов рогатого скота вёл Левенгаупт к королю Карлу. И впереди обоза, и позади, и по обочинам, и по ближайшим к тракту дорогам и тропам двигались сопровождающие войска – кавалеристы, пехотинцы, артиллерия. Там и сям горделиво развевались над обозом знамёна – величественные, славные знамёна, не склонившиеся ещё ни перед одним противником, победоносные знамёна-вексиллы с именем королевским, с лаврами и львами, с ягнятами как символами преодоления сил тьмы; своенравная и надменная птица победа сидела на них и зорко смотрела вперёд – в великое шведское будущее, в славное будущее имперское. Пестрели значки полков, хоругви. Ежели но ним судить, то были в корпусе Левенгаупта не только шведы; видели и роту поляков, были и финны и много-много наёмников-немцев.

Играли волынки, для множества наций (не иначе, для всех европейцев) инструмент родной, пособляющие держать шаг, укрепляющие дух и поднимающие настроение, будто подбавляющие перца в кровь пронзительным пиликаньем, задиристым сопением и неумолчным неким бравым гудом, добавляющие огня в серую обыденность войны; то и дело подавали протяжные сигналы трубы, выстукивали отчаянную дробь барабаны. Так застучит барабан во главе обоза, а ему уж вторят другой и третий – и понеслось, всё далее барабанщики передают приказ, – и так прокатывается барабанный бой раз за разом, волна за волной, верста за верстой, от селения к селению, от реки до реки, раскатами, рокотом.

Не обоз это был, а море разливанное, действо, поставленное но величайшему, хотя и простейшему из сюжетов, аллегория земного бытия, движения истории, невиданное зрелище. Недаром крестьяне стояли у дороги и глядели на него, разинув рты, заломив шапки, почёсывая в изумлении затылки. В жизни своей они ничего подобного не видели и не слышали, поскольку даже самая захудалая из трупп не завозила в их глушь своих подмостков. Множество лиц и языков, разнообразие платьев, смех и ругань, улыбки и жесты, крики и песни. Это был настоящий Вавилон на колёсах, непонятными происками судьбы, судеб оказавшийся посреди вековых дебрей, в коих и один перехожий странник в праздничный день – событие...

На солдатах и офицерах были синие и серые кафтаны, треугольные шляпы чёрного войлока, кожаные камзолы, панталоны и чулки. Новенький у всех наряд, с иголочки, кровью не замаранный, в земле не выпачканный, штыком не порванный. Пряжки и звёзды, ремешки и застёжки, напудренные завитые парики – чудо из чудес – уж не чудесней ли хвостов павлиньих?.. Небывалые для здешних глухих мест франты. Что ни солдат в мундире с оловянными пуговицами – то пан; а уж офицер с пуговицами золотыми да с блистающей вензельной горжетой на груди да в камзоле, расшитом золотым галуном, – сиятельный граф, молодой генерал, королевич, а может, и того выше – не сам ли это король?

И совсем уж диво дивное: шведы тащили с собой... мост. Этот мост был истинной гордостью шведских военных инженеров. Левенгаупт хорошо понимал, что вести обоз ему придётся через страну речек и рек, по дорогам, не мощённым камнем, на которых в непогоду лужи становились озёрами, а канавы – рвами, по бездорожью вести – через овраги и балки, рытвины и кочки, а где-то и напрямик – через топкие болота; понимал он и то, что шпионы русского царя или вездесущие казаки, татары и калмыки постараются, уходя, сжечь, разрушить за собой все мосты. И с предусмотрительностью, достойной всякой похвалы, несли с собой шведы мост, разобранный на части. Между собой эти части крепились кожаными ремнями. Каждую часть, обливаясь потом, несли на руках пехотинцы. Части моста были облеплены пехотинцами, словно кусочек сахара – муравьями. Шлёпали по лужам, расплёскивая грязь, бранились, дымились паром под мелким нудным дождиком, тащили солдаты свой крепкий, надёжный шведский мост...

Нарядный пожилой швед ехал впереди – сам herr Lewenhaupt[33]33
  Граф Адам Людвиг Левенгаупт (1659 1719); его отец – крупный землевладелец, служил в армии, мать принадлежала к знатному роду и приходилась троюродной сестрой шведскому королю Карлу X. Образование получил в Лундском, Уппсальском и Ростокском университетах и в университете Виттенберга; готовился к карьере дипломата, но стал военным; в 1706 году он уже имел звание генерала от инфантерии; занимал должность губернатора Риги.


[Закрыть], в переводе «Львиная голова»; надо заметить: весьма подходящее имя для генерала шведской армии – армии королевства, в гербе которого два могучих льва, стоящие на задних лапах, поддерживали корону. Красивый мундир, расшитый золотом и серебром, что было в те поры в обыкновении у высших офицеров, дорогая шляпа, а сапоги... на сапоги особо обращали внимание простолюдины, стоящие на обочинах дорог... сапоги – загляденье и ценность, которую трудно переоценить; в таких сапогах будешь день но болоту ходить, и ноги не намокнут. Этот человек, генерал-губернатор Лифляндии и Курляндии, великий талант и умница, отважный исполнительный офицер, славный военачальник и надёжная опора короля Карла, был прирождённым военным в прямом смысле слова, поскольку за сорок девять лет до описываемых событий, на счастье его или нет, но на судьбу – это точно, угораздило его родиться в шведском военном лагере вблизи Копенгагена в самый разгар войны между Швецией и Данией. И наверное, мы можем здесь сказать, что войну он вкусил вместе с молоком матери – под грохот орудий, под звон тысяч шпаг, под крики героев, идущих на смерть, под стоны раненых, принесённых с полей сражений, и барабанный бой, эти стоны заглушающий; запах порохового дыма и запах крови, пота, запах дыма бивачных костров он узнал одновременно с едва уловимым ароматом тех полевых цветов, нежных галантусов, что принесли разрешившейся от бремени именитой его матери боевые шведские офицеры.

Солдаты обожали Левенгаупта за простоту обращения, за заботу, как о детях своих, и за отчаянную храбрость. Он никогда не прятался от пуль и никогда не жаловался на судьбу, на трудности и неудобства похода; если мёрзли солдаты, мёрз и он, кровный родственник королей, если солдаты голодали, он делился с ними пищей со своего генеральского стола. Адам Левенгаупт, любимец Карла, не проиграл ни одного сражения. Сколь мало ни было бы солдат под его началом и сколь ни грозен был бы неприятель, он мужественно вёл полки в бой на превосходящего противника, он строил солдат своих в чёткие шеренги, разворачивал флаги и под рокот барабанов, под злой свист пуль шёл на крепости, на неприступные бастионы, и побеждал, и водружал на поле боя или на высокой башне, откуда, может, родина была видна, шведское знамя, и восславлял шведскую корону. Бивал он не однажды и турок, и поляков, и русских. И, педант из педантов, можно даже сказать, человек болезненно дотошный, всегда исполнял в точности данный ему приказ – от первой буквы до последней точки (а ежели в деле нужна была запятая, он ставил и запятую, от которой противнику становилось тошно), доводил до конца возложенное на него дело, каких бы усилий ему это ни стоило...

Однако не на сей раз.

Забота, возложенная на плечи его королём, – пройти за два месяца 400 миль, отделявших Ригу от Могилёва, – оказалась ему не по силам. С весьма большим опозданием генерал смог собрать обоз. И в тот день, когда генерал со своим корпусом должен был по плану уже соединиться с основными силами Карла, его обоз прошёл всего 150 миль и находился несколько севернее Вильни, едва оставив у себя за спиной жмудские земли, иными словами, короля и Левенгаупта разделяли на тот момент более чем 250 миль.

А ещё Левенгаупт не в силах был повлиять на небеса, чтобы даровали они хорошую погоду, не мог повлиять на ветры, дабы унесли они прочь серо-свинцовые хмари, собравшиеся над Литвой, казалось, со всей Европы, и молитв его не услышал Господь. Солдаты обращали к небесам свои измождённые, почерневшие лица и пели нестройным хором «I himmelen, i himmelen, där herren gud själv bor...»[34]34
  «В небесах, в небесах, где Господь Бог сам живёт...»; старинная шведская песня.


[Закрыть], но глух был Всевышний и их усталых голосов не слышал. От дождей, что лили или моросили последние недели две, развезло все дороги, и реки стали полноводны, быстры и желты от грязи, и земля везде хлюпала, куда ни наступи; даже негде было раскинуть шатры и поставить палатки и только чудом удавалось на привалах развести костры – такая сырость царила повсюду... Телеги по ступицу уходили в колею, колёса вязли в грязи; лошади падали от напряжения, солдаты и возницы выбивались из сил.

Король ждал, а его самый любимый, самый надёжный генерал, увы, не справлялся.

Полагали, предстоит им только идти, преодолевать расстояние, но в иных местах приходилось прорываться, созывать кавалерию трубным гласом и барабанным боем, подгонять и разворачивать пушки. И чем ближе были к основным войскам, к нетерпеливо поджидавшему Карлу, тем тяжелее становилось.

Прежде всё мелкие разбойники и воры тревожили обоз, и больше ночами, а тут вдруг некий Тур ударил дважды среди белого дня, и силой удара, и отчаянной смелостью, внезапностью, злостью, и, что примечательно, необычной наружностью своей, наружностью беспощадного воина из очень давних, ещё языческих, времён, смутил он многих из обозных – не военных, а цивильных малодушных прилипал, подлых маркитантов, не ищущих от войны ничего, кроме собственной выгоды, – страху на них нагнал. Как порождение здешней земли, он будто из земли и вырос перед обозными, а с ним и дружина его; наделал переполоха, крови много пролил, ударяя на все стороны саблей, одаряя смертью, и в землю же со своим воинством как будто ушёл. И хранила его земля: карельские драгуны, опомнившись, кинулись в погоню, но не сыскали следов. Ловили шведы местных мужиков, спрашивали: что за Тур? откуда взялся?.. Те разводили руками, а сами прятали ликующие глаза.

Теперь, ближе к Пропойску, стали просто неотвязны русские. Если несколько дней назад они только следовали за обозом, высматривали, вынюхивали и изредка показывались впереди или позади, или в кустарниках послышится хруст веток и мелькнёт серый башлык, или вдоль лесной опушки стремительной тенью проскочит всадник, или в чёрной балке ружейный ствол блеснёт, то после переправы через Днепр поведение их изменилось: то проскачут в открытом поле, пальнут, посмеются, то предпримут внезапный наскок, но в упорный бой не ввязываются, то обстреляют из пушек хвост, отобьют и разграбят несколько подвод.

Капитан Оберг, что ходил лесами и не раз жестоко с казаками схватывался, доносил генералу, что тревожим обоз корволантом – летучим отрядом[35]35
  Термин происходит от французского corps volant, что означает «корпус летучий».


[Закрыть], созданным царём Петром именно для стремительных рейдов по тылам, для внезапных атак, истребления фуражиров и для всякого рода беспокойства. От того же Оберга генерал Левенгаупт знал, что командует корволантом сам царь и что у него до семи тысяч человек конницы и около пяти тысяч пехоты, и отлично понимал генерал, что уж если сам Пётр стал во главе летучего отряда, то дело серьёзно: русский царь ситуацию понимает, намерения противника видит ясно, так как все нити держит государь, и сделает всё, чтобы не допустить соединения корпуса Левенгаупта с основными силами Карла, и в самое ближайшее время – не сегодня, так завтра – надлежит Левенгаупту ждать очень решительных действий со стороны русских. И генерал готовился к баталии: слал разведчиков вперёд – для наблюдения за русскими и изучения местности, пригодной для сражения или непригодной, слал нарочных назад – подгонял хвост обоза; слал он и вестовых к Карлу, чтобы король поддержал в случае нужды; а тем, кто шёл или ехал рядом с ним да зорко поглядывал вокруг, советовал держать порох сухим и по ночам спать только вполглаза.

Маркитант

Свой грандиозный обоз граф Адам Левенгаупт собирал в Риге и, подгоняемый королём, принуждён был делать это второпях, ломая дотошную натуру свою и своё известное обыкновение любое дело делать не спеша, основательно, по плану, то бишь продуманно; наученный непростой жизнью, всегда предпочитал он подготовиться к делу с избытком, а там уж как решит и как допустит Господь...

В поставленные Карлом жёсткие сроки он никак не укладывался, и, сумев с великим трудом собрать достаточное количество экипажей, он не смог, однако, собрать достаточно быстро необходимое число обозных возчиков. Те же, кого удалось Левенгаупту собрать, являли собой возчиков весьма сомнительного свойства, а точнее говоря, это был совершенный сброд – авантюристы и искатели приключений всех мастей, занесённые в Ригу и вообще в ливонские края неизвестно какими ветрами, неизвестно под чьими парусами и флагами. Помимо собственно курляндских, семигальских, латгальских, эстляндских и прочих лифляндских выходцев – остзейских немцев, латышей и чухонцев, – были здесь и поляки, и датчане, и венгры, и евреи, и даже турки. И хотя было обещано неплохое вознаграждение, поток «возчиков», желавших пуститься в долгий и полный опасностей путь в Литву и Россию, довольно быстро превратился в ручеёк и скоро совсем иссяк. Пришлось Левенгаупту прибегать к новым посулам и даже к угрозам, но никакого действия это не возымело. Генерал некоторое время пребывал в растерянности, пока не придумал он, как на это пёстрое, латаное-перелатаное одеяло нашить недостающую последнюю заплату. Генерал отсчитал на плацу полторы тысячи шведских солдат родом из деревень, солдат, способных отличить конский хвост от гривы, а уздечку от подпруги, и велел им, отложив в сторону ружья и шпаги, взяться за вожжи... Так обоз отправился наконец на восток.

Мы уж поминали выше маркитантов, что во все времена прибиваются во множестве к воинским обозам. Так и к этому обозу их пристало немало – и в самой Риге, и вскоре после выхода из неё. Предприимчивые лифляндские немцы были среди них, смекалистые, расчётливые шведы, молчаливые эсты и финны, знающие толк и себе на уме, но более всего было жуликоватых маркитантов еврейского племени. В фургонах своих, что легко переделывались в прилавки, везли они вино и водку, пиво и табак, старую селёдку и ещё держали они самый сладкий для солдата товар – куртизанок и гризеток с намалёванными прекрасными глазами, благородными бровями, демимонок и гетер с нарумяненными щеками, лореток и кокоток с пухленькими, медоточивыми устами, нежнотелых, пышногрудых камелий и магдалин, а в просторечии – шлюх и грязных уличных девок (каково бы ни было хорошо название, суть одна – от товара, что она даёт, проклятый фургон весь скрипит и раскачивается, а неделю спустя уже ты скрипишь зубами и раскачиваешься, когда мочишься с утра). Всё это были дамы молодые и не очень, миловидные и страшненькие, весёлые, полупьяные, крикливые, не только отовсюду доступные, но и со всех сторон прилипчивые и даже неотвязчивые – как, впрочем, и сами маркитанты. Когда солдаты на бивуаках им пересчитывали юбки, они соглашались, что падшие, но, припрятывая в этих же юбках очередной серебряный талер, потерянными себя отнюдь не считали.

Война для маркитантов – время золотое, время втридорога сбывать свой товар, и не просто сбывать, а спихивать его, сплавлять, сбагривать, впаривать, втюхивать, притом самый дерьмовый товар, который в мирное время даже не довозят до ярмарки, а сваливают на обочине, скармливают свиньям и псам; война для них, подлецов торгашеского племени, время ковать огромные деньги, делать баснословные состояния, а обоз – место, самое бойкое из всех возможных мест. Если можно так выразиться, воинский обоз – торговая площадь на колёсах, мечта любого неглупого негоцианта. Ибо «площадь» эта всегда в центре, хоть посреди большого города обоз станет, хоть возле малой деревушки или хутора, а хоть и в поле, где вовсе нет жилья... поскольку обоз непременно оказывается в центре огромного скопища солдат и офицеров, у каждого из которых вечно жаждущие уста и неизменно ненасытный желудок, при всегдашнем желании расслабиться, отвлечься на удовольствие от тягот войны, трудностей похода, и главное качество каждого из которых не мушкет в руках, и не шпага в ножнах, и не храбрость, и не любовь к родине, к командиру и королю, не верность присяге, а прицепленный к поясу кошелёк, быстро пополняющийся из королевской казны или от повседневных грабежей, и, помноженные на нудное, проклятое время воинских трудов, жажда, голод и плотская страсть (очень точно именуемая плотоугодием), делающие из многих сильных и гордых мужчин, истинных героев в бою, кротких агнцев – покажи ему только желаемое издалека, помани его пальчиком, тут и на верёвочку красавца бери.

Стояли крестьяне у дороги, у которых уж отняли всё, и от безделья часами глазели на дивный обоз, на возы и поклажу, на чужих людей, на эти новые лица, за каждым из которых своя судьба, своя повесть, только останови, только расспроси и выслушай. И из бесконечного потока выхватывали лица – то русоволосого немца, то светлоголового ревельского эста, то веснушчатого рыжего финна.

А вот один с сильно выраженными восточными чертами, явно иудей, оставивший корни свои далеко-далеко, на пустынных холмистых берегах Леванта, где предки его под палящим солнцем веками пасли овец и давили оливки, там его родовое древо, которому, может, не одна тысяча лет, а он, мелкое семя, влекомое ветром, ветрами, пристанища себе никак не найдёт; вот и сейчас, когда-то пастух, а ныне маркитант, идёт он, бесприютный, по бесконечной северной дороге.

Чем-то необычным он взоры досужих мужиков привлёк... Волосы длинные, крупноватый нос. Чуть седоватый, вроде не молодой, но и не старый. Трудно было бы сказать, сколько ему лет, – в этом, должно быть, видели его необычность... Ближе подойдёшь, посмотришь – кожа у него на лице, будто пергамент, желта и груба и как бы помятая; лет сорок, пожалуй, ему – старик. Но издали глянешь, когда он с подводы легко спрыгнет и рядом идёт, или сзади бросишь взгляд – фигура у жида совсем молодая; высок, строен, красив, быстр, лёгок шаг – нет, не дашь ему и тридцати. А если кто совсем рядом случится да в глаза ему невзначай заглянет... тот сразу и отшатнётся – такая тоска в глазах, такая тяжесть, и в то же время такая глубина, такая бездна, в которой, кажется, может поселиться, да и поселилась уж, сама вечность – вон там, сразу за зрачком, как за порогом, – пропасть-прорва – целую жизнь в неё падать и до смерти не упасть; верно, лет под сто этому человеку, и одна нога его уже на краю могилы, вот-вот сорвётся, оттого и тоска, что завтра дёрном накрываться... Нет, трудно сказать, сколько этому маркитанту, скитальцу этому лет. Где миля, где; верста, где день, где ночь, где корысть и преступление, где сожаление и расплата, стремление или бегство к благодати или от палача, от судьбы, от самого себя или к высокому от низкого – пойди разбери... жизнь его – дорога.

Один мужик на обочине сидел, малую трубочку покуривал, сизым дымком попыхивал; зацепился глазами за взгляд скитальца, нехорошо улыбнулся себе, некоей мысли своей, в бороду, в усы:

– Откуда идёшь, мил-человек?

– Из Риги иду.

– А куда идёшь?

– Не знаю. Это важно ли?

– Как же иначе!.. – мужик едва трубочку не выронил из рук.

Тогда сама бездна как будто обратилась к нему:

– А зачем живёшь – знаешь ли?..

Дорога – мир бесконечный

Между Радимом, Любой и Винцусем с детских лет было заведено, что Радим, старший из детей, – брат; а Винцусь, который самый младший, – братик. Коли речь заходила о брате, все понимали, что – о Радиме речь; а если же о братике – то, значит, о Винцусе. О Любаше и брате мы уже говорили немного; в этой же главке обратим, наконец, более пристальный взор на братика, тем более что юный герой наш, чистая душа, доброе и отважное сердце, этого заслуживает и давно своего часа ждёт...

Братику Любы было трудно дома усидеть. Оно и понятно: в его-то годы! Какие бы тяжёлые времена ни были, а весь мир перед тобой и, кажется, – вся жизнь без конца и края... И четыре стены – постылая клетка для птички, уже ставшей на крыло. Дома сидеть – при болеющих родителях, пьющих по ложкам горькие декокты и по каплям ещё более горькие микстуры, охающих, вставая, и ахающих, ложась, при сестре, вечно погруженной в свои девичьи мысли (темна голова у девушки на выданье), – скука смертная и праздное томление. Звала на волю, стучала в молодом упругом теле горячая кровь. Вокруг столько событий! Усидишь ли у печки? А даже и возле калача, помазанного мёдом, возле паточного пряника, обсыпанного сахаром да цукатами?..

И Винцусь, что ни утро, велел седлать своего любимого конька и пропадал целыми днями в таких местах, в какие других юных шляхтичей, его сверстников, сама нечистая сила не носила. И все горки по пальцам он знал, и на всех побывал он болотах, и в овражные разлоги, в темень папоротников и лопухов не раз нырял, плавал в старицах на плоту, обустраивал гнёзда на исполинских соснах; куда выдумка его вела, туда и шёл без опаски. А в последние дни, как и многие из местных, приохотился Винцусь смотреть на дорогу. Так много людей по ней ныне ходило и ездило. Он стольких людей даже в Могилёве не видел, даже в самой Вильне, где бывал пару раз с отцом и братом... Целый мир! И совсем не детская посещала мальчика мысль: как нигде не кончается мир, так нигде не кончается и дорога – и по земле, и по жизни.

Если мужикам, убивавшим время на обочине, были интересны возы да телеги, кони да скот, что прогоняли мимо стадо за стадом, а шляхтичу – новые лица да чужая речь, то мальчишке Ланецкому было страх как любопытно поглазеть на ружья и шпаги, на мундиры и пики, на шпоры серебряные, на пистолеты и ножи, на пузатенькие пороховницы и вообще на воинство – как едут, парами или тройками, как говорят, как поют, как отдают команды, как смеются и бранятся, как отдыхают и что в котлах своих варят... Вот поравнялся с ним отряд пехотинцев. Все были рослые и плечистые чужеземцы, как на подбор – словно в одной форме отлиты и одним мастером подправлены. На всех новенькие синие кафтаны, сапоги и треугольные шляпы, у всех мушкеты на плече; у кого-то ручные мортирки; на боку – тяжёлые сумки с патронами и гранатами; на другом боку – шпаги в ножнах чернёной кожи; у всех галстуки, вот ведь диво, франты как есть... и красивые оловянные пуговицы. Ах, такие бы пуговицы на жилетку да на рукава – стал бы Винцусь всем панам пан, сразу так и записывай его в маршалки...

А тут как начали шведы песню, так наш Винцусь и заслушался. Песни он любил, но шведских песен ещё не слышал... Сначала из шума движения колонны, из дружной поступи солдат словно вынырнул высокий и чуть хрипловатый голос запевалы. Потом как бы исподволь, будто издалека, раздались другие голоса, подключились, набрали силу, выстроившись в мощный хор, и все уже грянули протяжные строки, хитрой вязью сплетённые слова – чужие для Винцуся слова, но так затейливо перетекающие из одного в другое и как бы одно через другое переваливающиеся, что будто солдаты эти все набрали галек в рот и их языками ловко перекатывали. Чудна была чужая речь, а в песне – узорчата.

 
– Bittida en morgon innati solen upprann
Innan foglama började sjunga
Bergatroliet friade till fager ungersven
Hon hade en falskeliger tunga:
«Herr Mannelig herr Mannelig trolofven i mig
För det jag bjuder sa gema
I kunnen väl svara endast ja eller nej
Om i viljen eller ej...»[36]36
Как-то утром ранним в час предрассветный,Когда щебет птиц ещё не слышен,Девы-тролля раздался голос негромкий,Нежно так рыцарю говоривший:«Герр Маннелиг, герр Маннелиг, стань супругом моим,Я пожертвую всем, что ты пожелаешь!Только ответь мне – да или нет.И что только сердцу мило, тут же получишь...»(Здесь и далее: «Herr Mannelig», старинная шведская баллада. Вольный перевод со шведского. – С.З.)

[Закрыть]
 

А с припева «Herr Mannelig herr Mannelig...» вдруг дудки подключились да некие сопелки, что достали солдаты из рукавов, из-за обшлагов, а за ними запели и волынки – так натужно раздували меха волынщики, что раздавались на стороны круглые щёки и лезли на лоб глаза, но так нежно, любовно обнимали они полные меха, и с такой пронзительной грустью добрые волынки звучали... И тут опять как бы издали – сначала едва слышно, намёком одним – зачастили барабаны: то дробью, то волнами наплывали, подчёркивали они песню, и после катились они за песней мужественными перекатами...

От песни этой так и повеяло силой, и старыми победами, и достоинством великим – не на грош, а на золотой, – и некоей даже свежестью, какая бывает при подступающей грозе. Держись теперь, русский царь!

А тут вдруг обоз появился. И раньше обозы шли – не велика невидаль – то русские, то шведские. А до того купеческих обозов Винцусь перевидал немало, и здесь, и в Могилёве, и с отцовским обозом даже в Вильне бывал, знал, что это такое. Но это всё были мелочь – не обозы. А тут обоз – так обоз!.. Это целая река была, а не обоз; целый Сож... да что там Сож! больше... целый Днепр потёк посуху. Как с утра первые телеги пошли, так и тянулись – и до полудня, и до вечера. И не было им конца.

Мужики, что стояли с Винцусем рядом да глазели на дивную «реку суходвижную», все прищёлкивали языками и в изумлении качали головами, показывали пальцами:

– Глянь-ка! Кузня у них на колёсах!..

– А тамо-то-ка!.. Целый воз харчей!..

– Гляди-ка ты! Кашевары с котлом!..

А тамо-то-ка!.. Фуры лазаретныя! Аптека немецкая...

А ещё Винцусь наш не только смотрел на обоз, на дорогу, но и мечтал: как если бы по этой дороге он сам, вот прямо сейчас – сел на конька и пристроился в хвост кавалерии, отправился бы в путешествие в другие края, в такие дальние страны, о которых даже не слышал и не читал, отправился бы в путешествие на всю жизнь. И много трудов бы положил, созидая прекрасное, украшение рода человеческого, и много невзгод превозмог бы, достигая высокого – возвышенного и из-под небес обозревая гордым оком необъятное – дорогу, дороги, мир. И в великих битвах стяжал бы он, удалец, ратную славу и восславил бы имя своё, породнился бы с неслыханными почестями. И спросили бы его потрясённые люди на пике славы: откуда ты, Герой? И он бы ответил: Литва родина моя. И, вспомнив родные просторы, нежный аромат луговых трав, журчание вод родниковых и плеск озёрной волны, заскучал бы рыцарь, и, убелённый сединами, умудрённый годами скитаний воинских, вернулся бы однажды к себе в отечество, великан духа, апостол совести и чести, и спел бы сестре и брату, и дорогим родителям спел бы героическую песню свою, поведал бы о настоящей жизни...

Увлечённый мечтами, Винцусь и правда взялся рукой за луку седла, будто и впрямь собрался взобраться он на конька и податься туда – на восток, на Россию, огромную и таинственную, куда протопали давеча под знамёнами бравые шведские солдаты, расплёскивая грязь и распевая бесконечные куплеты под сопение дудок и рокот барабанов, и куда сейчас упорно тянулся, проползал фантастическим змеем невиданный обоз.

Вдруг на фуре лазаретной, где на мешках, набитых сеном, лежали несколько больных, увидел мальчик знакомое лицо.

– Господин Волкенбоген!.. – сказал негромко, так как был не вполне уверен, что видел именно его лицо, и уже громче повторил: – Пан Волчий Бог!..

Знакомое Лицо (или показалось?) голоса его за шумом, за гвалтом не услышало, отвернулось, склонилось зачем-то над одним из больных. А спустя пару мгновений некий скрипучий казённый фургон с высоким верхом закрыл от Винцуся и Лицо, и его согбенную спину, и саму лазаретную фуру.

Обоз то двигался, то останавливался, и все обозные тогда начинали озираться, вставать на возах и с надеждой и раздражением смотреть вперёд и перекликаться – отчего остановка, где затор и куда смотрит начальство. Потом где-то сзади послышалась отчаянная стрельба, и обоз окончательно стал, хотя, логике следуя, должен был двинуться быстрее, подгоняемый наседающими русскими. Никто ничего не понимал, приближалась ночь, в обозе росло напряжение...

Винцусь, не дождавшись конца обоза, в сумерках уже уехал домой, но не сомневался, что и ночью тянулся этот бесконечный обоз, что и утром он увидит его.