Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

Прячься, дитя, когда видишь призрака на дороге

Уютно потрескивали головни в очаге, раскалённой медью полыхали меж камней уголья, и медные же блики то вспыхивали, то угасали на стенах и потолке, на лицах Любаши и Густава; растекался по хижине нежный дух сожжённых можжевеловых веток, Винцусь дремал, во весь рост растянувшись на лаве и положив сестре голову на бедро. А она, разговаривая вполголоса с Густавом, тихонько перебирала шелковистые волосы братика.

Сидел великан Густав у одной стены хижины на лаве, а Любаша с Винцусем – у другой стены.

Говорил ей Оберг негромко, чтоб не разбудить мальчика:

– Я не могу знать, сколько ещё недель, месяцев продлится эта война, и нет у меня уже прежней уверенности в том, что мы одолеем русских. Недавнее сражение ясно мне показало, что противник умеет драться. Но как бы война эта ни закончилась, я, милая моя душа, нимфа моя, тебя не забуду. Знаю, что сердце моё будет рваться сюда. И я отпущу его, и поеду за ним, пока не окажусь у твоего дома, у порога, который ты каждый день переступаешь. Я приеду к тебе, я приеду за тобой. И отвезу тебя в Ригу, где мы обвенчаемся.

Выслушав его внимательно и ни слова не поняв, поскольку (осмелимся напомнить читателю) говорил Густав по-шведски, Любаша сказала:

– Наверное, война эта долго не кончится. Из книжек я знаю, что долго не кончаются войны. Ты уйдёшь не сегодня-завтра, мой добрый Густав, ты уже окреп, и я больше никогда не увижу тебя. И мне от того очень грустно. Мне хотелось бы, чтобы ты остался, чтобы заслал сватов и чтобы стал в один счастливый день мне мужем. И пока ты меня не понимаешь, что я говорю, и пока мой братик спит и не слышит, я признаюсь тебе, мой любимый Густав, что хотела бы от тебя ребёночка...

– Я всё слышу... – прошептал с сонной улыбкой Винцусь.

– И чтобы это был мальчик, – продолжала Любаша. – И чтобы похож он был на тебя – такой же великан и красавчик... Но этого, я думаю, никогда не будет, потому что ты скоро уйдёшь навсегда, мой Густав.

Оберг слушал голос девушки, слегка наклонив голову. Когда она замолчала, он сказал:

– Мы построим с тобой маленький домик на берегу и наплодим много-много малышей – мальчиков и девочек, и чтобы все походили на тебя. Мы будем любоваться ими под шум прибоя и крики чаек и каждый вечер будем гулять по дюнам. А в воскресные дни после службы в церкви я буду катать вас на лодке...

Так они вместе проводили иные дни или вечера, в какие-то из них с Винцусем, в другие, когда Винцусь сказывался занятым делами (хотя трудно себе даже представить, какие могли быть у мальчика его возраста, у подростка, дела), вдвоём. С каждым днём становилось всё холоднее, временами уж сыпал снежок, но ещё не ложился надолго, а влюблённым нашим было всё грустнее, ибо оба они всё яснее чувствовали, что близилась разлука, – и быть может, разлука навсегда.

Однажды Люба и Винцусь засиделись в хижине, разговаривая с Обергом (уже давно не было нужды ухаживать за ним как за раненым, поскольку он совершенно окреп и при ходьбе обходился без палки; хотя долгий пеший путь он ещё вряд ли выдержал бы) и кое-что из услышанного как будто понимая, рассказывая ему о своём поместье, о людях, живущих там, о лозняках, красиво склонившихся над водой, о лошадях и овцах, о милых ягнятах и рассматривая с любопытством его рисунки, что он быстро, по памяти набрасывал на листках бумаги твёрдым липовым угольком, – красивый город с величественными храмами, Ригу, многомачтовые корабли, стоящие вдалеке от берега, с пушистым хвостом белочку, ну прямо как живую (надо же! только угольком так нарисовать!), хижину, в которой они сидели, Винцуся с очень смешным выражением лица и верхом на его Конике... Но спохватились, засобирались.

Осень уже была поздняя, темнело рано. Так, затемно, они в этот раз уже и возвращались. Слегка подморозило, воздух был свеж и прозрачен, за лесом, за чёрными голыми ветвями, вкривь и вкось воткнувшимися в небо, светила полная луна. И это было хорошо, так как Люба с братиком, ясно видя дорогу, могли возвращаться домой довольно быстро.

Резво лошади бежали по пустынному, покрытому инеем просёлку. И далеко уже отъехали от хижины. Потом вдруг заметила Любаша, что начала лошадка её прядать ушами да пофыркивать. Сделала девушка знак Винцусю, и они остановились. И вовремя: услышали конский топот впереди, довольно уже близко и быстро нарастающий топот. И ежели по этому топоту судить – много всадников ехало впереди; вряд ли это было эхо, неоткуда было здесь ему взяться.

Насторожились братик и сестра. Сказала Люба, оглядываясь назад:

– Не случиться бы беде.

– Надо спрятаться, сестрица, – предложил Винцусь.

Люба с братиком поскорее съехали с дороги в неглубокую, но достаточно тёмную лощину, спешились и укрылись в кустарнике. И хорошо, что поспешили они, поскольку в следующую минуту появился на дороге большой отряд – не менее двадцати всадников.

Весьма ярко светила луна, и показавшихся всадников легко можно было разглядеть... как, впрочем, и их самих, сестрицу с братиком, спрятавшихся в редких голых кустах. Люба пригнулась и велела пригнуться Винцусю. Страшно стало: случись что – от этих всадников уж не убежишь. А ещё стало страшнее, когда разглядела Любаша самого первого всадника... Едва увидев, она догадалась.

Это был, конечно, сам Тур – в своём дивном шлеме с блестящими в лунном свете рогами, в крепких доспехах из толстой кожи, в чёрном плаще – и на чёрном могучем красавце-коне; это был тот самый Тур, о котором так много говорили в округе, говорили разное, и одни сказанному верили, а другие сомневались, считали услышанные про Тура истории досужими россказнями, пустыми бреднями оголодавших и от голода, от лишений и бед ополоумевших, потерявших веру во всё доброе людей.

Было холодно и страшно. Стоял недвижен чёрный лес. Ни одно дуновение ветерка не смущало почти голые ветви. В ясном ночном небе равнодушно мерцали звёзды, и печальный бледный свет разливала по округе луна. Любаша и Винцусь, оробевшие изрядно, жались друг к другу и молились об одном: чтобы лошади не выдали их... чтоб не повернул в их сторону голову один из всадников на дороге – воинов рослых, незнакомых; а и были бы знакомые – в ночном полумраке можно и не разглядеть. Вооружены они были разно: у кого старинные мечи, у кого сабли, у кого коса или рогатина на плече, у кого ружьё поперёк седла. Кто в кафтанах, чьи полы свешивались едва не до стремян, кто в овчинах, кто налегке – в зипунах. У многих под зипунами тускло поблескивали кольчуги и латы.

И Тур впереди – как безмолвный призрак. И лица его не разглядеть – скрывается лицо его в тени турьего черепа. А может, и нет у него лица вовсе, как нет и самого Тура, что есть только сказание, есть мечта униженного, избитого, ограбленного народа, явление невещественное он... вот неясыть закричит сейчас, засмеётся-заплачет в лесу, захлопает крыльями, и растает видение в воздухе...

Обмершие, заворожённые видом проезжающего отряда, были Люба и Винцусь неподвижны, крепко держали под уздцы своих лошадей, глядели на проезжающих всадников. А те в клубах не то пыли, не то инея были как призраки в ночи, холодные и грозные... Статные, безмолвные воины – будто явившиеся из прошлых столетий, из седой старины, из времён справедливых, героических эпох, легендарных и славных, под славной же хоругвью своей, – может, видением бестелесным, может, наяву, во плоти, – в войну и разруху, в народную беду, в гущу страдания, в стон и плач, карающим мечом явившиеся для недруга, защитой, народным гневом и возмездием – обидой за обиду, злом за зло, кровью за кровь, смертью за смерть. Под ними были огромные тяжёлые кони, от поступи которых вздрагивала земля, и вздрагивали последние листья на деревьях и кустарниках, и осыпался с них иней, и будто вздрагивала сама ночь...

Вдруг Тур повернул голову – может, лошадей заметил – и посмотрел в сторону Любаши и Винцуся. Любаше даже показалось, что на неё он посмотрел. Чуть склонив голову, будто прислушиваясь, Тур придержал коня и поднял, призывая к вниманию, руку. Послушный его жесту, отряд остановился.

Тур смотрел на Любашу с минуту – молча, недвижно. Он стал – как каменное изваяние. Его глаз девушка видеть не могла, но хорошо видела она чёрные провалы «глазниц», прорезанные в шлеме.

– Он смотрит на нас? – шёпотом спросил Винцусь, который, как показалось сестре, готов был с перепугу сорваться с места и кинуться наутёк куда глаза глядят.

– Не знаю, – так же шёпотом ответила обмершая от страха Любаша.

– Преблагой Боже...

Тур, так и не сказав ни слова, тронул поводья своего коня и медленным шагом поехал дальше. И отряд его двинулся за ним. Серебрились в лунном свете их шлемы, шапки, сабли, прицепленные сбоку; тусклой желтизной отливали лезвия кос и обитые медью острия рогатин... Медленно и величественно колыхалась над всадниками хоругвь.

Когда отряд скрылся за поворотом и совсем стих топот лошадей, Винцусь прошептал, будто его всё ещё могли услышать:

– Я думал, сестра, что рассказы про Тура – выдумки.

– И я тоже, – так же шёпотом ответила Любаша. – А он, оказывается, есть.

Радим, широкое плечо, чистое сердце

Мы, быть может, несколько увлёкшись чувствами, сомнениями и радостями Любаши, как бы отодвинули на задний план старшего брата её Радима, и сделали это незаслуженно, и это, конечно, признаем, и спешим исправить сию оплошность, сию несправедливость по отношению к одному из наших героев – человеку, достойному самого пристального внимания нашего и читателя, человеку образованному, благородной души, кристальных честности и чести и всяческих похвальных качеств (родителей почитал, сестрицу любил трепетно, братика жалел, крестьян не обижал, в Бога веровал, и пусть не истово крестился, но мимо икон без крестного знамения не проходил; на службы являлся исправно). Человек он был интересный, а в последнее время стал ещё интересней, поскольку, как сам он признался Любаше, «посетило его высокое чувство любви». И мы с этим не можем не согласиться – любовь несказанно красит всякого человека, он как бы расцветает от этого волшебного чувства, от сердечной привязанности, расцветает и сущность его, ибо природа как бы готовит его к главному в жизни событию, к соединению с предметом любви, с тем человеком, единственным в этом бесконечном мире, ради которого всё – и мысли, и чувства, и мечтания, и устремления, также и внешне он становится хорош – никто не станет с этим спорить: когда у человека на душе хорошо, он весь так и светится, а когда посещает его любовь, лик его озаряется божьим светом, который не скрыть, который виден издалека.

Радим скромно промелькнул у нас в одной из предыдущих глав, проводил сестрицу до церкви, сам же поехал прочь – куда-то полем, лесом, бездорожьем на прогулку. А между тем именно с церковью рабовичской, точнее, с домом рабовичского священника, отца Никодима, а ещё точнее – с дочерью его Марийкой связаны были все его помыслы, чувствования, мечты и стремления, поскольку девушка эта, набожная и чистая, как и положено быть послушной и добродетельной дочери сельского священника, и была той самой сердечной привязанностью Радима, без которой он уж, кажется, и ни будущего своего, и ни жизни самой не представлял. Напомним любезному нашему другу читателю, что в селе Рабовичи был довольно большой православный приход, к которому, кроме собственно Рабович, принадлежали ещё несколько деревень, в том числе и Лесная, а также пять-шесть хуторов, один фольварк и имение Ланецких Красивые Лозняки.

Радим и раньше бывал не раз в доме у отца Никодима, так как дети шляхтичей Ланецких и Марийка с отрочества ещё дружили, а Марийка даже неделями в имении жила (и цветочки с Любашей вместе собирала, и веночки плела, и училась с Любашей шитью и вязанию у крестьян, и, поглядывая на быстро возмужавшего и похорошевшего Радима, девочка впервые расшила себе красными петушками и приворотными узорочьями подол); а в последние год-полтора Радим наш был у отца Никодима частый гость. Радовался отец Никодим, учёный муж:

– Иисус сказал: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них»[60]60
  Евангелие от Матфея, 18; 20.


[Закрыть].

Они как будто на любви, на страсти к книгам сошлись. Надобно здесь нам заметить, что было у Ланецких и в Лозняках, и в могилёвском доме немало книг, однако все они были Радимом прочитаны, а иные и не по одному разу, и многие места из них он едва не помнил наизусть. И приходил юноша к отцу Никодиму за книгами новыми, и, прочитав, беседовал со священником о прочитанном, и притом являл немалые сообразительность и глубокость мысли, глубокость, столь несвойственную молодому поколению, обнаруживал хорошую память и широкую начитанность. Всем этим Радим быстро снискал уважение священника; и вовсе не потому, что шляхтичем он был, отпрыском богатого и знатного семейства; за внимательный взор, за ясность мысли, за умение точно и коротко выразить то, о чём думает и что его тревожит, что вызывает сомнения (а сомнений немало было у молодого разума, ищущего себе пути), уважал и отличал отец Никодим юного Радима, на проповедях своих, отыскав его взором в толпе прихожан, на светлом лике его глазами отдыхал и к нему, к Радиму, с речами возвышенными с амвона обращался.

Однако сестрице своей Радим с улыбкой признался, что вовсе не за книгами, которые, конечно, очень любит, и не за благословением к священнику, не к руке его припасть он ходит, а ходит он в дом к отцу Никодиму с надеждой Марийку хоть мельком увидеть и обменяться с девушкой, с подружкой детских и отроческих лет, парочкой самых простых слов. И открылся брат Любаше, что всякий раз очень радуется, когда Марийка попадается ему на глаза. Тогда он напрочь забывает обо всём на свете, и о высокоучёных беседах с отцом Никодимом, и зачем к нему в дом пришёл, и о себе самом он не вспомнит, и даже в «Отче наш» он перепутает строки, если пройдёт у него за спиной, скромно потупив очи и подолом нового платья шелестя, юная красавица. И когда отец Никодим о солнечном луче толкует, согревающем душу, Радим думает о Марийке; и когда старик поминает свет, указующий заблудшему путь, думает о Марийке Радим; и когда священник о крепости говорит, оберегающей бедного грешника от невзгод, только о Марийке нежной Радим и помышляет...

Слушала Любаша признания брата, и, думая одновременно о Густаве, к которому душа её в хижину, в шалаш лесной так и рвалась, Радима хорошо девушка понимала. И догадывалась она теперь... да, пожалуй, уж и знала наверняка, что и Марийка, ох, неравнодушна к красавцу брату её. Вот почему тогда в церкви у Марийки дрогнула рука, когда Любашу она внезапно увидела, вот почему в тот день у Марийки красно зарумянились щёки: верно, увидев Любашу, тут же вспомнила она о Радиме, и затрепетало у юницы нежное сердечко. И подолом платья нового шелестит Марийка не случайно, и не случайно ходит она у Радима за спиной, когда седовласый отец её, листая какое-нибудь житие да назидательно тыча пальцем в потолок, прочитывает что-то... чего, кроме него, никто и не слышит.

Радим, человек сильный и телом и душой и с чутким честным сердцем, открылся Любаше в своих давних и нежных чувствах к Марийке и нашёл у доброй сестрицы поддержку, понимающую подружку в ней нашёл, коей можно поверить любые сердечные тайны, с коей можно поделиться самыми сокровенными впечатлениями трепетной души. И она, неплохо зная Марийку ещё по детским и отроческим годам, одобряла его выбор. Сама не раз видела Любаша, как первые могилёвские красавицы, дочки высоких городских вельмож, богатых и очень знатных, с многими поместьями и угодьями, с домами в Вильне, Кракове и Варшаве, с Радима глаз не сводили и прибегали к всевозможным девичьим уловкам, чтобы оказаться перед ним на виду или как-то завладеть вниманием его – то смеялись погромче, попереливчатей, то роняли возле него какую-нибудь вещицу на балу, на ассамблее в надежде, что он, рыцарь и кавалер, вещицу поднимет и даме вернёт, то вздыхали жеманно и томно закатывали очи, а то и записочки ему слали, не подписав от кого, чтобы оглянулся он и поискал глазами, чтобы наткнулся ищущим, внимательным взором на глазки голубенькие, на лобик блестящий и круглый, на розовые щёчки и красные, чуть приоткрытые, зовущие губки... но в сердце у Радима, учтивого кавалера, с некоторых пор Марийка поселилась, девушка скромная, строгих правил, дочка весьма небогатого рабовичского священника; не увидел Радим броских прелестей цесарок и павлиниц, на ухищрения их не поддался, не сражён был красотой девушек-фламинго, не увидел райских и венценосных, хохлатых и пышнохвостых, с серебряными и золотыми перьями, не увидел живущих в алмазных клетках. Был очарован Радим простой сизокрылой горлицей и её благорасположение приобрести мечтал.

И часто вечерами, в уютных сумерках, рассказывал Радим сестрице, какая Марийка замечательная девушка – как она смотрит грустно, и хочется её от тягот этого жестокого мира защитить, заслонить, как она вздыхает тихонько, и хочется её к груди прижать и пожалеть, и какими тревожными, полными слёз глазами она взглядывает на него, когда он собирается возвращаться домой, – так взглядывает Марийка, что у него уж нет сил уходить, сел бы он в доме её, в доме священника отца Никодима, взял бы Марийку крепко, на колени к себе посадил и всю жизнь вот так держал бы – смотрел бы на неё нежно, от тягот и забот оберегал, злых людей могучей рукой отодвигал и красотой её любовался.

Рассказывая всё это, сам вздыхал Радим, и лицо его было грустно... Видно, крепко захватила его любовь.

Здесь, раз уж мы коснулись темы книг, нанесём ещё один штришок на портрет Радима Ланецкого, молодого шляхтича и нашего доброго героя. И заметим на этой страничке, что Радим действительно очень любил книги и много времени проводил за чтением их. Читал он всё, что попадалось ему в руки, и на русском, и на польском языках, немного по-немецки – Волчий Бог научил. Попадались ему и летописи, и книги по разным наукам – по алхимии, например, и вертограды, и лечебники (к ним интерес был явным плодом влияния Волкенбогена), и высокие духовные стихи старых поэтов – Лявона Мамонича, Криштофа Филалета, Симеона Полоцкого. Из всего, написанного Симеоном, Радиму было близко творение его, именуемой «Картиной человеческой жизни»; писанное по-польски, переводится оно примерно так:

 
Едва только Господь на этот свет человека приводит,
Лет до шестнадцати, заметь, чем он занят:
Бодрое воспитание тут, конечно, увидишь.
И найдёшь баловство, и удовольствия, и разные игры.
Потом, набравшись разума и силы,
Учится ремёслам юноша милый.
Последующие столько же лет, к чему он имеет охоту?
Как и прежде, смотри, тут – разные дела.
Третьи шестнадцать лет его полны забот.
Предстоит каждому искать пропитание от своей работы.
А кто хочет, в это время, о спасении души заботиться может.
Законам и старшим подчиняйся, милый друг.
А когда сорок восемь лет уж минует,
В четвёртые шестнадцать лет, как пример свету,
Своими познаниями щедро с другими делятся,
Всё, что в труде обретено, предлагают молодым.
Вот уж и шестьдесят четыре наступило,
Ходи теперь на трёх ногах, мало осталось силы.
Голова твоя тяжела, из глаз ручьи льются,
Попусту не влачись, а сядь у тёплого камина.
Есть ли у тебя что – употребляй, и помни о могиле.
Скоро конец тебе будет, в ней и отдохнёшь.
Пять раз по шестнадцать – считай, конец века,
И на что после того надеяться человеку?
Прах ты есть, стало быть, в прах и обратишься,
Рухнешь однажды, ты будь хоть, как кедр, высок.
Скипетры, обряды, замки и тиары,
Взгляни, свой конец имеют.
Твой конец – катафалк...
 

Грустноватое, конечно, стихотворение и философическое, и нам здесь может показаться несколько необычным то, что именно оно нравилось Радиму – человеку, пребывавшему в том возрасте, в котором большинству близки и понятны совсем другие стихи. Вроде таких, к примеру, как эти:

 
Мы будем вместе с упоеньем
Вдыхать прохладу ночи, дня.
Мы будем рядом, добрый гений.
Ты робко скажешь: «Я твоя!..»
 

Или таких, как следующие:

 
Мы возьмём вина по кружке,
Песню славную споем!
А потом шепну подружке:
Хорошо же нам вдвоём...
 

Но таков уж он был наш герой – с душой чуткой, лирической, с честным отзывчивым сердцем и с пытливым деятельным разумом, стремившимся заглянуть всё вперёд и наперёд – и за шестнадцать лет, и ещё за шестнадцать, и ещё... и, говоря скромно, не прибегая к высокому штилю, заметим, что лелеял Радим наш желание или, может, мечту – жизнью своей так распорядиться, чтобы принести не только дому своему и близким, но и отечеству какую-нибудь пользу.

А более всего Радим любил читать о древних героях и богах – античные греческие мифы, и хорошо их знал, и, бывало, иные с удовольствием рассказывал домашним. Стихи и мифы читал Радим и в книгах, и в списках. Не ленился и сам переписывать кое-что – скрипел у себя в горенке пером вечерами.

Радим давно уже звал отца Никодима и его семью перебраться в Красивые Лозняки. Многие гибли в это лихое время, с жизнью расставались ни за грош. А священник и его семья жили прямо на виду, считай, на перепутье множества дорог. Не случилось бы беды!.. Немало лиходеев и шишей ходило туда-сюда через Рабовичи, да всё мимо церкви, да всё мимо дома доброго священника, да сумой дырявой днём трясли: «Подай, Христа ради, батюшка!», да ночами в окна стучали, грозно поигрывая кистенями: «На печку пусти!», да, бывало, ломились и в двери... В имении же, стоящем особняком, они были бы в большей безопасности. Однако отец Никодим всё отказывался, говорил, что какие бы лихие времена ни были, он не может оставить приход и прихожан, ибо разве пастух бросает стадо, когда вокруг рыщут волки?.. Свято верил священник в то, что Господь заботами его не оставит.