Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

Оберг отвёл глаза, пряча удивление, – неужели когда-то и она была молода?.. Как бы то ни было, он рассчитывал на её добросердечие.

Старая Леля угостила его понюшкой табаку. Странная это была понюшка – от которой он ни разу не чихнул; и табаком она вовсе не пахла. Потом она протянула ему деревянную чашку с похлёбкой и деревянную же ложку весьма грубой работы. Только тут капитан понял, что ужасно, смертельно голоден, и жадно ухватился за чашку, за ложку. Принялся черпать похлёбку, обжигаясь и наспех проглатывая варево, какое оказалось, несмотря на неприглядный вид, довольно вкусным и напоминало ему тот artsoppa, гороховый супчик, которым он порой радовал себя, ещё будучи бедным уппсальским школяром.

Старуха улыбнулась.

– Еда тебе не помешает – далека твоя дорога.

Оберг посмотрел на неё с благодарностью и вынул изо рта некий корешок.

– Тут какие-то корешки...

Старуха опять улыбнулась и кивнула ему.

– Вижу, добрый ты малый... Хлебай, хлебай! Ещё и не такого хлебнёшь. Мне это ясно видно. Ещё мне видно, что минует время, и ты опять придёшь в наши края... как приходит сюда туман и принимается глодать мне кости. Ох-ох!..

Всё это он видел и слышал, но старуха меж тем читала свою книгу и беззвучно шевелила бескровными губами...

Оберг тоже улыбнулся и повторил:

– Ох-ох!.. – потом он ещё что-то достал изо рта, положил себе на ладонь, рассмотрел, повернув ладонь к свету. – Это какие-то червяки?

– Вот ещё! Червяки! Стану я гостя червяками угощать! Это змеёныши – повкуснее пища будет... Для себя варила. Но с гостем как не поделиться!..

Капитан удивился, что старуха говорит с ним по-шведски; он был уверен, что ещё минуту назад она ни одного шведского слова не знала. Но он не стал раздумывать над этим дальше, поскольку голова у него так приятно закружилась и был он так отчаянно пьян, будто выпил только что разом несколько кубков забористого вина: ноги не шли, они совсем не двигались, в хижине всё окрасилось в некий волшебный оранжевосолнечный цвет, стало тепло и уютно, грудь распирала весёлая песня, готовая вот-вот прорваться, а старуха, безобразная внешность которой только недавно вызывала у него почти омерзение, показалась ему теперь вполне милой женщиной.

...читала свою книгу и беззвучно шевелила бескровными губами...

Старуха сказала:

– Будущее – это тоже дорога. Ты пришёл дорогу спросить. Хочешь знать и про будущее?

– Хочу, – Оберг вернул ей чашку... как будто вернул.

Или задремал? Или прозрел волшебным внутренним зрением, коим не видел никогда? И теперь видел всё-всё – даже, быть может, то, чего не было, но что могло быть? Или не было всего того, что было до этого, а это, что было после того, было всегда? Теперь он так ясно понимал это! Что всё – обман... Вот ведь диковинное приключение! Вот ведь неожиданная мысль!..

В дальнем углу хижины у этой ведьмы стояла плашка на ножках, а на плашке что-то явно лежало, но что – неизвестно, так как было накрыто рогожкой. Старуха поманила Оберга к этой плашке, посадила его прямо перед плашкой на чурбан, подбросила сучьев в огонь, чтобы было виднее. Затрещали сухие сучья в очаге, полыхнуло жёлтое пламя, взвился дымок.

Тут сказала старуха:

– Смотри и слушай! – и сдёрнула рогожку с плашки.

А там лежали... четыре отрубленные головы. От неожиданности, от ужаса капитан Оберг так и отшатнулся, и рука его невольно потянулась к поясу, где у него всегда была прицеплена шпага; но давно уже там не было шпаги. К тому же он от внезапного испуга как будто оправился.

– Они ещё там, но сами не знают, что они уже здесь, – дошёл до сознания его голос старухи. – Были глупы, но смерть их наполнила мудростью. И теперь вещают – из грядущего во дни теперешние...

Вероятнее всего, это были головы шведских солдат. Русские не носили таких усов и бородок. Глядели прямо на него, на опешившего Оберга, остекленевшие мутные глаза...

...беззвучно шевелила бескровными губами...

...сидел капитан с чашкой на коленях, недвижный, как статуя; взгляд его был устремлён в себя, и слух – в себя же; временами вздрагивал подбородок...

– Головы шведские ныне не в цене, – донёсся до сознания голос. – Кхе-кхе!..

...смотрели на него остекленевшие глаза – мёртвые, но как будто живые; бледные лица, синие губы, растрёпанные и прилипшие ко лбу волосы. Жутко сделалось капитану от вида этих голов, но он, человек мужественный, держал себя в руках. Несмотря на всю мрачность обстоятельств, ему было любопытно, что же будет дальше.

Старая карга, вооружившись неким колышком, у каждой головы приоткрыла рот и положила под язык металлическую пластинку[78]78
  Это очень древний способ волхования; он был известен ещё халдеям, и им пользовались в Вавилоне при Навуходоносоре; пластинка должна была быть из металла, посвящённого какой-нибудь из планет. Исторический факт: один колдун показывал опыт польскому королю Сигизмунду Августу – заставил говорить отрубленную голову, положив металлическую пластинку под язык.


[Закрыть]. И головы как будто ожили. Оберг глазам своим не поверил. И не поверил он слуху, когда услышал, что эти головы говорят. А говорили они по-шведски.

Молвила ему первая голова:

– Нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога.

Ей вторила другая голова:

– Все совратились с пути, до одного негодны: нет делающего добро, нет ни одного.

Сказала третья голова:

– Гортань их – открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их; уста их полны злословия и горечи.

Четвёртая голова осыпала упрёками:

– Ноги их быстры на пролитие крови; разрушение и пагуба на путях их; они не знают пути мира. Нет страха Божия перед глазами их[79]79
  Послание к римлянам. Гл. 3. Ст. 10 – 18.


[Закрыть].

Ведьма засмеялась, раскаркалась вороной, вонзилась в душу ему своими вытаращенными круглыми глазами, потом вдруг высоко подпрыгнула, взмахнула огромными чёрными крыльями, на миг заслонив жаркий огонь, и вылетела вон через отверстие в крыше...

Свалилась чашка с колен капитана Оберга. Сидел капитан, откинув голову к стене, закрыв глаза, недвижный, бледный как смерть. От того, что видел он внутренним взором, дрожали его веки; от того, что слышал он внутренним слухом, – издавал глухой стон. От пророчества страшного кровоточило сердце.

...Кривым костлявым пальцем переворачивала старуха берестяные страницы; подслеповатая, едва не носом водила по написанному, беззвучно шевелила бескровными губами...

В каком краю искать любовь, когда плачет сердце?

В лесу, заваленном снегом, Любаша едва отыскала дорогу к заветной хижине, к которой давно стремилась всей душой. И саму хижину она едва отыскала, ибо нынешней ночной вьюгой над ней намело изрядный сугроб. Насилу освободив от снега дверь, она вошла внутрь. И нашла в хижине только темноту и запах сырой золы. Были холодны камни очага, стены и окошки подернуты инеем.

Несколько привыкнув к темноте зрением, девушка осмотрелась. Она боялась (и всю дорогу думала об этом), что застанет здесь Густава умершего – от голода и холода, от одиночества, от любовной тоски, – найдёт на лаве у окна хладное, застывшее в лёд его тело...

Но – нет. Благодарение Богу! Не было на лаве у окна хладного тела, застывшего в лёд. Значит, жив её любимый. Не дождался, ушёл. Но главное – что жив он. И этому не могла не порадоваться Любаша. Порадовалась она, правда, всего минутку. А потом опять загрустила, затревожилась – может, ещё сильнее прежнего. Без еды, без коня, без тёплой одежды, без знания дороги... далеко ли уйдёт её Густав? догонит ли войско шведского короля?..

Защемило у Любаши сердце. Она вышла из хижины, питая слабую надежду отыскать на снегу следы. Однако никаких следов не было. Ослепительно белое, девственно нетронутое снежное покрывало раскинулось повсюду – и на поляне, поверх густых зарослей верломы, и в тёмной чаще под деревьями.

– Не приключилась бы с тобой беда! – молвила тихим голосом Люба. – Где ты теперь? Где ты, мой милый Густав? Я не нахожу тебя, нет вокруг и следа твоего, и никто словечка о тебе не скажет, и у меня оттого потускнели очи... Встречу ли я тебя ещё? Жив ли ты?

Так тяжело было на сердце, хотя и царила в нём любовь...

Взобравшись в седло, Люба направила лошадку от хижины прочь. Тревожилась девичья душа. Не давала покоя мысль, что, возможно, они и не сильно разминулись – возможно, ещё день или два назад Густав ждал её здесь, смотрел на эту поляну, на эти деревья – не покажется ли она из чащи, и слушал тишину – не донесётся ли стук копыт... И Любаша корила себя: почему не собралась она приехать в хижину раньше? И себя же упрекала: почему позволила болезни так долго держать над ней верх? почему ещё неделю назад не переборола слабость?.. Была бы сейчас у любимого в объятиях! И счастьем светились бы глаза, и радостью полнилось бы любящее сердце!..

Далеко-далеко – за лесом, за полем, за оврагом – вдруг завыли волки. Вздрогнула и остановилась лошадка. И Любаша, очнувшись от раздумий, тут поняла, что в тоске своей, в расстроенных чувствах едет совсем не в ту сторону, куда ей надо было ехать. И она повернула лошадку домой.

Спроси у ветра про пташку, выпорхнувшую из клетки

Когда Тур вошёл в одинокое жилище Старой Лели, сидела старуха с берестяной книгой на коленях и водила кривым пальцем по неровным строчкам. Жарко горел огонь в очаге, сизый дымок убегал струйками к прорехе в крыше, громко булькало некое варево в медном котелке.

Шлема не снимая, сел Тур на лаву. Тяжёл был Тур. Прогнулась, заскрипела под ним лава. Большой был Тур. Сел у оконца – весь свет заслонил. Умный был Тур: как вошёл – только о нём и думала Старая Леля. А думала она, что вот недавно сидел на этом же самом месте другой человек, такой же большой и тяжёлый, сильный воин – Туру под стать, но когда сидел он, не думала о нём Леля, угостила понюшкой и листала свою волшебную книгу. Тур – иное. Как вошёл, не могла больше Леля читать.

Закрыла она книгу, но всё ещё держала её на коленях; помешала в котелке варево.

– Слышу тебя, пан Тур, издалека слышу. И людей твоих слышу, что остановились и поджидают в версте.

– За версту слышишь? – удивился Тур.

– Тихо в лесу после метели. Далеко слышу.

Старуха предложила ему понюшку табаку.

Однако Тур отказался:

– Не хитри, женщина. Слышал я о твоих понюшках...

Леля кивнула и промолчала. Горело у неё сердце, и она боялась – не разгорелся бы глаз. Поэтому закрыла глаза. Не признаваться же ей, старухе, что смутил её душу герой... о котором она только и думает. Постыдна старческая любовь. А давно она на него глаз положила, давно. Ещё только слышала о нём, о делах его, и уже о нём думала. Когда впервые увидела, подкосились ноженьки, – которые прежде не подводили...

Тур сказал:

– Все говорят, что ты провидица и знаешь будущее – своё и чужое.

Леля склонила голову и промолчала. Да, давно на него глаз положила; ещё прежде даже, чем и думала, – он не родился ещё, а она о нём только и помышляла, о нём мечтала, его ждала... Смотрела Леля на отражение своё, седые волосы вставали дыбом: стара! ах как стара! могильные травы по ней плачут! могильный камень давно по ней скучает и грустит! И куда подевались молодость и красота?.. Всегда тянулась за ней телега её прекрасного, женского, очарования глаз; была молода, и сильна, и красива, и умна, и ясновельможные шляхтичи хотели её, облизывались на неё паны, а иные и увивались, упрашивали ими повелевать; ныне же оглядывалась она... и видела за спиной котомку убогого, старушечьего, уже как бы и не из сего мира, который с каждой весной опять юн. И никому-то она была не нужна! Кабы не хвори чужие, кабы не умение её распознавать болезни, забыли бы к ней дорогу, не то в проруби бы утопили, как топили веками ведьм... А когда-то была хороша! Ах хороша! Ах какая румяная она была – такая румяная, что даже ночью румянец видать, не спрятаться с таким румянцем во тьме. И кожа была белая-белая, как разлитое по телу молоко, и глаза были – что озёра под синью небес, и голосок – что журчливый ручеёк. Мимо той раскрасавицы не прошёл бы нынешний Тур...

– Что же ты молчишь?

– Ах, человек... Что же ты так поздно пришёл!

Тур кивнул на берестяную книгу, лежавшую у неё на коленях:

– Верно, прошлое наше по этой книге видишь?

Леля видела сейчас только своё прошлое, без всякой книги. Память была сильна. Не делала дурного людям. Но её боялись. Делала только доброе. Но её не любили. Как будто много сделала добра и могла тем гордиться. Но томило чувство, что пусто свою жизнь она прожила, так как не было в её жизни любви. Детки были, а любви не было. Да и где те детки? Уж сами старики, и старики уже их детки... Не пригрезились ли они давно-давно?.. И вот явился он – достойный из достойных, честный из честных, сильнейший из сильных, настоящий, славный потомок доблестного пращура... Ах, неужели она дождалась своего – о котором сто лет мечталось? Но уже страшно было глядеть на собственный образ.

Она хотела помолодеть. Она прибегала к колдовству. Пила воду с младенца, шептала заговоры; под голову на ночь пелёнку из-под младенца клала и шептала новые заговоры... а с третьими заговорами смотрела, смотрела во все глаза на молоденькие ростки пшеницы, на молоденькую поросль ёлок и сосенок. Однако колдовство было бессильно – так сделалась она бесповоротно стара. Миртовую воду в церкви брала, умывалась, также умывалась триперстницей[80]80
  Триперстница – манжетка обыкновенная. Славянские женщины верили, что если умываться росой с листьев триперстницы, то лицу вернётся цветущая красота. И миртовой воде приписывалось свойство возвращать утраченную красоту.


[Закрыть]. Потом вглядывалась, вглядывалась старуха в своё отражение. Не помогали ей ни миртовая вода, ни триперстница. Нет, не разглаживалась кожа на этой живой мумии, седые космы оставались седыми космами, нет, не светились юностью глаза, и долгая плоская грудь не становилась высокой и упругой, нет, и никуда не исчезал постылый горб... И никакие щётки, никакие – даже самые дорогие – гребешки не вычешут бессчётные лета из этих волос, как вычёсывают они запросто блох, и никакое мыло заморское не смоет с лица эту гнусную старость.

– Зачем тебе прошлое? – с печальной улыбкой вздохнула старуха. – Его уже изменить нельзя. Его надо только помнить, чтобы черпать из него силу.

– А знаешь ли ты настоящее?

– Все за будущим приходят, а ты настоящего хочешь! – удивлённо покачала головой Старая Леля.

Недалеко от Тура – только руку протянуть – на плашке, накрытое рогожкой, что-то лежало. Тур из любопытства приподнял рогожку. Там лежали четыре репки.

– Из настоящего я сегодня не много знать хочу, – сказал он. – И ворожить не придётся. Не залетала ли к тебе птаха, щебечущая по-шведски, с красивой горжетой на груди? Я спрашивал в деревнях и на хуторах, спрашивал в корчмах и в скитах у раскольников. Никто не видел птаху, что выпорхнула из клетки.

– Ах, человек... Что же ты так поздно пришёл! – вздохнула старуха.

– Значит, залетала птаха?

– Я не о том. Я о своём...

И подумала Старая Леля, что за ведовство, за колдовство, хоть бы и на пользу они были, наказал её Господь: тело состарил, а душу оставил молодой; ах, нет беды бедовее, когда сердце просится в любовь, а с рожей этой, что возникла на месте лица, как смерть возникает на месте жизни, уже как будто и в гроб пора. Опустила старуха жадные глаза, которым так хорошо, так покойно было на широкой груди у гостя, на руках его, молодых и крепких, на плечах могучих, надёжных, на кои будущего можно поставить сундук... и вздохнула тяжко: умеет, ох, умеет наказать Господь, изощрённые Он шлёт испытания.

– А что до вопроса твоего, пан Тур... то птаха, которую ты ищешь, давно упорхнула – забудь о птахе, – Леля открыла свою книгу, где открылось, взглянула на то, что открылось, и покачала головой. – Думай лучше о волках, какие затаились в сугробе. Не случиться бы большой беды!..

Помяни волка, а волк уж и тут...

Нет, мы не забыли о шведских мародёрах, о дезертирах, а также о солдатах честных, послушных приказам и верных королевской присяге, но однажды отставших, отбившихся от своих полков по разным причинам – из-за ран ли, из-за болезни и слабости, из-за неверного случая, коварного рока, из-за нападений крестьян на дорогах, или заблудившихся в тёмных лесах, в непролазных болотах. Те, что умерли, остались безвестными телами на радость волкам и лисам, куницам и хорькам, прахом на чужой земле; не о них сказ. А сказ здесь о тех, кто, претерпев невзгоды, волею судеб и соизволением Божьим выжили и обретались теперь кто где – кому как повезло, кто как сумел приспособиться, обустроиться... тем более, что они постоянно напоминают нам о себе: кто попрошайничанием, кто предлагая себя в работники, но более – отчаянным разбоем на дорогах, грабежами и убийствами в деревнях и городках, подлыми деяниями, будто бы дозволенными неписаным милитерским правом, беззастенчивым обманом и воровством. Мы бы и рады продолжить повествование о героях, но и об отщепенцах придётся сказать пару слов...

С приходом зимы все эти изголодавшиеся, оборвавшиеся, обозлённые шведские солдаты стали терпеть настоящее бедствие. В иные дни стужа бывала такая, что даже дымы застывали в воздухе, поскольку скованы лютым холодом были сами небеса. И прятались от морозов кто как мог: кто-то рыл норы в сугробах, кто-то строил шалаши из еловых и сосновых ветвей, ставили наспех срубы – кто не боялся работы и имел достаточно сил; другие отнимали у хозяев хутора, поселялись в сгоревших, брошенных деревнях, если в них оставались хоть какие-то постройки, ночевали в печах... многие, больные и голодные, прибивались к скитам русских староверов, что не могли не помочь им ради Христа.

Жестоко страдали от голода. Кормились в лесах заледеневшими ягодами, лущили из шишек семена, промышляли силками и ловушками, похищали запасы у белок. Рыли они в поле снег, собирали оброненные колоски и смалывали зёрна между камнями. Да мало они находили колосков, поскольку местные мужики и захожие побродяжки до них уже десять раз всё в полях обыскали, заглянули, куда никогда не заглядывали в лучшие времена. Стучали голодные палками по промерзшей земле – искали зерно, припасённое мышами. И, конечно, грабили, грабили... Да много ли отнимешь у неимущего?.. Что найдёшь в хате, вчера пущенной на дым? Только ветер... В лесах соперничали с волками. Ходили по лесу, по волчьим следам, отгоняли зверя от добычи, если успевали; а если не успевали, довольствовались кровавым снегом – перебивались, глотали его совсем по-волчьи...

Карл, Мартин, Оке и Георг – эти четверо держались вместе. Крепко они держались друг за друга, так как понимали, что порознь им никак не выжить. Гнали от себя чужих, что норовили прибиться к сильным, пятого и шестого гнали, потому что стольким было бы в голодном краю не прокормиться.

Не так уж и давно они оказались в лесу. Читатель наш, внимательный друг, помнит, как шведскому полковнику Даннеру не повезло. Эти четверо солдат как раз и были из его людей. В тот несчастливый для них день ударили разбойники в голову отряда, и почти сразу же полковник был убит. Тут же лесные разбойники ударили и в хвост отряда. И так они мощно нажали с двух сторон, что посреди дороги образовалась давка. И эта давка всё нарастала, шведские кавалеристы, растерявшиеся без привычных команд своего многоопытного Даннера, были скоро смяты, оттеснены с дороги в лес. Но и тут их поджидали разбойники – с остро затёсанными кольями наизготовку. Всадникам было не пробиться, ибо ранили колья лошадей и в каких-то канавах ломали лошади ноги... Этим четверым – Карлу, Мартину, Оке и Георгу, – выбитым или вывалившимся из седел и не запутавшимся в стременах, посчастливилось избежать разбойничьей дубинки или крестьянских вил в живот. Бросив лошадей и амуницию, бросив гибнущих в жестокой схватке товарищей, они укрылись в густых кустах и таились там, пока дело не кончилось.

А когда стало тихо в этом злосчастном месте, они бежали вглубь леса. Потом опомнились: зачем так далеко бежали? От страха, понятно; не хотели попасть в руки к разбойникам. Сообразили, что от дороги уходить далеко нельзя. Но и по дороге вчетвером ходить опасно; разумнее, решили они, будет ходить тайно вдоль дороги. Но как только они это сообразили, пришла ночь. До утра мёрзли беглецы под каким-то кустом, прижавшись друг к другу; не сомкнули глаз. А утром стали возвращаться к дороге, но дороги не нашли. Плутали – будто нечистая сила водила их по лесу и путала им следы. И решили оставить пока поиски дороги, ибо хоть возле неё, хоть по ней, а армию шведскую им теперь никак не догнать. Фортуна не была к ним так зла, как к другим из отряда Даннера; и это следовало понимать и ценить. Но по дурной погоде далеко ходить – только к смерти прийти...

В каком-то овраге держали совет. Карл сказал, что надо где-то здесь, в лесах, затаиться и дождаться весны, а там уж и решать, куда идти. Георг заикнулся, что можно было бы ночами идти по дороге – попытаться догнать своих. И хорошо бы обзавестись лошадьми. Но Мартин и Оке его не поддержали. Да и где же лошадей теперь найдёшь? Все лошади давно прибраны – не русскими, так местными мужиками... или съедены волками. Разве что у кого отнять? На этот счёт Мартин и Оке здраво рассудили – надо сначала найти, у кого отнять. Усталость, холод и сырость совершенно сломили их дух, и они только и помышляли о том, где бы найти понадёжней убежище, чтобы отлежаться в нём, согреться и обсохнуть. Хорошо бы ещё найти еду...

Так оголодали, что готовы были съесть друг друга. Перебивались мёрзлыми ягодами. Спустя день-другой, немного кормясь, вышли они на какое-то пожарище. Хутор когда-то здесь был. Рылись в завалах остывших головней, надеясь отыскать погреб – может, даже с едой. Погреба они не нашли, как и еды никакой; под руки им попадались угли, зола да навоз... зато нашли полуобгоревший топор под чёрной печкой. Только позже они поняли, какой удачей улыбнулся им этот топор.

Этим топором в глухом углу чащи, куда и зверье не захаживало, они за два дня поставили сруб – не очень большой, но достаточно крепкий, чтобы стать им надёжным прибежищем до весны.

Пока трое товарищей ставили сруб, Георг ходил по лесу в надежде отыскать хоть какую-нибудь пищу. И однажды набрёл на звериную тропу. Он выкопал яму на этой тропе, долго караулил и дождался наконец счастливого часа: попала в яму лесная коза, весьма упитанная, надо сказать, была эта коза в предзимнее время – едва дотащил её удачливый охотник до того потайного места, где уже возвышался новый сруб.

Карл, Мартин и Оке не знали даже, чему больше радоваться – надёжной кровле над головой или добыче охотника. Навалив еловых веток на земляной пол в срубе, все четверо возлежали на этом ложе, мягком и душистом, рвали зубами мясо, по которому давно истосковались, мечтали о трубочке табаку и о кружке пива, да не какого-нибудь жиденького кислого пойла, разбавленного пять раз, – вроде того, что пили они в местных придорожных корчмах, – а настоящего, домашнего, честного шведского пивца, от которого в голодных кишках наступил бы праздник...

Согревшись и насытившись, вспомнили они песню.

Мартин затянул куплет, Оке поддержал, потом и другие присоединились, и вот уже будто не в лесу глухом, не в болотах литовских они обретались, а в родной Швеции были, в живописных горах, среди скал-исполинов, острыми зубцами воткнувшихся в небеса, среди бурных горных рек, шумных порогов и водопадов, среди ручьёв, вытекающих из таинственных гротов, обиталища эльфов и троллей, среди фьордов они были с недвижной водой, в коей, как в зеркале, отражались то низкое северное солнце, то звёзды, то высокие борта гордых кораблей, и зрили они внутренним взором красивую женщину, обращавшуюся к герою с такими словами:

 
– Eder vill jag gifva de gangare tolf
Som ga uti rosendelunde
Aldrig har det varit nagon sadel uppa dem
Ej heller betsel uti munnen
 
 
Eder vill jag gifva förgyllande svärd
Som klingar utaf femton guldringar
Och strida huru I strida vill
Stridplatsen skolen i väl vinna[81]81
Дам тебе двенадцать прекрасных кобылиц,Которым в беге нет равных.Никогда ещё не было седла на них,И не знали они уздечки.Дам тебе позолоченный меч,Он пятнадцати золотых колец стоит.И даже если ты не хочешь драться,Он стяжает тебе победу.

[Закрыть].
 

Впервые за много дней они почувствовали себя защищёнными. Воспряв духом, поверили в свои силы и в то, что удастся им избежать смерти в этих покинутых Богом местах. Вот как удивительно действуют на людей, ещё вчера прощавшихся с жизнью, сытный ужин, тепло и добрая старинная песня.