Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Мародёры

Спустя пару дней шведские мародёры ограбили и дом священника, и храм – варварски ободрали скромный сельский иконостас и даже подняли грязную грабительскую руку на престол, почти всё с него унесли – и антиминс, и Святой Крест, что есть меч Божий, коим были побеждены дьявол и смерть (по не алчные пришлые лютеране в обличье шведских солдат), и дароносицу, и дарохранительницу; только Евангелие оставили, сняв с него, однако, позолоченный оклад. И Господь, что невидимо и таинственно присутствовал на престоле, в этом святотатстве не препятствовал ворам – быть может, испытывал подлых, искушал, чтобы после, когда придёт время, воздать им по их делам, по их прегрешениям и заблуждениям, по их корысти...

Поскольку мы с мародёрами в нашем повествовании ещё встретимся не раз, то должны сказать о них хоть несколько общих слов – об этом подлом племени, сколь бессердечном и лютом, столь и трусливом (хотя трусость их за их алчностью и за их наглой уверенностью в безнаказанности редко бывает видна).

Говорят, что имя их «мародёр» заимствовано из французского языка, в котором maraudeur, или «грабитель, воришка», – есть производное от maraud, или «мошенник, жулик». Но есть и предположение, что имя это берёт начало от имени собственного Меродёр – будто был некогда такой солдат или офицер, который настолько преуспел в чёрном ремесле грабежа живых и обирания мёртвых, что стало его имя нарицательным (а может, и наоборот, нарицательное имя стало однажды собственным – тут уж истины не дознаться за давностью времён и за скудостью сведений); и тогда правильнее было бы говорить не «мародёрство», а «меродёрство», и не «мародёр», а «меродёр», и у некоторых старинных литераторов мы такую форму встретить можем; хотя, конечно, это не означает, что грабежа, насилия и воровства на войне не было до него, до Меродёра; нет, напротив, мы можем с уверенностью сказать, что сколько веков и тысячелетий велись войны, столько веков и тысячелетий на этих войнах процветало и мародёрство. Нисколько не сомневаясь в том, что эти предположения имеют полное право быть, мы выскажем ещё собственное. И вряд ли у кого найдутся основания возразить, что слово «мародёр» или «меродёр» можно возвести (а точнее – низвести) к грубому, опять же французскому словцу merde, означающему «дерьмо» и только «дерьмо», но в разных вариациях, которые мы здесь не станем приводить из вполне понятных этических соображений.

В атаку мародёры не ходят, сказываются хворыми или увечными либо ослабевшими с голодухи, а то и вообще никак не сказываются, а просто накануне сражения необъяснимым образом бесследно исчезают из рядов честных и доблестных солдат, предоставляя возможность другим проливать кровь и гибнуть, и шагать с храбростью и достоинством под барабанный бой и пронзительные звуки труб к бессмертной славе, и ценой своей жизни достигать целей, поставленных военачальниками. Однако за жалованьем и за солдатским пайком являются исправно и в срок, и даже чуть ранее срока, чтобы беззастенчиво получить жалованье и паек в числе первых – пока истинные герои залечивают раны и штопают дыры в мундирах, оставшиеся от вражеских штыков. Но жалованья им мало, поэтому они не упускают случая воровать у своих же: и в кисет залезут, и в кошель, и уведут лошадь, чтобы где-нибудь продать, и седло, дабы где-нибудь обменять; с сонного снимут кольцо, а с больного – подаренный матерью крест.

Эту шатию-братию можно встретить и впереди армии – постыдным авангардом, но только в тех случаях, когда они, держа нос по ветру, пребывают в уверенности, что противник уже ушёл и не пошлёт в них пулю, не проткнёт пикой; можно их встретить и позади армии – позорным арьергардом, и, по правде сказать, чаще всего именно позади армии они и идут, и грабят, и насилуют, и глумятся над слабыми, беззащитными, и жгут деревни и хутора – где из озорства, где из вредности, а где и с умыслом – подожгут и спрячутся, ждут, пока хозяин, отчаявшись с горя, не кинется к тайнику, где спрятана у него заветная мошна с казною; и кормятся от чудовищных злодейств, и нагружают свои тележки, и телеги, и наконец фургоны провиантом и имуществом, и собирают всего столько, сколько нет и в обозе у полковников и генералов. А ежели какой офицер возьмёт такого вояку за воротник, поймает за руку, тот клянётся и божится, что вовсе не грабитель, не мародёр, и вовсе он не зловонное merde, а самый обыкновенный фуражир, и то, что бьёт мужика кулаком в зубы, а бабу его заваливает на столе, – так это необходимо, потому что хитрый мужик ни за что не желает со своим барахлом расставаться, а баба, вражина, его ложь покрывает (и ни один «фуражир» не признается: война, поход, скука, тоска по своей женщине и гонка за чужой)... Зачастую следуют мародёры и но бокам армии – тут они, где до них не хаживал ни один с загребущими липкими лапами, попросту жируют, смакуют свою грабительскую безбожную жизнь, хотя, конечно, и рискуют больше; бывает, в жадности своей весьма от армии отдаляются или не замечают, увлёкшись разбоем, что армия отдаляется от них, и тогда разобиженные мужики, почуявшие слабину обидчиков, нещадно их бьют и даже убивают. Не любят их и свои и частенько случается, что, по вполне понятному и честному солдатскому обычаю, очень жёстко призывают их к ответу, устраивают скорый и справедливый суд. Тут, конечно, мародёры изворачиваются, как могут – и угрём, и змеёй, и жалким червём, – и плачут, и рыдают, и бьют себя кулаком в грудь, и пускают слюни, раззявив грязный рот, и готовы дать самые страшные ложные клятвы (и честным именем родителя, и именем Господа Вседержителя, Иисуса Искупителя, и священным Евангелием поклянутся, сволочи, что чисты, как крылья агнцев), и побожится, что вот-де пуля вбита в ствол – и могу сражаться, и готовы они подлейшим образом обмануть, и оговорить безвинного... – всякая низость возможна, когда в человеке нет совести и чести и когда человек, погрязши в пороках, не уважает себя. Мы говорили уже, что мародёр ещё и трусоват; не станет он, конечно, бегать от цыплёнка, но если ему дают достойный отпор, он скоро принимается озираться, искать взором кусты погуще – наверное, потому, что вороватость, подловатость и трусоватость есть близнецы-братья и крепко держатся они один за одного.

Истинный рай для мародёра – поле битвы. Место, ставшее для героев местом гибели и бессмертной славы, мародёру – нива, самая щедрая из нив, дающая возможность скоро разжиться всяким добром. Ночь, самая чёрная из ночей, – треклятое время его. Переждав в непролазных кустах горячее дело – дело, в котором гордые и благородные, отважные сердцем и духом выковывают подвиги и вечную память по себе, переждав, пока Безносая и Безглазая (но очень зоркая) махнёт косой и, звякнув своими склянками, соберёт жатву, выходит, выползает мародёр, подлое племя, за своей жатвой. В грязи и крови, озираясь на небо, затянутое тучами, и радуясь, что не видны ни луна, ни звёзды, радуясь адову мраку, он ползёт от тела к телу, обшаривает у солдата, у офицера уже охладевшую грудь, рвёт с мундира серебряные и золотые пуговицы, вытряхивает сумы и ранцы, обчищает карманы, стаскивает кольца с перстов и радуется, радуется лёгкой поживе и, набивая монетами да перстнями пояс, напихивая золото в седло, грызётся, как шакал, как гиена у трупа, с другим, с таким же наглым и подлым собратом, готовым запустить свою жадную и быструю лапу даже к нему за пазуху – в святая святых.

И в райскую обитель порой приходит беда

Мародёры – это беспощадное поветрие, эта всепроникающая чума, сущий кошмар – вдруг растеклись по всей округе, по всему повету неудержимой приливной волной, лучше всяких слов говорящей о том, что грядёт, грядёт неумолимое безбрежное море – армия шведского короля – и вот-вот всё здесь затопит и никому не будет спасения. На всех дорогах и дорожках, на тропах и тропках оставили следы, не обошли стороной ни один крестьянский двор, и в непролазные дебри, и в глубокие овраги заглянули, и справа, и слева от шляха душегубы наследили – мрачными пепелищами, полным разорением, болью, кровью, стенанием, смертью. Истязали бедный люд, пытали и убивали, а трупы этих бедняг, умерших нераскаянными, рассаживали вдоль больших дорог в наказание и назидание страшными, смердящими, чёрными куклами, облепленными тучами мух и мошек, обкусанными одичавшими псами.

Набрели как-то мародёры и на Красивые Лозняки, не обманули их ухищрения Криштопа, не увели в никуда обманные тропинки. Нюх у мародёров был отменный – на дым, на запах кухни шли. И вышли-то воры аккурат с подветренной стороны. Уж как ни хитёр и опытен был старый Криштоп, уж как ни старался опустить все концы в воду, а этой мелочи не учёл: далеко была слышна панская кухня... Потом из лесу, укрываясь за толстыми стволами, долго наблюдали за жильём мародёры; жадные и голодные – не побрезговали бы и церковной крысой. Сторожили, высматривали – сколько в имении человек и откуда в имение ловчее проникнуть. Нашли слабое место, прокрались садом – там, где мальцы, поставленные сторожить, лузгали семечки и грели на последнем летнем солнышке животы. Трубил в трубу, кричал им ангел-хранитель: держите, дети, ухо востро!.. Не слышали ангела-хранителя, не слышали шагов шведских солдат, подлого мародёрского отребья, прошедшего совсем близко за старыми яблонями, за смородиновыми кустами. А те быстро к тыну имения подошли да во двор в мгновение ока и перемахнули.

Люба была в горенке своей, наверху, когда раздался во дворе страшный крик. Выглянула в оконце, видит: на траве лежит мужик из дворовых, недвижный лежит, в белой рубахе, которая быстро напитывается кровью. Подумала: случайно упал, поранился, убился, надо скорей ему помочь, как вдруг увидела чужих людей, шведских солдат, которые разбрелись уж по двору и, размахивая шпагами, что-то злобно крича по-своему, гнали дворовых к дому; среди мужиков, притихших, перепуганных, был и Криштоп – выделялся седой головой... Люба прикрыла в страхе ладошкой рот, из которого уж готов был вырваться крик. А тут Винцусь верхом на своём коньке вылетел пулей из конюшни да прямиком – к калитке сада и был таков; грохнул мушкет, но пролетела мимо пущенная вдогонку пуля. Люба видела сверху, как братик, пригнувшись низко к холке конька, перескочил порыжевший малинник и погнал галопом через лужок к ближайшему лесу...

Истошно заголосила над окровавленным телом молодая жёнка; слезами, бедная, умывалась, кричала, что вот, подождите, нагрянет славный Тур, и будет вам, ворам, плохо, подождите-подождите, придёт Тур по ваши подлые души, и спросится с вас, и ответите кровью... Один из солдат стукнул её эфесом шпаги в висок, и баба замолчала, повалилась на тело мужа. Озираясь вокруг, этот солдат поднял глаза на окна...

И Люба в страхе отпрянула вглубь горенки. Потом услышала, как захлопали внизу двери, раздались топот и крики, которые были всё ближе; что-то падало на пол с громким стуком, затем что-то рассыпалось и покатилось. Вот заскрипела лестница. Испуганно просил о чём-то шведских солдат Криштоп.

Люба заметалась по комнате, но бежать было некуда и негде в горенке было спрятаться. Лезть под кровать с расшитыми занавесями юная панна и не подумала – недостойно для дочери уважаемого шляхтича искать убежища возле ночного горшка. Разве только стать под образами, чтобы охранили, не позволили обидеть, похитить, убить. Так Любаша и сделала: вжалась в красный угол под святыми ликами, взволнованно глядя на дверь.

Тут дверь распахнулась. Это старик Криштоп вошёл в неё спиной. А сразу за ним ввалились двое солдат. Огромные – на голову выше Криштопа. Рожи красные, злые, глаза навыкате. Шпаги наготове, острия грозно сверкают, упираются верному Криштопу в грудь. И тот всё отступает, отступает, пятится. Кричит им:

– Панове! Панове!.. Что вы хотите? Ежели покушать что – то кухня внизу. Пойдёмте, я покажу вам...

Увидели здесь шведские солдаты Любу, остановились. Переглянулись между собой. Потом один, всё ещё направляя шпагу Криштопу в грудь, сказал ему:

– Silver, guld har? Där?[14]14
  Серебро, золото есть? Где? (швед.)


[Закрыть]

Криштоп, конечно, не понимал, о чём его спрашивают, но всё равно зачем-то помотал головой. Он был очень напуган, но скорее не за себя, старика, боялся, а за свою молодую госпожу. Всё старался загородить её спиной, защитить.

Не поворачиваясь к Любе, он сказал:

– Панна, милая панна, я никак не возьму в толк, что он хочет от нас.

Солдат, подняв остриё шпаги выше, к горлу Криштопа, повторил:

– Silver, guld har?

Любаша, разобрав знакомое слово, молвила тихо:

– Они, кажется, деньги ищут.

– Деньги есть! Есть деньги! – обрадовался Криштоп и вытянул у себя из-за пояса тощий кошель; высыпал на ладонь несколько медяков. – Вот тебе, пан, деньги! – и он протянул их мародёру, тычущему в него шпагой.

– Silly man![15]15
  Глупый человек! (швед.)


[Закрыть] – презрительно усмехнулся солдат.

Криштоп всё совал ему медяки, но тот не брал, потом ударил старика по руке, и медяки со звоном раскатились по полу. Глаза этого мародёра тут обратились к Любе и нехорошо заблестели.

Криштоп, сообразив, что дело совсем плохо, что панну надо спасать, заговорил с жаром:

– Добрый пан пусть послушает меня. В доме никаких богатств нет. Но есть тайники в лесу. Там много-много всего припрятано! – и он показал на окно. – Пойдём! Я покажу. Я вам все тайники открою. Что уж!.. Раз такое дело... – он всё показывал на окно, на лес, потом на дверь.

Мародёр, похоже, решил, что его выпроваживают, и совсем рассвирепел и с такой силой ударил Криштопа кулаком в глаз, что тот, тонко, по-стариковски, охнув, кубарем полетел под лавку, где распластался и затих в беспамятстве.

– Dum gubbe! Skjuter jag dig!..[16]16
  Глупый старик! Я тебя пристрелю!., (швед.)


[Закрыть] – прорычал швед и выхватил пистолет из-за пояса.

Люба, только что насмерть перепуганная, увидев, какая опасность угрожает Криштопу, позабыла свои страхи и кинулась к мародёру:

– Нет, пан солдат! Не трогайте его! Он – просто верный слуга, защищающий хозяйку.

Солдат схватил её крепко; горячей, могучей, широкой рукой прижал к себе – не вырваться, даже не шевельнуться, даже дышать стало трудно. Прижал и оглядывал липким, масленым взглядом. И, кажется, с наслаждением вдыхал запах, исходящий от её растрепавшихся волос.

Второй солдат тем временем раскрывал один за другим сундуки и ларцы, укладочки и поставцы, со стуком откидывал крышки и шпагой выбрасывал вон Любашины наряды, скатёрки, платки и рукоделия. Летело на пол бельё тончайшего полотна, обшитое кружевами не хуже голландских, летели салфетки и чулочки, флёровые чепцы, покрывала, рушнички и рубашки, нежные фаты, а этот варвар всё копал и копал своей шпагой, всё тыкал и тыкал, всё рвал и выбрасывал сказанные сокровища вон, пытаясь докопаться до самого ценного, что, как он полагал, пряталось в самом низу, и топтался он по белью, по кружевам да девичьим тонким рукоделиям. Потом перешёл он к кровати и взялся шпагой рвать перину и вытряхивать наружу пух...

Люба задыхалась от мёртвой хватки мародёра, голова кругом шла, и голос стал неким чужим – прерывистым и хриплым:

– Вон в той шкатулке, что у окна, есть жемчуг... – и она указала глазами на шкатулку.

Солдат оттолкнул девушку и шагнул к окну, к шкатулке. А Люба, устоявшая на ногах и увидевшая, что никто более не препятствует ей на пути к двери, вдруг обнаружила в себе великие силы и бросилась бежать. И хотя ей казалось, что бежит она медленно, что ноги её будто налиты водой или насыпаны песком, бежала она стремительно; она как птица, как пущенная стрела стала. В мгновение ока перелетела девушка через порог и кинулась вниз по лестнице...

Однако солдат, большой и костистый, представлявшийся ей неповоротливым, оказался много проворнее её. Он только сейчас рычал что-то у неё за спиной, но вот уже перемахнул через перила, спрыгнул с лестницы и встретил Любу на нижней ступеньке. Могучей пятерней ухватил за шею, другой рукой – за волосы. Огляделся и потащил под лестницу, в полутьму, где стоял топчан для слуг.

Люба плакала и вырывалась, Люба упиралась ему руками в грудь. А он смеялся возбуждённо и страшно, и жарко дышал ей в лицо, и ловил шершавыми губами её уста. Дыхание его было зловонно, и платье его пахло дымом и кровью, и были липкие грязные руки, и колючая, обветренная рожа вызывала страх и омерзение.

– Söt flicka[17]17
  Сладкая девушка! (швед.)


[Закрыть]! – смеялся он и тянул её сзади за волосы, запрокидывая голову назад и целуя ей открывшуюся белую шею. – Söt flicka!..

Он бросил её на топчан и навалился сверху. Возжелал её девственность, её бережёную девичью честь, чистоту её незапятнанную, Богородицей хранимую, обратить себе на похоть, на низкую и грубую усладу вора, на позорище воина. Он исколол ей усами и небритым подбородком шею и рвал уже платье на груди, и трещала ткань, и горело тело, и щёки пылали у Любы от стыда и горя. Она кричала и рвалась, боролась из последних сил. Слёзы стояли в глазах, и оттого всё во взоре у неё расплывалось. От волнения и страха, от пронзительного чувства свершившейся уже беды, а может, от непосильной борьбы с этим медведеобразным солдатом у девушки остановилось дыхание, или он так сжал ей грудь в своей звериной «ласке», что она не могла дышать.

Сознание Любы помутилось. Меркнул свет. И в этой быстро сгущающейся полутьме она увидела некий силуэт за спиной у мародёра. Мелькнула мысль, трепыхнулась слабая надежда, что этот силуэт, это призрачное видение – Криштоп, который очнулся и теперь сошёл вниз и, возможно, спасёт её, хотя бы попытается спасти, сумеет хотя бы отдалить на минуту час её позора... верный старый Криштоп... Но так медленно этот силуэт приближался, а подлые руки, мерзкие лапы мародёра были так быстры и уверенны – так и лезли повсюду, будто было их не две, а четыре и все восемь, как лап у паука, и не было от них никакого спасу... Люба силилась разглядеть, что там за силуэт так медленно приближается. Но слёзы озёрами застилали глаза, и всё плыло над нею, медленно колыхаясь... Люба вспомнила: может, это Тур – тот Тур, о котором все в округе говорят и о котором кричала жена несчастного дворового хлопа, что убитый или раненый лежит сейчас на траве, тот Тур, который вступается за слабых и обиженных... Люба сама понимала, что мысль эта безумная и нет у этой мысли, у этой надежды ничего общего с действительностью, но сознанием своим, готовым уж ускользнуть, едва удерживавшимся на грани обморока, она цеплялась, всё цеплялась за эту мысль – за малую соломинку.

А тут выкатились слёзы из глаз, и Люба увидела, разглядела: нет, не Криштоп, не верный старый слуга это был, и никакой не Тур, сказочный спаситель, а такой же шведский солдат, какой только что затащил её сюда, в темноту под лестницу, на старый скрипучий топчан, на ложе насилия и позора...

Тут не выдержало крепкое платье, пошло рваться по швам. Торжествующе зарычал мародёр, отпустил Любе волосы и уж нацелился вцепиться лапами в белую девичью грудь... как его, мародёра этого, подлейшего из подлых, тяжёлого, как скала, с Любы будто ураганом сорвало – сорвало и швырнуло в угол. Тяжко пал во тьму мародёр, будто бы даже послышалось Любе, что затрещали у него кости или, падая, он раздавил что-нибудь, горшок или крынку.

Охнув и дико взвизгнув, мародёр стал подниматься. Голова его, страшная рожа с всклокоченными волосами, с окровавленным ртом показалась из тьмы. Вот уж и плечи показались, и покатая спина. Но удар могучего кулака опять опрокинул убийцу и вора во тьму – туда, где ему во веки вечные и надлежало пребывать. От этого удара мародёр уже не оправился. Во тьме затих.

Люба перевела глаза на своего спасителя – рослого и плечистого. Свет от двери падал на него сзади, и Любаша не могла разглядеть черты этого человека – видела лишь силуэт его, очерченный светом (наверное, именно так должен выглядеть молодой Бог, приносящий на бренную землю избавление от страданий!), – это был шведский солдат, нет, скорее офицер, что-то у него в платье было такое, отличное от платья простого солдата. Впрочем, Люба мало в этом понимала – солдат или офицер – и не это было важно сейчас, а то, что он выручил её из беды, возможно, спас не только от позора, но и от смерти, и то было важно, что он сейчас что-то говорил ей. Люба спохватилась: он ей что-то важное говорил, а она прослушала. У неё гудело в голове. Она сообразила: даже если бы слушала, то не поняла бы, ибо он говорил с ней по-шведски. А он показывал в угол, на поверженного мародёра, и успокаивающе улыбался. И продолжал что-то говорить, спокойно и ободряюще, и среди слов его пару раз прозвучало ordning; Люба вспомнила тут Волкенбогена, от которого слышала не раз немецкое Ordnung, что означает «порядок», и догадалась, что речь сейчас идёт о порядке, который он, этот справедливый и сильный человек, славный воин с сострадательным сердцем, здесь наведёт...

Ни слова не сказав своему избавителю, она запахнулась, соскочила с топчана и кинулась по лестнице вверх – в свою горницу.

Там она увидела, что верный Криштоп по-прежнему распростёрт на полу. Другого мародёра в горенке уже не было. А беспорядок, что в комнате царил, требовал исправлений не одного дня. Люба не знала, что в это время происходило во дворе, хотя слышала какие-то крики; она занята была Криштопом. Тот не оставил её в беде, и она его не оставляла: пыталась привести старика в чувство – и тянула его за руки, и приподнимала голову ему, и звала и опрыскивала водой – чтобы потом, когда он придёт в сознание, за шумом этим потихоньку бежать от разбойников куда-нибудь подальше в лес.

Наконец Криштоп очнулся и сел на полу.

– Страсти Христовы!.. – только и молвил он, глядя на юную панну осоловелыми глазами.

Между тем шум возле дома усиливался, и Любаша, привлечённая им, подошла к окошку и осторожно выглянула наружу. Из своих никого не было видно во дворе. Там ссорились между собой шведские солдаты; верно, не могли поровну разделить добычу; как говорят, маленькая добычка, но большой делёж. Люба подумала: самое время приспело бежать; пока солдаты заняты ссорой, они – как глухари на току; они там из-за гроша ссорятся, а пока кричат да руками друг на друга машут, пока глотки лужёные дерут, мимо них сорок мышей легко пронесут сорок грошей... Всё ещё сторожко выглядывая в окно и тихим голосом поторапливая Криштопа, чтобы скорее приходил в себя, Люба вдруг поняла, что это вовсе не ссора во дворе между мародёрами, дорвавшимися до чужого добра, нет, она заметила, наконец, что за воротами стоят лошади и возле них караулят всадники, хорошо вооружённые, в новеньких чистых мундирах, и такие же солдаты, увидела, как выводят из дома и из хлева и из амбара выгоняют, награждая изрядными пинками и тумаками, угощая щедро весьма звонкими затрещинами, мародёров – пообносившихся, небритых, неопрятных, со спутанными волосами. И того Люба среди мародёров увидела, что столько ужаса на неё нагнал, что облапал её восемью лапами и облобызал всю бесчисленными зловонными лобызами, обслюнявил и едва не задушил и растерзал бы, как коршун куропатку; «герой» и неодолимый великан на топчане под лестницей, на девичьих персях и чреслах сейчас во дворе под строгими окриками явившихся неизвестно откуда (но очень вовремя) солдат выглядел жалким, подавленным и даже неким сдутым – опали его меха, ослабел голосок, потускнели глазки; брёл, понукаемый, по двору, подтягивал повреждённую ногу. Их, пятерых мародёров, солдаты собрали посреди двора, накрепко скрутили им руки за спиной и погнали из имения прочь. Цепким торопливым взором Любаша оглядывала всадников, которые вот-вот должны были скрыться за высокой крышей овина, одного всадника, второго, третьего – на чёрном коне, на сером коне, на гнедом коне... Вот он! Кажется... Вот он – на коне белом. Как видно, офицер. Во главе отряда едет, уверенной рукой к выгону правит; остальные послушной рысцой тянутся за ним...

– Страсти Христовы! – воскликнул за спиной у Любы Криштоп уже более осмысленно. – Какого ангела послал к нам с небес Господь, чтобы избавить от этих воров?..