Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Иосия и Сара

Таковыми – из середняков – были и корчмарь Иосия с Сарой. Во всяком случае, таковыми их привыкли считать, ибо никто не мог знать в точности, сколько у них припрятано пресловутых кубышек и есть ли у них кубышки вообще. Впрочем, умные люди, кое-что смыслящие в делах торговых и питейных, с большой толикой уверенности предполагали, что кубышек у Иосии несколько, причём о некоторых даже Сара могла не знать, ибо предприимчивый Иосия не только в корчме дела обделывал, но ещё и проворачивал делишки на стороне, а на другой стороне обтяпывал дельца, и не был бы он достойным оборотистым сыном авраамовым, кабы, кроме того, на третьей стороне или уж совсем в тени не выделывал иные затейливые коленца, доставлявшие ему хоть и разовую, но весьма внушительную прибыль.

Был Иосия человек худой, но не желчный, хороший семьянин, в меру почитавший жену и без меры любивший своих многочисленных детишек, о которых можно сказать: мал мала меньше или «совсем горох»; Иосия, может, и сам точно не знал, сколько у него детей (но был уверен, что всё это от него дети, ибо Сара была жена верная), поскольку они, погодки и пару раз двойни, если вылезали из-под печки и лавок, так заполоняли корчму, что пройти по ней, не наступив на кого-либо из них, было просто невозможно; так и сосчитать их представлялось делом затруднительным, ибо один пострел мог дважды и трижды под указательный палец попасть, а другой, притомившись от шалостей, и из-под лавки не вылезал, спал там, обняв козлёнка. Для сына Израилева был Иосия, пожалуй, чересчур худоват и бледноват – но, наверное, потому, что много работал, редко выходил из-за прилавка, редко покидал корчму и почти не показывался в лучах солнца. Носил он и пейсики, и бороду не стриг, как положено, и ермолка у него прикрывала как бы в аккурат для неё круглую лысинку. Работал много, кушал мало, легко утром вставал, поздно ложился и, худощавый, лёгкой поступью ходил по дому, везде успевал.

Зато Сара была женщина дородная, неохватная, с плечами покатыми, с блестящими щеками, с красными полными губами, с подбородками и сальными загривками, с внушительными задними местами и с расчудесными, очень крепкими слоновыми ногами, с красными волосатыми икрами. На удивление, однако, и она была подвижна, по кухарским да хозяйским делам расторопна: вроде только что у печи со сковородой стояла – она уж горшок с квасом из погреба тянет, лестница под ней жалобно трещит; как будто вот сейчас в печь хлебы лопатой садила, а она уж у стола можжевеловку свою подливает – и губки у неё бантиком, медовым цветочком, а глаза холодные, цепкие; отвернёшься, а уж в дверях стоит Сара, точнее много там Сары стоит, почти проёма и света божьего не видать: расплывается Сара в сладчайшей улыбке – чутко услышала она перестук копыт да скрип дорогого экипажа и уж встречает состоятельного гостя, не ленится кланяться, перед ним подолом ступеньки метёт, спешит принять шляпу. Здрав будь, любезный господин!..

Молчание Тура

Как-то под вечер разгулялись в корчме мужики, любители пображничать. И свои тут были, и захожие. Времена тяжёлые; не приведи господь ещё таких времён; кушать народу нечего, скотину кормить нечем, у иных голова не болит – и скотины нет; наготу прикрыть – и то не всегда есть чем, крыши не латанные стоят, срубы подгнили, покосились, детишки плачут, ручонки тянут: дай, батька! дай!., да нечего вроде и дать, а на водку денежка есть, на святое, на мужицкое копеечка завсегда найдётся. Разгулялись, расшумелись. Принялись играть в кости. Среди зелёных медяков, приметил быстроглазый Иосия, и серебро блеснуло. Откуда у них серебро?.. Спроси, не ответят, во хмелю ещё обзовут поганым словом, а потом, как кружки опустеют, завиноватятся, примутся увещевать: дай, Иоська, дай, подлей ещё!.. Похоже, растрясли кого-то на дороге – заезжего молодца, которого мама несмелым родила.

Иосия был человек молчаливый; он много думал, мало говорил. А Сара, напротив, очень любила поговорить; причём так много она говорила, что Иосии порой думалось, будто она говорит немало лишнего, и он бы даже мог заподозрить, что Сара больше говорит, чем думает (но так любой муж полагает, устав однажды от своей подруги жизни), если бы не знал наверняка, что у супруги его есть хорошие мозги – мозги весьма самостоятельной женщины. Так и сегодня Сара довольно громко рассказывала ему о том, о чём другие еврейские жёны, супруги корчмарей и матери семейств, предпочитали говорить шёпотом.

Когда вошёл этот мужик, Сара как раз рассказывала, что разбойник Тур, который в последнее время немало пролил по лесам и дорогам шведской крови, который и русским изрядно зады потрепал, теперь обратил свой взор на добрых людей, на народ Израилев, много хорошего сделавший для литвинов и Литвы. Некого стало сему Туру по лесам гонять, вот он и занялся грабежом. А у кого ныне можно взять? Только у детей авраамовых.

Качал головой Иосия. Он и сам думал каждый день о том же. Боялся, что явится Тур и отнимет всё... накопленное многими годами трудов, годами недосыпов, ухищрений, уловок, вложений... и первую кубышку, заветную, счастливую, согревшую когда-то его юное ещё сердце, заставит отдать, и вторую найдёт кубышку, наполненную от опытности, и про третью, наполненную от мудрости, выпытает, и четвёртую, забитую под завязку деньжатами от различных промыслов... Осторожно оглядывался Иосия на жену: не подслушала бы его мыслей.

А Сара между тем говорила, что к Лейбе недавно нагрянули «гости» из леса. Всю душу из старика вытрясли. Всё отняли. А Исаака едва не убили. А Моисея – так и хотели убить, собирались на воротах повесить. Но он всё отдал, а сам с семейством по миру пошёл:

– Давно ли ты, Иосия, видел Моисея?..

Когда мужик этот вошёл, Сара как раз жаловалась мужу, что ночей не спит, боится разбойника Тура; то он видится ей стоящим во дворе, во тьме едва угадываются его очертания, недвижно так стоит и будто на окно смотрит; а то он ей видится стоящим прямо в комнате у окна, грозным призраком у постели Сары, и опять же недвижно он стоит, словно статуя, или будто он в углу сидит и смотрит на неё – красноватыми углями глядят из-под шлема его глаза, пышут дьявольским жаром. Очень страшно бывает ночами. А особенно страшно, когда начинают петь петухи...

Иосия понимающе кивнул. Он уже и сам слышал, что в корчмах, намеченных разбойниками на разор, прежде появляется мужик, поющий петухом... а уж за ним и сам Тур входит. И начинается... начинается сущий кошмар для доброго человека. Куражатся так разбойники, что ли? Или дают знать посетителям корчмы, чтобы убирались подобру-поздорову, если голова их, что ещё на плечах, дорога?.. Ещё слышал Иосия, как в народе говорили, что не только корчмы разорял Тур, но и иные поместья, и зажиточных хозяев грабил, по миру пускал, какие будто сживали со свету бедноту, обманывали, тянули из слабых соки. Баяли мужики байки: дескать, Тур вслед за петухом является – как Иисус за предтечей явился. А с Туром – и вся его дружина тут как тут. И в том месте, где петух пропел, хозяев-упырей знатно грабили и народ гулял. А мужика этого, поющего петухом, будто так и зовут – Певень; и как бы не последний он человек в дружине – умный, ловкий, насмешливый, преданный: за господином своим Туром – он без раздумья пойдёт в огонь и в воду...

Хотел Иосия молвить Саре, чтоб закрыла рот и не накликала беду, да не успел. Как раз, услышал, громко хлопнула наружная дверь – так хлопнула, будто потянула её за собой весьма уверенная и крепкая рука. Мужики, что к Иосии ходят за чарочкой скоротать вечерок да проиграться в кости, так не хлопают; они приходят в корчму скорее просителями, чем людьми с увесистым достоинством на поясе, то есть – с кошелём; мужики двери его кланяются, ибо для них за этой дверью – вертоград вожделенный; а пьянчужки последние готовы эту дверь, как икону, лобызать. Проезжие господа вообще к двери закрытой не подходят; слуги их ещё со двора благим матом кричат, чтоб «скорее встречал жидовин», чтобы с водкой и лучком на улицу поспешал, «не то халупу его с землёй сровняют».

Громко хлопнула под уверенной рукой наружная дверь, с заливистым и каким-то зловещим скрипом открылась дверь из сенцов. Обернулись на скрип Иосия и Сара. Да и посетители, что были в этот поздний час в корчме, вдруг попритихли.

Вошёл мужик. Вроде не из здешних. Высокий и плечистый, осанистый, в овчинной шубейке поверх армячка, в крепких шведских сапогах с пряжками, в круглой меховой, видавшей виды шапке. Стал посреди корчмы. Затрепетали огоньки свечей. Все, кто был в корчме, смотрели на него вопросительно. А Сара с Иосией, почуяв нутром неладное, побледнели. Иосия покосился куда-то в угол, на потолок у оконца, будто спрятано у него там что-то было, и он хотел убедиться – надёжно ли, как прежде ли; облизнул пересохшие губы; Сара же покосилась на детишек, на милых сердцу мал мала, будто в сомнении – не шугнуть ли их, не показать ли им строго глазами под печку. Иосия дрожащей нервно рукой задвинул ящичек под прилавок – ящичек, в котором хранил зелёную пьяную мужицкую медь. Стукнул ящичек, звякнула медь.

Мужик скинул на пол шубейку и шапку; все увидели, что волосы у него выстрижены по бокам и оставлен «гребешок», а в ухе сверкнуло кольцо – медная серьга.

Тут рассмеялся он:

– Что не встречаете господина?..

И пропел мужик петухом – задорно и немного зло; при этом лицо поднял к потолку и осоловело прикрыл глазки, и руки расставил, как крылья, и ещё похлопал себя ими по бокам.

– Это я пришёл к вам – кур доброгласный. Небось, слышали уже о петушке из орлиного племени?

Ещё сильнее побледнели Иосия с Сарой.

А мужик этот вошедший куражился; заулыбался, глядя Иосии в глаза:

– Что, ермолка, боишься? Вот сейчас серебришко из тебя трясти будем, а медь нам твоя не нужна.

Совсем растерялся Иосия, не знал, что делать. А Сара заслонила собою печь, под которой по знаку её уже спрятались все ребятишки. Самые любопытные и непослушные выглядывали из-за подола матери и из-под подола, глазели на странного весёлого мужика, который так смешно кукарекал, но от которого, однако, случился в корчме переполох.

Посетители, что сидели в это время за столами, почти все повставали и, от греха подальше, потянулись к выходу. Один захожий человек, разгулявшийся к этому часу, вошедший в самый хмель, удивился тому, что все поднялись, оставив его наедине с кружкой:

– А что такое, Панове? Вы куда?

– Уноси, браток, ноги!.. – бросили ему.

Бегство мужиков привело Иосию в совершенное уныние, ибо на них у него была последняя надежда: что, благодарные за каждодневную выпивку, защитят, а если не защитят, то хотя бы вступятся, замолвят доброе словечко, не дадут его с семейством на браме повесить – ведь не драл же он с них три шкуры, как другие корчмари-иудеи драли, не обкрадывал, как другие обкрадывали, и ведь в долг им денежку давал, и в долг наливал, и в долг кусок хлеба уступал, и вершков больших за долгами не требовал – не выше закона чтоб, по-божески... А они к нему в тяжкий час – задом. Вот она – людская благодарность.

Словно ветром, вынесло мужиков наружу. Шум какой-то послышался со двора. Навострил Иосия ушки – топот множества копыт, голоса молодецкие, грозные окрики, звяканье сбруи.

«Явились по душу мою! Накликала Сара беду своим помелом-языком! Чтоб ей!..»

А потом шум стих... Бедный корчмарь от страха к полу прирос. Случись пожар – с места не сойдёт. И тело оставили силы, так как сердце оборвалось, упало у Иосии – очень низко упало, прямо куда-то в потроха, где его без всемудрого лекаря не сыскать; помертвевшими глазами смотрел он на вход, на лестницу.

А по лестнице сверху уж шёпот тех мужиков потёк:

– Тур это! Сам Тур! Тур идёт!..

И Сара стояла рядом с мужем ни жива и ни мертва, застыла на устах растерянная улыбка, вздрагивал подбородок, усаженный редкими чёрными волосками; пухлыми руками женщина вцепилась в свой передник и то мяла его, то разглаживала вспотевшими ладошками.

И увидели Иосия с Сарой Тура. Высокий и статный, с плечами могучими в косую сажень, с торсом мощным, скала скалой, и в шлеме дивном, который он и не думал снимать, в одеждах из толстых грубых кож, кои сами по себе доспехи – саблей не прорубить, не пробить кинжалом, – был он словно старинный рыцарь, из тех, что увидеть можно разве что на гобеленах поблекших, обветшавших, коим по нескольку сотен лет, был он будто рыцарь, явившийся из времён стародавних, героических, легендарных, призрак во плоти или явившееся в мир языческое божество, о котором лишь в сказке услышать можно...

Стал Тур в дверном проёме – весь божий свет заслонил. Великан великаном; когда в корчму входил, сильно наклонился, дабы не зацепиться шлемом за притолоку. Под тяжестью исполинского тела его, под поступью стопудовой, – будто и правда лесной бык входил, а не человек, – жалобно одна за другой проскрипели ступени.

Как вошёл Тур, не крестился, даже в передний угол не глянул, ибо нет смысла православную икону искать в жидовской корчме, в вертепе придорожном, в обиталище греха. На хозяев едва глянул и ни слова не сказал им Тур; прошёл он в самый угол корчмы и сел за широкий стол лицом к очагу. За ним ввалились в дверь и многие люди его, десятка полтора или два: кто без масок, а кто в масках – овечьих, козлиных, собачьих, телячьих, свиных; один был в волчьей маске – из-под грозно оскаленных клыков виднелись только губы и подбородок. Сразу шумом наполнилась корчма; рассаживались, двигали лавки, шутили, смеялись, задирали друг друга, хлопали по плечам. Давно не бывало в корчме такого весёлого народа.

Тур молчал.

– Эй, ермолка! Где твоя хвалёная можжевеловка? – крикнул дюжий рыжий Пёс.

– Тащи выпивку! Что застыл?.. – пробасил Телок.

А Овца, оглянувшись на Тура, грохнул кулачищем по столу.

Тут Иосия пришёл в себя. Спало с него окаменение, когда он сообразил, что грабить его вроде как не собираются, а если и будут грабить, то, во всяком случае, не сейчас, и это значило, что осталось время поправить положение – как-то угодить нежданным лесным гостям, наговорить господину Туру приятного, вступить в переговоры с Певнем, с Телком, с тем Волком, с Овцой, Козлом да хоть с бесом самим... водки, водки им налить! водки они хотят... А как выпьют, подобреют, и помягчеет разбойничья душа, потеплеет жадное ледяное сердце...

Быстро оправившись от страха, корчмарь сурово взглянул на жену:

– Самой лучшей можжевеловки тащи!.. – прошипел он. – Самой честной чтоб – гой, что для меня берегла... Ну, живо!

Поразительно легко, будто была невесомой, толстуха метнулась к погребу и исчезла в его чёрном зеве. Знакомый нам Певень один раз пропеть не успел бы, а Сара, пыхтя и отдуваясь, улыбаясь сладко, но буравя шумных гостей холодным взглядом, уж опять возникла в просторной корчме, выросла из погреба крутыми плечами и сальными загривками и спустя мгновение вытянула за собой большой, мокрый от водки кувшин.

Дюжие гости, горластые, весёлые, с цепкими, быстрыми ручищами, ухватили её под мышки и под крепкие окорочки и вместе с кувшином вынесли к столам. А там уж были наготове кружки.

– Лей, хозяйка, не скупись!..

– Слышали мы про твою водку!..

Певень свистнул наружу, и четверо рослых парней втащили в корчму окровавленную тушу дикого кабана. Здесь же на полу у очага взялись тушу свежевать; секли мясо тяжёлыми ножами; бросали Саре – а та на сковороды да в котлы, да в печи; а самые голодные – те уж на углях в очаге себе сами мясо пекли. Праздник!.. Рай для живота близко!..

Иосия рад был угодить. Пока Сара хлопотала у котлов и сковород, он сам гостям водки подливал. Разгулялись гости, расшумелись, ели, пили, подоставали кисеты и трубочками задымили. Только Тур сидел молча, кушал не спеша, чинно – как кушают благородные люди; мяса и костей руками не хватал, мослов ножом не раскалывал, отламывал хлеб небольшими кусочками, пальцев не облизывал, рук об одежду не вытирал, промакивал губы платочком, что лежал с ним рядом...

А у Сары уже испуг прошёл. А как испуг прошёл, так нестерпимо разгорелось у женщины любопытство. Одно вытесняло другое: чем меньше было испуга – тем больше любопытства. И до жути ей захотелось узнать – кто же такой есть этот Тур. Ежели шлем свой он не снимет и лица не покажет, то, может, хоть слово произнесёт – и по голосу можно будет понять, знаком ей, Саре, этот человек или нет, из местных ли он...

Справившись с мясом, Сара перехватила у мужа кувшин и уже сама подливала водку в кружки изрядно подгулявших, охмелевших мужчин. А Тур к своей кружке даже не прикоснулся: как налил ему можжевеловки Иосия, так она и стояла.

Всё крутилась возле Тура хитрая Сара (совсем страх её отпустил):

– Снеди не подложить ли вам, господин Тур?

Молча покачал головой Тур.

А она уж с другой стороны заходила, в глаза заглядывала:

– Может, вам пива налить, господин Тур, если водка моя не нравится?..

И опять промолчал Тур, покачал головой.

Всё ходила вокруг и поглядывала на Тура Сара, ждала: не захочет ли осушить свою кружку, не сдвинет ли на затылок шлем, не запрокинет ли голову. Но не пил Тур, шлем не сдвигал, голову не запрокидывал; неторопливо кушал, поглядывая одним глазом на своих веселящихся людей, подслушивая одним ухом их праздные речи. Своими мыслями был занят.

Тогда придумала хитрая Сара, как на лицо молчаливого гостя взглянуть. Решила пойти на уловку: поставить возле Тура на стол широкую чашку с водой – будто для того, чтобы гость благородный мог в ней руки омывать. А она бы, Сара, проходя словно невзначай рядом, заглянула бы в чашку и увидела в отражении снизу, как в зеркале, его лицо... И уж побежала Сара за широкой чашкой, и плеснула в неё воды. Но Иосия заметил, догадался, что у женщины на уме, и шикнул на неё – очень Иосия испугался, что хитрость её поймут и в воротах не в меру хитрую Сару, подглядевшую то, что подглядывать нельзя, вздёрнут...

– Уйми любопытство, жена.

Так только руки у Тура и сумела разглядеть Сара: молодые, белые и не мужицкие руки – руки шляхтича; оно и понятно: отродясь не сеял, не пахал, сорных трав не дёргал, камней с поля не таскал, а только сабелькой пан махал; а когда не махал, гулял рыцарь-кавалер с прекрасными дамами на балах и слушал в золочёных залах прекрасные музыки.

Любопытство уняв, махнула Сара рукой на свои затеи и уловки. Опять направившись к погребу за водкой, приостановилась возле прилавка и молвила она мужу Иосии:

– Верно, он из местных, из шляхты – этот Тур. Не хочет голосом выдать себя. Молчит, как истукан. И на меня молчанием страху нагоняет...

Иосия, вдруг заметила Сара, мертвенно побледнел. Тогда Сара, предчувствуя беду, обернулась. Прямо за спиной у неё стоял Тур – возвышался над ней могучим утёсом. Спустя мгновение уже Сару ноги в погреб унесли, и голоса её долго никто не слышал.

Тур положил на прилавок перед Иосией несколько серебряных монет:

– Народ не жалуется на тебя, Иосия. Говорят, что ты торгуешь честно. Торгуй и дальше так. Мои люди не тронут вас. А деньги... чтобы ты знал: мы не отнимаем, мы покупаем.

Иосия, хоть и боялся очень – за семью свою главным образом, – был человек мужественный. И хранил с виду спокойствие. А душа, немало в этот вечер претерпевшая, так и возликовала. Увидел ясно Иосия, что дорожка, по которой он шёл сам и вёл чад своих и жену, не кончается завтра-послезавтра, и хотя время настало смутное, тёмное, появляется впереди свет.

Голос же Тура был ему совсем незнакомый. Видно, и правда мрачным молчанием он на Сару страху нагонял... или ему нечего было сказать.

...Потом, бывало, и в другие вечера приходил Тур со своими людьми в корчму. Насытившись, Тур обычно уходил – с Певнем или Волком или один. А люди его, случалось, надолго оставались – и за полночь, и до утра. И пили, и горланили песни, и веселились с доступными девками, какие слетались на пьяный шум, словно пчёлы на мёд. И веселье дружины Туровой в корчме зачастую переходило в необузданные сатурналии. Но Иосию с Сарой не трогали, как сам Тур и обещал. А на денежки, что лесные гости в корчму несли и щедро в ней оставляли, Иосия мог бы теперь и вторую корчму построить.

Уже в другие вечера Сара тоже слышала голос Тура. Но и ей он показался незнакомым. Что, впрочем, ничего особенно не значило, так как многие местные господа в корчму Иосии, да и в другие корчмы, отродясь не захаживали, с корчмарями не знались, о погодах не заговаривали и всякого отребья, что возле той или иной корчмы ошивалось, высокомерно сторонились. Женское любопытство, понятно, продолжало тихонечко мучить Сару, но она, женщина мудрая, иногда старалась слушаться мужа, и если Иосия говорил, что «не должно женщине знать, что не должно», то этому запрету можно было и последовать. Однако приглядываться к Туру издали или близко ей никто не запрещал, и она приглядывалась, вольно или невольно, делала себе кой-какие заметки в памяти, сравнивала с тем или иным из местных панов, и дело у неё более того не шло. По осанке, по белым рукам, по манерам обходительным – он был явно благородный человек. Он мог быть и из дальних краёв – из-под Вильни, или из Мира, а может быть, и из Могилёва, и даже из русских земель. Но мог быть и из местного он рода. Из семейства Ланецких, например. Взять Радима ихнего – чем не Тур!.. Впрочем, Радима Сара давно уже не видела; несколько лет, должно быть, прошло – совсем зелёным юношей помнила его. Он всё в Могилёве обретался, а сейчас, после пожара, вроде появился здесь... Да что Радим! Того, кто скрывался под именем грозным и под дивной личиной Тура, под шлемом его, с таким же успехом можно было бы поискать и в семействе Контовтов, у них хватает молодых и статных мужчин; и из Соколов можно похожих найти – статью, повадкой и белыми руками; и из Борейко, и из Белозоров, из Скарбеков, Монтвидов; есть в здешних землях и другие славные роды: вот, к примеру, Волк или душка Около-Кулак... Рассыпались, однако, все предположения Сары, не имея ясных подтверждений. Что за человек – этот Тур? Пойди спроси его, если тебе не боязно!.. Одно слово: Тур. Никто не знал, что это за Тур. Только самые надёжные люди его знали, но роток держали на замке. Ни матери с отцом не проговорились бы, ни любимой не доверили, ни под пыткой бы не сдали.

Довольно быстро изменилось у Иосии с Сарой отношение к Туру: если раньше весьма боялись его и все ждали – вот-вот сейчас грабить их начнёт, как уж многих из авраамова племени в округе ограбил (да пусть! да пусть! только бы жизнь не отнял!), то спустя всего несколько дней привыкли к своему опасному и таинственному гостю и бояться его перестали. Угождали ему теперь исключительно из уважения. А он щедро расплачивался серебром, и каждое появление Тура с людьми его в корчме было для Иосии и Сары очень прибыльно. За прибылями и страх совершенно прошёл; так это в жизни бывает: где выгодно, там уж и не боязно, и находятся удобные оправдания...