Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

«Свет в окне»

Большой шведский кавалерийский отряд, следовавший, как после выяснили, из Гародни[65]65
  Гродно.


[Закрыть], был внезапно атакован Туровой дружиной в нескольких верстах южнее Рабович. Если ехать по большаку мимо корчмы Иосии, то вскоре за ней дорога поворачивает строго на юг, и как раз на повороте дорогу эту обступает очень густой лиственный лес. Весьма удобное место для засады.

Пустив вперёд пикет из четверых драгун, шведы задержались в корчме; много съели, ещё больше выпили и потому утратили бдительность (обжорство и выпивка никогда до добра не доводили) – не слышали выстрелов, раздавшихся со шляха и возвещавших о том, что пикета шведского больше нет.

Не зная об опасности, полковник Даннер велел продолжать движение. Не прошло и получаса, как отряд достиг поворота дороги, ставшего для большинства храбрых шведских драгун роковым. Мысль о неотвратимости гибельного конца явилась полковнику, когда он, следовавший впереди отряда, увидел высокий завал, перекрывающий шлях, – завал из брёвен и остро заточенных кольев. Эта мысль ещё укрепилась, когда Даннер увидел десятки хорошо вооружённых людей, внезапно выступивших из-за деревьев, в масках и шкурах похожих на лесных призраков. Едва собрался шведский полковник скомандовать «назад!» и уж повернул коня, как с пронзительным и зловещим скрипом рухнули сзади на дорогу несколько кривых чёрных берёз. Путь к отступлению был отрезан.

Шведские драгуны сражались героически, бились отчаянно. И вместе с полковником в атаку шли, и без него, когда уж выбит он был из седла страшной казацкой пикой. Тот призрак, что сразил полковника, мог ввергнуть в ужас не только малодушных, поскольку был он как детище былых жестоких времён и дивным шлемом своим весьма напоминал безжалостного рыцаря-тевтона, и уже одним видом он устрашал – великан на огромном коне, с крутыми плечами, могучими руками и мощным торсом. Оставив пику в теле полковника, он выхватил саблю, большую и тяжёлую, ему под стать, и, очень ловко, умело с нею управляясь, вклинился в самую гущу шведов. Но не было малодушных среди королевских драгун. Держали удар, пока оставались силы. Стонали и рычали, однако отступали – как будто сама земля давила на них, наваливалась непомерной тяжестью, и были оттеснены с дороги в кустарник, в низкий молодой ельник, и там, окружённые, почти все полегли, а души их с этого места отлетели туда, где наконец обретут успокоение; только нескольким удалось уйти – бросив лошадей, они спрятались в густом подлеске и тихонько, ползком-ползком, убрались подальше от места отчаянного побоища.

Было много убитых и со стороны нападавших. Тяжкая плата за радость победы, за право зваться людьми независимыми, людьми с гордостью и честью... Где уязвлена честь, там отважному может быть могила. Чем не эпитафия для достойных мужчин, знающих, на что они идут, когда вынимают из ножен не посрамлённое оружие?..

...Отзвуки этой схватки далеко были слышны. Местный люд праздновал добрую весть, щедрыми струями в корчмах лились пиво и вино; ясновельможные шляхтичи жали друг другу руки и расписывали в письмах и хрониках подвиг скромных людей, скрывающих свои имена и лица, но высоко поднимающих собственное превосходство над сильным врагом. Не дождался отряда драгун король Карл, в досаде кусал губы и выговаривал генералам: в отрыве от родины каждый солдат на особом счету. В удивлении царь Пётр поднимал чёрную бровь, глядел на карту, расстеленную на гвардейском барабане, и в сплетении извилистых речек и дорог искал место, где достоинство человеческое ещё в цене; принимал к сведению русский государь: в безобидном литовском краю, по которому ходили, как хотели, вдруг появилась некая сила; велика ли она и что от неё ждать? не ударит ли она в спину в самый неподходящий час?..

Люди из славной дружины Тура с гордостью именовали себя «турьими детьми» или «турьими братьями». И хотя в схватках на дорогах и в лесах гибло их немало, недостатка в них не было. Много в простом народе честных, совестливых людей. Одеты они были – кто во что горазд. Но в последнее время появились на них добротные шведские сапоги, камзолы и ремни. Кажется, нет надобности объяснять – откуда!.. Вместо кос и рогатин держали они уже крепко в руках шведские и русские шпаги, сабли казацкие и польские, пики, пистолеты и ружья. Славили Тура, отца своего или брата, словом славили и делом. Многие ему подражали. Тоже надевали шлемы из черепов – коровьих и бычьих, устрашающих шлемов, – набрасывали на плечи коровьи шкуры, всё больше чёрные... И бывало порой не понять – где, в каком лесу нашёл временное пристанище настоящий гордый Тур и в каком овраге он, именно он устроил засаду.

Тур уже, казалось, был везде. Округа полнилась Турами – могучими, славными, справедливыми ратоборцами, защитниками слабых и угнетённых. Многие из местных с уверенностью говорили, ибо откуда-то знали наверняка, что настоящий Тур – дворянин. И знали, какой он. Властный, умный, немногословный, щедрый. Цену своему слову знает. Скажет – как отрезано. Никто не смел его ослушаться. Иные предполагали, что герой этот, лесной призрак, народный рыцарь, происходил из семейства Туров, которые владели землями под самым Могилёвом. Но в этом уверенности не было, ибо никто ещё с гордого Тура шлема не снимал.

А в народе говорили, что когда Тур во гневе, у него из-под шлема глаза красно горят, прямо углями, жаром пышут, а из ноздрей пар валит. Одно слово – Люцифер. А если и не сам Люцифер, то в союзе с нечистым. На всякий случай побаивались, и когда видели его, уже издалека тихонечко крестились; боязливые обходили его стороной. Не знали точно – тот ли самый это справедливый и милосердный к простолюдину Тур, поскольку было уж Туров несколько. Рассказывали, что когда настоящий Тур спокоен, он добр; и вообще – у него мягкое сердце; и когда герой в добром расположении духа, не только людям, соратникам его и друзьям хорошо, но даже и зверью лесному, и даже птицы возле него так и вьются и заливаются прекрасными песнями и щебетом.

Сказки это, наверное, были...

В тысячный раз задавали друг другу вопрос: зачем Тур прячет лик свой. Ответы были разные. Но чаще такой был ответ у простого человека: верно, родные люди у него есть; быть может, даже где-то неподалёку они; и не хочет он им навредить, не хочет, чтобы им мстили, чтобы их обидели. И вновь озирались по сторонам, по поместьям, по известным шляхетским родам. И в семействе Контовтов высматривали, у них хватало молодых и статных, справедливых сердцем мужчин; и из Соколов можно было похожих найти – горделивой статью, милосердной повадкой и белыми, хотя и крепкими руками; и среди Борейко достойные нашлись бы, и у Белозоров не запятнана, бела честь, и у Скарбеков честь блестит серебром, и Монтвиды хороши; живут исстари в здешних землях и иные славные роды: вот, например, Волки, люди страстные, горячие, или Около-Кулак – их попробуй обидь – спуску не дадут...

Но мы на Тура отвлеклись. Как на героя не отвлечься!.. А говорили о том, что недостатка в людях у Тура не было. И то верно: всяк, кто уважает себя, от бедности бежит, всяк, кто ищет себе достойного будущего, прибивается к сильному. Со всех сторон прибивался к славному Туру, к герою, народ. Многовековая бедность, полнейшее обнищание вследствие каждодневных поборов, среди которых – панщина, толоки, чинши и оброки[66]66
  Тяглые крепостные крестьяне отбывали по два дня панщины в неделю; толока – имеется в виду барская толока, когда всем миром шли к богатому хозяину, к помещику, и помогали ему сделать некую работу за угощение; чинш платили до 21 гроша; осадные крестьяне платили чинш до 30 грошей, но они были менее зависимы и не ходили на панщину; оброки – это форма феодальной ренты, подати – личные, подушные, тягловые, поземельные; оброки выплачивались помещику или государству продуктами или деньгами.


[Закрыть], и откровенных гвалтов-грабежей, штрафов, повинностей по ремонту дорог и перевозке грузов, заготовке сена и пр., – духовное и нравственное одичание, голод, вши и блохи, повальные болезни, невыносимые тяготы войны и наконец – смерть повсюду... Люди просто обращались в скотов. Всё меньше было крестьян путных и панцирных, когда-то зажиточных, наделённых землёй, всё реже можно было встретить в деревнях ремесленников – кузнецов, горшечников, конюхов и др. – и тяглых с осадными было днём с огнём не сыскать, а стали все на одно лицо, лицо смазанное, лишённое ясных человеческих, а с ними и божественных (ибо сказано: по образу и подобию) черт, лицо нищего – огородника, халупника, кутника[67]67
  Огородники, не имея полевого надела, жили от огорода; у халупников была только развалюха-хата и уже не было огорода; у кутников не было ни огорода, ни хаты, и они находили себе приют в кутах, то есть в углах, у родственников или у чужих сердобольных людей, выполняли за проживание, за еду какую-нибудь работу.


[Закрыть], и пропитание добывали, не покрикивая на лошадку «но-о-о, родимая, давай-давай!», а сложив горстью ладонь, осеняя крестным знамением чёрную, костлявую грудь и подтягивая жалобно «Христа ради!..»

Понятно, что, сорванные ветрами лишений и бедствий, шатались в вынужденной праздности по дорогам и лесам белорусских земель нищие скитальцы – тысячи, десятки тысяч бродяг. То просили они милостыню, сидя дармоедами на обочинах, у обетных крестов и на папертях, а то, совсем оголодав, занимались на больших дорогах разбоем. Многие из лихих людей прибивались к Туру и каждодневно пополняли его дружину. Познавшие беды и смерть, потерявшие и имущество, и близких, многие и сами сильные, подчинялись они безропотно ещё более сильному, ибо, едва только видели его, сразу нутром чувствовали, что не подчиняться такому нельзя. Вливались в дружину его, давали клятву – самую страшную из клятв – они призывали гром и гнев Небесный на голову свою, если подведут, если предадут брата; по старинному обычаю они писали клятву кровью на бересте, запоминали её, прочитав тридцать три раза, потом сжигали, а пепел закапывали...

И хотя уж подкатывала зима и становилось под небесами, под тучами всё темнее и темнее, в глазах, в умах у людей посветлело, поскольку увидели они, что не беззащитны, что есть с достоинством и честью защитник у них и в домах их есть место надежде, а в сердце – есть место для веры. Примученные тяготами скотской, подчинённой жизни, вековым унижением, гибельным лихолетьем войны, увидели люди ясный «свет в окне» и, воодушевлённые надеждой на улучшение жизни, верой в справедливость, готовую, наконец, восторжествовать, подняли они головы.

Уже боялись соваться в «Турову округу» паны, не раз уж получали по рукам их жадные приказчики, и появился у крестьянина лишний грош. Повеселел крестьянин, плечи расправил. Вспомнил дорогу в корчму. А там уж перед ним распахнуты ворота, и длинные пейсики тропку метут: «Добро пожаловать! Проходите, проходите, господин!..» И проходили дыроштанные господа, побрякивали мелочишкой, рассаживались за вожделенные столы. Судачили о войне, о русских и шведах, о поляках и своих панах, которые все «одним миром», чтоб им!., тратили денежки, за грошиком грош, гуляли. К мужикам прибивались шлюшки с тракта, чуяли запах деньжат. И пересчитывали мужики у них юбки, беззастенчиво оглаживали нежные чресла, а потом, развязав платки, хватали за мягонькие перси. Терпели потаскушки их заскорузлые руки, терпели заусенчатые пальцы. За грошики, грошики, грошики можно и не такое потерпеть... Все вместе, поналившись, пускались в пляс.

Сопели дудки, заходилась жалейка, лира натужно, с подхрипом гудела-пиликала, пищала волынка, ухал бубен, колокольцы дружно звякали. Стучали в пол посохи бродяг – отбивали такт. А эти, у которых сто лет не бывало ни гроша за душой, у которых всегда пусто на конюшне, в амбаре и хлеву, и те, о спины которых злые, алчные паны все батоги обломали, забыв про печали, выделывали в плясе отчаянные кренделя. И потные шлюхи, шаловливо и преданно заглядывая им в глаза, висли у них на широких плечах:

– А где, дружок, твои овцы?..

Днём вдруг явился с запада ветер и поднял, закрутил над дорогой пыль и холодные мёртвые листья и понёс, понёс всё прочь.

Тот, у кого много имён, но одно – тысячелетнее – лицо

Не только насчёт водки-можжевеловки, но и насчёт пива Сара была мастерица – другой такой в округе не сыскать. Затейливо относилась она к важному делу – пиво корчажное сварить. И если Иосия был доволен собой и хвалил исключительно себя за свою успешность, то напрасно он это делал. Прибыли его очень сильно зависели от недюжинного искусства жены его Сары. Где-то в глубине души он это понимал, но никак не хотел в этом признаваться – ни себе, ни тем более Саре.

Все вокруг варили пиво, как пиво – из ячменя или солода и хмеля. А затейливая Сара примешивала к пиву вместе с хмелем багульник, никому не выдавала секрет; примешивала для большей одуряющей силы, для головы кружения. А иногда докладывала она и душицу к хмелю для приятного запаха, для крепости и чтоб пиво не скисало. Также могла положить она калуфер – для приятного, благородного вкуса, тёплого привкуса; кроме того – корни буквицы для вящего аромата. Бывало, вместо хмеля она клала в пиво пижму. Вот сколько секретов знала Сара и никому их не выдавала, а мы их выдаём только потому, что сами пива не варим и добрый читатель нам симпатичен... И варила Сара пиво в нескольких чанах – такое, вот такое и эдакое, – чтобы был у мужика, у захожего путника и у заезжего молодца выбор. Именно оттого во многом славилась корчма Иосии, что Сара его у него за спиной весьма старалась...

Совсем уж похолодало, под вечер даже приморозило, и мы опять заглянем в корчму – погреться, послушать разговоры, узнать новости. Мы в этом желании не одиноки. Вот несколько крестьян, не заметив нас в полутьме и отодвинув нас, скромных, ввалили в жарко натопленную, пропахшую вином и табаком придорожную корчму – тоже погреться и выкурить в доброй компании трубочку-другую. Заплатками мужики трясли, а грошик на выпивку принесли.

Заунывные рулады выводила жалейка, ей вторила волынка, тоскливо подтягивала колёсная лира.

По мошнам мужики поскребли, по кисам пошарили – наскребли мелочишки. Как раз на жбанчик пива им хватит. А пиво у Сары сегодня отменное было – как всегда. Так встречные мужики говорили: вкусное и хмельное. Взяли жбанчик, взяли кружки.

Тут снова отворилась дверь. Оглянулись. Это вошёл старый согбенный человек – согбенный, но роста будто высокого. Клобук на плечи откинул, поклонился хозяевам и гостям. Смиренно и безмолвно. Разглядели: старик-еврей. Никакого имущества, только посох... Да мы, кажется, видели уже этого старика на дороге; читатель припомнит: когда шведский обоз проходил, возле одного воза старик этот шёл... а может, на чьей-то телеге ехал... Глаза у него ещё странные: не то пустые, невидящие, не то, наоборот, пронзительные, все понимающие, цепкие. Это всё от отблесков огня в очаге, понятно. Вполне обычные у него – выцветшие, старческие, водянистые – глаза.

Отвернулись от старика, потеряли к нему интерес. И хозяева, видя, что новый гость ничего не просит, занялись своими делами. А старик между тем проковылял к очагу. Посох свой он приставил к стене. Сел на шаткий табурет, развязал верёвку, коей скромно был опоясан, и грубый плащ его, видавший разные виды, пал на пол. И посох вдруг скользнул по стене и, очень старый, иссохший, прямо-таки зазвенел на полу...

Руки к огню протянул старик, плечи расправил, и все, кто в эту минуту смотрел на него, увидели: да не старик он вовсе, а мужчина – всего лет за тридцать, в самом соку, в самой силе. Стариком показался? Да, верно, устал он, да, верно, досталось ему – не лучшим образом распорядилась судьба, страдал много, более других (хотя страданием ныне никого не удивишь); а тут ещё дожди-непогоды; кто от худшего к лучшему идёт, тому лютые ветры всегда в лицо... Или света в корчме мало?

– Эй, Сара! Добавь свечей! Сидим в потёмках...

– Ну да! Света вам!.. – едко отмахнулась Сара. – Не всех ещё тараканов разглядели...

Пили крестьяне пиво, говорили о своём. Быстро жбанчик опустел. Ещё по мошнам поскребли – наскребли всего на кружку. Взяли кружку, одну на всех. Дальше разговоры говорили. Однако дивная между ними оказалась кружка!.. Все из неё пиво пили, и никак в ней пиво не кончалось. И по многу пили, уж были все пьяны, а кружка – всё оставалась полна... Не бывало прежде таких чудес в Иоськиной корчме. Не проторговался бы хитрец с такой кружкой!.. Оглядели кружку: бока как бока, дно – как дно, ручка – как ручка, а для пива забористого – истинный родник. Это диво надо было обсудить. Обсуждали. И сами не заметили, как новый гость в их беседе своим оказался. Предложили и ему сделать глоток. Он был им благодарен, отпил глоток...

Часу не прошло, а уж вся компания сидела вокруг этого жида – не старого, не молодого. Он рассказывал что-то, а все слушали. Видно, было что новому гостю рассказать, немало на своём пути, на веку повидал. Но он не только на речи был щедр.

Он сказал:

– Вы, добрые люди, мне дали пива глоток, и я вам добром отплачу, и я вас угощу.

– Да ты совсем нищий, – посмеялись мужики. – У тебя вон только палка одна. А туда же: угощу!..

Но новый гость подозвал Сару:

– Эй, хозяйка! У тебя, знаю, бутыль хорошего хлебного вина припасена.

– Припасена, верно! – удивилась Сара. – А тебе откуда известно?.. – однако она не стала дожидаться объяснений, нахмурилась, упёрла толстые руки в боки. – То для добрых людей, для господ благородных бутыль припасена. Не для бродяг вовсе!

– А мы, может, и есть те самые господа! – уголками рта, едва заметно, устало как-то, улыбнулся крестьянам захожий жид, что был не молодой, не старый.

Женщина оглядела его с сомнением:

– Ты ещё не сказал, как тебя зовут, уважаемый.

– Имён у меня много. В разные времена и в разных странах звали меня по-разному. Всё не упомнить... Истинное имя... впрочем, вам оно ничего не скажет; вам достаточно знать, что я – иерусалимский сапожник. И более всего известен под именем Агасфер...

Так сказав, он кулак разжал, и все увидели у него на ладони пять золотых монет. И никто не заметил, откуда он их достал – из кошеля ли, из пояса ли, или из-за подкладки, а может, всё это время он монеты в руке держал.

Услышав имя, Сара недоверчиво скривилась; увидев золото, она удивлённо хмыкнула. Разгорелись у неё глаза. Но ничего не сказала. Переваливаясь с ноги на ногу, как жирная гусыня, ушла Сара куда-то во внутренние покои. И вернулась действительно с большой бутылью тёмно-зелёного стекла.

Налила компании у очага по полной чарке. Хотела унести бутыль, но захожий жид её придержал.

Сара опять ничего не сказала. Он положил перед ней золотой:

– Хватит тебе, хозяйка, и одной монетки. Весь вечер мы будем гулять.

– А может, порадуешь нас и стряпнёй? – подмигнули ей мужики. – И сыр у тебя есть нетвёрдый, вку-у-сный!..

Сара попробовала монетку на зубок:

– Странный у тебя какой-то золотой. Никогда таких не видывала. Как будто из дальних земель принесён...

Гость усмехнулся:

– Не всё ли тебе равно, еврейская жена! Важно – что золото. Это французские су.

Как никто не заметил, откуда в руке у гостя появились золотые су, так никто и не увидел, куда золотой су из руки Сары подевался, – будто и не было его вовсе. С этого времени довольная улыбка весь вечер украшала круглое лицо Сары; она ухаживала за щедрым гостем и мужиками, что были с ним, подливала им да подкладывала; она почти от них не отходила; и, конечно, краем уха слышала многое из того, что за их столом говорилось.

А новый гость между тем говорил вещи невероятные...

Он говорил, что хорошо помнит взгляд Иисуса...

Мы, увы, не слышали начала их разговора, но вместе с Сарой послушаем продолжение.

Слыша такие речи от этого удивительного человека, крестьяне даже про выпивку забыли, и хлебная водка грелась у них в руках, а горячее жаркое на блюде остывало.

В восхищении и удивлении прищёлкивали мужики языками:

– Расскажи же, добрый человек, как выглядел пан Иисус...

– Как Он выглядел? Как все плотники: крепкий в плече, в руке... – здесь неожиданно для всех из глаз этого человека покатились слёзы; он смахнул их ладонью; но слёзы снова покатились, и он промокнул их рукавом.

– Это мы и сами понимаем, не глупые, – молвил в нетерпении один из крестьян. – А какой Он был, расскажи...

– Красивый был пан Иисус, – Агасфер наконец справился с собой и заговорил громче: – Статный. Повыше среднего роста, можно даже назвать высоким – вот примерно таким, как я... Во всяком случае, Он всегда возвышался над людьми, над толпой, хотя и держался очень скромно. Или так казалось, что Он возвышался. Было не в росте дело – на сколько выше Он любого из людей вершков, – дело в том огромном мире, в бесконечном мире, что умещался в Нём. А в Нём помещалось неохватное – как это ни странно звучит. В Нём, в телесной человеческой оболочке, в прахе, в горсти пыли, по существу помещалось божественное – само божество, – замыслившее мир, воплотившее мир и вобравшее мир. Я потом много думал над этим... Иисус всегда притягивал взоры, даже если молчал. Притягивал взоры Он внутренним величием...

Глотнув вина, рассказчик отломил кусочек хлеба и, задумавшись, как бы уйдя взором в себя, держал этот кусочек в руке.

– Ещё. Ещё расскажи, – просили мужики.

– Вот хлеб! – показал им отломленный кусочек их новый знакомец и на мгновение закрыл глаза. – Э-э, да вы не поймёте! И я не сразу понял... Ну да ладно! Поймёте потом. Это путь. Чем не путь?.. Знаете, что мне Иисус сказал, когда крест Его воздвигали? Он сказал: «Каждое поколение идёт своим путём, но по одной дороге. И ты это увидишь...»

– Чудеса! – воскликнули потрясённые мужики, хотя явно ничего не поняли; но потрясены они были тем, что слышали сейчас слова, когда-то реченные самим Христом и слышанные вот этим человеком.

– Он смотрел мне в глаза, а через глаза – в самое сердце. И я увидел, что это смотрит в меня Бог... – при этих словах рассказчик опять пролил слёзы. – Когда Он испустил дух, было затмение солнца. Люди устрашились, звери кричали, стаи птиц в испуге взметнулись в небеса...

– Вот ведь чудеса! – дивились крестьяне, качали головами, а иные и осеняли себя крестным знамением.

Подлили рассказчику вина.

– А ещё расскажи: какой Он был – пан Иисус...

– Осанка у Него была – осанка человека с достоинством. Он и крест свой нёс с неким достоинством; хотя был согбенный и измученный, избитый, с окровавленным лицом и с венцом терновым... но знал, что страдания Его не напрасны. Это, должно быть, и укрепляло Его. И то верно: когда человек знает, ради чего страдает, когда он понимает, что цель его велика и есть великий же смысл в достижении её, он легче переносит свои муки, свои печали...

– В глаза бы Ему заглянуть! – сказал кто-то весьма взволнованным голосом. – Ты заглянул, человече? Наверное, хорошие у Него были глаза.

– Это так, – продолжил Агасфер, кивнув. – Глаза у Него были такие, что прозревали тебя насквозь и говорили тебе то, что хотел сказать Он, – в самое сердце закладывал тебе эти слова, даже если Он не размыкал уст. У меня есть сомнения, что те слова Его, обращённые ко мне, слышал ещё кто-то, кроме меня. Ибо сказаны они были глазами Его небесными.

– Небесными? – переспросили изумлённо.

– А вы разве не знали? Как васильки у вас в поле, у Него были синие глаза.

– Чудеса! Дивные чудеса! – опять восклицали крестьяне, слушали жадно.

– Он прошёл путь скорби[68]68
  Лат. Via Dolorosa означает «Путь Скорби» – так называлась позже улица от Гефсиманских ворот (ныне они называются Львиными).


[Закрыть] до Голгофы, по которой Иисус нёс свой крест; известно, что на пути скорби Иисус совершил девять из четырнадцати остановок своего крестного пути, нёс с достоинством, хотя и тяжело Ему было, и Он остановился передохнуть у моего дома, а я, не зная, кто Он, не разглядев по чёрствости, по озлоблению сердца, что Сын Человеческий и есть божество, оттолкнул Его... Не знаю, простил ли Он меня, скудоумного, но то, что в глазах у Него была любовь, – я видел.

На минуту спазм перехватил горло Агасферу, и он молчал. И никто не нарушил его вынужденного молчания, ждали продолжения рассказа. Мерцали блики огня на медном лице этого человека. Тихонько шипела смола на поленьях.

– Неправильно рисуют и лепят, – наконец опять заговорил гость. – Не в плюсну Христу забивали гвозди, а в пятку – сбоку под щиколоткой. Адская боль. От неё сходят с ума.

– Вот страх-то!.. – нисколько не сомневались в правдивости рассказа простодушные крестьяне.

– А глаза Его синие особенно выделялись на бледном лице. Только у Сына Божьего могли быть такие – небесные – глаза...

Когда Агасфер ненадолго замолкал – чтобы собраться с мыслями, или выпить вина, или отломить ещё хлеба, – мужики перешёптывались между собой. Были и сомневающиеся, полагавшие, что всё выдумывает этот человек: да, сказать он красиво умеет, впечатляет, витийствует затейливый ум, но уж больно не верится, что всё сказанное им – правда. Один мужик пожал плечами и заметил, что уже слышал от кого-то про такого человека по имени Агасфер, который ходит по разным странам, не останавливаясь, и рассказывает про Христа уже более полутора тысяч лет. С одной стороны взглянуть, такого как бы и не может быть, ибо не живут потомки Адама столько; но с другой стороны посмотреть – всё в руках Божьих, и если так решил однажды пан Иисус, то почему же такому не бывать?.. Он слов на ветер не бросал, в деяниях Бога нет ничего случайного... Но в большинстве своём крестьяне, собравшиеся в корчме, рассказам этого необычного человека верили, и их волновало очень (и очень же льстило), что о подробностях, в которые они посвящались, они прежде ни от одного священника, ни от одного грамотея не слышали, и это значило, что о них ни в одной – даже в самой толстой и умной – книге не написано. И человек этот, что сидит сейчас с ними запросто за одним столом, пьёт вино, преломляет хлеб и вкушает самую обычную снедь, есть живая бесценная книга, есть единственный свидетель последних часов жизни и крестной смерти Христа, не только видевший, но и касавшийся Его, божества (пусть и толкнувший; он раскаивается в том уж много веков!), и слышавший голос Его, и даже заглядывавший Ему в божественные небесные глаза, и значит, сам он чуть ли не суть божество!..

Так любопытно было крестьянам этого необычного человека послушать – человека, знавшего много тайн и делавшего это тайное, сокрытое веками, явным, столь волнующим воображение, – что про всё на свете они позабыли: и про пиво, и про вино; и давно уже не курились у них трубки. И временами сыпались на рассказчика вопросы:

– Иудейского ли племени надо считать Иисуса?

– А правда ли, что Иерусалим-град всем градам отец, потому что в нём распяли самого Царя Небесного?

– А верно ли говорят, что Богородица, стоя под крестом кипарисовым, утирала свои слёзы плакун-травой?..

Агасфер грустно улыбался:

– Вы задаёте мне, добрые люди, простые вопросы, на которые я не могу дать простых ответов...

Послушав ещё немного эти разговоры, Сара отошла к супругу. Тот, оттирая песком копоть с котелка, сказал:

– Надо прислугу нанимать, жена. Устал я котелки чистить.

А Сара словно бы и не слышала его.

– Этот сумасшедший говорит, что ему очень много лет.

Иосия мельком взглянул на гостя у очага, греющего у огня руки, а в руках вино, потом вопросительно – на жену.

– Сколько же?

– А ты бы по внешнему виду сколько лет ему дал?

– Лет сорок... или пятьдесят, пожалуй, дал бы.

– Нет, он говорит – больше, – лукаво ухмыльнулась себе в тоненькие усики Сара.

Корчмарь посмотрел на гостя внимательнее.

– Больше? Ну, пятьдесят пять. И то вряд ли...

– Нет. Он говорит, что ему... – тут Сара не без некоторой издёвки засмеялась и шепнула мужу на ухо: – Он говорит, что ему тысяча семьсот пять лет и что он на три года моложе Христа...

Иосия так и отпрянул от неё и укоризненно покачал головой:

– Нехорошо, жена, смеяться над блаженным. Обидеть блаженного – обидеть Бога.

А Сара только отмахнулась.

– Он говорит, что даже самого Христа видел... Воистину, только легковерные тёмные мужики могут слушать эти побасёнки!..

В отличие от жены, недоверчивой и при всём своём жизненном опыте в иных делах и суждениях, на удивление, весьма легкомысленной особы и большей частью, как почти все женщины, жизнь простоявшие у печи и очага, приземлённой и без воображения, корчмарь Иосия отнёсся к этому известию более чем серьёзно. И поглядел он на незнакомца, которого тесно обступили и которому, как некоему пророку, внимали мужики, уже более продолжительным, оценивающим взглядом, с интересом поглядел.

– Он сказал, как его зовут?

– Он назвался Агасфером...

– Вот как!.. – корчмарь взволнованно огладил свою курчавую бороду. – То-то я сегодня видел, как ветер на дороге пыль взметал. Это верная примета, жена: Вечный жид идёт...