Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Христос воскрес и спас отчаявшегося

Узнав нечаянно, что Тур – это брат его Радим, Винцусь уже более не испытывал сомнений – конечно же, возьмёт его славный Тур к себе и среди своих людей, среди героев, его поставит и, может, однажды среди их имён и его имя назовёт. Подыскал наш Винцусь немало разумных слов, чтобы брата своего убедить, приготовил эти слова, не раз их мысленно проговорил... однако вдруг перестал появляться дома Радим. Все домашние забеспокоились. А потом рассказали им, что случилась в Рабовичах такая беда... Ещё сильнее забеспокоились домашние – сестра, родители, слуги. Не сотворил бы Радим с собой чего в этой беде. Все знали, как сильно он любил дочку священника. Где же он обретался теперь, где прятал от всех свои слёзы, свою боль?.. Люди говорили, что сам Тур схоронил убиенных отца Никодима и его жену и что Марийку, замерзшую насмерть, он в снегу отыскал... А куда Радим подевался, никто не знал. И только Винцусь, которому было известно, кто есть брат его, понимал лучше других домашних, что происходит. Однако никому тайны брата не открывал. Только успокаивал он родителей и сестру, говорил, будто чует его сердце, что Радим жив, но ему нужно время перетерпеть, пересилить эту тяжкую беду; успокаивал: придёт лучший час, и вернётся Радим.

Выждав день-другой, Винцусь решил не ждать Радима дома, а самому отправиться к нему. Благо, знал уже, где брата искать. Поднявшись пораньше, затемно ещё, и прихватив на кухне пару сухарей в дорогу, оседлал Винцусь верного Коника и направился к городищу. Никому не сказался, ибо дело тайное должно оставаться тайным, чтобы быть успешным.

Когда развиднелось, Винцусь был уже от дома далеко. Ехал он по лесу, по тропе. Заткнут был грозный пистолет за поясом. Совсем взрослый уж парень ехал, шляхтич молодой. Смелый был, ворон и белок не пугался. Шапку геройски сдвинул на затылок. Поглядывал зорко туда-сюда. Про пистолет свой думал по пути: встретится лихой человек, слово недоброе ему сказать дерзнёт, так и получит пулю в сердце – не дрогнет юная рука.

Не доехав двух вёрст до городища, услышал Винцусь впереди, за леском, за рощей, большой конный отряд. А как не было уверенности, что это отряд Тура, помыслил Винцусь не рисковать и голову свою разумную глупо не подставлять. Сначала надумал разведать: не шведы ли это рыщут в поисках пропитания? не русские ли, не казаки ли, это рыщут в поисках шведов? а может, поляков король прислал – по голову Тура (о том давно слухи ходили, что польский король и великий князь точат на Тура зуб, и только тем и заняты они – думу думают, как своенравного гордого Тура за самоуправство его наказать)? Лучше было не попадаться, даже не показываться чужим. Он, Винцусь, хоть и смел отчаянно, и двоих-троих врагов при надобности положит, но против целого отряда ему не сдюжить. А как узнать, кто там?..

Приняв в соображение сказанные обстоятельства, некоторое время Винцусь ехал по следу и держал ухо востро. Потом, услышав впереди говор, скрип снега и всхрапывание лошадей, он остановился. Не решился выглянуть из кустов – его могли заметить. И по голосам не мог он определить: свои там или не свои. Голоса слышал, но говор разобрать не мог.

Чтобы рассмотреть всадников, остановившихся впереди, Винцусь прибегнул к испытанному способу: прямо с Коника, встав на седло, полез он на сосну, что была повыше. Пока Винцусь, кряхтя и чертыхаясь, карабкался по стволу, Коник вдруг встревожился, а через минуту развернулся, взбрыкнул, хотя прежде никогда не был он норовистым, и, поначалу рысью, потом перейдя на хороший галоп, ускакал по тропе обратно – в имение... Бегство Коника Винцусь заметил в последнюю минуту, когда круп его уже скрывался за заснеженными лапами вековых елей. Дрогнули лапы, и осыпался с них снег.

И в этот же миг по другую сторону от сосны, на которую взобрался герой наш, дрогнули заснеженные еловые лапы, и из-под них выскочили на тропу... волки, серые волки с рыжими подпалинами на щеках и боках. Несколько волков кинулись по тропе за Коником, а пять или шесть остановились под сосной, с которой на них беспомощно и растерянно взирал Винцусь. Скоро и первые, не догнав коня, вернулись. Это была довольно большая стая. И судя по тому, как у этих волков подвело бока и как люто, как жадно глядели они на свою добычу в ловушке, как временами от нетерпения повизгивали и какие злобные глухие рыки издавали, были они очень голодны; видать, не миловала их зима. Смотрели на бедного Винцуся, скалили зубы, ждали. Матёрые, уверенные, наглые. В рыжих и зелёных глазах у этих волков Винцусь видел дьяволов. Это и были дьяволы в волчьем обличье.

Винцусь подумал было – не позвать ли на помощь тех всадников, голоса которых он ещё слышал?.. Но он сразу отказался от этой мысли; если он слышал чужих, то, обнаружив своё присутствие, сделает тем только себе хуже – в нём увидят шпиона и подвесят на этой же сосне, не помилуют; если же он слышал своих, то, найдя его на дереве, те над ним непременно посмеются, скажут: хорош герой – ещё не начал воевать, а уже прячется!., и в дружину не возьмут. Однако и то правда, что многие храбрые, окажись в таких поистине плачевных обстоятельствах, испугались бы, ибо у любого из этих волков голова была много больше, чем у Винцуся, а клыки у них – не менее мизинца, и лапы – толще человеческой руки, и весом каждый – пудов не менее пяти... настоящие чудовища сторожили себе ужин...

Не зная, что предпринять, Винцусь всё сидел на сосне, с опаской поглядывал вниз, на щёлкающих зубами страшных волков. Ему оставалось одно: ждать, пока волки, отчаявшись, сами не уйдут на поиски другой добычи. Но время шло, неизвестные всадники уехали, уж стало смеркаться, и Винцусь продрог изрядно, сидя без движения на ветке, а волки всё не уходили; они, кажется, вообще не собирались уходить. Волки разлеглись вокруг ствола сосны, позёвывали и время от времени поглядывали вверх, на Винцуся. Иногда один из волков – самый большой и седой – вставал, рычал негромко, при этом угрожающе бугрилась у него шерсть на загривке и холодным огнём загорались глаза. Похоже, это был вожак стаи.

Винцусь подумал, что если бы этого волка прогнать или убить, то, наверное, и другие волки ушли бы – без вожака распалась бы стая. Но как его убить?.. И тут Винцусь вспомнил, что у него есть пистолет. Он обрадовался и в то же время поразился: как он мог забыть об оружии, обладанием которого был в последнее время счастлив и горд и из обладания которым черпал уверенность (как в мыслях, так и в поступках) и отвагу. Верно, столь он был напуган близостью волчьей стаи, что даже не сразу вспомнил про пистолет.

Он уселся на ветви поудобнее и понадёжнее – верхом, достал пистолет из-за пояса – пистолет, из которого не стрелял ещё ни разу, хотя и точно знал, как это делается, знал, что надо взвести курок (но чтоб кремень обязательно был сух и колёсико вычищено), хорошенько прицелиться, немного согнув руку, после чего на курок мягко пальцем нажать...

Волки, увидев, что Винцусь у себя на ветке зашевелился, оживились: все встали и, поскуливая, повизгивая от голода, смотрели вверх – с любопытством и злобой одновременно. Так же и вожак – впереди всех, выше всех – втянул носом воздух и раскрыл пасть, с языка на снег обильно закапала слюна. Лоб у него был широкий и крепкий – лбище, едва не как у медведя.

Этот лоб широкий, покрытый седой шкурой, и взял на мушку Винцусь. Целился старательно, упёршись ногами в ствол и ухватившись левой рукой за ветку над головой. Сердце у Винцуся от волнения чуть не выпрыгивало из груди, и предательски дрожала рука. «Выстрелит – не выстрелит? Попаду – не попаду? С ветки не сорвусь ли?..» Мешались мысли, ствол пистолета ходил ходуном... Наконец Винцусь поймал седой лбище на мушку и нажал на курок.

Выстрел грохнул оглушительный. Винцусь и не подозревал, что выстрел будет столь громок. Уши заложило. Пистолет вырвался из руки, полетел вниз, задевая ветки, и нырнул в глубокий снег.

Матёрый волк взвизгнул, подскочил, как бы собравшись бежать, но тут же, на месте и ткнулся мордой в снег. Он, кажется, ещё оставался жив некоторое время, но двигаться не мог – пуля повредила ему позвоночник. В сумерках хорошо была видна чёрная кровь, пропитавшая снег возле шеи подстреленного зверя. Другие волки переполошились. Они глухо рычали, глядя вверх, на Винцуся, ходили в нерешительности туда-сюда. Надежды на то, что стая после гибели вожака убежит, не оправдались.

Винцусь не знал, что ему теперь делать. Оставаться на дереве – означало замёрзнуть, поскольку мороз к ночи быстро крепчал: то и дело потрескивали от холода стволы деревьев, а всё живое попряталось, даже птиц было не слыхать и не видать; сам воздух, казалось, застыл... до утра не дожить. Обстоятельства располагали к отчаянию. Хоть криком кричи, хоть плачем плачь, а хоть вместе с волками воем вой. И от этого отчаянного положения Винцусь так испугался, что у него испарина проступила на лбу, и если бы он мог ещё взглянуть на себя сейчас со стороны, то увидел бы, что стал мертвенно бледен. И тогда он вспомнил рассказ брата о чернокнижнике и подумал: может, и тут не обошлось без колдовства? вон какие огромные волки сторожат его внизу, обложили! отродясь он не видывал таких больших волков!., не дьяволы ли они? не оборотни ли?..

И Винцусь ясно и довольно громко, чтобы волкам (а с ними и всем дьяволам) было слышно, произнёс:

– Христос воскрес!

Волки вдруг насторожились – однако не оттого, что услышали его голос, его волшебные слова; похоже было, что-то другое они услышали, так как все разом повернули головы в одну сторону – в ту сторону, куда несколько часов назад убежал Коник. Минуты не прошло, все волки, как один, рыкнув или разочарованно взвизгнув, кинулись в кусты.

И тут Винцусь услышал конский топот, крики. Вздрогнули еловые лапы, и из-под них выехали на тропу, на которой только что сидели волки, Криштоп и несколько мужиков. Криштоп был с ружьём, а мужики – с косами и вилами. Все они прискакали верхами и Коника с собой привели.

Мужики сняли Винцуся с дерева, ибо сам он так закоченел, что даже шевельнуться не мог. Укутали его в жаркую овчинную шубу, усадили на Коника... который был такой тёплый!..

И тут Винцусь наш заплакал. Чтобы не обидеть и, не дай бог, не унизить нашего героя, скажем: это было так хорошо, что он заплакал, это принесло ему облегчение. Это было проявлением силы, проявлением злости и обиды, а не слабости; и ещё это было как бы торжеством веры: помянул добрый человек имя Господне, с верой и надеждой помянул – и как ни бывало возле тебя подлых, злобных волков. Когда убедишься со всей ясностью, с недвусмысленностью, что сам Господь думает о тебе – о маленьком человеке, затерявшемся в огромном лесу, в бесконечном земном мире, но не потерявшемся, однако, под оком Его, – что это именно Он заботой своей неусыпной не допустил до беды, не позабыл о тебе и всё это время, похоже, глядел тебе в мужественное сердце, глядел с любовью... как от того не заплакать с ответной любовью и благодарностью!..

Пока мужики оглядывались на месте, пока искали в снегу пистолет, пока застреленного волка укладывали на волокушу, а ту брали на аркан, – ибо не хотели такого славного волчищу в лесу бросать, знатная на нём была шкура, – Криштоп поведал Винцусю о том, что произошло после бегства Коника с этого злосчастного места. Прибежал добрый Коник, естественно, домой. Как его увидели в воротах одного, без Винцуся, так и поняли, что некая беда стряслась, переполошились все. Сразу собрались на поиски мужики, и Криштоп повёл их по следам Коника в лес. Потом начало смеркаться, и следов в лесу нашлось немало, трудно стало не сбиваться с нужного следа. И уж начали след терять – и первый раз, и второй, и третий... На третий раз насилу нашли. Да и опять потеряли. Вскричали мужики: «Помоги, Господи!..» Тут и раздался выстрел!

– Кто стрелял? Кто стрелял?.. – спрашивали мужики. – Кто этого зверя убил?

– Это наш юный пан стрелял! – не без гордости отвечали другие мужики. – Вот и пистолет его отыскался.

А Винцусь молчал, ибо как раз тут запала ему в ум мысль – что совершил он поступок не детский, что любой из этих взрослых мужиков счёл бы за удачу, за подвиг такого огромного волчищу завалить; совершенно счастливый, угревшийся в шубе да на тёплом коне, сидел он в седле, слушал рассказ старика, и уж начинало клонить его ко сну – от усталости и всех переживаний – клевал наш герой носом.

– Слава богу! Слава богу! – приговаривал Криштоп.

Страшна не дверь, страшна неизвестность, что за ней

Едва развиднелось, отправились Тур и его люди на поиски. Чёрное зло не могло быть оставлено без мести; в раненом сердце версталось ответное зло... Сразу выяснилось, что эти четверо шведских разбойников далеко не новички по зимнему лесу ходить. Очень умело они путали свои следы. То как будто блуждали они кругами и где-то ловко сходили с кругов, го ступали след в след и заворачивали хитроумные петли, то задом наперёд ходили, то разбредались по отдельным тропам, чтобы потом в условленном месте сойтись вновь... Однако и Тур, и его люди, среди которых многие были искусными охотниками и звероловами, понимали в уловках не менее, и всё, что сплеталось разбойниками, скоро и верно расплеталось ими. В глазах опытных лукавое быстро обретало ясные черты.

К полудню уже вышли на тот лесок, в котором «волки» устроили себе логово. И разбойники, как видно, решившие, что достаточно уже оставили путаных следов, по лесу своему шли прямо. Тур и дружина остановились на их тропе в раздумье: не подстерегают ли хитрые в удобном месте, под разлапистой елью не взводят ли курок, не обнажают ли шпагу, укрываясь за сугробом?..

Тот, лицо которого скрывала маска из волчьей шкуры, спросил:

– Что скажет пан Тур? Не ударить ли прямо?

Тур ответил:

– Будем хитрого скрадывать хитро. Согласен ли с этим пан Волчий Бог?

Пан Волчий Бог кивнул:

– Месть и хитрость – сестры родные. Не так ли?..

...Тем временем в срубе крепком, срубе приземистом жарко топился каменный очаг; громко потрескивали в огне сосновые полешки, громко же шипела на них смола. Карл, Мартин и Георг возлежали на лежаках, застланных грубыми, невыделанными шкурами. Они устали, они разомлели от тепла, им лень было говорить; им лень было даже шевельнуться. И много времени у них было до весны...

Оке принёс в мехе воды из небольшой речушки и, наполнив котёл, подвесил его над огнём.

– Тяжела вода. Но земля тяжелее.

Ему никто не ответил.

Тогда Оке, поразмыслив, ещё сказал:

– Как бы широко ни рыл могилу, всё одно она будет тесна...

Некоторое время по-прежнему было тихо; потом Карл спросил:

– Ты к чему это говоришь?

Оке вздохнул:

– Не хотелось бы, чтобы кости мои остались в здешних краях.

– Брось эти мрачные мысли. Отчего они? – и Карл повернулся на другой бок, спиной к огню. – Сказал бы что-нибудь повеселее...

– Немало мы тут натворили, Карл, – снова вздохнул Оке. – Вот и являются всякие мысли.

– А ты их гони, – хмыкнул Карл.

– Я их гоню, но они возвращаются. Что с этим поделать!.. Взять хотя бы грех с семьёй священника, что приняли мы на душу... Мёртвые лица этих людей так и стоят у меня перед взором, тревожат, – Оке удручённо покачал головой. – Зря я послушался тебя, Карл.

– Ах, оставьте этот пустой разговор! – перебил, скривившись, Георг. – Я послушал бы сейчас добрую шведскую никельхарпу[88]88
  Шведский народный музыкальный инструмент, известный со второй половины XIV века; никельхарпа – родственница колёсной лиры.


[Закрыть].

Оке оторопел:

– Где нам тебе в этих дебрях никельхарпу достать?.. Мне бы по сердцу сейчас пришёлся простой молитвенник из нашей церкви...

Тут и Мартин подал голос:

– Мы уже допели песню, хотя в ней много было слов. Но мы можем начать её снова... Под эту песню хорошо мечтается о родных местах...

Карл не дал ему досказать. Сев на своём лежаке, он жестом призвал всех к вниманию. Ему будто почудились некие звуки, раздавшиеся снаружи. Карл, склонив голову набок, некоторое время прислушивался. И все остальные слушали с ним. Однако ничего не услышали – прежняя тишина царила в лесу.

Сказал Карл:

– Не время петь. Так к нам могут близко подобраться, и мы за пением не услышим скрипа снега.

Мартин сказал:

– Вроде тихо. Тебе что-то почудилось, Карл.

Карл не ответил. Но и успокоиться не мог; он поворачивал голову го в одну сторону, то в другую. Хмурился, поглядывал на дверь. Зачем-то встал, тут же опять сел. Подвинул к себе поближе шпагу. Неспокойно у него было на душе.

– Ты бы, Оке, выглянул наружу...

– Зачем мне выглядывать? – невозмутимо отказался Оке. – Я только что с речки пришёл. Всё спокойно в округе. Никого нет.

– Что-то там хрустнуло, – настаивал Карл, всё ещё крутя головой и прислушиваясь. – Или протрещала сорока? Или мне почудилось?

Оке нехотя поднялся и уж собрался двинуться к двери, однако остановился:

– А что это ты здесь распоряжаешься, Карл?.. Я вот дверь открою сейчас, и мне – пуля в грудь... Нет уж! Сам выглядывай наружу, если тебе надо.

Карл состроил недовольную мину:

– Уж и попросить нельзя!.. Ты, Оке, как девица, к которой нужен особый подходец...

Оке так и взвился:

– А от тебя только и слышно: сделай то, сделай это, пойди туда, посмотри там...

– А ты уж и обиделся! – едко усмехнулся Карл.

– На тебя обижаться смысла нет. Тысяча малых обид сложились в одну большую – с утра до вечера обиду. Уж и не знаю, когда из обиды выйду. А ты ещё жару подбавляешь.

Теперь уже зло процедил Карл:

– Брехливой собачонке обида – праздник. Ты, Оке, – просто ублюдок!

– Вот-вот... опять... – развёл руками Оке.

– Выгляни ты, Георг! – бросил, зевнув, Карл. – Не хочется мне спорить с трусом.

Георг усмехнулся – и довольно мрачно:

– А верно Оке говорит: что это ты среди нас верх взял? Тебе что-то почудилось – вот ты и выглядывай за дверь.

Карл оглянулся не без надежды:

– Мартин?..

Но Мартин презрительно сплюнул:

– Я тоже думаю, что верховодить должен лучший. А ты, Карл, не лучший.

– Кто же лучший? Не Оке ли?

– А хоть бы и Оке! У него ещё осталось немного сердца...

– Сердце на войне – лишняя роскошь, – вздохнул уязвлённо Карл.

– Думается мне, мы давно уже не на войне...

Некоторое время они ещё все препирались, обижаясь и злясь друг на друга. Потом притихли, высказав все слова, какие могли высказать, и долго прислушивались, в раздражении поглядывая на огонь, шумевший в очаге. Наконец все вместе они подошли к двери, вытащили мох, что был насован между жёрдочек, долго смотрели наружу. Ничего опасного для себя не увидели. Немного осмелев и обнажив шпаги, они вывалили из сруба всей гурьбой...

Тут-то на них сверху и упала сеть (напрасно, напрасно забыли они поговорку «Ju flera kockar, dess sämre soppa», какая звучит в переводе: «Чем больше поваров, тем хуже суп»). В первый миг пришли в замешательство, потом дёрнулись было шведы бежать, но сеть была большая и запутались в ней руки и ноги. Все четверо повалились на снег, ругались, поминали дьявола, мешали друг другу выпутаться. И видели они, как из-за деревьев выступили какие-то люди, много людей. Лица у этих людей были очень недобрые. А двое или трое, вооружённые большими ножами, спрыгнули с крыши и принялись «добычу» вязать. Карл отчаянно ругался, Оке молился, а Мартин и Георг обречённо молчали.

Плуту да вору – честь по разбору

Увидев Тура, заглянув в глаза ему и встретив тяжёлый спокойный взгляд, поняли разбойники, что не будет им пощады. Несколько дюжих мужиков, не церемонясь с ними, щедро одаривая пинками, тычками и тумаками, принудили стать их на колени.

Оке перестал молиться и сказал, что в глазах у этого человека увидел свою смерть, и ещё он сказал, что позорная петля – это в лучшем случае; сказал Оке, что он рад будет петле.

Карл, перестав ругаться, пробовал бодриться:

– Вернули б мне мою шпагу...

Мартин и Георг молчали, опустив головы.

Оке опять сказал:

– Если б кто моих родителей убил, я бы того расчленил по суставам. Не пожалел бы...

– Заткнись, Оке! – простонал Карл. – И без тебя тошно... Поймали нас, опытных, как птенцов.

Тур смотрел на них, прислушивался к их словам. Не зная языка шведского, не мог понять, о чём разбойники говорят. Плакала душа.

Оке сказал:

– Если б кто над моей невестой надругался, я бы того живьём в прорубь вморозил. Не пощадил бы...

– Заткнись же, наконец, Оке! – прорычал Карл. – Не то я сейчас загрызу тебя...

Тут они услышали голос этого человека – человека в дивном старинном шлеме, – явно главенствующего здесь человека. Голос его был негромкий и низкий. Когда он говорил, все молчали. Прислушивались разбойники к его словам, жадно прислушивались, очень хотели понять, о чём речь, но не знали ни слова из местного языка.

Тур сказал им:

– Похоже, жили вы до сих пор без чести, если позволили себе такое чёрное дело.

– Что он говорит? – спросил Карл у Мартина.

– Откуда мне знать! – уныло покачал головой Мартин.

Тур между тем продолжил:

– У нас в шляхте говорят: забываешь о чести – теряешь душу; забываешь о душе – теряешь лицо... У вас четверых нет чести, нет души и нет лица. Вы мертвы уже.

– Что он говорит? – спросил Карл у Георга.

– А о чём поют сосны? – ответил вопросом на вопрос Георг.

Оке опять молился:

– Уповаю на милосердие Твоё, Господи...

Сказал Тур:

– Прожили вы жизнь без чести. Вы без чести и умрёте. И мне не понадобится суд старцев. Да простит меня Господь, который допустил до всего этого!..

– Знать бы, о чём он говорит, – всё сетовал Карл и скосил глаза на Оке. – Ты понимаешь хоть слово?

– Не понимаю, – хмуро дёрнул плечом Оке.

Тур между тем продолжал, оглянувшись на своих людей:

– Не следует нам испытывать Бога, как Он испытывает нас, – и потом опять повернулся к разбойникам. – Я дам вам возможность защищаться. И потому вам вернут ваши шпаги...

– У тебя благородное сердце, пан Тур, – сказал Волчий Бог. – Повесить их вон на том дереве... И вся недолга.

– На колья посадить! – вставил своё Певень. – Только прикажи, пан Тур, я топорик возьму и мигом четыре кола приготовлю – плотник я знатный... Как вспомню, что они сотворили... – нет никаких сил терпеть, руки так и чешутся.

Ещё предложили из дружины:

– К деревьям привязать да лесных братьев свистнуть. Придут лесные братья стаей и начнут откусывать от живого.

Тур покачал головой, и все замолчали. Он сказал:

– Почему я это делаю? Вовсе не ради того, чтобы они приняли смерть с честью – с оружием в руке. А ради того я это делаю, чтобы угодить своему болящему сердцу, ублажить свою десницу, жаждущую мести. Согласитесь: мне, воину, не к лицу казнить безоружных – даже таких недостойных, как они.

– Тебе решать, – не стал возражать Волкенбоген.

– Твой выбор, – согласился и Певень.

– Он прав! – кивнули и другие. – Не будем испытывать Бога казнями...

Здесь Тур склонился над Карлом.

– Ты похож на воина. Ты, может, даже владеешь оружием, которое у тебя отняли?

– Что он говорит? – спросил Карл у Георга.

– Он спрашивает... – угрюмо процедил сквозь зубы Георг.

– Что?..

Тур взял шпагу у одного из своих людей и воткнул её в снег перед Карлом. Певень разрезал верёвку на руках у шведа.

– А! Этот дикарь хочет драться!.. – воспрянул духом Карл. – Задам же я ему сейчас – мужичине.

– Уж больно гордая осанка у этого мужичины, – предупредил Мартин. – Будь настороже, друг.

С улыбкой и посветлевшим надеждой лицом вскочил Карл на ноги, схватил шпагу и сделал ею несколько привычных движений – разминая затёкшую руку, разогревая застывшее от холода плечо; со свистом он рассёк упругий, морозный воздух – и раз, и другой; засмеялся... Люди Тура отступили на несколько шагов, образовав достаточно просторный круг. А Тур где стоял, там и стоял. Только движением уверенным и неспешным извлёк из ножен свою саблю.

Карл был опытный воин – много опытнее своих друзей; он это знал наверняка, и они это понимали, потому и удавалось ему до настоящего времени верховодить в компании друзей по несчастью. Ему – забияке и ловкачу – не было в драке равных; то-то радовался он, что этот мрачный парень, напоминающий рыцаря из давних времён, ничего не знал о нём, не знал о победах его в поединках, о подвигах его в стокгольмских и рижских пивнушках, где шпага его немало пьяной крови пролила, и о проделках на ночных городских улицах, когда двумя-тремя точными ударами он, мастер воинского ремесла, добывал себе очередной тугой кошелёк – как прибавку к жалованью.

Весьма опытный воин был этот Карл, знал, как противника в поединке обмануть... и так он прыгнул, и эдак скакнул, и сделал угрожающий выпад, и к ложному удару прибег, и будто бы раскрылся, и в сторону отступил, и снова красиво рассёк доброй шпагой воздух, и всё подводил он к тому, чтобы внимание противника на хитрые ужимки свои отвлечь и уж тогда со всей внезапностью нанести удар верный, ради которого и разыгрывал здесь с клинком всё шутовство...

А Тур, стоявший недвижно и зорко следивший за всем этим танцем, всего один раз ударил – быстро и сильно, – мгновение угадал. Карл, увлечённый своими обманными движениями и выпадами, за противником не углядел и пропустил этот удар – единственный и точный. И с плеч долой слетела и покатилась бесшабашная Карла голова. Остра была у Тура сабля, и очень тяжела рука. Желало мести горячее сердце.

Такая же бесславная участь постигла и остальных разбойников – одного за другим. Не дрогнула, верно разила рука Тура... Но мы о том уже повествовать не станем, ибо это ни нам не доставит удовольствия, ни читателю любезному, равнодушному к судьбе недостойных, беспутных, чёрствых сердцем, не покажется интересным, и творения нашего никак не украсит натурная кровавая сцена, и почти невозможно нам будет представить прекраснодушного героя жестокое лицо.

Отирая саблю о снег, Тур дружине сказал:

– Репки эти соберите, на плашку рядком положите. Придёт старуха – заберёт...

И тут уж мы при всём желании нашем затрудняемся сказать: эти ли самые головы видели при не вполне ясных обстоятельствах с читателем и с капитаном Обергом, эти ли головы прозрели мы неким мистическим образом в хижине у Старой Лели вчера, позавчера или третьего дня, на плашке дубовой, покрытые рогожкой, и эти ли самые головы тревожно и двусмысленно вещали будущее шведскому капитану, сводя его с ума, или там были головы совсем другие, – не всё понятно в белом свете автору, пусть и не бесталанному, пытливому и старательному, не всё доступно пониманию и читателя, пусть и самого образованного и прозорливого; остаётся в мире немало неразгаданных тайн, даже рядом с каждым из нас – стоит только повнимательнее осмотреться, чтобы убедиться в этом; в самом простом и прозрачном можно неожиданно для себя обнаружить необъяснимое, мистическое, тёмное, запутанное и тревожащее воображение – как, например, зло, заплутавшее во времени...

...После этой беды, случившейся с семьёй священника, до самой весны ничего не было слышно про Тура. Люди его не раз появлялись то там, то тут, безжалостно гоняли они разбойников по лесам, по деревням, – не только шведских, но и из местных, – отчаявшихся прокормиться от честных трудов, нацелившихся выжить от дел не богоугодных, от промысла презренного; однако сам Тур нигде не показывался.

И Радим Ланецкий, удивлялись, куда-то пропал. Люба и родители надеялись, что ничего худого с ним не приключилось, – кроме того, что уже приключилось. Предполагали, что решил он наведаться в Могилёв; оставались там у Радима на пепелищах друзья... Думали: как узнал Радим про беду, что случилась с Марийкой, так разбилось у человека сердце, и ушёл он в чужие края – покинул места родные, где всё напоминало ему про его несчастливую любовь, где образ Марийки повсюду вставал перед ним ясно-ясно, и оттого плакала скорбящая душа и отчаявшийся разум уж не страшился безумия. Верили в это; хотели верить, что есть под солнцем места, где Радиму в несчастье его небеса не кажутся с овчинку, что места есть под вечной луной, где он может, как прежде, любить Бога и вести тихую благородную жизнь; а другие мысли – тревожные, чёрные – гнали от себя. Уповали на лучшее: перегорит в сердце беда, залечится временем рана, и вернётся Радим в родной дом. Пусть не сейчас, пусть через много лет... но споёт ему песню венчальную – с другой уж невестой, не с этой (ибо времена проходят, и с ними уходит любовь) – кормилица и няня, простая крестьянская женщина Ганна, как некогда обещала.

Только Винцусь отлично знал, что ни в какой Могилёв, ни на какие пепелища Радим не уходил, что и не думал искать он иных мест ни под солнцем, ни под луной, знал Винцусь, что совсем недалёко он, славный, отчаянный его брат, гроза людей бесчестных, наказание божье лиходеев и татей, знал, что укрылся добрый Радим от всех у себя на городище, в походы не ходил, судов более не судил, муку свою не мог избыть; ох, не та это мука, что, начавшись с утра, уж вечор отпускает!., а с мукой той ему был не мил белый свет... Но взял Винцусь свой роток на замок.