Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Радим

Рассказывали, что когда мать Алоиза была беременна Радимом, ей приснился сон, будто она спала у себя в уютном алькове и будто почувствовала прикосновение к животу чьих-то тёплых рук, и она будто открыла глаза и увидела старца, положившего ей руки на живот. Она совсем не испугалась этого чужого старика, появившегося в доме неведомо откуда, а только немного удивилась – как его никто не остановил по пути к ней в спальню. Старик будто не заметил, что она проснулась, и Алоиза опять прикрыла веки и только из-под опущенных ресниц тихонько следила за ним. А он как бы весь светился радостью, этот необычный старик, потом, склонив голову, приложился ухом к животу, прошептал единственное слово «меллон» и исчез – словно растворился в воздухе.

Здесь Алоиза и в самом деле проснулась и огляделась в алькове, но была она тут совершенно одна, хотя явное оставалось ощущение, что кто-то вот только-только прикасался к её животу, и слушал его чутким ухом, и скорым шагом вышел вон – лёгкая кисейная занавесь ещё как бы колыхалась, и незнакомое слово «меллон» явственно звучало у Алоизы в ушах. Она подумала: может, это приходил Ян, который любил вот так послушать у неё живот...

В тот же день Алоиза спросила у Яна, не заходил ли он к ней. Он ответил, что не заходил. И никто из хозяйских женщин не заходил, и не видели в доме никакого старика. А одна молодка из дворовых, Ганна, которая тоже ждала ребёнка и была уж на сносях, сказала, что это, верно, был непростой старик, что приходил это Николай-угодник. И радовалась молодка за пани, говорила – хороший знак – крепкий и здоровенький родится ребёночек, и этого ребёночка она поможет пани вскормить.

Никто в имении не знал, что означало слово «меллон», между тем Алоиза хорошо запомнила – слышала она именно это слово. Она спрашивала у Яна, тот плечами пожимал; потом он сам спрашивал у других шляхтичей – и у соседей по имению, и в Могилёве, – что за слово такое. И те не могли сказать, разводили руками; предполагали: похоже, что греческое слово. Рассудили разумно: ежели Чудотворен был грек, то, верно, и говорил он не по-халдейски, не по-иудейски и не по-персидски, а по-гречески. Но не было у них книг, чтобы посмотреть.

Подумали тогда Ян и Алоиза: у них хороший был священник в селе и много имел книг, и говорили о нём прихожане не только как о добром пастыре духовном, но и как об учёном муже, и он вполне мог знать, что это за вещее слово. А тут ребёночек и родился, к самой разгадке поспел, и Ланецкие спрашивали у священника, учёного мужа, когда тот новорождённого крестил, что за слово такое «меллон»? Даже не заглядывая в книги, ответил православный священник, что это слово греческое μελλον и означает оно – «будущее»...

Алоиза и Ян весьма обрадовались известию. Действительно, хороший это был знак. Чудотворец приходил, Чудотворец сердечко слушал и радовался, Чудотворец, покровитель детей, будущее возвестил. Видно, новорождённому мальчику, славному Радиму, долго и счастливо предстояло жить, много хороших дел сделать, добрую память о себе оставить. Ян за кружечкой пива так размышлял: и он сам, и Алоиза, и другие все домашние – дети настоящего, а Радим, сын его плоть от плоти, кровь от крови, – дитя будущего; тому свидетель есть весьма высокий...

Ганна, которую с рождением господского младенца взяли со двора в дом, со всем хорошо справлялась одна – не только кормила малыша и ещё своих двоих близнят (в роскошных крестьянских персях её даже после всех кормлений оставалось молоко), но и сидела с ним, бдела и радела над ним чуть не больше матери, и не было необходимости в каких-то ещё мамках и няньках. Ганна, добрая душа, чистое открытое сердце, скоро и для Алоизы стала незаменимой – из пособницы, сама о том даже не помышляя, угодила прямиком в подружки; великая честь для простолюдинки – госпоже напёрсток подавать, в иголку ей нить вдевать и откровения её за рукоделием слушать... Панского малютку Ганна любила едва не больше своих двоих, а уж времени с ним проводила – точно больше. И постоянно пела ему, голос у неё был неплох. Уже потом, много лет спустя, Ганна частенько говорила, что пела песню, когда Радим рождался, она пела песню, когда убаюкивала его, и когда он пошёл впервые, пела; и когда он сказал первое слово – это слово было из её песни. И когда он болел, она пела ему. И когда он найдёт суженую свою и будет жениться, Ганна споёт ему венчальную. А если его ранят, она песней его излечит, ибо песенное слово очень сильное зелье – лучше всяких пластырей и декоктов лечит. Много песен знает кормилица и няня Ганна...

Поскольку мы рассказали выше во всех подробностях о происхождении фамилии Ланецких, пристало бы нам сказать ещё несколько слов о происхождении доброго имени Радим. Учёные мужи, знатоки родословных, фамилий и имён, утверждают, что имя это очень древнее. В одной из наиболее старых славянских летописей говорится, что жили некогда два брата – князья Радим и Вятко. Вышли они «из ляхов» и поселились со своими племенами – один на берегах реки Сож, другой – на Оке. Вот те, которые сели по Сожу, и прозвались по имени своего родоначальника Радима – радимичами. Народ это всё был рослый, красивый, свободолюбивый и гордый именем своим. От брата Вятки пошли вятичи. А ляхами в давние времена именовали не только полян, предков нынешних поляков, но и поморян, мазовшан, лютичей и иных славян, живших на западе, в частности по южному берегу Балтийского моря... Немало среди учёной братии и тех, кто считает, что Радим – это сокращённое славянское имя Радимир – то есть Радеющий О Мире, или Радующийся Миру. Мы себя к большим знатокам имён не относим, а скорее видим свою персону в стае скромных книжных молей, поэтому соглашаемся и с одним предположением, и с другим, тем более, что оба они нашему сердцу симпатичны и милы и вполне соответствуют замыслу затеянного нами труда.

Волчий Бог

Как и многие дворянские дети, Радим получил достаточно глубокое по тем временам образование. Захаживали в имение к Ланецким странствующие учителя, которые за тёплый угол, за хлеба кусок и за чашку похлёбки обучали всех желающих грамоте и самому простому счёту. Не бог весть какие учителя, всё сами самоучки, не знающие дальше скромного клочка бумажки, завалявшегося на дне дорожной сумы, не знающие дальше старой аспидной[7]7
  Грифельной.


[Закрыть] доски, но это ведь только начало было для ищущего света юного ума. Потом, подросши и войдя в самый возраст учения, мальчик года два ходил в православную братскую школу в Могилёве при монастыре, в коей со всей прилежностью изучал арифметику, геометрию, географию, астрономию, диалектику, риторику, музыку и языки – греческий, латинский, белорусский, польский и другие. Уже и этих знаний ему было бы для жизни – просвещённой и наполненной, осмысленной жизни – вполне достаточно. Но отец его Ян не думал так и на учение старшего сына, равно как и на учение других своих детей, средств не жалел.

В качестве воспитателя и наставника детей у Ланецких в имении года три прожил некто Иоганн фон Волкенбоген – отпрыск обедневших баронов откуда-то из Шведской Ливонии, личность замечательная во всех отношениях – как во внешнем виде красавчик из красавцев, так и щедро наделённый Господом внутренне – одухотворённый весьма богатым духом, но, увы, духом мятущимся, непостоянным. Судьба его, вне всяких сомнений, достойна отдельного описания, судьба романная, полная происшествий, мечтаний, обманов и несбывшихся надежд (как у всякого авантюриста), но поскольку мы стеснены рамками нашего сочинения, ограничимся только кратким его жизнеописанием.

В своё время юный Волкенбоген, скорее рыцарь чести и шпаги, чем салонный шаркун, скорее богач, чем бедняк, так как имел он полную шляпу мечтаний... нарушив какие-то законы (мы можем с немалой долей достоверности предположить, что он, потомок ливонских баронов, был бы не против служить на войне под знамёнами шведского короля, но не за то до обидного малое жалованье, что ему предложили вербовщики, и по этой причине он впал в немилость одной из влиятельных шведских персон), сбежал из Риги в Москву. Но, дуэлянт и волочила, не прижился Волкенбоген и в белокаменной, тоже где-то изрядно начудил и из Москвы тайно поспешил в строившийся Петербург, надеясь, что иные из его талантов и прожектов в этом городе на что-нибудь сгодятся и не дадут ему пропасть. Да слышал он ещё, что потянулись в Петербург немало голландцев, датчан, немцев, и был расчёт, что братья по германскому племени ему, немцу, всегда чем-нибудь пособят, помогут устроиться на службу к какому-нибудь богатому и щедрому русскому вельможе. Но и в Петербурге он не надолго задержался; проткнул на дуэли какого-то молодого влиятельного графа, был арестован, но из-под стражи сбежал и, проклиная свою злокозненную судьбу, направился прямиком в Литву... Мы должны здесь заметить, что сей герой наш, конечно же, не относился к тем, кто всерьёз считают, что прежде чем подняться в высь и достигнуть совершенства, нужно пройти, как через ряд испытаний, через все злачные места (грубее, но точнее говоря – через клоаки). Однако так уж у него в жизни большей частью выходило в силу (или в слабость) вздорного характера, горячей натуры...

В городе Могилёве в странноприимном доме наш Волкенбоген тоже не отлёживался на топчане, он в пух и прах проигрался в кости такому же авантюристу, каким был сам; стерпеть потери всего имущества, понятно, не захотел, потому придрался к удачливому игроку за какую-то мелочь, хотел отомстить за проигрыш на поединке, но тот, ловкач во всяких мошеннических проделках, был настороже и очень вовремя дал тягу в неизвестном направлении. И тем поставил нашего героя в совершенно безвыходное, отчаянное положение.

Иоганн Волкенбоген несколько дней страдал от голода; заглядывал на полку, где некогда у него ситный хлеб в рушнике лежал; но не было там более ни хлеба, ни рушника, а было только то, что мыши нагадили, и ничем порадовать бедняга свой истомившийся по снеди желудок не мог. На другой полке шарил рукой, где у него когда-то бутылка славного вина была припасена, но обнаружил, что уж пуста эта бутылка и выглядывают из неё тараканы... Охваченный тяжкими думами о своей несчастливой фортуне, он мерил шагами комнату с пауками и тенётами по углам, бессмысленно считал скрипящие половицы, с тоской поглядывал в мутное слюдяное оконце на свет божий, который, оказывается, и не свет вовсе, когда на душе темно, который, выходит, с овчинку, если у тебя никого нет, и некуда идти, и некому преклонить на колени своё горемычное чело, и не от кого услышать доброго слова, которое услышать так хочется иногда... Пришёл час, и от голода у господина Волкенбогена совсем подвело живот, и он, гоня докучливые мысли о своём почти совершенно безвыходном положении и всё строже укоряя себя за пьянство и волокитство, пытал счастье в ближайшей лавчонке: пробовал продать подслеповатому еврею свою видавшую виды шляпу с захватанными полями.

Тут-то его и встретил старик Ян Ланецкий, благочестивый муж. Разговорились. Ланецкий угостил своего нового знакомца вкусным обедом, не поскупился и на пиво, и на трубочку табаку. И не без интереса выслушал пространную повесть о мытарствах юного героя, рыцаря чести, о похождениях его и неудачах последних лет. Искренностью своей новый знакомец сразу старому шляхтичу полюбился. Вникнув в обстоятельства барона, которому по капризу судьбы даже нечего было снести в ветошный ряд, и составив на этого, – по всему судя, доброго, но несчастливого, – человека кое-какие виды, а именно предложить ему обучение детей, Ланецкий пригласил его к себе в имение. Разумеется, фон Волкенбоген сразу согласился, поскольку предложение это было явно лучшее из всех, сделанных ему со дня отъезда из славного города Риги. А чтобы добрый шляхтич, не дай бог, сейчас не передумал (ибо об обещанном за кружкой пива порой жалеешь за чашкой чая), барон признался, что он не только весьма грамотный аристократ, но и врач с некоторым опытом и сможет не только штудии юным господам делать, но и оказывать ещё лекарскую помощь; с улыбкой в задумчивости молвил он, что, во всяком случае, пиявок припустить и дать какому-нибудь негодяю проносное зелье – ему вполне по силам. Был фон Волкенбоген врачом или не был, вряд ли во всём Могилёве это кто-нибудь мог подтвердить или опровергнуть, однако некоторые познания в области медицинской науки он то и дело обнаруживал – старик Ланецкий обратил на это внимание ещё при беседе за обеденным столом.

В Красивых Лозняках молодой барон день-другой осматривался и вёл себя достаточно скромно, но, несколько пообвыкнув, приведя в порядок своё платье, локоны завил, пёрышки почистил и принялся волочиться за всеми девками подряд и тем наделал в прекрасном царстве немалого переполоха.

Крестьяне, которым имечко Волкенбогена давалось в произношении нелегко, скоро окрестили его прозвищем Волчий Бог. Иные мужики, обиженные на барона женихи, прежде других подхватили это прозвище; именно они и постарались, чтобы обидное прозвище за немцем закрепилось. Нрав у этого Волчьего Бога был горячий, необузданный, даже драчливый; особенно необузданность проявлялась, когда «наставник и врач» бывал в состоянии подпития; тогда только Ян и Алоиза могли его остановить; все остальные – домашние, дворовые, заезжие, захожие и прочие, и прочие – либо в страхе бежали от него, либо из уступчивости ему потворствовали. На трезвую же голову барон Волкенбоген вполне походил на доброго человека и даже становился поистине как lux in tenebris, то есть «свет во тьме»: он и старого шляхтича развлекал, повествуя о столичных происшествиях – при дворах и в войсках; и мать семейства, почтенную Алоизу, радовал историями из светской жизни, подчас легкомысленными или двусмысленными, однако интересными и порой даже захватывающими; и для дворни находил презабавные и поучительные побасёнки, особенно для девок, которые за сладкий слух все чувства променяют и себя отдадут (за словцо приятное и ослепнут, и онемеют, и не заметят движения шаловливой кавалерской руки); и, что более всего от него требовалось, толково преподавал чадам основы некоторых наук – большей частью тех из естественных наук, какие имели отношение к уважаемому лекарскому мастерству – химии, физики, биологии.

Из детей Ланецких «наставнику» особенно приглянулся Радим – должно быть, потому, что из всех троих он был старший и, уже учившийся в братской школе, более других знал, быстрее других во всё новое вникал и задавал совсем неглупые вопросы. С Радимом Волкенбогену было легко, а порой и просто интересно. Сам ещё весьма молодой человек, однако уже достаточно тёртый калач, поколесивший по городам и весям и не раз видавший жизнь с изнанки, потому проницательный, как иные домоседы – в более почтенные годы, Волкенбоген быстро разглядел Радима и как-то сказал о нём коротко и точно: «У юного господина есть Царь в голове и Бог в сердце». По некотором раздумьи пояснил: «Царь в голове – это ясность мысли, Бог в сердце – это доброта и любовь...» Будучи трезвый, барон разглагольствовал о греческом и латыни, об истории и философии, причём сверялся порой с братскими учебниками, какие имелись в доме, и весьма хвалил их; он рассуждал также о свойствах природы, коих несомненный авторитет Волкенбогена – величайший из сапожников Якоб Бёме[8]8
  Якоб Бёме (1575—1624) – немецкий теософ, христианский мистик, провидец. Не имея специального образования, а только будучи скромным сапожником, самостоятельно приобретя глубокие познания в натурфилософии, религиозной мистике и каббале, стал по существу основателем философии Нового времени. Является автором многих идей, впоследствии разрабатываемых учёными и философами с так называемым академическим образованием. В частности, идею о силе тяготения, что «есть первый и основной закон природы», Исаак Ньютон заимствовал из трудов сапожника Бёме.


[Закрыть] насчитывал семь, – и утверждал, что они есть ключ ко всем таинствам её. Но после кружки вина его уносило туда, куда в компании с юношей нежного возраста ему лучше было бы вовсе не ходить; другими словами, он пускался порой в воспоминания об иных своих авантюрах, в коих он всегда был герой, но из-за которых он нигде не мог прижиться; так по похождениям своим, по частым переездам он преподавал юному шляхтичу науку географию. Также будучи во хмелю, он любил взяться за клинок. И между кружками вина и пива научил Радима, как правильно шпагу держать, как правильно – сабельку, как наносить удары и отражать их, как ловчее уходить от выпадов противника и вернее его обманывать...

Радим всё схватывал на лету – и греческий и латынь, и историю с философией, и науки естественные, и всего за несколько уроков весьма сносно усвоил науку владения шпагой; потешные схватки закончились на третьем занятии; в последующем поединки были всерьёз; на пятом или шестом уроке на солнечной лужайке Радим провёл столь удачную атаку, что вынудил наставника своего Волкенбогена отступать, едва не выбил у него из руки шпагу и оцарапал ему плечо. Наставник, по обыкновению между боями пригубливавший того или иного хмельного напитка, в этот памятный день уж о кубке с напитком позабыл, мигом протрезвел и приложил немалое старание, чтобы выйти из поединка с учеником, не уронив престижа учителя. И это ему далось с трудом. Когда клинки были вложены в ножны, Волкенбоген утёр пот с несколько побледневшего лица, перевёл дыхание и молвил Радиму: «У тебя тяжёлая рука, мальчик, и быстрый глаз. Думаю, недолго ты будешь у меня учиться».

Не много времени прошло, и выяснилось, что лекарем Волкенбоген действительно был – и неплохим. Кровь отворять умел не только остриём шпаги, но и ланцетом. И не раз это проделывал. Однако не одним кровобросанием он был силён; ещё он быстро и почти без боли вправлял вывихи, вскрывал нарывы, делал перевязки. Он сам готовил для больных снадобья. За этим делом много раз сетовал о потере своего лекарского ларца, ворчал на жулика, обыгравшего его в Могилёве и уведшего ларец вместе с другим имуществом. Волкенбоген рассказывал, что в ларце у него в небольших ящичках хранились и склянки, и ложечки, и серебряная ступка с серебряным же пестиком, и мелкое ситечко, и иные предметы, без коих доброму лекарю при приготовлении снадобий никак не обойтись; и были в ларце у него квасцы и купоросы, и нашатырь, и камфара, и мышьяк, и каломель, и адский камень, и камень иудейский, салеп, магнезия и белладонна, какие сами по себе или по смешении являли добрые лекарственные средства, и фляжечка с готовым уж териаком была о сорока ингредиентах – от сорока, если не более, недугов (как не согласиться! было о чём пожалеть человеку, в медицине сведущему, в чьих руках всё вышереченное – истинное сокровище!)... Мужики и бабы к нему за кровобросанием толпами шли. Бывало придут, соберутся в сторонке и ждут, пока немец не смилостивится и их не подзовёт. Прозвище этого человека, ими же данное, звучало у них в устах при этих обстоятельствах презабавно и даже трогательно:

– Пан Волчий Бог! А пан Волчий Бог!.. Отвори мне кровь...

И Волкенбоген, аристократ и доктор, не цирюльник какой-нибудь бродячий, с чёрными пятками и нестрижеными ногтями, отворял им, простолюдинам, «дурную кровь», не помышляя о плате и подарках, ибо понимал, что этим нищим людям, с рождения пребывавшим в темноте невежества, заплатить ему нечем (хотя те и пытались отплатить добром всяк по-своему: один яблочко наливное принесёт, другой куриное яичко в руку сунет, третий одарит крынкой молока, четвёртый туесок с земляникой поставит на крыльцо, а пятый... пятый просто в ножки поклонится). Заметим к месту, что пускал он кровь не только хворым, но и тем, кто вечно был угрюм и желчен, кто и под радугой, раскинувшейся в небесах, вздыхал о гробе и могиле, то есть, как он сам говорил, «настроен был меланхолически».

Потом жизнь в имении, в глуши, вдали от высшего общества, полного искушений и всякого рода утончённых приятностей, видно, Иоганну Волкенбогену наскучила, и он, хотя и искренне семейство Ланецких полюбил, подался в большие города. Говорили, что его одно время видели в Вильне в качестве весьма уважаемого и востребованного, а потому и преуспевающего доктора. А позже он как будто вернулся в Ригу.

Люба

Поскольку была Люба редкая красавица да по годам на выданье, не знала она отбою от женихов. Брат Радим очень ревновал её и женихов от неё гонял всех без разбору, одного за другим отваживал от дома. Но приходили новые. И тех гонял. Приходили со сватами. И со сватами вместе гонял Радим женихов. Хитрые женихи пробовали через Яна и Алоизу втереться в приязнь, и им заступал дорогу грозный Радим. Жаловались обиженные женихи родителям Ланецким, но Ян всё отмалчивался, ухмылялся в усы, а Алоиза отводила глаза и вздыхала – верно, не прочь была бы она и приветить иных из женихов, да в доме принято было слушать мужское слово. Ещё боле хитрые женихи пытались через самого Радима к красавице-панне подкатить; но на каждого из хитрецов был у Радима один сторожок – глаз зоркий; видел брат, что ни хитрые, ни простые, ни молодые, ни старые, ни удалые, ни богатые, ни высокородные, ни грустные, ни смешливые Любаше как-то не кажутся. Вот и отваживал: кого хмурым взглядом, кого неласковым словом, кого угрозой, тех, кто попроще, – и кулаком, а кого и стращал саблей. Было одному купчику Могилёвскому, который с младенчества ни в чём отказа не знал и тут – в женитьбе на первой красавице, – думал, сразу выгорит (заплатил – вынь да положь), Радим сабелькой бровь и щёку рассёк, всё лицо залил ему кровью. Уж очень купчик настойчив был. А как пощады запросил, именем Искупителя взмолился, так Радим и отпустил его. Гроза был парень, и сестру свою любил нежно, берёг пуще, чем родители. Она с ним была словно за каменной стеной. Но и вздыхала Любаша за надёжной спиной у брата: времечко шло, а никто ещё не привлёк её сердце, не очаровал разум; не то чтобы чересчур переборчивая девица она была – просто у Любаши не складывалась любовь. Радим это видел и понимал, что ни один из женихов ещё не показался Любе, в сердце ей не запал, души не смутил; только поэтому он их и отваживал и их охаживал. А кабы запал бы кто, кабы мысли девичьи встревожил, кабы сон её забрал... Искали дураки её руки, а доискиваться надо было сердца.