Текст книги "Тур — воин вереска"

Автор книги: Сергей Зайцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Слаще мёда – только поцелуй

Возлюбленную свою Радим называл Марийка-душа; в другой раз – Нежное женское сердце, ибо сердце её, трепетное, безмерно любящее его (и давно!), было в ней – главное, и хорошо ему, возлюбленному, блаженно было в сердце её; за красоту её девичью – Свет очей; за доброту и заботу, за притяжение и искушение – Томленье сердца; за чуткость, за любовь к ближним, за сострадание к болящим и неимущим – Марийка, добрая христианка; за красивый нежный голосок, который она присоединяла к голосам других девушек на хорах, – Ангел-птичка... Нам не назвать тут всех удивительных имён, какими нарекал Радим свою Марийку, как ни ему, ни ей всех тех имён не упомнить, поскольку велика, безгранична была любовь их, которую постигнуть – то же, что пуститься в очень дальний путь, то же, что из краёв суровых, полуночных отправиться в паломничество в Святую землю... и велико же было его воображение. Ни один мудрец не возьмётся оспорить: у того, кого любишь всем сердцем, много ласковых имён.

В доме, где жила Марийка, в доме православного священника, отца Никодима, во всех комнатах слышен был нежный дух мирры, ладана, стиракса, дух сандалового дерева, дух воскурений. Радим любил этот дух, так как для него дух названных благовоний давно соединился с образом любимой и стал как бы духом её – духом красавицы Марийки. Любимая рассказывала ему, что благовония эти привезены из очень далёкого далека, так издалека, что и не представить, – из Счастливой Аравии. Есть ли вообще такой край под небом – Счастливый, – не мог Радим сказать. Много он книг прочитал – всё больше о бедах и страданиях людских, об испытаниях, о войнах, о смерти. И вокруг себя с детских лет видел и беды, и страдания, и испытания, и теперь войну, и смерть. И весь мир был ныне в огне. Переспрашивал он с сомнением:

– Есть ли, душа Марийка, край такой под небом?..

– Есть такой край, – отвечала Марийка, завязывая ему в ладанку кусочек благовонной смолы, ладана праздничного. – Разве не должен быть под небом хоть один счастливый край?..

Так чудно, так умиротворяюще всегда пахли руки её. Радим мог вдыхать этот запах бесконечно. От сестрицы Любаши тоже всегда приятно пахло – чаще горлачовкой[72]72
  Так на Могилёвщине называли когда-то гравилат городской, нежно пахнущий гвоздикой.


[Закрыть]; корни этого растения Люба клала для запаха между платьев в сундуки; иногда – калуфером, листьями которого она перекладывала бельё и платье.

А теперь от милой Марийки ещё пахло мёдом.

– Разве это не чудо необъяснимое, Радим: каждое утро кто-то оставляет хлебы у нас на крыльце. И мы не можем увидеть – кто. Мы весь хлеб раздаём голодным.

– Это правда: чудо из чудес! – соглашался Радим.

И был у него праздник на душе, такой праздник – что на коне бы промчаться быстрее ветра, и высокие костры распалить за околицей – до самых Небес взметнуть яркие искры, и пустить горящее колесо с горки – новое солнце зажечь.

– А нынешним утром оставили на крыльце мёд. Мы взяли себе только чашку, – Марийка прямо рукой черпнула мёда из чашки и дала Радиму съесть; облизнула пальчики. – Остальное раздали голодным...

И она поцеловала его, и сладок, и медвян был этот поцелуй.

– Вы поступили, как добрые христиане, – улыбнулся Радим. – Скажи мне, Марийка: это мёд так сладок или так сладки губы твои?..

Теперь и дух мёда был для Радима – дух Марийки.

Две девушки – это уже райский сад

А однажды Радим привёз Марийку в имение, в гости. Обычное, кажется, дело; не одно лето провела Марийка в этих стенах, на этих лугах, под сенью этих вётел, над струями этих вод... Но тогда она девочкой была, с которой вместе росли и нескучно проводили детские и отроческие дни; теперь же заневестилась, вошла во все года и красу. И получился из гостевания праздник. Что правда, то правда: для любящего сердца (как и у Бога!) праздник каждый день.

Пряча лукавый блеск в глазах, Радим представлял подруг по чину:

– Вот – панна Мария. А вот моя сестрица...

И девушки засмеялись. Они давно не виделись, но перед тем немало времени провели вместе за вышиванием.

– Я покажу тебе, Марийка, что вчера вышивала, – и Люба увлекла подругу к себе в горенку.

– И я вышиваю, – призналась Марийка. – Красным шёлком по белому...

– Она вышивает мне сорочку, – открыл секрет Радим.

В горенке у Любы девушки как будто позабыли про него, склонились над рукоделием, гладили руками полотно и смотрели на свет шёлковые нити, дорогой королевский товар, и хвалили новые пяльцы, сработанные кем-то из мастеровитых мужиков. Две птички на одной ветке прелестно щебетали.

Радим сидел на лаве у двери, косая сажень в плечах, подпирал стену, девушками любовался.

– Ах, в каком я прекрасном саду!..

Вряд ли слышали девушки его восклицание – так были рукоделием увлечены, затейливым узорочьем, где-то напоминающим листочки, где-то цветы и кресты, где-то – переплетённые травинки, где-то – снежинки, где-то – будто бы рябинок гроздь, где-то павлинов, гуляющих по саду, а где-то – петушков и лошадок.

– Но не загрустил ли наш кавалер? – вдруг спохватилась Люба и подняла на брата глаза. – Быть может, он нам расскажет что-нибудь увлекательное? Ты знаешь, Марийка, наш Радим – есть кладезь всяких занимательных историй. Возможно, он даже придумывает их сам.

– Это потому, что он много читает, – не согласилась гостья. – Как мой папа.

– Он знает презабавную историю о кукушечке, – напомнила Любаша.

Радим устремил на неё строгий взгляд.

– Расскажу вам лучше о Минотавре...

И он поведал им историю, старую, как мир, – историю об ужасном чудовище с туловищем человека и головой быка, о Минотавре, сыне Пасифаи, жены критского царя Миноса, и одного быка, посланного Посейдоном.

– Заперт Минотавр был в огромном дворце Лабиринте, выстроенном специально для него, во дворце с бесчисленными, запутанными коридорами. И питался Минотавр человеческим мясом. Афиняне, провинившиеся перед всесильным Миносом, платили критскому царю дань – каждый год посылали на съедение чудовищу семь юношей и семь девушек – юных и прекрасных. Их запирали в Лабиринт, где они плутали по полутёмным ходам и переходам, пока не попадались Минотавру. И не было у них никакой возможности спастись, ибо не имели они оружия и не знали выхода из Лабиринта, а Минотавр был беспощаден... Долго бы терпели афиняне, долго бы отдавали на съедение чудовищу лучших своих детей, ибо могущество Миноса не имело предела, но нашёлся среди афинян герой по имени Тесей – сын афинского царя Эгея. Он отправился на Крит вместе с афинскими юношами, снедаемый неодолимым желанием убить Минотавра... Когда афиняне прибыли на Крит, дочь царя Миноса Ариадна увидела Тесея среди других юношей и сразу полюбила его. Стремясь спасти Тесея, Ариадна дала ему клубок ниток, чтобы герой мог найти обратный путь из Лабиринта, и острый меч, чтобы он мог постоять за себя... И Тесей, благодаря заботе возлюбленной, не заблудился в Лабиринте, а встретив в одном из тёмных переходов чудовищного Минотавра, пронзил его мечом...

Когда Радим замолчал, сказала Люба:

– Думается мне, не случайно брат Радим поведал нам именно эту историю. Я что-то слышала уже о Минотавре и тоже подумала о нём, когда впервые увидела Тура...

– Ты видела Тура? – поразилась Марийка.

– Даже дважды. И расскажу тебе об этом после. Но уже при первой встрече, когда пряталась в какой-то лощине, а Тур, быть может, заметив меня, остановился и сурово смотрел мне прямо в глаза... тогда... тогда я и подумала о Минотавре – что этот Тур похож на него...

– Ты ошибаешься, сестра, – несколько разочарованно возразил Радим. – Сходство между ними, конечно, есть. Мне к тому же думается, что под турьим шлемом скрывает лицо благородный, образованный человек, шляхтич из местных или пришлый, которому история о Минотавре и подвиге Тесея определённо известна. Но они разные, как огонь и вода. Наш Минотавр делает из нашего края Лабиринт для наших врагов, а не для несчастных, отданных на заклание. Многие, очень многие сильные заблудятся здесь и станут добычей для Минотавра.

Слушая брата, Любаша вздыхала. Она думала о Густаве, который, должно быть, ещё ждал её где-то там, в лесу, покинутый ею в избушке, в самой глубине Лабиринта, а может, уже и не ждал, ушёл, потеряв надежду, и плутал по бесчисленным «ходам» и «переходам», блуждал в холодной тёмной чаще в поисках выхода, и не было у него спасительной нити Ариадны, и не было острого меча, и не подсказывали дороги звёзды, ибо небо затянуло тучами, и, возможно, вчера, позавчера... попался он в руки Тура – грозного Минотавра – и был растерзан им... И не увидеть, и не увидеть ей больше любимого, не услышать голоса его, так радовавшего ей сердце, не почувствовать силы его рук, не прижаться к его груди, такой широкой и крепкой, будто вмещавшей весь мир – и её мир, мир её мечтаний, любви, чаяний...

Грустила Люба, тревожилась, однако умела скрыть и грусть, и тревогу свою, занимала гостью разговорами и рукоделиями.

Глаз не отводил от девушек Радим. Обе они были хороши – одна другой краше – два цветка, две свежие розы.

– Ах, в каком я чудесном саду!..

Судишь человека – помни, что тебя судит Бог

Там, где тихая речка Реста впадает в Проню, есть невысокий холм, но не в месте, где сливаются эти реки, а верстой южнее, в глухом лесу. Ни по воде к этому холму не подобраться, ни дорогой проехать, ни тропою пройти. Ныне на этом холме ничего нет, кроме сосен, нескольких кустиков и старой рыжей хвои, опадающей год за годом, век за веком. Если поднимется путник на этот холм, если присядет, уставший, на валежину, может, увидит под ногами несколько камней, одетых зелёненьким нежным мхом, может, ещё несколько яминок приметит да канав, дно которых давно покрывает толстый дёрн и края которых делает покатыми. А когда-то здесь стояло крепкое городище...

Поставили это городище старообрядцы-стрельцы, бежавшие из российских земель и спасавшиеся в дремучих литовских лесах от казней и расправ[73]73
  В конце XVII века раскольники тысячами бежали на территорию Речи Посполитой; русские власти, пытавшиеся воспрепятствовать этому, ставили на границах заставы, ловили и в устрашение другим даже казнили пойманных староверов.


[Закрыть]. Солнечный луч в этих лесах легко терялся, а беглецы каждый кустик, каждый камень, каждый пенёк вызнали и нашли себе здесь новую родину. Два десятка лет прожили, отстроились, обустроились – затворились в скитах, в раскольничьих монастырях. В каждом таком ските, похожем на крепость, стояло у раскольников множество изб, крепких и больших, как боярские палаты, со многими покоями-кельями, с ходами и коридорами, тайными и явными, с подпольями и чердаками, с хитрыми чуланчиками-тайниками и с выходами на все стороны, чтобы в случае опасности легко можно было спрятаться от преследователей или убежать... Едва на ноги стали и головы подняли, как русский государь, от которого бежали они, к ним сам пришёл; гонялся русский царь за шведским королём, за гордым, рыкающим северным львом, и сам не заметил, как спугнул с насиженных мест недругов попроще, помельче – давних своих ненавистников, раскольников, исповедующих верность старому обряду.

Богу помолясь, в провидении Его не усомнясь (и потяжелее бывали испытания!), с городища своего староверы снялись и ушли на юг – в места ещё более глухие, где и птицы-то, кажется, не летали, и зверье оставалось непуганое, и там, в пустынях, неведомых ни польскому королю, ни великому князю литовскому, построили мятежные себе новые скиты.

Однако оставленное на холме городище не долго пустовало. Когда последние раскольники ушли, когда затих в лесу скрип их телег и смолкли в чаще голоса скитальцев, обосновался в их гнезде со своей дружиной Тур... Раздольно было дружине в просторных раскольничьих избах; и весело Туровым людям было у высокого общего костра, возле которого плясали вечерами под жалейку, лиру и бубен, – пела бы душа, а ноги спляшут; и страшно, ох, страшно было пленникам – шведским мародёрам, разбойникам, татям, надувалам-жидам, иезуитам-душехватам[74]74
  Иезуиты – неофициальное название членов Общества Иисуса (SocietasJesu).


[Закрыть] – в тесных тёмных подпольях.

Одно время о том в округе не знали, многие даже не верили, что вообще существовал такой Тур; ежели призрак – то он и есть призрак, у него нет места и времени, из небытия он является, в небытие и уходит, от призрака и пыли не остаётся, а ежели дитя молвы он – то с молвой однажды и умирает, как всегда ослабевает ветер, даже самый сильный, что ломает деревья... Но с течением дней и недель расползлись по округе слухи, и имели они всё новые подтверждения, и множились, и укреплялись, и наконец потянулся любопытный народ к раскольничьему скиту – сначала просто поглазеть из кустов, а если повезёт, то попроситься в дружину, потом – спросить совета у честного, затем – просить помощи, защиты у сильного и благородного, и наконец стали являться к Туру справедливому и великодушному за праведным судом...

Славный Тур, которого теперь видели и слышали все, который воплотился для людей в образе ясном, быстро стал народом любим, ибо был щедр, и дающая рука его не оскудевала, и был он всегда верен своему слову. Казалось, чем больше он горемычному народу раздавал, тем богаче становился и ещё больше давал, и делом своим утверждал истину: кто щедр и держит слово, тот богат. Но вершить суды Тур согласился не сразу, были у него сомнения: тот ли он человек, что может понять промысел Божий и увидеть в виновном виновного, а в невиновном невиновного?.. Но уговорили его лесные братья, дружина, заметив ему, что леса здешние, в которых добрые люди живут, должны быть очищены от волков...

Надо нам здесь сказать, что народные суды – явление нередкое в истории. Были такие суды ещё у древних племён – славянских и германских; и вершили их в местах значительных, народу хорошо известных, связанных с поверьями или верой, в священных рощах и на капищах, на возвышенных местах – холмах или на склонах гор, в местах красивых, какие исключительно могли быть обиталищем богов и исключительно в каких должна была вершиться народная, а значит божественная, справедливость, в полях под сенью одиноких вековых дубов или в тенистых дубравах, где лучшие из лучших, решавшие судьбы, дарящие жизнь или призывающие смерть, в роскошном убранстве из листьев и цветов, неспешно, торжественно раскачивались на огромных качелях... Позднее – в Средние века – народные суды становились всё более тайными судилищами, ибо суд – это серьёзная власть, а правители, забиравшие силу, весьма ревниво относились к власти и питали лютую ненависть к тем, кто её доискивался. Иные мудрые правители, видя, что не могут взять власть над народными судами, делали вид, что покровительствуют и потворствуют им. Принцип древний, как мир: не можешь одолеть противника – позови его в друзья... Так, известный император Средневековья, мудрейший из мудрых, удачливейший из удачливых Carolus Magnus[75]75
  Карл Великий.


[Закрыть] часто посещал лично такие суды и даже дал им пароль «Reinir dor Feweri!»[76]76
  «Очищенный огнём».


[Закрыть]. Если суд признавал человека виновным, его неминуемо ждала виселица...

Подобно древним князьям славянским или кёнингам германским, подобно тому же Carolus Magnus, коего мы только что упомянули, восседал Тур на возвышении – на огромном камне, застеленном волчьими шкурами. А стоял тот камень на самом высоком месте городища, и имя ему было Лоб. Расположилась рядом и дружина его. И другие люди смешались с дружинниками, потерялись среди них, как в высоком лесу. Повсюду толпился народ, сидели на камнях поменьше да на плашках старики – с дюжину или больше.

А перед Туром стоял крестьянин – беднее не сыскать; а ежели на лицо глянуть – не сыскать и несчастней. Из лаптей солома, солома и в голове, зипунишко смурого сукна совсем старинный, латанный-перелатанный, а всё одно – в прорехах, рукава по локоть, ручищи из них большие торчат – костлявые и чёрные; волосы не стриженные, оттого и глаз не видать, а видать только большой голодный рот.

Боясь взглянуть на Тура, низко голову опустив, молвил мужик негромко:

– Женщину мою они с печки согнали...

– Что же из того!.. – улыбка едва тронула уголки губ у Тура.

– Так у нас говорят, – пояснил крестьянин, повысив голос, но потом тише добавил: – Так говорят у нас про тех, что берут бабу силой...

Губы у Тура сомкнулись жёстко.

– Ещё что? Говори.

– Последний хлеб у детей отняли...

Удивился Тур:

– У других и полхлеба нет, а у тебя – хлеб. Откуда?

– Да уж какой там хлеб! Кушать хлеб – не беда, а у нас лебеда... – он вздохнул и развёл руками, – мякина, жёлуди да кора.

– Ещё что?

– Младшенький кричал, и его из хаты выбросили вон... Ударился головой о камень...

Взроптали в толпе, услышав про такую жестокость.

Покачал головой Тур, глаза сурово сверкнули из-под серебряной личины.

– Умер?

– Нет, пан Тур. Миловал Господь!

Поразмыслив немного, спросил Тур:

– Скажи мне, добрый человек, видел ли кто твою беду?

– Я видел, – выступил один человек из толпы. – Живу по соседству.

– Что же ты не вступился?

– Стар я уже, пан Тур, вступаться. Старость моя – неволя; до клюки не дойти; где уж молодцам спины мять?

– Так и было, как он говорит?

– Да, так и было.

– Ещё кто видел его беду? – взглянул Тур на толпу.

Тут расступились люди, и вышла на круг Старая Леля.

– Я видела его беду, сынок.

Опиралась старуха на свою вечную суковатую палку. Вся обвешана Леля была оберегами, ладанками, некими корешками и погремушками – коробочками с семенами. В седые космы были цветные верёвочки и ленточки вплетены, а также – кожаные ремешки да все с хитрыми узелками; к поясу приторочены выточенные из кости человечки и всякие животные, кисеты и кошельки, берестяные туески со снадобьями, кулёчки и склянки; на подоле же длинном, до земли, красовались сухие репьи – видать, издалека она шла и юбкой мела бездорожье... Вид у Лели был такой, что её следовало бы назвать здесь колдуньей, но в народе привыкли вперёд называть её знахаркой или лекаркой, так и мы не станем колдуньей её звать.

– Что скажешь, женщина?

Леле явно польстило, что Тур, сей значительный человек, хотя и не король, и не князь, и не маршалок... не назвал её прилюдно старухой.

– Кхе, кхе, сынок!.. – откашлялась она. – Я брела по дороге, когда из хаты выбросили малыша. Да прямо ко мне под ноги...

– И он ударился о камень?

– Ударился, видит Бог! И кабы не я, то и помер бы. Но я несчастному малышу помогла, слово одно знаю, кровь уняла...

Опять по толпе прокатился ропот – как вздох облегчения:

– Знахарка... Лекарка...

Как видно, Старой Леле больше нечего было добавить, и она отступила в толпу. Погромыхивали погремушки, позвякивали склянки.

Тур, склонив голову и глядя на обвиняющего крестьянина из-под шлема, как исподлобья, спросил:

– Скажи, добрый человек, видишь ли ты среди нас людей, которые сделали тебе зло?

– Вот эти трое, – указал мужик на тех, что пытались спрятаться в Туровой дружине.

– Не ошибся ли ты, добрый человек?

– Нет, не ошибся.

Тогда дружинники вывели тех троих на круг.

Их спросил Тур:

– Всё так и было, как говорит этот человек?

Те очень смутились, побледнели. Один шапку мял, другой всхлипывал, третий молча пал перед Туром на колени. Тот, что шапку мял, ответил:

– Было так, да не так... Может, так. Но мы умирали с голоду, а баба на печи ругалась, а чадо кричало – не было никаких сил терпеть... Маленько озлобились...

Тур сделал жест, повелевающий ему молчать.

– А что скажут нам старики, которые все слышали?

– Волки, – сказал один старик, хмуро сверкнув глазом.

– Волки, – молвил другой. – И смотреть на них не хочу.

– Волки, – кивнул третий.

Гордая была осанка у этих стариков...

И другие сказали то же самое.

Воскликнул кто-то в толпе:

– Мир постановил, старики приговорили...

Тогда Тур обернулся к одному из своих людей, которого звали Певень, и велел ему тихо:

– Делай же, что должен...

И ушёл, не хотел смотреть, даже как сворачивали петли.

– Кхе, кхе, сынок!.. – откашлялась ему в спину старуха. – Всё ты правильно делаешь, не томи себя. Знаю я наверное: хочешь неба – умей с честью пройти по земле.

Но за шумом, за общим говором Тур не услышал её слов.

А дружинники раздавали крестьянам деньги. Также – новое платье, и еду, и ткани раздавали. Из сундуков, отбитых у кого-то на дороге, доставали парчу. Хороша была парча!..

Вещее запело петухом, и подкосились резвы ноженьки...

Наконец выпал первый снег. И тут же растаял. Выпал вновь и уж лёг до весны. По этому снегу, как посуху, и собрался капитан Оберг пойти на юг... или на восток... этого он ещё не знал в точности, ибо ему не было известно, в каком направлении двинул свою армию Карл. Оберг знал, что король намеревался идти на Москву, но знал он и то, что корпус Левенгаупта после давешнего сражения с русскими отошёл на юг – к городку Пропойску; что было с корпусом дальше, оставалось только догадываться. По некотором размышлении капитан пришёл к выводу, что разумнее всё-таки будет ему отправиться к этому самому Пропойску и уж там разведать – где ныне сражается доблестная армия короля и где обретается генерал Левенгаупт.

Готовясь к непростому этому походу, капитан приготовил небольшие припасы: ягод насушил, собрал в чаще орехов, поймал кое-какую живность в силки и накоптил, навялил мяса; на несколько дней этого должно было хватить, а дальше... дальше Оберг рассчитывал найти себе пищу в Пропойске или в другом каком-нибудь городке; есть тут и села, и корчмы – он видел их немало по пути; была бы сила в ногах и крепость в сердце – не пропадёт, дойдёт, своих догонит. Его больше беспокоило – не ударили бы сильные морозы... Впрочем, северному человеку к морозам не привыкать.

Покидая хижину, он счёл необходимым сказать несколько слов: для себя, для этих стен, давших ему приют, для очага, давшего ему тепло, и для неё... для Любы, спасшей его от верной гибели и подарившей ему свою любовь (где-то она теперь, Люба, милая Люба? живая ли вообще? он искал её, он спрашивал о ней у каких-то людей, но они шарахались от него как от чумного; а тот парень, что вышел к нему в поле, большой, как скала, знает её, знает о ней – где-то там её и надо искать...). Слова прозвучат, слова останутся, ими проникнутся старые брёвна и покрытые копотью очажные камни, они, слова его, произнесённые с любовью, поселятся добрыми, светлыми духами, солнечными бликами в этой милой хижине, ставшей уютной её заботами, и Люба однажды придёт, и если будет чуткой, и если сердце её любящее будет, как прежде, раскрыто, она услышит сказанные им слова, увидит его нежное чувство.

– Я не хочу уходить, но нужно идти. Есть у солдата долг. Не хочется, милая, покидать эту хижину, я обрёл в ней любовь... Но есть у солдата долг. Ты, Люба, дождись меня. Пройдёт совсем немного времени, и я догоню своего короля, и мы разобьём царя Петра, и тогда я приеду к тебе. Я приеду за тобой.

Притворив за собой дверь, Густав двинулся на юг.

Он думал, что уже неплохо знал эти места, так как довольно далеко заходил, ставя силки и ловушки. Однако скоро все знакомые места остались позади, небо заволокло тучами, посыпал снег, и капитан уже не был уверен, что идёт на юг, он даже потерял уверенность в том, что идёт прямо. Стало казаться ему, что он забирает сильно влево, и он поправил своё направление, равняясь на какую-то высокую сосну, потом он увидел другую высокую сосну, и уже не был уверен, на которую ему равняться, и взяло сомнение – не забирает ли он слишком вправо. Тогда он опять поправил своё направление и... упёрся в совершенно непроходимую чащу. Обходя эту чащу, он забрёл в болото – не иначе по умыслу дьявола; пришлось вернуться назад. Кажется, удача его была в этот день – плащ, подбитый ветром. А снег всё сыпал и становился всё гуще, и Густаву казалось, что он уже не раз выходил на свои следы, частью засыпанные снегом, или он натыкался на следы другого человека – было не разобрать... Наконец Густав понял, что окончательно заблудился, и его даже пробрал страх, поскольку начинало темнеть и принималась метель. Можно было залечь под какую-нибудь корягу и провести ночь в снегу; однако Густав опасался, что, уснув, замёрзнет и уж больше не проснётся. И он решил, что, пока ещё светло, будет идти куда глаза глядят. Неужели не выведет Господь на чьё-нибудь жильё или хотя бы на заброшенный шалаш.

Так довольно долго шёл капитан Оберг по лесу наугад – не столько шёл, сколько, ругаясь, продирался через заснеженные заросли... пока не вышел на звериную тропу. Он подумал, что вряд ли звериная тропа выведет его к жилью, но на тропе, по крайней мере, не было нужды ломать кусты и ветки; силы были на исходе; зато тропа могла вывести к какой-нибудь реке, а уж берегом реки точно можно было выйти к жилью. На душе посветлело, и Оберг зашагал веселее. Он бы и песню запел, но подумал, что опасно петь песни в чужом лесу...

Скоро тропа вывела его на лесную поляну, уже по колено занесённую снегом. Смеркалось. На краю поляны капитан увидел... хижину. Возмутилось сердце: что за бесовские плутни!., он как будто весь день блуждал по этим дебрям, выбился из сил и... вернулся? Но протерев глаза и осмотревшись, Оберг понял, что это другая поляна, и деревья здесь повыше – стеной остановили ветер, и другая это хижина – похожая, да, но другая. И курился над заснеженной крышей дымок. Удивился Оберг тому обстоятельству, что звериная тропа привела его к человеческому жилью; удивился он потому, что не знал; хижина эта – была хижиной Старой Лели. И откуда было знать шведскому капитану, что звери, как и люди, ходили к знахарке со своими болями и хворями, и она помогала им, как помогала людям?.. Вот и протоптали тропу.

Можно не сомневаться, что такую же тропу протоптали бы в небе птицы, ибо и они прилетали к знахарке за исцелением, иногда за лаской и кормом; но в небесах не бывает троп.

Дымок курился из маленькой трубы и сизыми облачками цеплялся за кустики.

Рассчитывая найти здесь временный приют, спросить дорогу, капитан направился прямиком через поляну к хижине. Громко скрипел у него под ногами снег, так громко, что Старая Леля услышала его и вышла гостя встречать. Отворилась дверца, и золотистый свет огня из очага, обтёкши хозяйку, обратив её тенью, неказистой, на всех зверей похожей – перед на кошку лесную, середина на козу, а зад на змею, – пал на поляну и выхватил Оберга из тьмы.

Капитан остановился, навис над старухой и молчал, ибо всё и так было понятно – что ему нужен кров. Он достал монету из кошеля и протянул её Леле. Но та на монету и не взглянула, только кивнула и отступила в сторону, как бы приглашая войти.

– Пришёл-таки! Не потерялся. Вижу, есть у тебя ангел. Бережёный ты, солдат...

Пригнувшись под низкой притолокой, Густав Оберг протиснулся в хижину, но и здесь он распрямиться не смог, поскольку потолок был низок, и потому он сразу сел на какой-то пенёк у входа.

Старуха вошла следом.

– Хочешь разведать дорогу, – проскрипела она. – Понимаю. Но можешь спросить здесь и про будущее...

Скинув шляпу и котомку, сняв горжету и расстегнув ворот кафтана, он осмотрелся. Место, куда он попал, его немало удивило. Это было жилище колдуньи из старых преданий, из шведских сказок.

Над очагом, сложенным из простых камней, висел медный котелок, в коем булькало некое варево. Дым поднимался прямо к крыше и вытягивался наружу через довольно большую прореху. Стены, где-то составленные из жердей, а где-то грубо сплетённые из лозняка и вымазанные глиной, были увешаны пучками сушёных трав и корешков, и толстыми корневищами, и торбочками бог весть с чем (а то и дьявол весть!..), и корзинками с неким пухом или мхом, и берестяными туесками; среди этого собрания Оберг разглядел сушёные головы птиц, а также птичьи и звериные лапки, хвостики, перья, ещё бесконечное множество сушёных органов, капитан не знал, каких и чьих, – сморщенных, чёрных или бурых, больших и маленьких. А вдоль стен, как солдаты в строю, стояли бесчисленные горшочки – один другого меньше, верно, с колдовскими мазями и целебными притираниями, – и склянки, и также деревянные и жестяные коробочки. Но более всего, конечно, было в хижине у старухи трав; иные лежали по углам целыми снопами, другие – хранились небольшими вязками, а третьи, верно, самые редкие и волшебные, подумал гость, сберегались на полочках или в берестяных скрутках только пучками, а то и совсем пучочками.

Конечно, молодой шведский капитан, у которого ни лекарей, ни колдунов, ни учёных-ботаников в роду не было, не мог знать, что за травы были здесь заготовлены у старой знахарки впрок, но мы-то знаем поболее и скажем любезному читателю, что была здесь и вербена, колдовская трава, какая способствует укреплению лжи и распространению ложных слухов и является лекарством против всех болезней; и ключевик был – от колдунов и русалок; и был корень молочая, что дают от порчи злонамеренными людьми; и была ястребинка, наделяющая волшебным зрением на версту вокруг – хоть в ночь, хоть в туман; и была белена, а также родственный ей дурман, которые использовались колдунами в виде курений – производили сильные галлюцинации; и вех – волчье молоко, или цикута, растение весьма ядовитое, надо заметить, и людям много вреда могущее принести, если умеючи поколдовать с ним возле кладбища; а от волшебства ещё хранился у старухи корень чемерицы; и имелся у Лели асфоделус – для заклинания духов; и заманиха была – трава приворотная; и была разрыв-трава, что поссорит самых верных и любящих любовников, рассорит навек друзей, мать и детей сделает врагами. Ну и, понятно, без счёту висели тут и там травы простые, лекарские, совсем безобидные.

А на полке у старухи приметил капитан Оберг ветхие берестяные книги. Таких книг он не видел никогда – даже в своём университете в Уппсале, где изучал право; а там в библиотеке каких только не было книг!.. Одну из диковинных книг Старая Леля держала на коленях; как видно, она читала её перед его приходом. Оберг заглянул в книгу: там было много чего нацарапано, но не латиницей и не буквами славянскими. То, что увидел капитан, и буквицами назвать было не с руки: будто птичка малая ходила по бересте и оставила бессчётные и не вполне ровные следы лапок, несколько похожие на древние руны. Это была явно колдовская книга. Или очень древняя книга языческая – быть может, написанная самим лесным божеством...

Капитан узнал эту старуху: именно она вылечила его. Хотя он видел её в лихорадке и в бреду и прежде сомневался – существует ли она вообще или она видение кошмарное, образ, порождённый недугом, химера, коей не место в христианском мире. Впрочем, как бы страшна эта старуха ни была, лекарское ремесло она знала хорошо. И у него возникло к ней чувство благодарности и вместе с тем доверия, но то, что перед ним сидит колдунья-чернокнижница, он не сомневался и даже подумал, что где-нибудь в Севилье или Картахене она уже три раза была бы приговорена инквизицией к аутодафе, поскольку там сжигали и за меньшие вины, чем колдовство, – например, за то, что у старухи жила в доме чёрная кошка[77]77
  Инквизиция в Испании была уничтожена только 4 декабря 1808 года Наполеоном Бонапартом, однако и после этого были попытки её восстановления.


[Закрыть]. Одета колдунья была весьма бедно – в какую-то старую рубаху, в прореху которой проглядывала худая грудь с выступающими рёбрами и ключицами. И нос у неё смотрел клювом, седые космы торчали паклей, глаза были круглые, как у птицы, а шея – как шея у черепахи, которой не одна сотня лет.