Текст книги "Полночный путь"

Автор книги: Сергей Лексутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

– Вели баню топить! – страж тут же опрометью умчался.

Настоятель озабоченно проговорил:

– Надо бы попоститься перед крещением…

Серик изумился:

– Я ли не постился!? Столько дней впроголодь…

Набежало несколько монахов, настоятель принялся властно распоряжаться, и тут до Серика дошло, почему торопится настоятель: да он просто опасается, что Серик передумает! Тем временем двое монахов взяли Серика под руки, и повели к гостевым кельям. Кот, перепуганный толчеей и многолюдством, забился к Серику под мышку, и притих. В келье монах строго приказал:

– Разоблачайся!

– Што, совсем? – изумился Серик.

Второй монах ехидно проворчал:

– А ты што, во чреве матери так и сидел, в сапогах и шубе?

Серик скинул шубу. Кот выбрался на свет божий, настороженно разглядывая все горящими глазищами, и втягивая воздух ноздрями. Монахи не удивились, только строго покосились на кота. Серик стащил подкольчужную рубаху, которую носил для тепла поверх своего кафтана, пошитого из сохачьей шкуры, стащил и сам кафтан, скинул сапоги, портки, посконную рубаху, и встал перед монахами голый и непривычно темный для русича. Во время сидения в горах от жары частенько ходили, в чем мать родила, вот кожа и потемнела, аки у степных людей. Один монах сказал:

– Шубу накинь. Знатная у тебя шуба, княжеская…

Серик накинул шубу, монах кинул под ноги Серика растоптанные бахилы из старых валенок, коротко бросил:

– Пошли…

Они вывели его из кельи, поддерживая под руки, кот, было, кинулся за ними, но перед его носом захлопнули дверь, монах хмуро обронил:

– Не боись, повар-послушник накормит твоего котищу. Доброе дело делаешь, божью тварь не бросил…

Выйдя во двор, они пошли и не ко храму, и не к воротам; а прошли к низенькой дубовой дверце в тыне в противоположной от ворот стене. Протиснувшись через дверцу, оказались на берегу речки. То, что это речка, Серик догадался по полосам тальников по бокам заснеженной ленты. В прошлое свое посещение обители, он так ни разу и не вышел за ворота, занятый лишь одним; как бы увидеть Анастасию… У берега уже была прорублена широкая прорубь, у проруби стоял настоятель, остальные монахи – чуть в сторонке, на берегу. Видать лед только-только лег, и был некрепок. Серик почувствовал, как все тело наливается тяжестью и каким-то жаром, будто расплавленным свинцом, и в то же время земля под ногами не чувствовалась, будто его несло по воздуху.

– Настоятель опустил в темную воду огромный серебряный крест, и принялся творить молитву, а монахи тем временем стройно запели. Сотворив молитву, настоятель добродушно и буднично обронил:

– Залезай. Тут не глубоко, тебе по плечи будет, и течение слабое…

Серик скинул бахилы, шубу и медленно спустился в прорубь. Под ногами ощутил довольно плотное песчаное дно, плечи приятно щекотали редкие льдинки. Серик почему-то не разбирал, что говорил речитативом настоятель, зычным голосом, разносящимся далеко окрест. Пение монахов вдруг взвилось пронзительное и торжествующее, будто его поднял ввысь голос настоятеля, и Серик вдруг увидел, что все окрест осветилось ярким светом, будто вышел Ярило из-за туч, и даже метель замерла. Сколько это продолжалось, он не знал, но, наконец, кончилось; песнопение смолкло, метель тут же швырнула в лицо пригоршню колючих снежинок. Монахи помогли выбраться ему из проруби, закутали в мягкую холщевую простыню, накинули шубу, надели на ноги бахилы. Серик и правда чувствовал себя заново родившимся; во всем теле была странная легкость, а в голове пустота полнейшая. Настоятель внимательно поглядел ему в лицо, сказал:

– Э-э… Да я вижу, ты ничего и не слыхал? Случается такое со вновь окрещенными. Я нарек тебя именем святаго мученика Гурия…

– Серик пробормотал недовольно:

– Што за имя такое? Другого не нашлось?.. – настоятель только усмехнулся.

В бане Серика парили долго и старательно, потом отпоили квасом, надели белый балахон до полу и повели в трапезную. Видать точно подгадали к ужину. Только сели за стол, настоятель принялся творить молитву. После молитвы, держа ложку над миской, полной мясной каши, Серик спросил тихонько:

– А где Анастасия?

Настоятель покосился на него, хмуро проворчал:

– Негоже девке на людях появляться. Где ж это видано, девка до замужества с суженым повидалась, и даже обнималась? Это Реут, наездился по латинянским странам, насмотрелся тамошних обычаев…

– Серик сконфузился, и вонзил ложку в кашу. А про себя подумал, что латинянские обычаи вовсе и неплохи, и что не худо бы самому поглядеть на те обычаи. После трапезы монахи ушли, а Серик с настоятелем задержались, неспеша попивая духмяный монастырский медок. Настоятель, наконец, спросил:

– Што делать дальше будешь? На Киев пойдешь, под Рюрика, али как?

– На Москву пойду, к брату, – обронил Серик. – Войну и татьбу оставляю, займусь купеческим промыслом…

– Што, на Реутову казну рассчитываешь? – прищурился настоятель.

Серик высокомерно выпрямился, выговорил веско:

– Я сам три кошеля заработал! Да не чего-нибудь – а золота! Этого хватит, чтобы сразу дело широко поставить!

– Ну-ну, не кипятись… – примирительно протянул настоятель. – Реутова казна Анастасии по-праву принадлежит, потому как успел Реут завещать ей. Другое дело, как бы ты по неопытности не растранжирил казну-то?

– Не растранжирю! Я Реутову казну придержу в подвале, свои в оборот пущу, а там видно будет. Есть у меня задумка, как за год в пять-шесть раз оборот увеличить… – Серик прикусил язык.

Такую тайну даже настоятелю выдавать не следовало. Еще когда Горчак чертил копию чертежа Сибирской земли, Серика будто по голове ударило. Та река, что Обью прозывается, на полуночь уходит, и падает в полуночный Океан. Когда-то Серик на киевском базаре развесив уши слушал пожилого кормщика, с новгородцами ходившего на лодиях по Океану на восход. И там им повстречалась река, прямо-таки страшнее океана – поток в тридцать верст шириной, мощно и величественно изливающийся из дремучих лесов. Тот поход кончился неудачей; припозднились с возвращением, осенняя буря разметала и потопила лодии, мало кто уцелел. С тех пор новгородцы в те места не ходили.

Венчал настоятель Серика и Анастасию на другой же день. Серику показалось, что настоятель поскорее хочет их спровадить, будто опасается чего-то, но напрямую спросить постеснялся. В полупустом храме голос настоятеля звучал особенно торжественно и величественно. Серик будто в полубеспамятство впал – снова не понимал ни слова, и вновь в тело пришла никогда ранее не испытанная легкость.

Когда после венчания вышли на крыльцо храма, Серик с изумлением увидел перед воротами небольшой обоз: впереди сани, с какой-то поклажей в передке, тщательно прикрытой рогожами. К задку саней привязан на длинном чембуре оседланный Сериков конь. Сани были большие, позади поклажи лежал пышный ворох сена, покрытый одеялом из волчьих шкур. Позади стояло еще пара саней, и в них уже сидели шестеро монахов, под шубами у них посверкивали кольчуги. Серик все понял, сказал только, повернувшись к настоятелю:

– Сопровождение-то зачем? Неужто я свою Настеньку не уберегу? Да к тому же можно к купеческому обозу пристроиться…

Настоятель хмуро проворчал:

– Нынче купцы – хуже татей. А коли уж Реут не уберегся, так его дочь пуще глазу беречь надобно…

В санях лежало и Сериково оружие, стояла корзина с котом, а у монаха, державшего коней подуздцы, руки были расцарапаны в кровь и даже на лице, прямо под глазом, алели четыре борозды. Видать Мышата долго не сдавался. Но монах был невозмутимо спокоен. Серик машинально заглянул в корзину; кот еще не отошел от боя, щетинился и грозно порыкивал. Пока Серик облачался в юшман, Анастасия по-хозяйски устроилась на волчьих шкурах, укуталась в лисью шубу. Серик укрыл ее еще и своей шубой, а сам влез в просторный овчинный тулуп. И, отчего-то смущаясь, с заходящемся сердцем, уселся рядом с Анастасией. Монах, рассевшийся на сундуке с казной, будто на облучке, разобрал вожжи. Серик видел, как настоятель поднял руку, чтобы осенить крестным знаменем, но сани вильнули в сторону, и съехали на лед речки.

Зимний путь был неплохо накатан, а потому кони перешли на рысь. Серик смущался, знал, что надо как-то скрасить скуку долгого пути, о чем-то заговорить, но никак не мог переломить смущение. Монах вдруг обернулся, спросил:

– Сказывают, ты стрелец знатный?

– Сказывают… – неохотно обронил Серик.

– Ну, так ты положи лук под руку. Береженого, Бог бережет…

Серик дотянулся до мешка с оружием, прислоненного к высокому задку саней, достал лук в налучье, колчан, подумал немного, вытащил и самострел, положил рядом. Монах снова обернулся, сказал успокаивающе:

– Тут дорога не шибко оживлена. Путь потому хорошо накатан, много народу метель пережидали, да и опасались по тонкому льду трогаться, вот с утречка, и тронулись обозом. Теперь тут разве что раз в неделю купчики проезжать будут.

Снова замолчали, надолго. Скрип полозьев навевал сон, а Серик все не мог решиться начать разговор. Вдруг Анастасия просто и буднично сказала:

– Серик, расскажи про сибирский поход?

Серик помолчал, собираясь с мыслями, после чего начал рассказ. Поначалу у него получалось скупо и односложно, но когда дошел до толстого воеводы, увлекся, даже скинул тулуп и, поднявшись на колени, принялся оживленно жестикулировать. Анастасия слушала, затаив дыхание. Когда Серик повествовал о гибели Горчака с половчанкой, горестно всплеснула руками, и вовсе замерла. Даже монах возница, развернулся на сундуке и слушал краем уха, забыв покрикивать на коней, как водится. Так день и скрасился в разговорах о сибирском походе. Ночевали на постоялом дворе. После ужина Серик взял тулуп в охапку, громко сказал:

– Душно тут, пойду-ка я в сани!

Один из монахов поднялся, сказал:

– А у меня зарок – три года не спать в тепле, – и тоже вышел вслед за Сериком.

Серик, выйдя во двор, обернулся к монаху, сказал:

– Бывалый ты, сразу смекнул, что не к чему нам показывать на весь свет, что чего-то ценное мы сторожим…

Однако ночь прошла спокойно, да и следующие, пока ехали малоезжим, пустынным путем. Вскоре, однако, речка кончилась, дорога завиляла среди деревьев, во многих местах тут и там виднелись свежие затесы; видать дорогу часто переметало, и найти ее после метелей можно было только по затесам. Монах сказал, когда кони, отдыхая, шли шагом:

– Щас водораздел перевалим, на Оку выедем. А там и до Москвы рукой подать, да и путь невпример оживленнее, и про татьбу на Оке не слыхать было в прошлые годы.

Серик промолчал, потому как спал ночами в полглаза, и отсыпался днем. Анастасия вполне мирилась с молчанием и скукой, да и сама то и дело задремывала.

На Оке и правда, зимний путь оказался до того накатанным, что колей не было видно – шла сплошная гладкая дорога, правда ее слегка портили россыпи лошадиных яблок. Ехали не долго по столь накатанной дороге, вскоре монах придержал коней возле малоприметного и малонакатанного свертка. Сказал раздумчиво:

– Кажись здесь…

– Чего, здесь? – переспросил Серик, сонно моргая, спросонья еще ничего не поняв. Поднялся на колени, вгляделся в дорогу.

– Речка Москва, – пояснил монах. – На постоялом дворе сказывали, с левого берега падает в Оку…

– Ну, и чего ты остановился? – спросил Серик.

– Да шибко уж путь малоезженый… – нерешительно пробормотал монах.

Серик хлопнул его по плечу, сказал весело:

– Да Москва и город не шибко значительный, чтобы к ней путь был шибко уж накатанным! Сворачивай, не сомневайся…

По берегам тянулись дремучие леса. День уж клонился к вечеру, а постоялого двора все не попадалось. Монах беспокоился, то и дело подхлестывал коней. Да и Серика начало одолевать беспокойство; очень уж ему не хотелось морозить Анастасию в лесном ночлеге. Уже в сумерках увидели дымы деревеньки из дюжины изб; посчитали по дымам, как бы поднимавшимся прямо из сугробов. Когда подъехали, разглядели и постоялый двор.

Монах пробормотал:

– Ох, и не по нраву мне это… В таких местах содержатели постоялых дворов и водятся с татями…

Серик беспечно махнул рукой:

– Не боись, в случае чего отмахаемся! Вы вон, какие воины знатные, да и я не из последних… – однако на душе у него скребли кошки. Шибко уж место было мрачное и пустынное.

В таких глухих деревеньках зимами и смерды разбоем промышляли, от скуки. Однако зря он опасался; весь постоялый двор был занят санями и распряженными конями, сани стояли даже и за воротами, рядом с ними топтались кони, хрупали сено прямо из саней. Монах, было, направил коней к воротам, но оттуда выскочил мужичок, заорал заполошно:

– Куда ты?! Тут не повернуться… Устраивайтесь где-нибудь возле тына.

Монах сговорчиво натянул вожжи, и заворотил коней к тыну. Серик соскочил на снег, проговорил:

– Вот так та-ак… Путь малоезженый, а эти, откуда взялись?

Один монах остался сторожить сани, при этом делал вид, будто задает лошадям корм. Но делал это настолько неспеша, что явно до утра бы и хватило работы.

В горнице было негде упасть яблоку, но народ был степенный; кто сосредоточенно доедал ужин, кто уже устраивался спать. Вповалку на полу, подстелив тулупы и укрываясь шубами. Серик подсел к пожилому купцу, спросил:

– Кажись, мы заблудились?.. С Оки свернула, а куда – не ведомо…

Купец сумрачно буркнул:

– Речка эта Москвой называется, а путь этот на град Москву и ведет…

– Дак, а чего путь такой малоезженый?

– А потому малоезженый, што Москва шибко уж незначительный город… – купец потянулся к доброй чаше горячего меду, и Серик заторопился дорасспросить.

– А ты чего там поделывал?

Купец покачал чашу в руке, как бы взвешивая, говорить, аль воздержаться, но все же сказал:

– Город то незначительный, зато торги там зимние бывают такие, что со всей Северской земли купцы съезжаются… – и принялся цедить мед, явно больше не собираясь отрываться от этого приятного занятия.

На пятый день пути по реке Москве, завиднелся город на высоких кручах. Привстав на колени, Серик вгляделся, пробормотал:

– Содержатель постоялого двора сказывал, в аккурат тридцать верст… Мы и отмахали примерно столько… Видать, и правда – Москва! А город и верно, незначительный…

Когда въехали в посад, по сторонам улицы сразу насыпалось множество зевак. Не часто такое увидишь: семеро мрачных чернецов в кольчугах и парочка неведомо кого, то ли боярин с боярыней, то ли князь со княгиней?..

Серик попросил монаха придержать коней, возле крепкого мужичка, в добротном зипуне и валенках, спросил:

– Э-гей, уважаемый, не подскажешь, где у вас поселились пришлые с Киева?

Мужик обстоятельно оглядел обоз, выговорил тягуче:

– Как не подсказать, подскажу… Вы как раз ихние дворы и проехали; крайние они в улице.

Серик повернулся, из-за высокого тына поднимались высокие терема, желтея свежим деревом. Забыв поблагодарить мужика, вцепился пальцами в плечо монаха. Тот без понукания, уже тянул вожжи. Кони, раздраженные от усталости, артачились и храпели. Не ломая голову, где, чей терем из трех, Серик попросил монаха остановить у третьего от конца. Соскочил с саней и кинулся к воротам. За неимением более увесистого предмета, заколотил в воротину каблуком сапога.

Вскоре за воротами послышался скрип снега под тяжелыми шагами и грубый голос Ярца вопросил:

– Кого принесла нелегкая?!

У Серика перехватило дыхание, он не мог вымолвить ни слова и только с прежней силой заколотил в ворота каблуком. Воротина медленно отошла – в проеме стоял Ярец с любопытством вглядываясь в возмутителя спокойствия. Видимо непривычно ему было, чтобы кто-то так бесцеремонно колотил в ворота знатного мастера.

Серик раздраженно рявкнул:

– Чего уставился?! Я это, не видишь што ль?

Ярец повернулся и зычно заорал на всю Москву:

– Серик верну-улся-а!..

Из кузни выскочил Батута, и, растеряв всю свою степенность, прямо по глубокому снегу, пренебрегая расчищенной дорожкой, переваливаясь, побежал к воротам. Он еще не успел добежать до Серика, как начался жуткий переполох. Не поняв, в чем дело, кто-то из подмастерьев принялся трубить в рог, тут же прибежали Шарап со Звягой, размахивая обнаженными мечами. Увидя Серика, потеряли дар речи и принялись тискать его в могучих объятиях. Подмастерья подумали, что в воротах завязалась драка, похватали, кто меч, кто топор и помчались на выручку. Тут уж вообще началась такая кутерьма, что Батуте пришлось что есть мочи заорать:

– Все замри-и!

Гомон улегся. Огарок с Прибытком столбами встали посреди двора. Вышедшая на крыльцо мать, увидя Серика, схватилась за сердце и медленно опустилась на ступеньку. В полной тишине Серик растворил вторую воротину, взял коней под уздцы и ввел во двор первую упряжку. Помог сойти с саней Анастасии, громко возгласил:

– Прошу любить и жаловать жену мой Настеньку! – и повел ее за руку к терему.

Мать поднялась навстречу, Анастасия низко склонилась перед ней. Глядя поверх ее головы, мать укоризненно покачала головой:

– Што ж ты, сынок, без материнского благословения?..

Серик, слегка конфузясь, пробормотал:

– Иначе бы настоятель не отпустил ее со мной…

– Так ты и окрестился?! – изумилась мать, помня Сериково упорство в старой вере.

– Окрестился…

Мать широко перекрестилась, прошептала:

– Слава тебе Господи… – видимо она посчитала, что отречение от старых богов повлечет за собой и оставление промысла мечом и луком в диком поле да полях половецких. Она осторожно подняла Анастасию и повела в терем. А Серик вернулся к саням. Взял корзину с котом, Батута приобнял его за плечи, сказал:

– Оставь, подмастерья разгрузят поклажу…

– Не, вон тот сундук пусть Шарап со Звягой возьмут, – указал Серик на сундук с казной.

Шарап со Звягой с натугой сняли сундук с саней и потащили в терем. Батута позвал и монахов, которые, было, собрались выезжать на ночь глядя. Когда все ввалились в просторную горницу, Серик с таинственным видом пронес корзину в красный угол. Батута, наконец, полюбопытствовал, без особого, впрочем, интереса:

– Чего это там у тебя?

На печи сидела кошка и настороженно таращилась на такое множество гостей. Серик расстегнул ремешок, из корзины выскочил кот, увидя такое множество народу, выгнул спину, и яростно зашипел. Но тут разглядел высокое место в горнице, печку, и ринулся спасаться: промчавшись наискосок по стене, оттолкнулся у самого потолка, пролетел над головами и ловко приземлился на печке. Тут только до Батуты дошло, он всплеснул руками, и вскричал потрясенно:

– Мышата, живой!

Почувствовав себя в безопасности, кот, наконец, разглядел кошку. Не теряя времени, сунулся к ней с нежным мурлыканьем, и тут же получил могучий удар по морде когтистой лапой. Сквасил морду и попятился. Все рассмеялись, а Батута широко перекрестился и проговорил своим густым голосом, перекрывая смех:

– Ну, слава тебе, Господи, вся семья в сборе…